автордың кітабын онлайн тегін оқу  Детская сказка

Август Стриндберг

На задней стороне Скамсунда в числе других потерпевших крушение ютился и отставной лоцман Эман, Он прослужил до тридцати семи лет своей жизни и вдруг в светлую ночь потопил финскую шхуну. Как это случилось, он не мог понять; он направил судно строго по сигнальным огням, знал, где суша, и руль был в исправности… Так все и осталось невыясненным! Перед военным судом он клялся, что спиртного целые сутки и в рот не брал, но так как он вообще выпивал, то решили, что он был пьян, — и вот его выгнали со службы и в уплату за судно и груз приговорили к штрафу в пятьдесят тысяч крон.

Упоминать в судебном приговоре о спиртных напитках, когда человек был, несомненно, трезв в день несчастия, было неосторожно; благодаря этому на стороне Эмана оказалось, по крайней мере, то преимущество, что формально с ним поступили несправедливо.

Когда, с лоцманским значком в кармане и без галунов, он вышел из суда на пристань, ему показалось, что город изменился. Морское училище стояло, конечно, на своем обычном месте, но казалось ему маленьким и чужим. До этого дня оно внушало ему уважение, являлось недостижимым, самым высоким в его маленьком мире, где он стоял так низко, почтительно, в слепом благоговении, преклоняясь пред властью и высшим знанием. Когда же его выбросили из круга, это уважение сразу исчезло. Теперь им нечего было сказать ему, — вера исполнилась, и он был уже не в их власти; он очутился в стороне, получил возможность не сравнивать себя с ними, был свободен и чувствовал, что несчастие возвысило его.

Таким образом, он снова вернулся на Скамсунд. Когда пароход подошел к пристани, было уже за полдень. Лоцмана бродили поблизости, — одни с искренним желанием выразить товарищу свое участие, другие же просто взглянуть, каков он из себя. Стоявшими на берегу овладело глубокое раздумье, так как каждый сознавал, что такое же несчастие может обрушиться на любого из них и в любое мгновение, тем более, что крушение судна вряд ли могло быть объяснено правильно.

Пока подавали трап, Эман стоял и выдергивал концы ниток из отворота рукава, где были галуны. Всю дорогу он придумывал, что ему сказать, и приготовился, как ему смотреть в глаза; ведь он мог смотреть людям прямо в глаза, так как совесть у него была чиста.

Он снял со скамейки ручной мешок и, чтобы освободить руки, сунул свой билет в рот; вступив на трап, он широко расправил грудь, но при этом совершенно позабыл о билете, так что штурману пришлось самому, с шуткой, вытаскивать его изо рта. Это расстроило заранее составленную программу его приезда домой, торжественное перешло в смешное, а исправлять промах уже не стоило.

Встреча приняла, таким образом, совершенно будничный характер.

— Не унывай, брат! — приветствовал старший лоцман. Этим было все сказано, так как остальные лоцмана ограничились одними одобрительными кивками, довольные, что все это случилось не с ними.

Эман сумрачно направился вверх по холму, за которым стояла его избушка. Жена не ждала его, потому что он был вдовец, но у него был десятилетний сын. Он, конечно, не смел ворчать, но у него было же лицо, которое могло корчить гримасы, и были глаза, которые могли выражать свои упреки. Чтобы оградить себя с этой стороны, отец одним резким движением распахнул дверь и крикнул ребенку, сидевшему у печки и возившемуся с ящиком:

— Ступай, Торкель, и займись, сетями! Надо рыбу ловить!

Торкель ушел радостнее, чем он сам ожидал, потому что он увидел отца свободным и бодрым.

Три дня под ряд Эман только и делал, что обходил избушки своих товарищей и жаловался на свалившуюся на него несправедливость. В первый день он встречал поддержку, но на второй — сочувствие уже не высказывалось, и он встречал опушенные глаза, которые говорили, что между ним и ими упала завеса. И, чтобы устранить ее, приходилось делать некоторое усилие.

«Да разве же я не был трезв в этот день? Если бы я в этот день выпил хоть каплю, я бы и не заикнулся!» — Он повторял это столько раз, что надоел и стал нестерпим. Заметив это, он стал прибегать к большим цифрам. «Я бы мог зарабатывать по две тысячи крон в год, а теперь вот они брошены в море! Меня приговорили к штрафу в пятьдесят тысяч крон! Пятьдесят тысяч!.. (Пережевывать такую внушительную цифру было действительно вкусно). Любопытно знать, откуда я возьму их!» На это никто не мог ответить, но то, что у него были такие большие долги, внушало известное почтение. «Пятьдесят тысяч! Разумеется, они возьмут избу, и мне придется объявить себя несостоятельным должником».

На третий день весь блеск Эмана померк, и он встречал одни спины и торопливые шаги. Тогда он отправлялся в лоцманскую будку, где заставал в сборе всех этих молодцов, и снова начинал свое. Наступало уклончивое молчание, прерываемое лишь отдельными табачными плевками, которые шлепались на пол.

Чтобы дать делу другой оборот, он начинал с пятидесяти тысяч, как с предисловия, а то что излагалось за этим, сводилось к следующему: «Ведь выпей я хоть одну рюмку в этот день!» Когда он завел речь об этом в третий раз, то старший лоцман поднял голову и заговорил прямо: «Послушай, Виктор, ты брат, старый пьяница, а тебе известно, что если пьяница забудет напиться один раз, то в голове у него ерунда. Стало быть, суду безразлично, был ли ты в хмелю или в похмелье. Ты потопил шхуну в ясную погоду, а посему и подвергся должному взысканию. Ступай домой, займись хозяйством и постарайся приняться за что-нибудь, чтобыне угодить в богадельню. Ясно?».

Эрман тщетно старался найти слово. Язык отнялся у него и, говоря одними глазами, он стал пятиться к двери, чтобы не подумали, что он поворачивается к н