автордың кітабын онлайн тегін оқу  Неизвестный Андерсен

Ганс Христиан Андерсен

Ханс Кристиан Андерсен

Неизвестный

Андерсен:

сказки и истории

Составитель Андрей Коровин

Перевод с датского Ольги Дробот, Норы Киямовой, Елены Красновой, Нины Фёдоровой

Иллюстрации Оскара Клевера

Издательский дом «Городец» выражает искреннюю признательность Дому-музею
Ханса Кристиана Андерсена в Оденсе (H.C. Andersens Hus) и Центральному
государственному архиву литературы и искусства Санкт-Петербурга (ЦГАЛИ)
за предоставленные иллюстрации работ Оскара Клевера, а также профессору
Йохану де Мюлиусу, лауреату премии им. Х.К. Андерсена, за неоценимую помощь
при подготовке издания

© Ольга Дробот, перевод с датского, 2025

© Нора Киямова, перевод с датского, 2025

© Елена Краснова, перевод с датского, 2025

© Нина Фёдорова, перевод с датского, 2025

© Андрей Коровин, вступительная статья, 2025

© ИД «Городец», 2025

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

@ Электронная версия книги подготовлена

ИД «Городец» (https://gorodets.ru/)

Истории, рассказанные
Хансом Кристианом Андерсеном

Ханс Кристиан Андерсен — одна из знаковых фигур европейской культуры, каждому известны его имя и странный облик; все знают его сказки, но мало кем он воспринимается как писатель, стремившийся в своем творчестве отразить все многообразие отношений человека и окружающего мира. В нашу жизнь Андерсен приходит в самом раннем детстве, когда герои его удивительных сказок проникают в сны и игры. И сказать, что каждый ребенок знает и любит Андерсена, — это сказать чистую правду, но, вырастая, большинство людей так и оставляют Андерсена в детстве вместе со старыми игрушками; он становится частью воспоминаний, и редко кто берет с полки его книгу, чтобы перечитать хорошо известные сказки и открыть для себя новые, о которых многие даже не подозревали, когда были детьми. Действительно, если сейчас спросить у взрослого человека, что написал Андерсен, то ответ всегда будет примерно одинаков: десяток произведений, среди которых «Принцесса на горошине», «Стойкий оловянный солдатик», «Дюймовочка», «Снежная королева», в то время как Андерсен создал около двухсот сказок и историй, шесть романов, множество пьес и стихотворений.

Андерсен был большим писателем, который проявил себя во всех литературных жанрах, но значительная часть его творчества так и не стала широко известна, а славу и признание снискали только сказки, вошедшие в два первых сборника — «Сказки, рассказанные детям» (Eventyr, fortalte for børn, 1835–1841) и «Новые сказки» (Nye eventyr, 1843–1848). Очевидно, именно благодаря им Андерсен стал восприниматься как детский писатель, хотя даже в его самых простеньких на первый взгляд сказках, правда, если в них внимательно вчитаться, мы найдем глубинный смысл, совершенно недоступный детскому восприятию. Сам же писатель никогда не считал себя детским автором и изначально не ориентировался на детей в своем творчестве — большая часть сказок и историй детям никогда не предназначалась, а сказочная и фантастическая форма были избраны им для выражения вполне определенных романтических идей.

В конце XIX века, когда Андерсена стали активно переводить на русский язык, даже возник вопрос о переложении его сказок для детей, настолько они казались сложными и философичными. Сейчас Андерсена, конечно, не адаптируют, но большинство его произведений публикуются редко, поскольку они кажутся слишком серьезными для детей, а взрослому читателю просто не приходит в голову, что Андерсен так же поэтично и вдохновенно может писать о самых существенных вопросах бытия: о жизни и смерти, о любви, о вере, о горестях и радостях человеческих, о превратностях судьбы — практически обо всем, что может волновать человека и занимать его думы.

В настоящее издание вошли произведения Андерсена из сборников «Истории» (Historier, 1852–1855) и «Новые сказки и истории» (Nye eventyr og historier, 1858–1872), которые не столь хорошо известны читателям по сравнению с ранними сказками, хотя по своим художественным достоинствам они не только им не уступают, но во многом даже превосходят. Андерсен в определенный момент отказывается от слова «сказка» для обозначения своих относительно небольших текстов, поскольку привычная сказочная форма претерпела сильные изменения. Сам Андерсен писал: «История — название, которое, как я считаю, может быть наиболее подходящим в нашем языке для моих сказок по всей их форме и природе. Народный язык под­разумевает под ним простой рассказ и наиболее смелую фантазию. В народе — у детей и крестьян — небылица, басня и рассказ обозначаются только одним коротким именем — история».

Истории — произведения‚ разнородные и по форме, и по содержанию, но все они отмечены стремлением к универсальности в истолковании мира. Они относительно небольшие по своему объему, но включают в себя огромный жизненный материал, порой подходящий для романа, отсюда — принцип синтеза отдельных эпизодов, дающий возможность воссоздать целостную картину мира. В сказке главное — действие и результат, тогда как в истории главное — масштабность показа мира и событий, демонстрация объективной закономерности и причинной обусловленности всего происходящего.

Андерсен отказывается от условной формы сказки и помещает своих героев в реальный мир, но рамки этого мира расширены за счет мира духовного, мира, не видимого человеку, но ощущаемого самим автором. Писатель, сближая сверхъестественное с действительностью, демонстрирует глубинную взаимосвязь всех происходящих событий. Сложность композиции, неразрывность внутреннего двухмерного пространства произведения — одна из основных особенностей поэтики андерсеновской истории.

В историях зачастую изображается заурядная жизнь в ее повседневном течении, но эта «тривиальность» оказывается иллюзорной, так как герои не являются просто обычными людьми, а переосмысливаются автором как личности уникальные, заслуживающие рассказа о них: их жизнь и смерть принадлежат вечности. «Обычное» в историях у Андерсена начинает обретать качества удивительного и неповторимого. Героями историй «Старый уличный фонарь», «Пропащая», «Иб и Кристиночка», «Бутылочное горлышко», «Ночной колпак старого холостяка» становятся самые простые люди, но судьба каждого из них заслуживает того, чтобы о них рассказать. Сверхзадачей Андерсена было изобразить лучшие проявления человеческого начала как основы мироздания. То, что традиционно обозначается словом «гуманизм», в его произведениях получает совершенно особое звучание: писатель стремится осмыслить место каждого отдельного человека в окружающем его мире, его роль в че­ловеческой истории, которая в конечном итоге слагается из сотворенных добрых дел. Путь человечества — это жизни всех людей‚ знаменитых и безвестных, счастливых и несчастных, великих и простых, порой безымянных, которые и являются его подлинными героями. В 1846 году дрезденский врач Г. Г. Карус написал в альбом Андерсена следующие строки: «Удивительнейшая сказка — это сама человеческая жизнь». Эти слова стали творческим и жизненным девизом датского писателя.

Для Андерсена, как и для всех писателей-романтиков, очень важной является тема творчества, которая последовательно проявляется в его романах «Импровизатор», «Всего лишь скрипач» и «Пер-Счастливчик», к ней же он обращается и в историях «Домовой у лавочника», «Под ивою», «Сокровище», «Сын привратника». Судьба его героев очень разная: кто-то добивается успеха и признания, а кто-то гибнет, так и не раскрыв свой талант, как несчастный Кнуд — герой истории «Под ивою», но каждый из них делал мир лучше, выполнял миссию, данную ему свыше.

В целом вера в добро и человечность отличает все сочинения Андерсена, который, будучи человеком весьма религиозным, тем не менее очень далек от каких-либо форм церковной догматики. Его представления о божественной воле и личном выборе между добром и злом сильно отличались от общепринятых, но в своем духовном поиске Андерсен не одинок: его современником был величайший датский философ С. Киркегор, с которым, правда, он так и не смог найти общего языка. В историях «Еврейка», «Кое-что», «Девочка, наступившая на хлеб» проявляется вера Андерсена в то, что доброе, божественное начало присуще всем людям и оно должно так или иначе себя проявить.

Сюжеты таких историй, как «Ветер рассказывает о Вальдемаре До и его дочерях», «История, случившаяся в дюнах», «Ледяная дева» и «Предки Птичницы Греты» тяготеют к поистине романной поэтике, поскольку Андерсен не только ставит философские вопросы, но хочет отразить реальность во всем ее многообразии: в центре внимания уже не эпизод, отдельное событие, а целая человеческая судьба. Андерсен был гениальным интерпретатором самой жизни: в небольших по объему произведениях создается модель некоего универсума, с заранее определенными автором, но и понятными читателю взаимосвязями, потому что читатель как бы вовлекается в орбиту авторских ассоциаций, этот универсум был и миром самого писателя. Создавая свой литературный мир, Андерсен не мог не отождествлять его с самим собой, с собственным пониманием законов бытия, поэтому он и представлялся ему реальным, порой гораздо более обыденным, чем сама жизнь, хотя события в его историях невероятны и исключительны: трагедия знатной фамилии До, печальный жизненный путь Юргена из истории «В дюнах», противостояние Руди и Ледяной девы или тернистый путь своевольной Марии Груббе. Создаваемый Андерсеном художественный мир находится в особых отношениях с миром обычным, он как бы живет по своим собственным законам: присутствующее в нем фантастическое начало — это часть того особого мироощущения автора, когда реальность соседствует со сверхъестественным. Андерсен кажется порой наивным, как средневековый человек, верящий, что мир населен огромным количеством различных духов и сил, которые страшны и притягательны. Для Андерсена-романтика жизнь заключает в себе и все многообразие действительности, и то, что находится за ее пределами, а потому и бытовые предметы, и животные, и силы природы, высшая воля персонифицируются и проявляют себя совершенно естественно, не нарушая целостности повествования. Мир един и многообразен, писатель пытается охватить его во всей гармоничности.

В книгу вошли новые переводы историй, поскольку уже ставшие классическими переводы, сделанные более столетия назад датчанином Петром Ганзеном и его русской женой Анной Петровной, все-таки несколько устарели, в том числе и стилистически. Представляется, что переводчикам удалось передать особую повествовательную интонацию, присущую именно историям, что во многом и отличает их от сказок, которые Андерсен писал в предшествующие десятилетия. Главная цель издания сборника поздних произведений Х. К. Ан­дерсена видится в том, чтобы наш современник вспомнил, что датский сказочник был не только детским писателем и не только сказочником, но и крупным романтическим автором, чьи сочинения не отжили свой век, а могут быть интересны читателю любого возраста и сейчас.

А. Коровин

Старый
уличный фонарь

Ты слышал историю о старом уличном фонаре? Она, конечно, не очень-то веселая, но один разок можно и послушать.

Был на свете славный старый уличный фонарь, долгие годы он исправно нес службу, и вот пришла пора уйти на покой. Последний вечер сидел он на столбе, освещая улицу, и чувствовал себя как старая балетная танцовщица, которая последний раз вышла на сцену, зная, что завтра вечером будет сидеть в чердачной каморке. Фонарь ужасно боялся завтрашнего дня, потому что завтра он впервые попадет в ратушу и тридцать шесть городских советников подвергнут его осмотру и решат, годен он или не годен. Может быть, его отправят на какой-нибудь мост, чтобы светить там, или за город, на фабрику, или, чего доброго, прямиком к литейщику, на переплавку, а ведь тогда он может превратиться во что угодно. Но в первую очередь фонарь огорчался оттого, что не знал, сохранит ли он в таком случае память о том, как был уличным фонарем.

Впрочем, как дело ни обернись, его ждет разлука с ночным сторожем и его женой, которых он привык считать своим семейством. Фонарь стал фонарем, аккурат когда сторож стал сторожем. Жена в ту пору много о себе мнила, только вечерами мимоходом смотрела на фонарь, днем же совершенно его не замечала. Теперь, в последние годы, когда все трое — сторож, жена и фонарь — состарились, она тоже ухаживала за ним, чистила стекло, заправляла ворванью. Супруги были люди честные, ни единой капли не присвоили. Последний вечер на улице, а завтра быть ему в ратуше — вот о чем с грустью думал фонарь, так что сами понимаете, как он горел. Мелькали у него, правда, и другие мысли, ведь он так много всего освещал, так много повидал — уж, наверно, не меньше, чем тридцать шесть городских советников, — но этого он не говорил, потому что был славным старым фонарем и не хотел никого обижать, тем паче начальство. Он так много помнил, и, меж тем как внутри разгорался огонь, что-то словно бы говорило ему: «Да, и меня тоже наверняка вспоминают! К примеру, тот красивый юноша — ах, сколько же лет минуло с тех пор! — в руке у него было письмо, листок розовой бумаги, тонкой, дорогой, с золотой каемкою, исписанный изящным женским почерком. Он дважды перечитал письмо, поцеловал, посмотрел на меня, и глаза его сказали мне: „Я самый счастливый человек на свете!“ Н-да, только он да я знали, что было написано в первом письме от любимой.

Помню я и другие глаза — странно, как скачут мысли! По улице тянулась пышная похоронная процессия, на затянутом бархатом катафалке лежала в гробу молодая красавица, кругом цветы, венки, множество горящих факелов, они прямо-таки затмили меня. Людей за гробом шло не счесть сколько, весь тротуар заполонили, а когда факелы скрылись из виду и я огляделся, возле столба стоял мужчина и плакал, вовек не забыть горестных глаз, что заглянули мне прямо в душу!»

Вот так текли мысли старого уличного фонаря, что светил нынешним вечером в последний раз. Часовой, отстоявший вахту, хотя бы знает своего сменщика и может перекинуться с ним словечком-другим, фонарь же своего не знал, а ведь вполне мог бы порассказать про дождь и слякоть, про то, докуда на тротуаре достигает лунный свет и с какой стороны дует ветер.

На краю сточной канавы собрались меж тем трое претендентов, готовых принять у фонаря полномочия, они ведь думали, он сам выберет себе преемника. Во-первых, это была селедочная голова, она светится в темноте, вот и решила, что, если водворится на столбе, будет способствовать большой экономии ворвани. Во-­вторых, гнилушка, которая тоже светится, причем поярче какой-нибудь там селедки, так она сама говорила, а к тому же она — последний кусочек дерева, слывшего некогда красою и гордостью леса. В-третьих, светлячок — откуда он взялся, фонарь понятия не имел, — но так или иначе светлячок был здесь и светился. Правда, гнилушка и селедочная голова клялись, что светится он только временами и оттого принимать его в расчет никак нельзя.

Старый фонарь сказал им, что света у них маловато и на его место они не годятся, но они не поверили, а когда услыхали, что фонарь не вправе распоряжаться своей должностью, объявили, что это весьма отрадно, ведь на старости лет он и выбрать-то правильно не сумеет.

Тут из-за угла налетел ветер, ворвался под крышку старого фонаря и зашумел:

— Что я слышу? Неужто завтра тебя уже здесь не будет и нынче мы видимся в последний раз? Коли так, получай подарок! Сейчас я хорошенько проветрю тебе мозги, и ты будешь ясно и четко помнить все, что видел и слышал, мало того, еще и сумеешь, как наяву, представить себе все, о чем в твоем присутствии расскажут или прочтут, — вот какую ясность мыслей я тебе подарю!

— О, это замечательно щедрый подарок! — воскликнул старый уличный фонарь. — Большое спасибо. Лишь бы меня не переплавили!

— Пока до этого дело не дошло, — отозвался ветер. — Ну а теперь я продую тебе память! Коли получишь еще подарки вроде моего, старость у тебя будет вполне приятная!

— Лишь бы меня не переплавили! — вздохнул фонарь. — Или ты и тогда сумеешь уберечь мою память?

— Ну-ну, старина, не теряй присутствия духа! — сказал ветер и принялся дуть.

В этот миг выглянул месяц, и ветер спросил у него:

— А ты что подаришь?

— Ничего! Я на убыли, да и фонари мне никогда не светили, наоборот, я светил за них. — С этими словами месяц опять скрылся в тучах, не желая докучливых разговоров.

Тут на крышку фонаря упала капля — росинка, что ли? Но капля сказала, что послана тучами как подарок, может статься‚ самый лучший.

— Я проникну в твое нутро и наделю тебя особой способностью: в любое время, когда пожелаешь, ты сможешь обернуться ржавчиной и рассыпаться в прах.

Фонарю, однако, подарок не понравился, и ветру тоже.

— А получше ничего не нашлось? — во всю мочь засвистел ветер, и вдруг, оставляя за собою длинный сверкающий след, с неба скатилась падучая звездочка.

— Что это было?! — воскликнула селедочная голова. — Никак звездочка упала? И по-моему, угодила прямиком в фонарь. Да уж, раз на эту должность метят столь высокопоставленные особы, нам пора восвояси! — И она ушла вместе с остальными.

А старый фонарь вспыхнул на диво ярко и знай твердил:

— Ах, право слово, чудесный подарок! Ясные звезды всегда были мне отрадой и светили так чудесно, как сам я ни­когда светить не мог, хоть и старался, не жалея сил, — ясные звезды обратили взоры ко мне, бедному старому фонарю, и прислали свою падучую подружку с подарком, да каким! Отныне всем, что я помню и вижу по-настоящему отчетливо, смогут полюбоваться и те, кого я люблю! Вот подлинная отрада, ведь если нельзя поделиться с другими, удовольствие выходит куцее, половинное!

— Весьма мудрая мысль! — похвалил ветер. — Только ты, поди, не знаешь, что для этого непременно нужны восковые свечи. Пока не зажжется в тебе восковая свеча, никто из других ничегошеньки не увидит. Тут звезды кой-чего не учли, они-то думают, все, что здесь светится, имеет внутри по меньшей мере восковую свечу. Уф-ф, притомился я что-то! — вздохнул ветер. — Пойду прилягу. — Так он и сделал.

На следующий день… впрочем, следующий день можно пропустить, а на следующий вечер фонарь лежал в кресле, и где же? У старого ночного сторожа. В награду за долгую верную службу сторож выпросил себе у тридцати шести советников старый фонарь. Советники посмеялись над его просьбой, но отказывать не стали, и теперь фонарь лежал в кресле возле теплой печки, он словно бы даже изрядно вырос в размерах — занимал почти все сиденье. Старики, сидя за ужином, ласково поглядывали на старый фонарь, они бы с радостью и за стол его усадили. Жили они в подвале, на два локтя в земле. Чтобы попасть в горницу, надо было миновать мощеный коридор, но внутри царили тепло и уют, потому что дверной проем обили сукном, кругом чистота и порядок, кровать укрыта за занавеской, на окошках тоже занавески, а на подоконниках — два диковинных цветочных горшка. Матрос Кристиан привез их не то из Ост-, не то из Вест-Индии — глиняные слоны с широким отверстием в спине. Горшки были наполнены землей, и в одном рос замечательный лук-резанец, а в другом цветущая герань — тут тебе у стариков и огород, и сад. Стену украшала большая яркая картинка, изображавшая «Венский конгресс», разом всех королей да императоров. Напольные часы с тяжелыми свинцовыми гирями отстукивали свое «тик-так!» размеренно, хотя и слишком поспешно, но старики считали, лучше пускай спешат, чем отстают. Они ужинали, а старый уличный фонарь лежал, стало быть, в кресле возле теплой печки, и казалось ему, будто весь мир перевернулся.

Однако ж когда старый сторож поглядел на него и заговорил о том, сколько они пережили сообща, в дождь и ненастье, в ясные короткие летние ночи и зимнюю вьюгу, от которой так хорошо укрыться в подвальной комнатке, старому фонарю вновь полегчало, мир пришел в порядок, и все, о чем говорил сторож, виделось ему как наяву — ветер и впрямь здорово прочистил его память.

Старики были люди на редкость прилежные да работящие, ни минуты попусту не тратили. По воскресеньям доставали под вечер ту или иную книгу — больше всего они любили записки о путешествиях, — и старик читал вслух про Африку, про огромные леса и диких слонов, что жили там на воле, а его жена слушала и украдкой косилась на глиняных слонов, то бишь на цветочные горшки.

— Кажется, еще немного — и я увижу все это как наяву! — твердила она.

А фонарь горячо мечтал об одном: чтобы зажгли свечу и поставили в него, тогда бы старушка впрямь увидела вместе с ним высокие деревья, густое сплетение пышных ветвей, нагих чернокожих людей верхом на лошадях и целые стада слонов, топчущих широкими ступнями тростник и кустарник.

— Что проку от всех моих талантов, коли нет свечи! — вздыхал фонарь. — У них тут лишь ворвань да сальные плошки, а этого никак не достаточно.

Однажды в подвале появилась-таки целая куча свечных огарков. Те, что побольше, приспособили для освещения, а теми, что помельче, старушка вощила нитку, когда шила. Свечки-то были, да старики не догадались вставить в фонарь хоть маленький огарок.

— Вот тебе и редкие способности! — сетовал фонарь. — У меня внутри так много всего, а поделиться с ними не могу! Не ведают они, что я сумею превратить белые стены в дивной красоты шпалеры, в густые леса, во все, что ни пожелай! Они-то знать об этом не знают!

В общем, фонарь, до блеска начищенный, стоял себе в углу, где неизменно бросался в глаза. По правде говоря, другие люди считали его никчемной развалиной, но старики их не слушали, они любили свой фонарь.

Однажды в день рождения старого сторожа жена его подошла к фонарю, легонько улыбнулась и сказала:

— Устрою-ка я для него иллюминацию!

Фонарь от радости даже крышкой скрипнул, ведь он подумал: «Ну наконец-то их осенило!» Увы, про свечку и речи не было, в него залили ворвань, и он горел целый вечер, понимая теперь, что дар, каким наделили его звезды, самый лучший, в этой жизни так и останется бесполезным кладом. И привиделся ему сон — когда обладаешь такими способностями, конечно же, и сны видишь, — что старики умерли, а сам он очутился у литейщика и ждал переплавки, и было ему страшно, точь-в-точь как в тот раз, когда предстояло попасть в ратушу на суд тридцати шести советников, но, хоть фонарь и мог в одно мгновение по собственной воле обернуться ржавчиной и рассыпаться в прах, он этого не сделал, попал в плавильную печь и стал подсвечником, причем на редкость красивым, в виде ангела с букетом цветов. В середину букета поместили свечу, поставили подсвечник на зеленый письменный стол в уютной комнате, с множеством книг и превосходных картин. В этой комнате жил поэт, и все, о чем он думал и писал, воочию являлось перед ним: комната превращалась то в темные лесные дебри, то в солнечные лужайки, где важно разгуливал аист, то в палубу корабля высоко над морскими волнами…

— Нет, все же способности у меня замечательные! — сказал старый фонарь, проснувшись. — Прямо-таки хочется поскорей очутиться в плавильной печи! Впрочем, пока старики живы, об этом и думать нечего. Они меня любят просто за то, что я существую, и заботятся обо мне, как о родном сыне. Чистят, и холят, и ворванью наполняют. Живу я ничуть не хуже «Конгресса», а он-то куда благородней!

С той поры старый славный уличный фонарь успокоился, и он вполне это заслужил.

Домовой
у лавочника

Жил-был заправский студент, он ютился на чердаке и не имел за душой ни гроша; жил-был заправский лавочник, он занимал весь низ, благо дом этот был его собственным, его-то домовой и держался, ведь каждый сочельник он получал здесь миску каши с большим куском масла! Лавочник угощал, и домовой оставался в лавке — и учился уму-разуму.

Как-то вечером туда спустился по черному ходу студент, купить себе свечек и сыру; ему некого было посылать за покупками, вот он и пришел сам; он получил все, что требовалось, расплатился, хозяева ему на прощание кивнули, дескать, «доброго вечера», хотя лавочница умела не только кивать, у этой женщины был ловко привешен язык! Студент тоже кивнул им, но уходить мешкал: он заинтересовался бумагой, в которую ему завернули сыр. Это была страница, вырванная из старой книги, которую никак не следовало раздирать, из старой книги, полной поэзии.

— У меня этого добра много! — сказал лавочник. — Я выменял книжку у одной старухи на горстку кофейных зерен. Дадите мне восемь скиллингов, можете забирать остатки.

— Спасибо, — ответил студент, — дайте-ка мне ее вместо сыра! Я обойдусь и хлебом! Рвать такую книгу на клочки просто грех. Вы замечательный человек, практический человек, но в поэзии разбираетесь не больше вот этой мусорной бочки!

Что было очень невежливо, особенно по отношению к бочке, но лавочник рассмеялся, а за ним и студент, ведь это было сказано так, в шутку! Домового же разобрала досада: как это студент позволяет себе разговаривать с лавочником, ведь он же хозяин дома и продает отменное масло!

Когда настала ночь, и лавку закрыли‚ и все, кроме студента, улеглись спать, домовой пошел и одолжил хозяйкин язык, — во сне он был ей без надобности. Стоило домовому привесить его к той или иной вещи, как она обретала дар речи и выражала свои мысли и чувства не хуже лавочницы, но пользоваться им они могли только по одному, и слава богу, иначе бы они говорили наперебой.

И вот домовой привесил язык к мусорной бочке, в которой лежали старые газеты.

— Неужто это правда? — спросил он. — Вы не знаете, что такое поэзия?

— Ну как же не знаю, — сказала бочка. — Это то, что помещают в газетных подвалах и вырезают! Уж, наверное, во мне ее побольше, чем в студенте, даром что я всего лишь простая бочка по сравнению с лавочником!

Тогда домовой привесил язык к кофейной мельнице — та как пошла молоть! Потом он привесил его к бочонку с маслом и к выдвижному ящику с деньгами; все были того же мнения, что и бочка, а если большинство на чем-то сходится, его мнение следует уважать.

— Ну, сейчас студент у меня получит! — И домовой тихонечко поднялся по черной лестнице на чердак, где ютился студент. Там горел свет, и, заглянув в замочную скважину, домовой увидел, что студент читает растрепанную книгу, принесенную снизу. Но до чего же в каморке у него было светло! Из книги исходил яркий луч, который превращался в ствол, в огромное дерево, что подымалось высоко-высоко и раскидывало свои ветви над головою студента. Каждый лист был до того свежий, а каждый цветок являл собой прелестную девичью головку, у одних глаза были темные и блестящие, у других — голубые и удивительно ясные. Каждый плод на этом дереве был сияющею звездой, а еще оно звонко и дивно пело!

Надо же! Крошка-домовой не только не видывал и не слыхивал, но и представить себе не мог такой лепоты. Он стоял на цыпочках и все глядел и глядел, до тех пор, пока в каморке не погас свет; студент, верно, задул свою лампу и лег в постель, а крошка-домовой так и стоял под дверью, ибо песня все еще звенела, нежная, дивная, словно улегшегося на покой студента убаюкивали чудесною колыбельной.

— Здесь бесподобно! — сказал крошка-домовой. — Такого я вовсе не ожидал! Пожалуй, останусь-ка я у студента! — Тут он задумался… и, поразмыслив, вздохнул: — У студента нет каши! — И ушел… Ну да, спустился обратно к лавочнику, и хорошо сделал, потому что бочка основательно пообтрепала хозяйкин язык, выкладывая все, что ее переполняло; она успела уже высказаться с одной стороны и собралась было повернуться, чтоб изложить то же самое с другой стороны, но тут пришел домовой и отнял язык и возвратил хозяйке; но только с того времени вся лавка, начиная от ящика с деньгами и кончая растопкой, глядела в рот бочке, и до такой степени уважала ее, и настолько доверяла ее суждениям, что, когда лавочник читал вслух отзывы театральных и прочих критиков в вечерних «Ведомостях», все думали, будто это исходит от бочки.

Но крошка-домовой уже не мог усидеть внизу и внимать всем этим мудрым и здравым речам, нет, как только в каморке на чердаке загорался свет, яркие лучи притягивали его‚ точно крепкие якорные канаты, и он покидал лавку, и подымался наверх и заглядывал в замочную скважину, и его охватывал трепет — так потрясает нас величие волнующегося моря, когда Господь проходит по нему бурею, — и он ударялся в слезы, он и сам не знал, отчего он плачет, но в слезах этих было нечто благословенное!.. Какое, должно быть, невыразимое наслаждение сидеть вместе со студентом под раскидистым деревом, но то была несбыточная мечта!.. И он довольствовался замочной скважиной. И стоял под дверью в стылом коридоре, даже когда в слуховое окно задул осенний ветер, там был такой холод, ну такой холод! Но крошка-домовой чувствовал его не прежде, чем в каморке под крышею гаснул свет и дивные звуки замирали, уступая завываниям ветра. Ух! Тут его пробирала дрожь, и он снова забирался в свой теплый угол; там было покойно и славно!.. Ну а когда подоспела рождественская каша с большим куском масла, тут уж ясно было, кто его хозяин: лавочник!

Однажды посреди ночи домовой проснулся от страшного грохота, это колотили им в ставни добрые люди; сторож свистел: разгорелось пожарище; занялась вся улица. Где же горит, у них или у соседей? Где?! Вот ужас-то! Лавочница до того растерялась, что вынула из ушей золотые серьги и сунула их в карман — пусть хоть что-то да уцелеет! Лавочник побежал за своими облигациями, а служанка — за шелковою мантильей — она была щеголихою; каждый хотел спасти то, что всего дороже, так и крошка-домовой, он в несколько прыжков одолел лестницу и очутился в каморке у студента, который преспокойно стоял у распахнутого окна и смотрел на пожар во дворе напротив. Крошка-домовой схватил со стола чудесную книгу, запихнул ее в свой красный колпачок и прижал к груди — самое большое в доме сокровище спасено! Выскочив вон, он вылез на крышу, взобрался на печную трубу и сидел там, озаренный пламенем, что вырывалось из соседнего дома, и крепко прижимал к себе красный колпачок, в котором лежало сокровище. Он знал теперь, куда влечет его сердце, знал, кому оно на самом деле принадлежит; но вот когда пожар затушили и он опомнился… Н-да!

— Придется мне жить на два дома! — сказал он. — Не могу же я бросить лавочника, а каша-то!

И это было так по-людски! Мы ведь тоже ходим к лавочнику — за кашей!

Под ивою

Местность под Кёге довольно голая; город, правда, лежит на морском берегу, что всегда красиво, однако же могло быть и покрасивее, а то ведь что: кругом — плоские поля, и далековато до леса; но на родной стороне непременно да отыщется что-то красивое, то, чего тебе потом будет недоставать в самом чудесном уголке земли! Вот так и на окраине Кёге, где несколько чахлых садиков спускаются к речке, впадающей в море, летней порою бывало прелесть как хорошо, в особенности же тут было раздолье двум детишкам, Кнуду и Йоханне, что жили по соседству и вместе играли и пробирались друг к дружке ползком под крыжовенными кустами. У одного в саду росла бузина, у другого — старая ива, под ней-то детям и полюбилось играть, и им это дозволялось, хотя дерево стояло у самой речки и они могли запросто упасть в воду, хорошо, Всевышний приглядывает за малышами, иначе бы не миновать беды; только дети и сами остерегались, а мальчик, тот до того боялся воды, что летом, на заливе, где так любили плескаться прочие ребятишки, его невозможно было туда заманить; понятное дело, его обзывали трусом, и он вынужден был это терпеть; но вот соседской Йоханночке привиделся сон, будто она плыла по Кёгескому заливу в лодке, а Кнуд взял да и пошел прямо к ней, вода была сперва ему по шею, а потом накрыла с головой; и с той минуты, как Кнуд услышал про этот сон, он уже не позволял, чтобы его обзывали трусом, и тотчас ссылался на сон Йоханны; это была его гордость, но в воду он так и не заходил.

Их бедняки-родители частенько друг к другу наведывались, и Кнуд с Йоханной играли в садах и на проезжей дороге, по обочинам которой в два ряда росли ивы, они были некрасивые, с обрубленными верхушками, так ведь они и стояли здесь не для красоты, а чтобы приносить пользу; старая ива в саду была гораздо пригляднее, и под нею-то они, как говорится, многажды сиживали.

В центре Кёге есть большая площадь, и во время ярмарки там выстраивались целые улицы из палаток, где торговали шелковыми лентами, сапогами и всякою всячиной; там была давка, по обыкновению шел дождь, и от крестьянских кафтанов пованивало волглым сукном, а еще дивно пахло медовыми коврижками, их там была целая лавка, и что самое замечательное: человек, который их продавал, на время ярмарки всегда останавливался у родителей маленького Кнуда, и тому, разумеется, перепадала коврижечка, и кусочек от нее доставался Йоханне, но, пожалуй, замечательнее всего было то, что продавец коврижек умел рассказывать истории чуть ли не обо всем на свете, даже о своих медовых коврижках; и вот про них-то он как-то вечером рассказал историю, которая произвела на обоих детей такое сильное впечатление, что они запомнили ее на всю жизнь, поэтому, наверно, будет лучше всего, если мы тоже ее послушаем, тем более что она короткая.

— На прилавке, — говорил он, — лежали две медовые коврижки, одна изображала кавалера в шляпе, а другая — барышню без шляпы, но с пятнышком сусального золота на голове; лицо у них было только с той стороны, что обращена кверху, так на них и следовало смотреть, но никак не с изнанки, с изнанки вообще лучше никого не рассматривать. У кавалера была слева воткнута горькая миндалина вместо сердца, ну а барышня была просто медовой коврижкою. Они лежали на прилавке как образчики и долежались до того, что полюбили друг дружку, однако ни один из них в этом не признавался, а это необходимо, ежели ты хочешь чего-то добиться.

«Он мужчина, он должен объясниться первый», — думала она, впрочем, с нее было бы довольно сознания, что на ее любовь отвечают взаимностью.

Он же имел на нее кровожадный умысел, так уж мужчины устроены; он воображал себя живым уличным мальчишкой, у которого есть целых четыре скиллинга, и вот он купил барышню-коврижку — и слопал.

Так день за днем, неделя за неделей лежали они на прилавке и сохли, и мысли ее становились все более утонченными и женственными: «Мне достаточно и того, что я лежу рядом с ним на прилавке!» — подумала она — и треснула пополам.

«Знай она о моей любви, то наверняка бы продержалась подольше!» — подумал он.

— Вот и вся история, а вот они сами! — сказал продавец коврижек. — Они примечательны своей жизнью и немой любовью, которая никогда ни к чему не ведет. Забирайте-ка их! — И он дал Йоханне целехонького кавалера, Кнуду же досталась треснувшая барышня; только история до того захватила их, что они не решились скушать влюбленных.