Оглавление

Источники

В основу настоящей монографии легло богатое собрание дипломатической корреспонденции, которое хранится в Московском Архиве министерства иностранных дел именно польские дела 1792 и 1793 годов, заклю­чающееся в связках 70, 71, 72 и 73. Тут находятся депеши русского посольства в Польше, а также рес­крипты и инструкции, препровождавшиеся к нему из Петербурга (за немногими исключениями, вся эта кор­респонденция на французском языке). Излишне рас­пространяться о достоинстве этих материалов. Русский посланник в Польше находился в самом центре событий, а в данном случае он был их главным двигателем; таким образом, донесения его знакомят нас не с одною их наружною или официальною историей, а также и с их закулисною стороной, то есть с са­мими пружинами механизма.

При помощи своих польских друзей и многочислен­ных агентов посланник имел возможность собирать подробный сведения обо всем происходившем вокруг и сообщать их своему правительству. А так как монография наша имеет довольно специальный характер, ограничиваясь сравнительно небольшим объемом вре­мени, и главною своею задачею полагает разработку подробностей, то означенная корреспонденция представляет такой материал, без которого исполнение этой задачи было бы невозможно. Она служит также лучшею проверкою и для всех прочих наших материалов.[1]

Затем идут следующие материалы и пособия для на­шего труда:

Korrespondent Krajowy у Zagraniczny. Roku 1793. Вар­шавская газета, помещавшая довольно подробные отче­ты о заседаниях Гродненского сейма. После закрытия Тарговицкой конфедерацией органов патриотической партии (какова, например, была «Gazeta Narodowa у obca») польские газеты в то время выходили под строгим надзором конфедерации, или что-то же под русским влиянием, и, следовательно, отчеты их составлялись в одном известном направлении. Но для нас «Корреспон­дент» важен собственно со стороны сообщаемых им подробностей и официальных дипломатических документов.

Ein russischer Staatsmann. Des Grafen Jakob Johann Sivers Dencwürdigkeiten. Von K. L. Blum. Dritter Band. Leip­zig und Heidelberg. 1858. Весь этот труд посвящен деятельности Сиверса, как чрезвычайного русского послан­ника в Польше в эпоху Гродненского сейма. Он заключает в себе многие документы из официальной корреспонденции посланника, и даже иногда такие, которых мы не встретили в Архиве МИДа. Но главный интерес в этот том представляет со стороны переписки Сиверса с его дочерьми. Тут он откровенно высказывает свои впечатления, планы и суждения об окружающих его лицах, и эта семейная переписка прекрасно дополняет его официальную корреспонденцию. Что касается до цвета, в который окрашена биография Сиверса, то автор ее, при несомненных достоинствах своего обширного труда по отношению к фактической обработке, не избежал сильного пристрастия и больших натяжек по отношению в своим воззрениям. Он без меры прославляет своего героя и слишком резко нападает на политику Екатерины. В своем старании выделить Сиверса из этой политики, Блум доходит иногда до того, что впадает в явные несообразности. Например, он жалуется на неискренность императрицы к его герою: будто бы, отправляя его послом, она не открыла ему своих видов на Поль­шу, в будто бы он не знал заранее, орудием какого дела он призван был служить, между тем как Игельштром получил более подробные инструкции и глубже был посвящен в планы Екатерины. В дока­зательство он приводит сущность инструкции Игельстрёму и только начало первого рескрипта Сиверсу.

Geschichte des Hussischen Staates von Hermann. Erganzungs-Band. Diplomatieche Correspondenzen aus der Revoutionszeit 1791—1797. Gotha. 1866. Содержит в себе дипломатическую корреспонденцию, заимствованную из государственных архивов Берлина, Дрездена и Лондона. Значительная часть этого тома посвящена польским делам.

Recueil des traités et conventions concernant la Pologne 1762–1862. Par le comte d’Angeberg. Paris. 1862. Значительное и полезное собрание дипломатических и других документов, относящихся преимущественно к эпохе польских разделов, хотя в подборе этих документов не всегда видно беспристрастие, о котором издатель говорит в предисловии.

Ostatnie lata panowania Stanisława Augusta. Documenta do Historyi drugiego i trzeciego podziału. Wydal W. Kalinka. Poznań, 1868. Это издание заключает в себе довольно интересную корреспонденцию Станислава Августа с разными лицами, впервые обнародованную. Особенно заслуживают внимания его письма к Букатому, поль­скому послу в Лондоне.

Переходя к отделу польских мемуаров, мы должны вообще заметить, что они принадлежат к тем источникам, которыми надобно пользоваться весьма осто­рожно. Притом же, по большей части они были писаны в старости, много лет спустя после событий, о которых рассказывают; причем память не всегда служила верно авторам. Тем не менее, они представляют интересный материал, особенно для характери­стики лиц, общественного и семейного строя Польши в данную эпоху.

Memoires sur la Pologne et les Polonais depuis 1788 jusqu’ à la fin de 1815 de Michel Oginski. Paris, 1826—1827. Так как эти мемуары пользовались некоторым авторитетом и на них часто основываются иностранные сочинения о данной эпохе, то мы в течение своего рассказа не раз указываем на их недостаток добросовестности.

Pamiętniki Iana Dukłana Ochockiego. Wilno. 1857. Интересные по бытовым чертам, но весьма хвастли­вые воспоминания.

Pamiętniki Bartołomeja Michałowskiego od roku 1786 do 1815. Warszawa, 1857. Вроде предыдущих, но более скромны по тону.

Pamietniki kziędza Kitowicza do panowania Stanisława Poniatowskiego. Poznań. 1845.

Pamiętniki Kajetana Kożmiana. Poznań. 1858.

Два последние сочинения принадлежат к наиболее добросовестным из польских мемуаров.

Pamiętniki czаsów moich Iuljana Ursyna Niemcewicza. I. ipsk. 1868. Сообщают много интересных черт; но многое неверно и перепутано. Сам автор сознается, что записывал в старости по памяти и в беспорядке. По отношению к России он отличается желчною неприязнью, и доходит до того, что известную распу­щенность польских нравов в конце XVIII века при­писывает ничему иному, как влиянию русских войск.

Pamiętniki pułkownika Gąsianowskiego z r. 1793­–1794. — Lwów, 1861. Страдают явными неверностями и противоречиями.

Czasy Stanisława Augusta Poniatowskiego przez jednego z posłów wielkiego Sejmu napisane. — Poznań, 1867.

К тому же отделу можно отнести: историко-полемическое сочинение известного Гугона Коллонтая: О Usta­nowieniu i upadku Konstitucyi polskiey 3 Maja 1791.

Żywot Tomasza Ostrowskiego. — Paryż, 1836.

Pamiętniki o Ianie Sniadeckim przez Michała Bolińskiego. — Wilno, 1865.

Polska w roku 1793 według podróży Fryderyka Szulc’a. — Drezno, 1870. Это есть перевод из немецкой книги, из­данной в Берлине в 1795–1797 гг. под заглавием: Reise eines Liefländers von Riga nach Warschau etc. Наблюда­тельный лифляндец развертывает перед нами яркую и беспристрастную картину польских нравов и обычаев в эпоху падения.

Из русских мемуаров к нашей монографии имеют некоторое отношение:

Записки Храповицкого. Чт. Об. Ист. и Др. 1862;

Записки Л. В. Энгельгардта. — Москва, 1867.

Из общих обзоров и брошюр по данному вопро­су укажем:

Histoire des trois demembremens de la Pologne par Ferrand. — Paris, 1820. Весьма пристрастное сочинение, име­ющее цену собственно по своим приложениям, заимствованным из Лейденской газеты прошлого столетия.

Panowanie Stanisława Augusta. Ioachima Lelewela. — Poznań, 1859. Сочинение подобно предыдущему, только в сокращенном виде.

Dzieje Polski od 1733 do 1832 roku. Skreslil H. Scmitt. — Krakow, 1867.

Sejm Grodzieński ostatni. Uśtęp od 26 sierpnia do 23 września 1793. Zestawił Leon Wegner. — Poznań, 1866. Книга посвящена описанию самых бурных заседаний Гродненского сейма, на которых решена уступка зе­мель Пруссии; снабжена, кроме того, обширным введением и приложениями. Автор ее известен исследованием Революции 3 мая и другими сочинениями по той же эпохе; по своим размышлениям почти не отличается от трех предыдущих.

Die österreichisch-preussische Allianz und die zweite Theilung Polens. Von Herman. — Gotha, 1861. Полемическая бро­шюра, направленная против Зибеля по поводу несходных мнений о политике Леопольда II.

Polens Untergang und der Revolutionskrieg. Von H. Sybel (Historische Zeitschrift. 1870. Erstes Heft). Продолжение той же полемики, интересное по многим данным, заимствованным из Венского государственного архива.

Из русских сочинений о данной эпохе мы имеем две интересные монографии:

История падения Польши. Соловьева. — Москва, 1863. Это сочинение написано преимущественно на архивных материалах.

Последние годы Речи Посполитой. Костомарова. — Пе­тербург, 1870. Построено преимущественно на источниках изданных.

Труд Смита, Suworow und Polens Untergang, к сожалению, прекратился на 1792 году.

Не перечисляем многих других пособий, которые имелись под рукой для справок или разных соображений, как, например: Полное собрание законов, Епcyklopedja powszechna, Herbarz Polski, Historyczne Pa­miątki znamienitych osób Dawnej Polski Бартошевича, сочинения немецких историков: Шлоссера, Хёйсера, Зи­беля и т. д. Не указываем также и русских газет того времени по крайней скудности их известий относительно нашей политики; мы встречаем в них только манифесты и указы, то есть то, что можно най­ти в полном собрании законов. Точно так же недавно изданный Архив Государственного совета почти ничего не прибавляет к нашим источникам.

Кроме того, мы пользовались следующими неиз­данными материалами:

Несколько документов из рукописного отдела Виленской публичной библиотеки и библиотеки Красинских в Варшаве.

Journal de la diéte de Grodno 1793. Рукопись принадлежит Петербургской Археографической Комиссии. Это довольно краткие записки о сеймовых заседаниях, отличающиеся полуофициальным тоном, неизвестного автора. Может быть, это были бюллетени, составлявшиеся каким-либо иностранным посольством для сво­его двора.

Opisanie Sejmu Grodzieńskiego w r. 1793. Записки Людвика Гинета, посещавшего заседания в качестве арбитра. Рукопись находится в частной библиотеке в Варшаве; копия ее передана автору хранителем главной Варшавской библиотеки И. Ф. Скимборовичем. Она включает заметки о некоторых сей­мовых заседаниях, начиная с 10 августа н. ст. Автор ее — горячий сторонник оппозиции.

В последние времена республики речи, произносимые на сейме, немедленно издавались тетрадями. Кроме того, в обязанности сеймового секретаря, как известно, входило ведение дневника сейма, или диариуша, ко­торый потом также выходил в свет в печатном варианте. Такой дневник последнего польского сейма остался ненапечатанным, вероятно, по причине разгрома Речи Посполитой. После кропотливых поисков нам удалось, наконец, найти копию сеймового дневника, находящуюся в частной библиотеке варшавянина г. Лаского. Она озаглавлена так: Dia­riusz Sejmu Extraordynaryinego pod zwąskiem konfederacyi Targowickiey 1793 roku dnia 17 junij w Grodnie zebra­nego za uniwersałami Króla imsci w Radzie Nieustaiącej po przywrуceniu iey przez Konfederacyą Targowicką. Приводим по-русски продолжение этого длинного заглавия: «Списанный беспристрастным пером одного из присутствовавших тогда; в нем заключается значитель­ная часть речей напечатанных, но с удержанием тех мест, которые часто переходили в печать уже в выражениях смягченных или с цветами красноречия, на деле не существовавшими». Внизу на заглавном листе есть заметка, в которой отмечено, что это труд Матвея Нелюдовича, скарбового литовского комиссара, благодаря припискам которого (кто-то) написал еще более полный диариуш и для потомства положил его в библиотеку гродненских ксендзов доминиканов. Для нас не совсем яс­но, говорится ли в этой заметке о данном экземпля­ре или о другой копии. Во всяком случае, экземпляр г. Лаского не есть простая копия сеймового дневника, так как он содержит дополнения, сделанные спустя некоторое время. Этим обстоятельством и объясняются многие подробности, которые не могли войти в дневник, который должен был иметь официальный характер; вообще диариуш этот сочув­ственно относится к оппозиции и враждебно — к России. Подобный диариуш едва ли мог появиться в польской печати, кото­рая тогда находилась под русским надзором. Кро­ме приписок, и сама первоначальная его редакция, вероятно, носит также оппозиционный характер, и это обстоятельство согласуется с некоторыми данными о сеймовом секретаре Езёрковском, которые мы встречаем в приведенном выше сочинении Pa­miątniki о Janie Sniadeckim (хотя там он ошибочно назван секретарем Тарговицкой конфедерации). А тот факт, что первоначальная редакция принадлежала именно ему, следует из указаний в самом дневнике; например, не­однократные упоминания о его неусыпных занятиях, вопрос, поднятый на сейме о вознаграждении за его труды, и пр. В диариуше размещены печатные списки с именами послов и сенаторов и с отметками голосов при вотировании. (Отсюда мы заимствовали тот список, который приложен в конце нашей книги.)[2]

 Что касается до системы ссылок, то мы считаем излишним обременять свою книгу беспрерывными указаниями на самые документы из этой корреспонденции, ограничиваясь наиболее важными из них или теми, которые разногласят с другими нашими материалами. Но те источники, из которых мы черпаем подробности, не встре­чающиеся в посольской корреспонденции или встречавшиеся с меньшею полнотою, по большей части обозначаются. Когда случается нам указывать на некоторые дипломатические акты из этой корреспонденции, уже существующие в печати, то мы предпочитаем делать ссылку на печатные источники (каковы, например, газета «Корреспондент», Ферран, Ангеберг, Блум, Герман, Вегнер и пр.).

 К сожалению, означенный диариуш (включающий более 1200 страниц) мы имели возможность изучать в течение только нескольких дней, так что в силу ограниченного времени могли только просмотреть его и отметить наиболее важные моменты сравнительно с другими нашими материалами. Тем не ме­нее, выражаем г. Ласкому благодарность. Также мы благодарим всех, кто оказал нам содействие в поиске материалов в разных местностях Империи и бывшей Польши.

ВВЕДЕНИЕ

Избирая предметом своего исследования несколько месяцев из истории Речи Посполитой в эпоху разделов, мы не будем останавливаться на причинах и обстоятельствах ее падения. Прибавим только одно соображение к тому, что уже написано об этом предмете.

Всякому сколько-нибудь знакомому с ходом поль­ской истории известно, что Польша пала жертвою своей анархии и что анархия эта была следствием крайнего ослабления центральной власти и чудовищного развития шляхетского сословия, в себе одном воплотившего все Польское государство и весь польский народ. Но эти очевидные или ближайшие явления, в свою очередь, были также следствием разных причин и условий. Тут на первом плане представляется нам народный тип или народный характер.

Народы, завоевавшие себе важное место в истории ци­вилизации, обыкновенно отмечены многими и разнообраз­ными достоинствами их характера. Храбрость, энергия, предприимчивость и подобные качества составляют в большей или меньшей степени принад­лежность народов исторических. Но выше всех этих качеств стоит у них способность творческая или способность организации. В тесной связи с этой спо­собностью находится народный инстинкт самосохранения. Мужество и талантливость польского народа не вызывают никакого сомнения. Но едва ли можно сказать, чтобы он в достаточной степени обладал тою спо­собностью и тем инстинктом, который мы сейчас назвали. Из ряда многих фактов, подтверждающих нашу мысль, укажем только на два наиболее выдающихся: во-первых, добровольное призвание на свою зем­лю Немецкого ордена; во-вторых, пассивное отношение к чрезмерному размножению еврейского населения внут­ри своего организма. Всем известно, какую роль в польской истории играл потом Немецко-Прусский орден; но далеко не определено участие евреев в разложении польского организма. Остано­вимся подробнее на этом важном вопросе.

Польские писатели обыкновенно указывают как на акт особенного добросердечия и гуманности своих предков то радушие, с которым они принимали в свою среду толпы еврейских переселенцев, спасавшихся из Германии от жестоких гонений, особенно проявлявшихся во времена Крестовых походов. Но, что в сущности означали все эти гонения на евреев в Германии и некоторых других странах Западной Европы? Обык­новенно их объясняют средневековым варварством и религиозным фанатизмом. Но почему же никакое иное племя не подвергалось такой ненависти в среде западноевропейских народов и никакое иное исповедание не возбуждало так часто религиозного фанатизма? Мы позволим себе искать другой источник этой ненависти и этих преследований. Тут действовал инстинкт самосохранения, кото­рым в высокой степени одарены все народы, предназ­наченные к долгой исторической жизни. Такие народы обыкновенно принимали чуждые элементы толь­ко в той степени, в какой могли их себе усвоить, и без пощады устраняли или старались устранить то, что могло бы камнем засесть в их организме или парализовать их внутренние отправления. Евреи из всех этнографических особей бесспорно представля­ют элемент, наиболее трудный для усвоения. Их известная упорная привязанность к своей религии и свя­занные с нею условия быта поддерживают их отчуж­денность от местного населения и сообщают им спо­собность при удобных обстоятельствах всегда орга­низовать status in statu. К этой отчужденности присо­единяется чрезвычайно важная черта, которая преимущественно настраивает против евреев местное население. Это их, так сказать, эксплуататорский характер. Никто не будет отрицать того факта, что евреи — народ даровитый и деятельный, но их даровитость и деятельность направ­лены односторонне. Их деятельность в основном непроизводительная. Некоторое количество артистов, медиков и ученых еврейского происхождения не изменяют нашего общего положения, потому что мы говорим о массе. Местность, где размножается еврейское население, обыкновенно беднеет — это факт. Мы не видим примеров, чтобы существовали процветающие колонии евреев-талмудистов, возделывавшие какой-либо уголок земли, хотя бы и богатый дарами природы, но до­толе пустынный. Напротив, евреи стремятся только туда, где уже скопилось значительное население, и чем гуще это население, чем оно зажиточнее, тем более оно интересно для евреев и тем быстрее последние размножаются. Евреи сами ред­ко что-либо производят; все их способности устремлены на то, чтобы быть посредниками между произво­дителями и потребителями. Работы полевые, строитель­ные, фабричные и тому подобные, требующие значитель­ного физического труда, обыкновенно чуж­ды евреям; некоторое количество плохих ремесленников и хлебопашцев едва ли могут быть приняты в расчет. Мелкая торговля, арендаторство, корчмарство, ростовщичество, факторство и т. п. — вот их обычные занятия, и нигде эти занятия не достигли таких размеров и такого деморализующего значения, как в областях бывшей Речи Посполитой. В свою очередь, польская анархия, эгоизм аристократии и про­дажность властей оказывали весьма негативное влияние на характер и привычки еврейского племени. Это племя на­селило там почти все города и местечки и послужило немалою помехою к развитию среднего сословия в го­сударстве; заняв его место, оно тем самым увели­чило пропасть между высшими и низшими классами, то есть между шляхтою и поспольством. Шляхта осталась изолированною представительницею нации, и когда при­шло время защищать свою самобытность, оказалось, что за нею нет массы, нет народа. Разумеется, не евреи виновны в том, что в Польше не выработалась единая польская нация. Они только пользовались недостат­ками польского характера, особенно его недостаточным инстинктом самосохранения. Против евреев раздава­лись в Польше голоса и с церковной кафедры, и в ли­тературе, и на сеймах. (Начиная с известного проповедника конца XVI века Скарги и заканчивая лучшим публицистом конца XVIII века Сташичем.) Но эти иеремиады постигала та же участь, какую имели и все другие жалобы на злоупотребления и неустройство Речи Посполитой. Злоупотребления всегда находили своих покрови­телей и защитников; а если и случалось проводить на сейме какое-либо постановление, стеснявшее эксплуата­торскую деятельность евреев, то последние умели обхо­дить подобные постановления и в государствах лучше организованных, нежели анархичная Речь Посполитая. На сейме и в литературе также никогда не было недо­статка в людях заинтересованных или просто близоруких, которые спешили заглушить предостережения более чутких людей.

Поляки до сих пор не осознали той роли, какую евреи играли в разложении Польши. Доказательством тому служат мнения польских историков и публицистов, которые основывают свои мнения о евреях на началах терпимости и гуманности, забывая, что гуманность, прежде всего, должна быть обращена на соб­ственный народ, на ограждение его от всех разъедающих и угнетающих элементов. Подобные писатели и сеймовые ораторы, толкуя об отчуждении еврейства от местного населения, исходят из того положения, что их обособление и корпоративное устройство есть только следствие их неполноправности и тех стеснений, которым они всегда подвергались; что если они не стали земледельцами, то виною тому правитель­ства, которые не давали им права приобретать в соб­ственность землю; что если они привыкли сосредотачи­вать свою деятельность только на приобретении денег, то это потому, что деньги они легче могли скрыть от жадности своих преследователей; что если они уклоняются от военной службы, то опять-таки потому, что они неполноправны, и т.п.[1]

Мы предполагаем противное, и приведенные причины и следствия взаимно переставляем. Некоторое наблюдение привело нас к заключению, что неполноправность евреев и их стеснения в большей степени являлись следствием их упорного обособления и эксплуататорского характера. В любом государстве есть или были элементы инородческие и неполноправные; неполноправность, однако, не мешала и не мешает им оставаться более или менее рабочим и производительным населением.

Конституция, принятая 3 мая, была последнею и самою значи­тельною попыткой возрождения умира­ющей Польши. Но в жизни народа, так же, как и в жизни отдельного человека, закон своевременности дей­ствует одинаково. Сильное средство не спасает больного организма, когда оно применяется слишком поздно и когда организм уже не в состоянии выдержать борь­бу с неблагоприятными условиями. Мало того, в подобном случае возбуждение обыкновенно ускоряет конец. Разделы Польши были естественным следствием ее истории; она существовала еще довольно долго при полном бессилии и посреди могущественных соседей, стремившихся к расширению своих пределов.

Такое существование обусловливалось соперничеством соседних держав между собою и могло про­должаться до тех пор, пока последние не при­шли к взаимному соглашению. (Точно так же как в наше время Турция существует благодаря столкновению на Востоке различных интересов великих дер­жав.) Но обратимся к событиям, последовавшим за майским переворотом, находящимся в тесной связи с предметом нашей монографии. Напомним только важнейшие факты.

После смерти Иосифа II рушился тесный союз России с Австрией. Преемник его Леопольд II начал деятельно противодействовать видам Пруссии и России на Польшу, чем побудил их к взаимному сближению. Приближав­шаяся война и Французская революция, однако, парали­зовали его политику. В феврале 1792 года Леопольд II умирает. Сын его Франц II также попытался поддержать стремления патриотической партии в Поль­ше и содействовать ее соединению с Саксонией под од­ною наследственною короною.

Но 20 апреля Франция объявила войну Австрии, и последняя должна была ис­кать союза с Пруссией и Россией. Англия, примерно в то же время, ввиду приближавшейся борьбы с фран­цузами, сохранила свое враждебное настроение по отношению к России (по поводу турецкого вопроса) и стала искать общего союза с тремя северными державами. Тогда Екатерина II воспользовалась удобною минутою, чтобы уничтожить перемены, произведенные в Польше Майским переворотом, и снова подчинить ее своему влиянию. Главным предлогом к русскому вмешатель­ству служило ниспровержение Конституции 1775 года, которая была гарантирована Россией. Чтобы придать этому вмешательству вид законности, Екатерина 3 мая обратилась к многочисленным противникам между польской аристократией и употреби­ла обычное в Польше средство, т.е. учреждение гене­ральной конфедерации, выставившей своим знаменем возвращение бывших прав и вольностей.

Во главе вельмож, недовольных Конституцией 3 мая, стояли Щесны Потоцкий, генерал коронной артиллерии, и Северин Жевуский, польный коронный гетман. Щесны Потоцкий, владевший огромными поместьями на Украине, в начале Четырехлетнего сейма примыкал к партии патриотов; но когда его извест­ное тщеславие и гордость подверглись на этом сейме некоторым испытаниям, он покинул Варшаву и перешел в лагерь противников. Северин Жевуский в молодости заявил себя горячим противником России; вместе со своим отцом и краковским епископом Солтыком он, как известно, во время сейма 1767 года был арестован Репниным и отправлен в Ка­лугу. Впоследствии Жевуский возвратился на родину, но уже с изменившимися взглядами и симпатиями. К этим двум лицам присоединился коронный гетман Франтишек Браницкий, некогда друг Станислава Ав­густа, а теперь один из его неприятелей, образец разгульного польского рубаки, человек без политических убеждений, но постоянный сторонник России, к тому же женатый на племяннице Потемкина.

Конфедерация составлена ими в Петер­бурге, но официально она завязана была в мае 1792 года в украинском местечке Тарговице под защитою русских войск, которые под началом генерала Каховского по окончании Турецкой войны из Бессарабии вступили в польские пределы[2]. Щесны Потоцкий в качестве маршала конфедерации публиковал ее акт, в котором были выставлены главными пунк­тами: охранение католической религии, вольность и ра­венство всей шляхты, целостность границ Речи Посполитой, возвращение республиканского правления и отмена Майской конституции. Все обыкновенные суды объявлены закрытыми впредь до успокоения края. Манифест призывал нацию сохранить полное доверие к русской помощи, полагаясь на великодушие Екате­рины II и на ее трактаты с Речью Посполитой. В то же время русский посол в Варшаве Булгаков подал польскому правительству декларацию от 7 (18) мая о составлении новой генеральной конфедерации и вступлении русских войск в польские пределы для защиты старых прав и вольнстей.

Посреди тревог и волнений, произведенных этою декларацией, варшавский сейм решил принять следующие ме­ры: во-первых, вручил Станиславу Августу все полномочия для того, чтобы дать вооруженный отпор русскому вторжению; во-вторых, отправил в Берлин Игнацы Потоцкого, чтобы умолять прусского короля о помощи на основании союзного договора 29 марта 1790 года. Прусский король на эти мольбы дал следующий остроумный ответ: он заключал договора с Польскою республикой, а с того времени респуб­лика без его согласия обратилась в монархическое государство; следовательно, договор для него более необязателен; притом же в Польше начали распростра­няться французские демократические принципы, к которым он, как и остальные соседи, не может оставаться равнодушным. Не более удачным было и обращение к Венскому двору, куда отправился хлопотать о поддержке майской конституции Адам Чарторыйский. Австрийский кабинет отвечал, что его величество ко­роль Венгрии во взгляде на майскую конституцию согласен с кабинетами петербургским и берлинским.

Партия приверженцев Конституции 3 мая попыталась собственными силами вступить в борьбу с Россией. Она могла выставить войско, которое насчитывало 45 000 человек. Из них 30 000 отдано под начало королевского пле­мянника Юзефа Понятовского, с тем, чтобы он оборонял Украину; остальные 15 000 поручены Людовику принцу Виртембергскому для защиты Литвы. Армия эта, конечно, не могла продержаться долгое время против русских войск, с разных сторон вступивших в Польшу. Численность русских войск составляла около 100 000 человек. И армия тотчас на­чала отступать вглубь страны. Единственным серьезным испытанием в этой войне было сражение гене­рала Костюшко против Каховского под Дубенкою, между Бугом и австрийскою границею. Поляки были выбиты здесь из своей крепкой позиции и вынуждены были продолжать отступление.

Между тем русское войско под руководством генерала Кречетникова, вступившее в Литву, не встрети­ло практически никакого сопротивления и беспрепятственно за­няло Вильну. Здесь 14 (25) июня в кафедральном костеле в торжественной обстановке была провозглашена Литовская конфедерация также для восстановления старинных воль­ностей. Маршалом ее назначен литовский канцлер престарелый князь Александр Сапега; а за отсутствием его вице-маршалом сделан литовский ловчий Юзеф Забелло. Но главными вождями и основателями Литовской конфедерации явились два брата Коссаковские: Шимон, некогда деятельный и отважный член Бар­ской конфедерации, а теперь генерал русской службы и при начале Литовской конфедерации наименованный польным литовским гетманом; и Юзеф, носивший титул епископа Ливонского и бывший в то же время коадьютором Виленского епископа Масальского.

Епископ Ливонский обладал хитрым умом и прекрасными дипломатическими способностями; ему сужде­но было сыграть одну из важнейших ролей в том эпизоде, который служит предметом нашего исследования. Современник из лагеря противников Немцевич описывает его так: «Это был прелат огромного роста с физиономией барса и взглядом лисицы. Будучи ревностным противником партии реформы, он во время Четырехлетнего сейма редко повышал голос на сейме, а работал втихомолку и шепотом. Русского посланника Булгакова он посещал большею частью тайком, по ночам и сообщал ему все нужные вести и наделял своими сове­тами. Он никогда не выступал открыто против какого-либо проекта; мало того, даже расхваливал его; но потом с помощью своих единомышленников умел ставить ему препятствия, затягивать, и если не совсем устранять, то по возможности парализовать». Другой современник, посторонний наблю­датель поляков Шульц показывает, что Юзеф Коссаковский был дальновиднее своих политических противников, и если не на сейме, то в частных разговорах откровенно предсказывал им последствия их увлечений. «Однажды, во время четырехлетнего сейма, — рассказывает этот наблюдатель, — я встретил у епископа Ливонского двух молодых послов из партии революционной. Епископ представлял им опасности, которым подвергается Речь Посполитая, выступая так резко против России и уничто­жая все, что связывало ее с этою державою. Он доказывал им, что Польша была слишком слаба бороть­ся с Россией; что полякам не хватает сильной и военными запасами снабженной армии, и что Пруссия с Австрией, когда дойдет до дела, оставят патриотическую партию на мели. Словом, он предсказал им все то, что после случилось. Послы, низко кланяясь, на все отвечали: так, так; а когда он стал советовать им, чтобы согласно с тем поступали, то они забавным образом начали выступать со своим „но“; оказалось, что епископ говорил на ветер».

Между тем как вожди коронной конфедерации, то есть Потоцкий и Жевуский, были представителями ста­рой республиканской партии и наивно мечтали воплотить свои планы в жизнь, опираясь на бескорыстную помощь России, вожди Литовской конфедерации, то есть Коссаковские, понимали реальную суть дела и яв­лялись самыми решительными сторонниками России, готовые служить ей видам со всевозможным усердием, но только не бескорыстием.

Когда вооруженное сопротивление оказалось бесполезным, а помощь ниоткуда не являлась, в Варшаве место прежнего одушевления и надежд заступило уныние. Еще некоторые рьяные патриоты, вроде Игнатия Потоцкого и сеймового маршала Малаховскаго, совето­вали продолжать отчаянную защиту; но Станислав Август упал духом, и обратился к Булгакову за советом: что делать в таких обстоятельствах? Затем он послал польским войскам приказ о пре­кращении военныхъ действий и отправил письмо к им­ператрице с предложениями союзного договора и с просьбою дать ему в наследники внука ее Константи­на Павловича. Екатерина ответила королю простым требованием, чтобы он немедленно отказался от конституции 3 мая и приступил к Тарговицкой конфедерации. Станислав Август был в отчаянии, и грозил отречением от короны; но, по обыкновению, кончил тем, что подписал свой акцесс или приступ к кон­федерации; в этом случае, как и во всех других, он доказал, что корона была ему дороже всего на свете. Вожди патриотической партии поспешили оставить Польшу, и удалились за границу, преимуществен­но в Дрезден. Тогда еще скорее пошло составление провинциальных конфедераций, которые становились под знамя Тарговицкой. Эти конфедерации завязывались конечно людьми приверженными к России и под покровительством русских отрядов.

В сентябре в Бресте Литовском коронная конфе­дерация торжественно соединилась с литовскою, и с тех пор стала называться генеральною конфедерацией обоих народов. Из Бреста она вскоре перенесла свою резиденцию в Гродно. После королевского акцесса эта конфедерация de jure и de facto сделалась польским правительством. Теперь она еще с большим усердием принялась издавать универсалы и декреты, объявляя своей задачей уничтожение перемен, произведенных майской конституцией, и восстановление прежних республиканских порядков. Но главное усердие ее вождей, конечно, обращено было на преследование своих личных целей. Так, фамилия Коссаковских, захватив в свои руки суды конфедератские в Литве, поспешила воспользоваться ими для обогащения себя и своих клиентов.

Между тем Пруссия и Австрия, отправляясь в поход против Французской революции, обсуждают вопрос о вознаграждениях за издержки предстоящей вой­ны. Почин в этом вопросе принадлежал, конечно, прусской дипломатии, которая оставалась верна Фридриховой политике расширения и округления прусских пределов на счет бессильной Польши. Чтобы расположить к себе Венский кабинет, прусские дипломаты указали на возможные для него приобретения от Франции, а в случае препятствий с этой стороны они по­дали надежду на столь желанное Австрией приобретение Баварии, которую можно будет променять на Бельгию. В этом ключе велись переговоры между союз­никами во время майнцкого свидания Франца II с прусским королем 1792 года, то есть перед вступлением союзных войск во Францию.

Когда поход закончился неудачею, и союзники вынуж­дены были покинуть Францию, в октябре австрийские и прусские дипломаты собрались в Люксембурге, и вместе с русским посланником при берлинском дворе Алопеусом обсуждали дальнейший план действий. 25 октября прусские министры подали австрийским ноту, в которой выражали решительную волю короля Фридриха Вильгельма продолжать войну с Францией только в том случае, если Пруссия получит вознаграждение в Польше, и это вознаграждение должно быть обеспечено ей Россией и Австрией. Венский двор ответил, что он дал бы согласие на требование Пруссии, если бы мог немедленно променять Бельгию на Баварию; но после занятия Бельгии французами он может согла­ситься только на условное вознаграждение Пруссии в Польше, то есть на такое, которое не исключало бы участия в нем Австрии. Пруссия настаивает на своем требовании и старается отклонить виды Австрии на совместное вознаграждение в Польше. Боясь лишиться союзника в трудной борьбе с Францией, Австрия, наконец, согласилась на занятие пруссаками неко­торой части польских областей, но с условием, чтобы Пруссия и Россия содействовали бельгийско-баварскому обмену. Пруссия дала на это свое согласие, хотя и в довольно уклончивых выражениях. После того венский двор уже сам начал поддерживать в Петербурге прусские требования по отношению к Польше.

Настояния Пруссии, конечно, поставили русскую импе­ратрицу в затруднение, хотя пруссаки пред­лагали ей присоединить к своей Империи значи­тельную часть польских провинций. Некоторое время русская дипломатия уклонялась от решительного отве­та. Но обстоятельства все-таки вынудили ее уступить. Пруссаки в одно время и грозили своим выходом из коалиции, составленной против французов, и ука­зывали петербургскому двору на сильное волнение умов в Польше, быстро возраставшее с успехами французского оружия. Донесения из Варшавы нашего посла Булгакова в некоторой степени подтверждали внушения пруссаков. Притом Екатерина видела, что пове­дение генеральной конфедерации могло Только усилить, а не успокоить это волнение. Императрица также опасалась, что Австрия не потребовала участия в новом разделе Польши; но когда венский кабинет сам начал ходатайствовать о вступлении прусских войск в Польшу, Екатерина решилась уступить еще несколько польских провинций в пользу беспокойного соседа в надежде подготовить остаток Речи Посполитой к будущему слиянию его с Россией.

В декабре 1792 года наш вице-канцлер Остерман передал прусскому посланнику графу Гольцу согласие императрицы на вступление прусских войск в Поль­шу; причем обе стороны договорились о новых границах России и Польши. Окончательный договор о разделе был подписан 12 (23) января 1793 года. Россия присоединяла к себе Украину, Подолию, Волынь и большую часть Литвы, всего 4157 квадратных миль с тре­мя миллионами населения; а Пруссия брала Данциг, Торн и часть Великой Польши, что составляло 1061 квадратных миль и полтора миллиона жителей. Содержание этого трактата сочли нужным держать в секрете от Австрии, так как все еще опасались ее желания участвовать в новом польском разделе.

Дав согласие на второй раздел, императрица ре­шила отозвать из Варшавы Булгакова[3] и назначить на его место Якова Сиверса. В молодости он служил при наших миссиях в Копенгагене и Лондоне и участвовал в Семилетней войне. При Екатерине он был новгородским губернатором, потом начальником Тверского наместничества и принимал деятельное участие в реформе областного управления. Нерасположение к нему Потемкина, Вяземского и другие обстоятельства побудили его оставить службу в 1782 году. С тех пор он вел тихую уединенную жизнь в своем лифляндском поместье Бауенхофе. Императрица ценила его способности, блестящее образование, трудолюбие и мягкие, приятные манеры и потому надеялась найти в его лице искусного исполнителя такой щекотливой задачи, как соглашение поляков на добровольную уступку провинций.

 Для образца укажем на интересную брошюру: Die Debatten über die Judenfrage in der Session des galizischen Landtages vom J. 1868. Ha этом сейме был внесен проект об участии евреев наравне с христианами в общинном самоуправлении Галиции. Несколько голосов решились поставить на вид их эксплуататорский характер. Но большинство ораторов целым потоком фраз, взывающих к либеральности и гуманности, разгромило этих смельчаков как ре­троградов и обскурантов. Пальма первенства досталась известному Смолке, который в качестве аргумента привел исторический очерк евреев в Польше — очерк весьма бойкий и красноречивый, но в высшей степени исполненный неверностей и искажений. Самый крупный польский историк нового времени Лелевель также ратовал за евреев. Совсем иначе рассматривался еврейский вопрос у немцев. Степень герман­ской цивилизации и численные отношения к евреям таковы, что нем­цы, кажется, могли бы добродушно смотреть на их уравнение в гражданских правах. Однако этого мы не видим. Напротив, часть публи­цистов до последнего времени ратовала против этого уравнения во имя немецкого патриотизма. (Говорим о собственно германских публицистах, ибо едва ли не авторство большинства брошюр и монографий, посвященных данному вопросу, принадлежит самим евреям и христианам еврейского происхождения.) Что касается лично вас, то просим не толковать наши слова в том смысле, как будто мы проповедуем стеснительные меры. Мы надеемся, что времена преследования и нетерпимости прошли. Но рекомендуем русскому обществу обратить серьезное внимание на еврейский вопрос, на его изучение и на средства по его благополучному разре­шению. Этот вопрос, может быть, важнее польского для будущих судеб России. Правительства, предшествующие Екатерине II, тщательно оберегали наш организм от наплыва еврейского элемента. Принимая участие в польских разделах, знаменитая императрица, по-видимому, и не подозревала, какую трудную задачу она оставляла следующим поколениям в массе еврейства Западной России. Время покажет, до­статочно ли окреп наш организм, чтобы усвоить эту массу. Будем надеяться, что просвещение и уничтожение всякого status in statu помогут слиянию с нами этого многострадального, и, повторяем, даровитого племени.

 Кроме названных трех вождей, в основании этой конфедера­ции приняли участие: князь Антони Четвертинский, Ежи Вьельгорский, Антони Злотницкий, Адам Мошинский, Загурский, Сухажевский, Кобылецкий, Швейковский, Томашевский.

 Имеющиеся у нас неизданные материалы свидетельствуют, что императрица в это время была недовольна действиями в Варшаве Булгакова и Каховского.

I. Назначение Сиверса чрезвычайным послом. — Его первые действия в Варшаве. — Характеристика важнейших лиц

13 ноября 1792 года Яков Ефимович Сиверс был внезапно потревожен в своем сельском уединении. В Бауенхоф прискакал из Петербурга курьер с пись­мом от графа Платона Зубова. Он от имени императри­цы, используя лестные выражения, предлагал Сиверсу пост чрезвычайного и полномочного посла в Варшаве. Последний не колебался ни одной минуты. Продолжительное отстранение от государственной деятельности, очевидно, его тя­готило, и теперь, когда он, пристроив своих дочерей, был одинок, предложение явилось очень кстати. Яков Ефимович отвечал Зубову, что хотя и чувствует себя не совсем способным по причине расстроенного здоровья и отвыкания от дел, но охотно принимает дипломатическую службу, которой были посвящены многие годы его молодости. Де­вять дней спустя он был уже в Петербурге. А 24 но­ября, в день своих именин, Екатерина дала коллегии иностранных дел указ о том, что действительный тайный советник Сиверс назначается полномочным и чрезвычай­ным послом при Польской республике. На путешествие и обзаведение пожаловано ему 30 000 рублей, также 20 000 годового жалованья, столовых по 800 червонцев в месяц. В том же указе было предписано отозвать из Варшавы Булгакова, который, однако, должен был оставаться там до прибытия нового посла. Примерно в то же время начальником русских войск в Польше вместо Каховского был назначен барон Игельстрём; а войска, расположенные в Литве, Волыни и Подолии, были вверены Кречетникову.

Пребывание Сиверса в Петербурге продлилось более пяти недель. Он делал визиты к разным вельможам, проводил время в придворных обедах, балах, спектаклях и занимался прочими удовольствиями, пока в коллегии иностранных дел готовились инструкции и другие бумаги для нашего посла. Между тем он по возможности старался ближе ознакомиться с тем вопросом, в котором предстояло ему принять са­мое деятельное участие, то есть с положением Польши. Но­вое назначение не застало его врасплох еще и потому, что, будучи в уединении, он по сообщениям иностранной прессы усердно следил за ходом европейской истории. В Петербурге, разумеется, главным источником для изучения польского вопроса являлись его беседы с императри­цей, в которых она раскрывала перед ним тайны сво­ей политики, свои планы. Он мог также контактировать с некоторыми представителями русской партии между самими поляками, так как в на­шей столице находилась тогда депутация от Тарговицкой конфедерации во главе с гетманом Браницким. Офи­циальное назначение этой депутации состояло в том, чтобы выразить благодарность русской императрице за покро­вительство Польской республике. Кроме конфедератов, в Петербурге можно было встретить и других знатных по­ляков, находившихся там по частным делам. В числе таковых был Огинский, хлопотавший о снятии секвестра со своих имений. Мемуары его указывают, будто бы высшее петербургское общество отлича­ло этих поляков от членов конфедерации и принимало первых гораздо благосклоннее, чем вторых. После своего назначения Сиверс поспешил наладить дружескую переписку со своим предшественником Булгако­вым и предложил ему ответить на множество вопросов, чтобы иметь представление о тех обстоятельствах, которые ожидают его в Варшаве. В своих ответах Булгаков распространялся об экономической части русского посольства, то есть о помещении, прислуге, экипажах, сервировке и т. п. Сиверс обратился с целью получения сведений еще к одному из предшественников, а именно к графу Штакельбергу, который долгое время был нашим посланником в Польше. Штакельберг ответил вежливым письмом, но уклонил­ся от суждений о политике, говоря, что новый посланник, конечно, получит все нужные наставления от нашей бессмертной государыни.

Наконец, Сиверсу был вручен высочайший рескрипт, датированный 22 декабря 1792 года. Он включает общий взгляд императрицы на отношения к Польше, изла­гает причины, побуждавшие ее согласиться на новый раз­дел, которого требует прусский король. Приведем краткое содержание этого пространного рескрипта: «Влияние, приобретенное «нами» на правительство Польши, устремлялось всегда на утверждение ее вольности и незави­симости. Но вместо признательности мы встретили злобу и кровопролитные мятежи, которые закончились разделом 1773 года. Наше участие в разделе было вызвано обстоятель­ствами; мы не только показали в этом случае большую умеренность, но и «лакомство и алчность» дру­гих дворов. Можно было надеяться, что это событие об­разумит поляков и побудит их соблюдать тесное со­гласие с нашею державой. Но время показало, что их вероломство и неблагодарность не могут быть ис­правлены даже бедствиями. Они, как только увидели нас озабоченными двумя войнами (Турецкою и Шведскою), тотчас поспешили расторгнуть все торжественные обяза­тельства и 3 мая 1791 года ниспровергли форму правле­ния, утвержденную нашим ручательством. Эта перемена не согласовывалась с пользой нашего государства, и мы ре­шили ее уничтожить по замирении с Портою Оттоманскою. Чтобы не прибегать к открытой войне и напрасному кровопро­литию, мы прибегли к средству, издавна в Польше употреблявшемуся, то есть к составлению генеральной кон­федерации (Тарговицкой), которая и была обнародована под защитой нашего оружия. Король приступил к этой конфе­дерации, но неискренне. Сами члены присланной сюда кон­федератской делегации сознаются, что как только войска наши выступят из пределов Польши, то все установлен­ное конфедерацией немедленно будет ниспровергнуто. Но нас не столько беспокоит это обстоятельство, сколько рас­пространение между поляками гнусного якобинского учения французов, которое из Польши может перейти и к ее соседям. Мы убедились, что никогда не будем иметь в лице польском народе спокойного и безопасного соседа. А так как прусский король грозит оставить союз с римским императором, если мы не согласимся на вознаграждение его польскими землями, притом, по известной горячности своего нрава, он, пожалуй, и без нашего согласия силою за­владеет этими землями, поэтому мы решили, что «земли и грады, некогда России принадлежавшие, единоплеменникам ее населенные и созданные, и единую веру с нами исповеду­ющие, избавить от соблазна и угнетения, им угрожающих, и присоединить их к державе нашей».

Далее рескрипт предписывает поспешить с отъездом в Гродно, остановиться там на несколько дней и разными обеща­ниями ободрить соединенную там конфедерацию (коронную и литовскую), которая обеспокоена движением прусских войск и слухами о новом разделе. После раздела Польшу надобно поставить в достаточно сильное оборонительное положение, чтобы она могла служить барьером, предупреждающим столкновение России с Пруссией. Пруссия, по всей вероятности, и потом будет хлопотать о расшире­нии границ со стороны Польши, чтобы прийти в равновесие с Австрией и Россией. Это обстоятельство следует поставить на вид полякам, чтобы убедить их в необходимости дружбы с Россией. Подобного содержания рескрипт был вручен и Игельстрёму, которому предписывалось рас­пределить в Польше свои войска сообразно с предстояв­шим разделом между Россией и Пруссией и принять все необходимые меры предосторожности.

В начале 1793 года Сиверс отправился из Петербурга к месту своего назначения. Он дня два провел в Риге, в беседах со своим приятелем князем Н. В. Репниным, в то время лифляндским генерал-губернатором, некогда нашим полномочным министром в Польше. Из Риги Сиверс заехал в Митаву, посетил герцога курляндского Петра Бирона в его загородном дворце. Здесь уже началась посольская деятельность Якова Ефимовича. Он имел поручение императрицы, во-первых, сделать герцогу строгое внушение по поводу его рас­прей с курляндским сеймом, то есть с дворянством. Курляндия, как известно, считалась леном Польской рес­публики, но в действительности вполне зависела тогда от России, особенно с тех пор как Екатерина возвратила герцогский престол знаменитому Эрнесту Бирону и облагодетельствовала эту фамилию. Герцог Петр, сын и преем­ник Эрнеста, выразил Сиверсу крайнее сожаление, что на­влек на себя неодобрение своей высокой и единственной покровительницы, и уверял в готовности ей повиноваться. Второе требование, порученное нашему послу, относилось к раздаче арендных имений: Сиверс должен был настоять на том, чтобы эти имения раздавались преимуществен­но тем курляндским дворянам, которые находились на русской государственной службе или оказывали услуги русскому правительству. Петр Бирон обещал исполнить желание государыни. Третий пункт разговора касался свояченицы герцога, то есть супруги его покойного брата принца Карла, урожденной Понинской, которая просила увеличить размер ее пенсии. Скупой герцог ссылался на расточительность брата и его жены, но, впрочем, изъявил готовность исполнить ее просьбу. Прощаясь с русским послом, герцог и герцогиня униженно, со слезами на главах, уверяли его в своей преданности к священной особе ее ве­личества. 20 января Сиверс прибыл в Гродно, на место генеральной Тарговицкой конфедерации, и оста­новился у русского поверенного при ней барона Бюлера. И нашел здесь умы чрезвычайно взволнованные.

Уже несколько месяцев распространялись зловещие слухи о но­вом разделе Польши, держало поляков в тревожном состоянии. Вдруг в Гродно прискакал курьер из Варшавы от коронного канцлера Малаховского с декларацией прусского посла Бухгольца от 16 января н. ст. Последний от имени своего короля возвещал польскому правительству о предстоящем вступлении прусских войск в Великую Польшу и приводил причины этой меры, а именно распространение вредного якобинского духа между по­ляками, особенно в Великой Польше, связь ее с французскими якобинскими клубами и необходимость для Пруссии обеспечить свой тыл в войне с Францией[1]. Можно представить, какое впечатление произвела эта декларация на Тарговицкую конфедерацию. Все поняли, что дело идет о новом разделе. В то время барон Игельстрём по пути к своему посту в Варшаву остановился на несколько дней в Гродно. Маршал конфедерации Щесны Потоцкий и все ее члены обратились к русскому главнокомандующему с предложением стать во главе их, собрать польскую армию и идти против пруссаков. Игельстрём возразил, что союз, существующий между Россией и Пруссией, не позволяет ему сделать подобное. Он уехал, а конфедерация продолжала показывать патриотический пыл: решено было драться с пруссаками и собрать посполитое рушение. Канцлеру Малаховскому было отправлено по­веление ответить Бухгольцу требованием, чтобы прусские войска не вступали в Польшу, а коменданту Варшавы Ожаровскому послан приказ приготовить лошадей для нужд артил­лерии. Больше всех горячился польный гетман Северин Жевуский, только что возвратившийся из Петербурга, куда он ездил вместе с депутацией. Глава этой депутации ве­ликий гетман коронный Браницкий под предлогом семей­ных дел остался в Петербурге, и Жевуский был теперь главным начальником военных сил в Польше.

25 января нов. ст. прусское войско, разделенное на шесть колонн, перешло границу и с разных сторон вступило в польские земли. В Гродно поднялась целая буря: конфедераты переходят от одного решения к дру­гому, они то хотят созвать посполитое рушение, то разо­рвать конфедерацию. В это время прибыл Сиверс, его встретили как «ангела-хранителя», по собственному его выражению. Волнение умов не помешало устроить в честь русского посла несколько обедов и вечерних собраний. Сиверс при содействии братьев Коссаковских и старого Сапеги постарался успокоить конфедера­тов. Ему это отчасти удалось благодаря его мягким, приятным манерам, щедрым обещаниям всякого покро­вительства со стороны России, а также намекам на стро­гие меры в случае упорства. Между прочим, он не преминул объяснить полякам, что все их несчастия свершаются по причине жадности Пруссии. Затем он оставил Гродно, поручив дальнейшее наблюдение за конфедерацией тому же барону Бюлеру, человеку умному и ловкому.

Сиверс спешил в Варшаву, где господствовало всеобщее уныние, произведенное вступлением прусских войск. Уныние это умножалось слухами о том, что цесарские войска также войдут в Польшу. После удаления за грани­цу вождей Конституционного сейма многие члены этого сей­ма оставались в Варшаве. По известию Огинского, они везде находили радушный прием и были желанными гостя­ми в польских семействах. А приверженцы Тарговицкой конфедерации, наоборот, встречали холодность и пре­зрение. Патриоты не могли выносить их общества и при каждом удобном случае выказывали к ним свою антипатию, не­смотря на присутствие в городе сильного русского гарни­зона. Король, хотя и приступил к Тарговицкой конфеде­рации, но, невзирая на все приглашения ее маршала, не ехал на соединение с нею в Гродно и оставался в Варшаве. Он распускал слухи, что в слу­чае нового раздела отречется от короны, лишь бы назна­чили ему хорошую пенсию, с которою он готов доживать свой век в Италии. Племянник его Юзеф Понятовский на требование конфедерации присягнуть ей в качестве шефа пехотной гвардии прислал Ожаровскому из Вены дерзкий ответ, который еще и напечатал. Напрасно Станислав Август пытался замять поступок племянника, приказав уничтожить те экземпляры ответа, которые появи­лись в Варшаве. Юзеф написал еще более дерзкое письмо маршалу конфедерации Потоцкому, в котором предлагал ему дуэль.

В условиях печальных политических обстоятельств Варша­ва была в то время поражена и экономическим бедствием, а именно многими банкротствами. До 1792 года ее денежный рынок изобиловал звонкою монетой, а во время самых зна­чительных контрактов в Дубно около Нового года и в Варшаве около Иванова дня в кассах банкиров и земле­владельцев можно было видеть от двух до трех миллионов голландских дукатов. Аккуратность, с которою бан­киры платили проценты, позволила им приобрести такой кредит, что даже самый неимущий помещик вверял им свои сбе­режения, чтобы увеличивать свой капитал посредством семи или восьми процентов. Очень многие легко могли брать взаймы деньги у тех же банкиров. Эти факторы, в свою очередь, способствовали еще большему развитию роскоши и расточительности. Чрезмерные выдачи рано или поздно должны были подорвать многие частные банки при первых же неблагоприятных обстоятельствах. Эти обстоятельства наступили в 1792 году в результате неудачной войны с русскими. Рост земледелия уменьшился, торговые обороты упали, некото­рые вельможи, скомпрометированные перед русским правительством, поспешили обратить часть своих имуществ в наличные деньги и удалились с ними за границу. Звон­кая монета начала исчезать из обращения. Известие о вступлении прусских войск, пришедшее во время дубенских контрактов, окончательно посеяло панику в торговых и финансовых оборотах.

В довершение к печальной картине из Парижа пришла весть о казни Людовика XVI. Теперь польский народ, об­виняемый в сочувствия якобинцам, еще меньше мог ожи­дать пощады со стороны соседних держав. Между тем пруссаки медленно, но постепенно занимали города один за другим. Те польские гарнизоны, которые не отступали заранее, вытеснялись силой и даже были взяты в плен. В Торуне магистрат велел запереть ворота. Пруссаки разбили их топорами и вошли в город. Польские отряды начали стягиваться к Ловичу. Щесны Потоцкий и Жевуский продолжали рассылать приказы о принятии мер для защиты отечества и особенно для обороны Ченстохова. Вопреки обещаниям, данным Сиверсу, конфе­дерация сразу после его отъезда выдала протест против вступления прусских войск и универсал о том, чтобы нация готовилась к посполитому рушению. Но Игельстрём отме­нил все приказы конфедерации о вооружениях, не допустил сосредоточения польских войск и направил их небольшими частями в юго-восточные провинции. Он поставил на вид полякам простую дилемму: императрица или за прусского короля, или нет; в первом случае ваши вооружения тщет­ны, а во втором — излишни, довольствуйтесь ее могуществен­ною защитой[2].

Посреди этих смутных обстоятельств новый русский посланник в субботу 29 января 1793 года прибыл в Варшаву и остановился ночевать в ее предместье Праге. Поутру он въехал в го­род. Отчасти на санях, отчасти в лодке, он перебрался через Вислу. На берегу его ожидала карета Булгакова, которая и от­везла ко дворцу графа Борка, одному из красивейших зданий Варшавы, которое арендовало тогда русское посоль­ство за 2000 дукатов в год. Рота русских солдат, сто­явшая здесь в карауле со знаменем, отдала ему честь. Булгаков заранее сделал все приготовления, чтобы принять его достойным образом. Явился Игельстрём с русскими генералами. Она вместе отобедали, и Сиверс отметил, что серебряная столовая посуда, повар и вино были превосходны. Иностранные дипломаты поспешили поздравить нашего посланника с приездом; некоторые в тот же день, другие на следующий, то есть в понедельник. Во вторник папский нунций, не дожидаясь визита Сиверса, приехал к нему первым; такой чести он не оказывал дру­гим послам. «Но чего не делают в нужде?» — замечает по этому поводу посланник в письме к своей дочери. Дело в том, что Тарговицкая конфедерация, опираясь на русскую силу, начала бесцеремонно распоряжаться не толь­ко гражданскими делами, но и церковными, причем два епископа, стоявшие во главе этой конфедерации, Масальский и Коссаковский, мало обращали внимания на представления нунция. В тот же день Сиверс обменялся визитами с великим коронным маршалом графом Мнишеком, которому сообщил свои верительные грамоты.

Через день после того, то есть в четверг, Сиверс торжественно представился королю. Ровно в 12 часов он сел в карету и отправился к королевскому замку. Улицы и окна были наполнены народом. На замковом дворе стоял под ружьем целый батальон. Сиверс прошел не­сколько передних зал, в которых толпились придвор­ные кавалеры, все в трауре по случаю смерти Людовика XVI. Коронный маршал принял посла у дверей аудиенц-залы. Король в пурпурной мантии стоял у трона под балдахином. Когда посол, продвигаясь вперед, сделал три обычных поклона, Станислав Август сделал два или три шага ему навстречу, потом сел на свое кресло и подал послу знак сесть на другое, стоявшее напротив. Послед­ний сказал приветствие и вручил свою посольскую грамо­ту. Король отвечал довольно длинною речью. Сиверс отметил, что Станислав Август, с которым он познако­мился лет сорок тому назад на берегах Темзы, был красивым, хорошо сохранившимся мужчиной с бледным лицом. Когда он закончил свою речь, посол встал и сделал опять три поклона, продвигаясь к двери, а король опять сделал по направлению к нему несколько шагов. В передней за­ле маршал представил послу первых сановников республики.

После этого церемониального представления назначена была на следующее утро частная аудиенция в кабинете короля. Здесь, разговаривая с главу на глаз, посол объявил Станиславу Августу неудовольствие императрицы по поводу его по­ведения, а именно относительно его участия в Конституционном сей­ме и в революции 3 мая, отметил его сношения с польскими эмигрантами и, наконец, его уклонение от поездки в Гродно и от действительного соединения с Тарговицкою конфе­дерацией. Склонить Станислава Августа к этой поездке и было теперь ближайшею задачей Сиверса. Он представлял королю, что там его величество будет вдали от варшавских интриг и разных вредных влияний, что там удобнее принять меры для создания нового сейма и что, наконец, это единственное средство возвратить расположение императрицы. Король не оставил ни одного пункта без оправдания. Станислав Август, как известно, владел способностью говорить красиво и много. Все эти пункты он рассматривал со своей точки зрения, дока­зывал свою невинность, ссылаясь на обстоятельства, от него не зависевшие. Участие свое в Конституции 3 мая он объяснял невозможностью идти против потока и против головы целой нации. С эмигрантами польскими, если он и имел сношения, то единственно для того, чтобы склонить их возвратиться в отечество. В заключение он распространился в жалобах на генеральную конфедера­цию за причиняемые обиды, и особенно на графа Потоцкого, который оскорбляет его королевское достоинство на каждом шагу и совершенно не признает за ним никакого авторитета. Соединение с этою конфедерацией, по его словам, бесполезно, а путешествие в Гродно было бы для не­го величайшим унижением, не считая препятствия со сто­роны его нездоровья, недостатка денежных средств и зимнего времени года. Он усердно просил посланника донести государыне о его печальном положении.

Итак, в первый раз Сиверс не получил согласия короля на поездку. Но подобное упорство не могло быть продолжительным, против него имелось могущественное средство: долги короля и его безденежье. Сумма королевских долгов составляла более полуто­ра миллионов дукатов, что составляло до 30 000 000 злотых. Между прочим, банкиру Тепперу он должен был полмиллиона дукатов, и Теппер в качестве одной из главных причин своего банкротства указывал на несостоятельность короля и других своих должников из среды поль­ских магнатов. Это банкротство причиня­ло много забот нашему посланнику, потому что Теппер был доверенным банкиром русского правительства. У него хранилась главная посольская касса, которую было опасно держать в посольском доме при анархическом состоянии польского общества, так как дом мог быть сожжен и разграблен.

Когда Сиверс прочел перевод изданного конфедерацией универсала о посполитом рушении, он немедленно призвал к себе великого канцлера Малаховского и потребо­вал, чтобы была остановлена публикация этого документа, и чтобы он не был сообщен иностранным послам. А в Гродно он отправил ноту с изъявлением своего крайнего удивления и прискорбия. Спустя несколько дней прибыл курьер с письмом от конфедерации. Она оправ­дывалась в своем поступке и даже уверяла, что ее универсал был неверно понят. Кроме того, она прислала другой универсал, в котором советовала нации всю надежду возложить на великодушие мудрой Екатерины. Сиверс через барона Бюлера отвечал, что он доволен новым универсалом.

Как лицо, имеющее чрезвычайные полномочия благодаря могущественной русской императрице, наш по­сланник по приезду в Варшаву стал цен­тром, вокруг которого начали вращаться интересы высшего варшавского общества. Перед ним заискивала почти вся польская знать, вокруг него увивались всякого рода ин­триганы, льстецы, информаторы и т. п. Уже в пер­вую неделю он жаловался, что здоровье его едва выдерживает бесконечные визиты и обеды. Он успел побывать только на трех обедах, а ему говорят о тридцати предстоя­щих. Вот что он сообщает в письме к одной из своих дочерей: «В воскресенье я обедал у нунция, где кушал превосходное, поистине неаполитанское мороженое и много говорил о Неаполе. В понедельник обедал у короля. Представь себе, как бедно он живет: он обедает в своей перед­ней; налево его кабинет, направо спальня, она же вместе и гостиная; вообще он занимает только три комнаты, за исключением парадных зал, назначенных для аудиенций. Нас было за столом 17, в том числе две племянницы короля, то есть графиня Мнишек и графиня Тышкевич. Стол сервирован хорошо, хотя и без пышности. Король говорил мало и только со мною. Но заметно, что печаль застилает его душу. Он носит лорнет в петлице сво­его кафтана и маленькие карманные часы за обшлагом левого рукава. Прощаясь со мной, он представил мне сво­его частного секретаря Фризе как доверенного человека, к которому я могу обращаться в случае, если буду иметь необходимость сказать что-нибудь королю неофициальным образом. С тех пор Фризе был у меня уже раз десять. Во втор­ник я обедал у примаса. У него прекрасный дом. Во всем заметно, что он много путешествовал и сделал много покупок в Италии». Тут Сиверс с особым удо­вольствием распространяется о саде примаса и о цветах, до которых сам был большой охотник. Узнав об этом пристрастии посланника, некоторые владельцы садов и оранжерей поспешили прислать значительное количество горш­ков с цветами для украшения его жилища. Обед у при­маса был великолепен и продолжителен. За столом на­ходилось пять или шесть дам. После стола еще около часа разговаривали. Зная, что посланник не любит карт, его не принуждали играть. «Вечером, — продолжает он, — я от­правился в итальянскую оперу. Театр довольно велик, с тремя рядами лож и парадизом. Господин Булгаков имел ложу подле самой сцены и платил за нее 40 дукатов в месяц. Что ты думаешь насчет такой цены? Везде в дру­гом месте на эти деньги можно нанимать отличный дом. Оркестр был хорош, театр довольно полон. Давали Нину или Помешательство от любви. Опера очень серьёзная; первый певец и примадонна пели недурно».

Затем Сиверс описывает целый ряд обедов. В среду он угощал у себя дипломатический корпус и рус­ских генералов; в четверг обедал у сестры короля, пани Краковской или, как он ее называет, madame de Cravovie, вдовы гетмана и краковского каштеляна Браницкого. В пятницу он посетил немецкий театр, который поме­щался в доме князя Радзивилла и существовал по подпис­ке. «Здесь много немцев, которых привлекло сюда пра­вительство саксонских королей, — замечает Сиверс, — многие мужчины и дамы из Великой Польши говорили по-немецки. В воскресенье обед у великого канцлера Малаховского, в понедельник — у другой сестры короля, графини Замойской, во вторник — у другого брата, князя Казимира Понятовского, прежнего великого подкомория, и т. д. Из всех людей, предлагавших свои услуги посланнику, наиболее полезным для него сумел сделаться некто тайный советник Бокамп, хитрый, проницательный интриган, родом голландец, во время Семилетней войны бывший агентом Фридриха Великого в Турции и в Крыму. Бокамп, вы­дававший себя за отличного знатока поляков и Польши, написал для Сиверса несколько характеристик, относящих­ся к важнейшим лицам Польской республики. Он обо­значил их номерами, не называя по имени. Приводим сущность этих характеристик.

Под первым номером значится король Станислав Август. «Приятность его манер, а также кротость характера очаровывают всех окружающих. Он со­здан для общества, о делах говорит чрезвычайно хорошо и охотно. У него удивительная память и множе­ство талантов, он знает гораздо более, чем обыкновен­но знают люди в его положении. Он хочет всем нра­виться, и у него никогда не вырывается ничего такого, что может кого-нибудь в обществе оскорбить или привести в замешательство. Все эти достоинства делают его весьма приятным придворным, но не более. Ему недостает не­которых качеств, необходимых для его сана». Далее следует оборотная сторона медали: «Он не знает ни людей, ни наиболее важных дел. У него нет собственного мнения. Подчиняясь влиянию окружающих, он нередко меняет свои суждения о людях и о делах. …Подсказанное ему мнение он так хо­рошо усваивает и так приятно объясняет, что только проницательные и опытные люди на этот счет не обманы­ваются. Он не умеет истинно ни любить, ни ненавидеть. Из представленного очерка следует: кто хочет овладеть им, тот должен действовать посредством лиц, имею­щих на него наибольшее влияние; а эти лица должны быть руководимы одним безраздельным авторитетом».

Следующий очерк относится к примасу Михаилу Понятовскому, брату короля. «Во многих отношениях он является противоположностью своего брата, преимущественно в отношении твердости, настойчивости и решительности. Брат боится его и часто скрывает от него то, что не делает ему чести. Он тут на привязанности, даже и к прекрас­ному полу, но умеет сильно ненавидеть. Он не терпит равного себе и не примыкает никог­да к той партии, в которой не может быть главой. Он не таким образом уважает родственные связи, чтобы не принос