Оглавление

1. Жить не напрасно
2. Об авторе
3. Пролог
4. Начало
   1. Глава 1. Эпизоды
   2. Глава 2. Ошибка бомбометателей
   3. Глава 3. Первые успехи
   4. Глава 4. Начальник ВВС
   5. Глава 5. Добровольный прыжок
   6. Глава 6. Задание Тухачевского
5. Год 1930-й
   1. Глава 1. «Тряпочный» парашют
   2. Глава 2. Сюрприз
   3. Глава 3. Авиабус
   4. Глава 4. Пополнение
   5. Глава 5. Самолёт-гибрид
   6. Глава 6. Лётчик «милостью божьей»
6. Год 1931-й
   1. Глава 1. Десантный отряд
   2. Глава 2. До земли без парашютов
   3. Глава 3. Ветровая плотина
   4. Глава 4. Каприз Сталина
   5. Глава 5. Десантный планер
   6. Глава 6. Сбросил любимую жену
   7. Глава 7. Печальный август
7. Год 1932-й
   1. Глава 1. Метод срыва
   2. Глава 2. Сброс «объекта х-43»
   3. Глава 3. Угон бомбардировщика
   4. Глава 4. Государственные испытания
   5. Глава 5. Инцидент в Евпатории
   6. Глава 6. Успех
8. Год 1933-й
   1. Глава 1. Новый год и пёс Нерон
   2. Глава 2. Идеи
   3. Глава 3. Бедовые люди
   4. Глава 4. Праздник авиации
   5. Глава 5. Парашютисты
   6. Глава 6. Предостережение
   7. Глава 7. С минимальных высот
   8. Глава 8. Удары судьбы
9. Год 1934-й
   1. Глава 1. Драма в воздухе и партийная чистка
   2. Глава 2. Экспериментальный институт
   3. Глава 3. Летающий крейсер
   4. Глава 4. Пилоты трудовой колонии НКВД
   5. Глава 5. Север
   6. Глава 6. Авария
   7. Глава 7. В стратосферу
   8. Глава 8. Как становились десантниками
10. Год 1935-й
    1. Глава 1. «Кукарача»
    2. Глава 2. Посмотрите, как летает Клен Сон!
    3. Глава 3. Арест ведущего конструктора
    4. Глава 4. В стратосферу без кислорода
    5. Глава 5. «Дутик» встаёт на крыло
    6. Глава 6. Многое рассекречено
    7. Глава 7. Парашютики и самолётики
    8. Глава 8. Десант в Броварах
11. Год 1936-й
    1. Глава 1. Из записной книжки
    2. Глава 2. Дяденька узкий и длинный
    3. Глава 3. Рассказ старого чекиста
    4. Годы 1937—1938-годы
    5. Глава 1. «Лёгкий крейсер» в огне
    6. Глава 2. Последние дни Тухачевского, Алксниса, Косарева
12. Годы тяжкие
    1. Глава 1. Фатальные признаки
    2. Глава 2. В дни войны
    3. Глава 3. Крушение
    4. Глава 4. Его имя не запятнано
13. От автора

Об авторе

Владимир Борисович Казаков, бывший военный планерист ВДВ, летчик-испытатель, пилот ГВФ, сам Гроховского никогда не видел, но еще в молодости, будучи в начале сороковых годов курсантом военно-планерной школы, слышал о нем. Гроховский уже был, что называется, не у дел, но легенды о нем продолжали жить в воздушно-десантных войсках и в авиации. О нем, порой с преувеличениями, рассказывали как о «возмутителе спокойствия», дерзком и смелом экспериментаторе, способном создать любое авиационное чудо. И эти легенды, это имя запали в память молодого пилота. Кроме того, он ведь прыгал на хлопчатобумажных парашютах Гроховского, сбрасывал грузы в его картонажных мешках, контейнерах, видел его системы подцепок, много летал на транспортно-десантных планерах, дорога в небо которым была открыта тоже в КБ Гроховского. И Казаков тогда еще, во время Великой Отечественной войны, уже твердо знал, что зачинателем техники ВДВ был Павел Игнатьевич Гроховский.

Шли годы. Летчик Владимир Казаков стал писателем, автором многих книг об авиации и воздушно-десантных войсках. И здесь, на этой новой профессиональной стезе, его ждало неожиданное открытие: он обнаружил, что имя Гроховского почти не встречается на страницах истории нашей авиации.

Поиск привел писателя в архивы, к семье Гроховского, к встречам с бывшими работниками Осконбюро и Экспериментального института, к разрозненным публикациям 30-х годов.

Кроме упомянутых мною защищенных авторскими свидетельствами изобретений, заявок, Владимир Казаков нашел еще более ста разработок Гроховского и его сотрудников, порою удивительных до неправдоподобия, фантастичных, но живущих и до сих пор в чертежах, рисунках, фотографиях, конструкциях других авторов.

Около десяти лет Владимир Казаков собирал материал — и появилась книга о первом в мире конструкторе воздушно-десантной техники и его ближайших помощниках.

Я уверен, равнодушным к остросюжетному документальному повествованию никто не останется.

Игорь ЧУТКО, член Советского национального объединения истории и философии, естествознания и техники Академии наук СССР

Пролог

Чумазый паровозик, отфыркиваясь паром, с трудом вытягивал на пологий затяжной подъем два раздерганных зеленых пассажирских вагона и щерблённые пу­лями теплушки, набитые людьми. Их, казалось, выдав­ливает кто-то изнутри в широко раздвинутые двери, и лишь прочные брусья, положенные поперек проемов, не дают людям вывалиться.

Солнце прокаливало ржавчину на крышах. Внутри вагонов духота, мухи, резкий запах сизого махороч­ного дыма. В одном из купе на нижней полке, свобод­но раскинувшись, спал человек. Его голова покоилась на вещмешке, лицо прикрывала поношенная мичманка с продольной трещиной на лаковом козырьке. Из-под расстёгнутого матрос­ского бушлата виделся зеленый френч и клинышек полосатой тельняшки. На спящем были синие кавалерийские брюки с вшитыми у ко­лен лосинами, хромовые запыленные сапоги.

На багажных полках и на верхних спальных потели люди, умещаясь там по двое-трое. Внизу, напротив этого не то матроса, не то кавалериста, не то анар­хиста из красных отрядов, сидели человек шесть — мужики в поддевках и замызганных шинелях с чужо­го плеча, железнодорожник в полной форме, парень, похожий на рабочего, молодая крестьянка с круглой корзиной на коленях, полно набитой и прикрытой серой дерюжкой. Теснились, но никто не пересел к спящему, хотя место на его лежанке было. В то время и не церемонились, могли притиснуть к стенке любого, а то и на ноги сесть. Терпели, осторожничали, не решались.

И не великан лежал — человек среднего роста, довольно худой, если судить по узкому запястью темной руки, свешивающейся к полу. Другая рука прята­лась между бедром и затертой стенкой под полой бушлата, из-под нее высовывался красный носок деревянной коробки маузера.

Старый вагон раскачивался, скрипел, колеса гулко бились о стыки рельсов, позвякивали торчащие кус­ки разбитых стекол. Давя этот шум, орали — разговаривали мужики, обсуждая виды на урожай и дела — события.

Человек в бушлате спал, сквозняк шевелил его мягкие русые волосы. Не пробудился он и тогда, когда лязгнули буфера, ударив по ушным перепонкам, как хлопки разорвавшихся вблизи «лимонок». Не проснулся и от звуков редких выстрелов, и даже тогда, когда женщи­на, повернувшись к окну, вдруг истошно завопила, округлив налитые испугом глаза:

— Бандиты-ы-ы!

Спящим, мужчину в матросском бушлате, накрыли пестро одетые молодчики атамана попа-расстриги Никандра. От рывка лопнул тонкий коричневый ремешок маузеровской коробки. Под­няли грубо, сорвали с плеч бушлат, встряхнули как куль.

— Кто таков есть?

Двое дюжих парней стянули руки за спиной петлей тонкого шнурка-удавки. Постарались так, что в одном месте брызнула кровью кожа; а щуплый, с вострым носом в прыщах ловко, сноровисто обшарил карманы. Заорал, открыв вонючую лягушачью пасть:

— Документ красный с печатью! Большак! Тащи его к батьке, робя!

Ударом пудового кулака меж лопаток выкинули в проход. С подножки сапогом в зад. Пропахал лицом и грудью моряк-кавалерист жесткую горячую землю полуденной июльской степи. Повернувшись на бок, поджал ноги и встал.

— А ну, пошел, гад! — завизжал прыщеватый.

Атаман Никандр — старик лет шестидесяти, волосами белый, носатый, щеки — ямы, глазищи сине-добрые — одетый в белый ватный татарский жар-халат, полулежал в тачанке рядом с пулеметом. Пил молоко из голубого эмалированного чайника, капли не­видимо катились по седой бороде-клину. Бросил в руки одному из бандитов чистую, расшитую крестиками рушницу. Приказал:

— Оботрите лик грешнику! — И бросил связанному: — Исповедуйся, отрок, кто, откуда, зачем?

— Это большак-комиссар, батька! — заверещал востроносый с лягушачьей пастью и протянул атаману слегка помятый розовый квадратик картона.

— Погоди, не суетись, Крынзя, — буркнул Никандр, но бумагу взял. Щурясь, прочитал. — Хе, да ты, отрок, крупная птица в красном пере! И имечко твое как у святого… Павел. Если говорить будешь, помолившись и примиримся. Только не лги, взглянь, небушко чистое, бог неправду сразу увидит.

Пленник отвернулся. Он смотрел на поезд. Из тамбуров, дверей теплушек летели вещи и люди. Истошные крики, брань, стоны, свист плетей. Пыль у откоса. Та­чанки, телеги спешно набивались барахлом. Людей делили на две неравные толпы, ту, что поменьше, держали под стволами винтовок.

— Поверните его лик ко мне, ребятушки, толкните поближе, — поставив чайник в ноги, ласково пропел Никандр. — Еще ближе… Вот так, ладненько.

В подножку тачанки уперлись колени пленника. Глаза в глаза. Выцветшие атамановы столкнулись с серыми, дерзкими. Не скоро оторвались друг от дружки. От напряжения закипела слеза на дряблом веке Никандра. И высохла.

Неторопливо, вяло зашевелились костистые руки по­па-расстриги, вытащил он из-под задницы медный крест фунта два весом и неуловимо быстро клюнул острым ребром поперечины в плечо пленника. Хрустнула ключица. Зрачки пленного потемнели, расширились до век, пошатнулся он, но глаз не отвел. Разжал кровоточащие губы и плевком испачкал белоснежную бороду Никандра. Не дрогнул Никандр, ни на дюйм назад не подался.

Утерся поп-расстрига рукавом жар-халата, изрек спо­койно, медовым голосом:

— На этом свете тебя оставлять нельзя, отрок. Строптив ты и жить будешь трудно. Конец у тебя один — предрекаю. И скорый. Так лучше уж сразу на небеса, чтобы не мучился в мире неправедном. Изыди в кучу! Красный мандат прилепите ему, грешнику, как дьявольский знак на грудь. Развяжите ему руки, пусть уйдет в тот мир без пут. Аминь!

В кучу — это к тем, кто под стволами наганов и обрезов, где пьяный гогот и свист нагаек.

Картонку мандата, прорвав грязным пальцем в середине, нацепили пленнику на пуговицу левого кармана френча. И в эту маленькую розовую мишень уда­рили почти в упор из трехлинейки. Пуля прожгла букву «н». Не упал, медленно сложил ноги красный командир. Лег на бок, на спину, раскинул руки, будто пытался обнять все, что вмиг терял. Не закрыл и светло ­серых глаз. Тогда слюнявый Крынзя, страшно недовольный, что не услышал стона или моль­бы, влепил, матюгаясь, в грудь командира еще кусок горячей меди из браунинга…

Шел 1921 год.

Начало

Почти во всех делах самое труд­ное — начало.

Ж.-Ж. Руссо

Глава 1. Эпизоды

Лидия А. Гроховская[1] вспоминает:

…Кто встречал весну в Евпатории? Солнечное тепло и ветер с моря. Можно гулять в легком красивом пальто или теплом костюме. Можно пройтись по бывшей Лазаревской, теперь улица Революции, вызывая восхищение встречных мальчиков: «Какая хорошенькая!»

У меня нет красивого нового пальто, нет и костюма, я хожу в школу в жакетке бежевого цвета, переделанной из чего-то старого. На Лазаревской мне делать нечего. Там скорее заметят серую мышку, чем девочку, одетую как я.

Учусь старательно, кончаю восьмую группу средней школы, а дальше, после десятилетки, — вуз. Какой вуз, где вуз — неясно. Необходимо получить высшее образование, чтобы не прозябать, как большинство евпаторийцев, не знающих, куда применить силы, где и как заработать на жизнь: нэп, безработица…

Летом от приезжающих нэпманов местным жителям кое-что перепадает: кто-то сдает свою комнату, перебиваясь в летней кухне или в наскоро слепленном во дворе шалаше, кто-то на собственном ялике катает приезжих по морю, поет им песни, стирает белье, разжигает костры на песке. Грош в карман или обед из остатков.

В городе гастролирует известная в России театральная группа Сотникова. Можно купить абонемент на зимний сезон, и билет обходится всего 30 копеек. Вполне доступная цена даже мне.

И еще библиотека — маленький дворец, полный чудес.

В общем, жизнь не так плоха… Но мне не везет в любви. Меня губит начитанность и склонность к рассуждениям. Мальчики шарахаются, как только начи­нают понимать, с кем имеют дело. Школьные подруги накрепко окрестили меня «философом». А мне шестнадцать лет. Трудно человеку в этом возрасте. Учиться надо, учиться! Устраивать жизнь. Мама безработная, папа платит на меня алименты. Этим и живем.

Поглощенная собой, я почти не обратила внимания на весьма важное и яркое событие: в Евпаторию прибыл лётный морской отряд. На улицах появились стройные моряки с золотыми нашивками. Все ожило, жизнь приобрела смысл для многих. Надежды превращались в явь. И вот одна за другой выходят замуж девушки старшего поколения. За лётчиков! Предел мечтаний для местной девушки. Очень скоро все холостяки из отряда оказались же­натыми, кроме одного…

В конце лета в Евпаторию приехал столичный ба­летмейстер, кликнул громко, и со всех сторон под его крыло порхнули девицы разных возрастов. В том числе и я. Начались увлекательные занятия балетным искусством. Я не блистала талантом. В концерте, который вскоре был постав­лен в клубе «Водник», четыре девочки в черных туниках исполнила траурный танец под скорбные звуки Шопена на фоне Мавзолея. Меня и Катю Белинскую, красивую худощавую блондинку, поставили по бокам Мавзолея, откуда мы читали:

— «Не плачьте над трупами павших бойцов…»

Ещё я участвовала в массовом танце гладиато­ров в коротенькой тунике из красной марли, с дере­вянным мечом и раскрашенным щитом из картона. Мы под военный марш Шуберта изображали сцены из да­лекой эпохи жестокого римского владычества. Все были довольны, особенно сами артисты.

Вскоре я отошла от балетной студии: не было денег, а занятия платные…

Приближался новый 1928 год. Знакомая девочка одолжила мне настоящий украинский костюм, и я от­правилась с подругой в театр на бал-маскарад. Самые разнообразные маски чинно прогуливались по коридо­рам и в фойе. Там среди толпы я увидела Катю Белин­скую в костюме Пьеретты. Одна половина костюма черная, другая — белая. Рядом с ней последний неже­натый летчик по фамилии Гроховский. В городе давно поговаривали, что Гроховский женится на Белинской, тут ничего удивительного не было. Я заметила, что эти двое смотрят на меня и о чем-то оживленно говорят, улыбаясь. Я подумала, что Катя рассказывает своему кавалеру обо мне что-то хорошее. «Славная Катя!»

Позже мы познакомились с Павлом Гроховским в театре на концерте. После концерта перед танцами — перерыв. К нам подходит малознакомый парень из гражданских. Разговор не клеится. Вдруг перед нами возникает летчик Гроховский. Парень представляет его мне:

— Познакомьтесь, это Павел Гроховский! — и уводит подругу.

Мы остались вдвоем с новым знакомым. Заговорили…

Рядом танцевали, а мы ходили и разговаривали, разговаривали — о стенной газете, о «живой газете», о строящейся авиетке — обо всем, чем он тогда с увлечением занимался.

Потом он провожал меня по безлюдным улицам, мимо библиотеки и театра, по Дувановской, Санаторской. Навстречу дул теплый ветер с моря.

У нас с мамой большая светлая комната с окном на запад. С этой комнатой связаны почти все мои воспоминания детства. Мы живем в двух кварталах от моря на углу улиц Гоголя и Санаторской. Санаторская одним концом упирается в лечебницу для военных. Я помню военных первой мировой войны, поправлявших здесь свое здоровье. Корсеты, протезы, специальные костюмы, а на пустыре рядом куча гипсовых рук и ног. Запах лекарств и гнили.

Все это наводило на меня ужас.

Потом появились другие военные, в которых не замечалось надменности, отличавшей офицеров царской армии. Но корсеты, костыли и гипсовые конечности я видела по-прежнему. А Гроховский — военный… У нас с мамой нет секретов друг от друга. Милая мама терпеливо и со вниманием слушает о моем новом знакомом. Ложимся спать на рассвете.

Следующее свидание с Павлом на набережной. С ним пришел Рон — черный пес, гладкий, блестящий, с желтыми глазами, с удлиненной мордой и длинным туловищем. Он носился по пустынному пляжу, вскакивал на каменный парапет и замирал темным силуэтом на фоне закатного неба. Набережная вся наша. Кругом ни души. Мы долго гуляли под звездами, только Рон проносится мимо стрелой, глупый от молодости и весны.

Встречаемся с Павлом каждый день. Мне с ним интересно и хорошо. О замужестве не думаю — я хочу учиться в вузе. Павел решает иначе.

— Лидуся, выходи за меня замуж.

— Но я ещё учусь в школе…

— Мы только распишемся, а жить будем в разных комнатах.

— А если скажу «нет»?

— Я этого не услышу.

— Есть еще одно «но», — говорю я. — Не люблю заниматься хозяйственными делами.

— И не будешь! — восклицает Павел. — Я все умею делать, и многое даже хорошо.

Больше я ничего не придумала и склонила голову.

В загс нам пришлось сбегать на большой перемене. Возле школы меня ждали Павел и его товарищи-свидетели с букетами цветов. Мы помчались, чтобы успеть до начала следующего урока. Процедура регистрации заняла не более десяти ми­нут.

Замужество надо было скрывать, чтобы не исклю­чили из школы, а так хотелось поделиться с подругами. Так язычок горел, что пришлось пить холодную воду.

Незадолго до замужества Павел рассказал мне о своей первой, горячо любимой жене Ксении. Когда кончилась гражданская война, он недолго был комис­саром Черного и Азовского морских побережий, в Сева­стополе встретил и полюбил девушку. Ксения, дочь известно­го профессора медицины, была единственным ребенком в семье. Павел постарался создать ей без­заботную, приятную жизнь и развлекал, как мог делать только он. Ho, по-видимому, родства душ не получилось. Она не разделяла его интересов, отрывала от него дру­зей, считая их неинтеллектуальными. А тут ей подвер­нулся «друг» из осколков разбитого прошлого. У него даже какой-то титул был, не то граф, не то князь быв­ший. С ним Ксения уехала в Ленинград, забрав с со­бой двухлетнюю дочь. К этому времени Павел окон­чил лётную школу. Потеряв Ксению, от отчаяния он хотел подняться в воздух и разбиться. Поднялся. Не­ожиданно рядом с самолетом увидел орла. Очень близ­ко, почти у крыла. «Мы поговорили с ним и решили, что нужно жить еще долго-долго», — всё это на полном серьезе рассказывал Павел. Я верила, что в том состоянии он мог говорить с птицей, с богом, с чертом, с кем угодно.

И боль начала утихать. Деятельная натура Павла брали свое. И вдруг приходит письмо. Ксения про­сит разрешения вернуться. Павел из тех мужчин, которые не прощают уходов, даже если любят. Павел отказал, но, так как к тому време­ни Ксения серьезно заболела, предложил обеспечить ее лечение в самой лучшей больнице. Ксения не приняла это от него, она застрели­лась.

У Павла остался альбом, посвященный только ей. На первых листах маленькая девочка, затем подросток. Её цветные рисунки. Тонкие отточен­ные линии, яркие краски. Кажется, писано не кистью, а пером. Больше — портреты. Она была талантливой миниатюристкой.

Вспоминая свою жизнь с Павлом, я переношусь в дни нашей юности.

…1 мая 1928 года я решила отправиться на загород­ное поле, где должна состояться демонстрация с уча­стием авиаторов: полеты по кругу и фигуры высшего пилотажа.

— Приходи обязательно, — сказал Павел, — я буду летать для тебя.

Чем-то занялась по дому и потеряла счет времени. К началу я опоздала и не видела полетов. После конца демонстрации вернулась домой. Приходит Павел, спрашивает:

— Видела?

— Нет.

— Не ходила совсем?

— Пришла, когда вы уже не летали. Извини, Пав­лик.

— Эх ты, а я всю публику уложил на землю! Сей­час бегу, для меня готовят гауптвахту. Приходи к шта­бу, я буду сдавать там оружие.

Оказывается, он делал фигуры так низко, что пуб­лика в страхе падала. Люди боялись поднять головы, только вихри крутились над ними да пыль.

Павел ушел. Я собралась с силами, приоделась и отправилась к зданию штаба авиаотряда, где он поджидал меня на улице. Показал желтый лис­точек — записку на арест.

Пришли, сопровождаемые де­журным командиром и красноармейцем на гауптвахту, спустились в подвал. Небольшое по­мещение выглядело просто — одноярусные нары, сто­лик, большое светлое окно, — но чисто, пожалуй, уют­но, на мой взгляд. На окошке даже решетки не было.

— А тут терпимо! — удивляюсь я.

Но Павел вынул из кармана перочинный ножик, приподнял угол матраца на деревянной лежанке, поко­вырял лезвием в щелке меж досок и категорически за­явил:

— Клопы! С ними сидеть не буду!

— Придется, — сказал дежурный командир, усме­хаясь.

— Вы забыли о приказе командующего ВВС по этому вопросу, — резко произнес Павел.

— Так и вы забыли о приказах, когда куролесили в воздухе!

— Не следуйте дурным примерам!

Дежурный шагнул к нему, громко приказал:

— Кобуру с ремня снять! Все, что в карманах, на стол!

Павел хмыкнул и не торопясь направился к выхо­ду. Дежурный с красноармейцем пытались задержать его за руки. Вот когда я увидела, что может сделать среднего роста мужчина, если он силен и достаточно уверен в себе. Павел как-то резко развернулся — и те двое посыпались в разные стороны, а я, подтолкнутая падающим красноармейцем, полетела в темный коридор. Упала на что-то мягкое. Пошарив в темноте руками, Павлик извлек меня на свет и, взяв под руку, повел со двора. Дежур­ный вслед кричал:

— Вернитесь! Назад! Стрелять будем!

Павел даже не обернулся. Мне сказал:

— Отправляйся домой, а я заверну в штаб, потре­бую перевода из этой части. Добиваюсь давно, теперь переведут с удовольствием.

— А тебя не накажут?

— Добавят суток трое обязательно…

Добавили пять. К тому времени меня уже выгоняли из школы. Директор узнал о моем замужестве и решил немедленно удалить меня из школы, дабы другим ученицам неповадно было вступать в ранний брак. Я сопротивлялась, как могла. До окончания школы чуть больше месяца, неужели уходить? Директор настаивал, я не подчинялась, ходила на занятия.

А тут перевод Павла, говорит — в Новороссийск. Нужно сдавать экзамены экстерном. Вместе с Павлом сидим ночами, учим, потом ходим по квартирам учи­телей. Павел заговаривает их, кормит болгарскими ман­даринами, даже если они не хотят их есть, у него хорошо получается. С грехом пополам закончили с за­нятиями.

Спешно готовимся к отъезду в Новороссийск. Мама собрала мне чемодан с приданым. Из своих вещей он что-то продает, рас­плачивается с теми, кому должен. И пакует, им построенный маленький самолет-авиетку.

Интересно, что делал бы Павел, живи он в давние времена? Наверное, хорошо стрелял бы из лука и мчал­ся на свирепых скакунах. В общем, в прошлом я его видела воинственным скифом. На лошадях он классно джигитовал и в нашу эпоху.

Как-то на городском футбольном поле состоялись конные состязания. Мы пошли смотреть. Объявили выступление командира кавалерийской части. Он дол­жен продемонстрировать прыжки на лошади через барьер, свитый из хвороста, потом через ров с водой.

Командир скачет на рослой поджарой кобылице. Публика встречает всадника одобрительным гулом. Га­лоп. Барьер приближается, и… рыжая лошадь встает на дыбы и кружится на месте. Снова разгон, прыжок, барьер валится — лошадь сбивает его копытами. Всадник нервничает, дергает лошадь. Та горячится, не подчиня­ется поводам, от ямы с водой уходит в сторону.

Третья попытка взять препятствие также кончается неудачей. Зрители тихо переговариваются. Неловко и публике и герою скачек.

Всадник, красный от стыда, соскакивает с лошади.

Мой Павел срывается с места, подбегает к огорчен­ному наезднику, просит разрешения сесть на рыжую ко­былу, попытать счастья.

Командир сначала отказывает, но, видя, что публике очень хочется увидеть летчика в морской форме на ло­шади, раздраженно бросает:

— Берите чертову куклу, ничего у вас с ней не по­лучится! С ней работать еще надо.

Павел обнял храпевшую лошадь за шею, огладил её, потом мигом взлетел в седло и проехал два круга ша­гом. Тихо «беседовал» с возбужденным животным, похло­пывал лошадь по крутой шее. Потом постепенно разогнал, и она в благодарность мягко перенесла его через барьер, а затем и через водное препятствие.

На трибунах было удивительно тихо. Павел повторил прыжки.

Что тут началось! Толпа кричала, вопила, ру­коплескала:

— Браво, летчик! Силен, морячок!

Муж оставил лошадь, поднял с земли фотоаппа­рат, снятый с плеча перед скачкой и, дружески рас­прощался с командиром-кавалеристом.

— Будь добрее к ней, командир, она в беде не под­ведет…

Вечером я узнала от Павла, что в гражданскую войну он был лихим рубакой в дивизии Павла Дыбенко[2], где комиссаром была Александра Коллонтай[3] и воевал на Южном фронте. Сформировав дивизию, Дыбенко сменил морской бушлат на черкес­ку, а Павел расстаться с бушлатом и бескозыркой не захотел, считая, что в стремительной конной атаке мо­ряк на лошади вдвое страшен врагу. Павел вспомнил вот такую же рыжую лошадку, которая, сама умирая, спасла ему жизнь.

Случилось это так: вы­рвавшись вперед и будучи отсеченным от своих конников, очу­тился он среди десятка злых гайдамацких сабель, и острая сталь, свиснув, прошла на дюйм от затылка. Лошадь в это время взбрыкнула, и сабля, не потеряв силу замаха, отрубила ей хвост по самую ре­пицу[4]. Обезумевшая лошадь дикими скачками вынесла всадника из неравной схватки, принесла к своим и тут же рухнула, обескровленная. Павел, как погибшему другу, закрыл ей глаза, поцеловал в ещё теплый храп[5].

Рыжая лошадь на футбольном поле напомнила мужу его храбрую боевую лошадку. Может быть, эту историю и про­шептал он в лошадиное ухо перед тем, как взять барьер…

В этот же вечер я узнала многое из его жизни.

Дедушку Павла выслали в Сибирь за участие в вос­стании польских патриотов 1863 года. Там он обосно­вался с женой, тоже полячкой. Их сын, Игнатий Оси­пович Гроховский, окончательно прижился в России, переселившись поближе к городу Тверь, в Осташково, где и встретил Анастасию Власьевну, ставшую его же­ной.

У них было уже шестеро детей, и все мальчики, когда родился Павел. Произошло это на станции Вязьма, где тогда начальником работал отец.

Он ждал девочку, поэтому, когда ему сообщили о рождении еще одного сына, ответил грубо, отмахнувшись:

— Пошли к черту с вашим сыном!

Дочку он все-таки дождался, Катеньку, самая млад­шенькая была самой любимой в семье.

Из восьми детей у Гроховских осталось в живых только четверо — Павел, два его брата и Катя.

В Твери Павел окончил четырехклассную школу и перешел в реальное училище, но пробыл там всего два года. Жизнь заставляла работать, и, уехав в Москву, он стал учеником аптекаря.

В 1917 году записался добровольцем в Ревельский отряд революционных моряков. Защищая Петроград, участвовал в боях под Пулковом. Служил рядовым мат­росом в Особом береговом отряде при Народном комис­сариате по морским делам, когда наркомом стал Ды­бенко. Этот отряд нес вахту по охране Москвы, и ко­мандовал им бесстрашный Николай Антропов. С 1919 года Павел — коммунист. Всю гражданскую войну сра­жался в составе красных частей под командой Павла Дыбенко, потом Ивана Кожанова.

Коробка маузера у Гроховского была красной, сам покрасил, чтобы ни у кого не возникало сомнения, на чьей он стороне. Любил поплясать, читать стихи и петь у костров на бивуаках — и вдруг исчезал среди общего веселья, и мало кто знал, что он напросился в раз­ведку.

В пеших атаках под пулями не ложился. В конных — не оглядывался назад. В одном из таких боев, грудь в грудь, и вынесла его из рубки рыжая лошадь.

В двадцать лет выбрали Павла командиром роты. Оказалось, что, кроме горячего сердца, у парня есть еще и «царь в голове». Дыбенко, обсуждая со штабными какую-нибудь хитроумную операцию про­тив белого воинства, нередко сажал рядышком с собой Павла. И когда решение было принято, выходил с ним полюбоваться звездами.

— Ну как, комроты, правильно мы накумекали? Скажи пару слов.

Честолюбивый Павел зря рта не раскрывал, говорил только по делу.

А за одну операцию, где подсказка молодого коман­дира привела к большому успеху, протянул ему коман­дир дивизии новенький маузер с надписью на рукоятке: «Павлу Гроховскому от Павла Дыбенко». Это оружие хранилось у нас до 1937 года.

Не раз Павел был на краю гибели, но находчивость и отвага, а может быть, особое везение спасали его. Как-то, приехав к родным на побывку, он неожиданно по­пал в водоворот эсеровского мятежа. Близкий товарищ детства выдал его заговорщикам, а те приговорили боль­шевика Гроховского к расстрелу. Получилось так, что вел его в тюрьму молоденький конвоир. Время было тяжелое, конвоир голодный. Шли мимо трактира.

— Слушай, браток, — сказал Павел, — зайдем, от­ведаем яичницы, да и выпить не мешает. Деньги у меня есть.

«Браток» поколебался немного и штыком подтолкнул Павла к дверям трактира.

— Только я тебя свяжу.

— Я что ж, как свинья из лоханки лопать буду?

— Тогда в угол к стенке садись.

Им принесли еду, обильную, арестант на деньги не поскупился.

— Ты, браток, закусывай, пей, а я на минутку в гальюн загляну, — сказал Павел и решительно встал.

Ни «да», ни «нет» солдат вымолвить не успел, рот его был набит до отказа. Павел быстро вышел из зала, и когда конвоир вскочил, промедлив, бросился за ним, он уже скрылся через заднюю дверь трактира.

Из Твери выбрался на лошади, прихватив ее, под­седланную, около штаба мятежников. Пыль проселоч­ных дорог заметала его следы.

Скорее на фронт. Жаль, не удалось попрощаться с родными…

Гроховского с небольшим отрядом моряков откоман­дировали на суда Волжской флотилии. И тут они не по­срамили честь балтийцев. Но война — это не еже­часные схватки, сражения, выпадает и свободное от боевых забот время, случаются затишья. И тогда вы­таскивал Павел из кубрика тюфячок, бросал на палу­бу в укромном месте. Днем видели его там с книжкой в руках. Книжки и журналы занимали половину его окованного медью матросского сун­дучка. Интересовала его техническая литера­тура, истории создания и описание кораблей и самоле­тов. И не восхищался он тем, что узнавал. Многие из конструкций казались ему нецелесообразными. Не при­знавал он прямых углов в движущихся ма­шинах, «тупых лбов», как он выражался, видя прямо­угольные надстройки на пароходах. Немножко рисовал катера и пароходы с натуры, только получались они у него непохожими: дымовые трубы он скашивал по ходу судна, орудийные башни рисовал каплевидными, корпуса судов удлиненными, хищно устремленными впе­ред.

Однажды в отряд Волжско-Камской флотилии, где служил Павел, на двух­местном гидроплане прилетел с донесением летчик. Уж как обхаживал его Павел, упрашивал покатать. Летчик ссылался на горючее в баках:

— В обрат до Астрахани не хватит.

Уговорили летчика не спешить, отправиться в путь с рассветом. И пока его кормили «как прынца», потче­вали душистым чаем, дынями, положили спать на пухо­вую перину, Павел с группой лихих ребят проник в го­родишко, занятый белыми, реквизировал там бочку с бензином. В темноте по буеракам тащили ее на сани­тарных носилках.

Утром обрадованный подарком летчик все-таки про­катил Павла на гидроплане. Однако вос­торга на лице пассажира не увидел.

— По хорошей дороге я тебя на автомобиле обго­ню, — сказал Павел. — Твою птицу можно сбить из рогатки.

Раздосадованный такой неблагодарностью летчик крепко матюгнулся, но быстро успокоился, получив в дар новенький короткоствольный английский карабин с тяжелой пачкой патронов и жбан с самогоном-первачом.

После гражданской войны Павла пригласили в Мос­кву на должность комиссара Черного и Азовского мор­ских побережий. Рекомендовал его Дыбенко. Прорабо­тав на этом посту недолго, Павел написал рапорт-прось­бу отпустить его на учебу в школу авиационных меха­ников на моторное отделение.

— Сдав пост высокого ранга, вы желаете быть мо­тористом? — удивленно спрашивали его.

— Буду летчиком. Военно-морским, — отвечал Павел. — Для меня в летную школу только два пути: или до­бывать среднее образование, что долго и сложно, или через школу младших авиационных специалистов. Вто­рой путь значительно короче… и приятней, если учесть мою любовь к технике.

Годы учебы, и вот он военно-морской летчик, слу­жит сначала в Одессе, потом в Евпатории, а теперь его направляют в Новороссийск, в 44-ю эскадрилью.

Что бы вы сказали, если бы получили направление во Владивосток вместо Владикавказа? «Это две боль­шие разницы!» — сказали бы вы. Так вот, ехали мы на грузовике очень медленно. Причалили в Новороссийске, а там никакой авиационной части нет. Ошибочка вышла. Павел считал — писарь напу­тал. Но мне кажется, так его наказали за свободомыслие.

— Спокойно, спокойно, — сказал Павел, — пережи­вем и это. Посиди тут на пристани, помечтай, поразмыш­ляй, а я еще разок смотаюсь в город, разведаю, что к чему. Закусить у тебя кое-что есть. Рон тебя охранять будет. Сторожи, Рон!

У меня было много времени. Сидя на чемодане, я вытащила альбом мужа и стала его листать.

Большой желтый альбом в солидном кожаном пере­плете. Лётные снимки. Здесь все ученичество и летная деятельность после школы. Вот фотография Зины Ко­кориной[6]. Скромная, русоволосая, в военной гимнастер­ке прислонилась к самолету. Она единственная из жен­щин за время пребывания Павла в авиашколе сумела закончить ее, не сбилась с пути и не погибла, как, на­пример, другая летчица Нина Чудак. На желтоватой фотографии Нина, с милым молодым лицом, укрытая до пояса каким-то полотнищем, лежит возле бесформен­ных обломков самолета. Рядом стоят летчики с обна­женными головами.

Авариям и катастрофам посвящена большая часть альбома. Подавленная, смотрела я на истерзанные ап­параты, обгоревшие трупы людей и думала: «Как он это мог фотографировать, как ему было не страшно?!»

Павел говорил, что бесстрашных людей не существует. Вся­кий боится, только один умеет подавить в себе это чув­ство, другим не удается. А фотографировал он для того, чтобы помнить эти трагедии и впоследствии сделать безопасный самолет. Он уже сделал сам, своими рука­ми, авиетку[7], но она еще не отвечает его требованиям к безопасности. Но он сделает… У него всегда была такая уверенность в своих силах, такая веселая сме­лость в жизни. Я чувствовала себя с ним в полной безопасности.

Терпеливо сижу на пристани около товарного скла­да, жду.

Вот и Павел. Держится бодро.

— Все в порядке, — говорит. — Сдаем барахло на склад, и нас ждет шикарный номер в гостинице. Где надо побывал, все узнал точно и даже на станцию слетал за билетами. Деньги еще остались. Завтра вече­ром в путь.

Скромная меблированная комната в гостинице дей­ствительно показалась мне роскошной, но, к сожале­нию, денег хватило только на оплату за одни сутки проживания. На оставшиеся три рубля купили торт, разделили его по-братски на три равные части: Павлу, мне и Рону. Жить не на что! Всё.

— Не горюй, Лидуся. Завтра отправимся в Ростов — на-Дону и узнаем, где базируется наша эскадрилья. Говорят, она от города недалеко, в живописном месте.

— Пешком? — спрашиваю. — Добираться от вок­зала будем пешком?

— Ты о деньгах, что ли? Пустяки. Утро вечера мудренее.

Утром, когда я еще была в постели, Павел от­правился в городскую секцию Осоавиахима[8] и подарил там свою авиетку. Я знала — от сердца оторвал. Обра­дованные осоавиахнмовцы дали ему взаймы двадцать пять рублей, и мы, подкупив на базаре дешевых харчишек — сало, лук, — отправились по Советскому Союзу искать 44-ю эскадрилью.

В полдень мы на Ростовском вокзале. Вещи отдали в камеру хранения, сами на трамвай. За трамваем бежит Рон, не отстаёт. В вагон его не пустил кондуктор. Рон бежит, пытаясь обогнать трамвай с левой стороны — вот-вот попадет под встречный! — но он вывернулся буквально из-под колес, потом выскочил из-под нашего вагона и встретил нас на остановке, помахивая коротким хвостом.

Павел отправился в здание штаба округа, а меня опять усадил на скамейку в скверике напротив.

— Жди. — И Рону: — Охраняй!

Сижу час, сижу два. Нет Павла. Есть захотелось. Пожевали с Роном сала с хлебом. Волнуюсь и немного злюсь.

Смотрю, идет мой летчик, улыбается.

— Извини. Чинуш и здесь хватает, гоняли из отдела в отдел. И все-таки выяснил, что нам надо ехать в Новочеркасск. Вот так штука! Новороссийск — Новочеркасск, оба города начинаются на «ново…». Тогда, действительно, мог и писарь напутать.

В Новочеркасске тоже ночевали в гостинице. Разрядом похуже, с клопами, и Павел всю ночь просидел одетым на стуле. Утром отправился в часть, рас­положившуюся летним лагерем на окраине, которая на­зывалась Хотунок. Позже там мы сняли комнату в хате у молодой казачьей семьи. Сдали они нам гор­ницу с пышной кроватью, деревянным столом и парой табуреток. В переднем углу три закопченные иконы.

Иконы по требованию Павла мы вынесли, бумажные яркие цветы, украшавшие стены, не понравились мне. Павел развесил фотографии, которые были им оформлены особенно: одна вмонтирована в опи­ленный обломок пропеллера, другая выглядывала из какого-то прибора с разбитого самолета, у третьей ра­мочка из витого желтого целлулоида, все — оригиналь­но. Прикнопили к стене и большую географическую карту РСФСР. Стол он накрыл зеленой бумагой, поста­вил портрет Ленина, а сбоку положил альбомы. Павел с такой нежностью обтирал их мягкой тряпочкой.

Замечательной чертой моего мужа было то, что он никогда никого не ругал за промахи, а только огорчал­ся, и это ярко выражалось на его лице…

В понедельник Павел принес из лагерной столовой синюю книжечку талонов, где на каждый день было расписано: завтрак — 25 копеек, обед — 50, ужин — 25. Мое пропитание. Я должна ходить в лагерь, чтобы быть сытой. Правда, мы прикупили НЗ — неприкосно­венный запас — несколько фунтов сухарей, сахарную голову.

И вот первый ужин в огромной зеленой брезентовой палатке. За длинным, добела выскобленным деревян­ным столом молодые летчики, некоторые с женами. Шутки, смех. Гречневая каша с маслом, душистый сладкий чай.

После ужина мы с Павлом ходили к кому-нибудь в гости, но чаще отправлялись домой, ему, как молодожену, разрешили ночевать в деревне, а с восхо­дом солнца — на полеты…

Мой муж получил повышение по службе, стал коман­диром звена. Я находила, что новая армейская форма, особенно темно-синяя парадная, гораздо больше идет Павлу, чем морская. Он соглашался, тосковал только о кортике. В гимнастерке и галифе Павел выглядел мо­ложе, стройнее. К его среднему росту и небольшой су­туловатости не шли брючные костюмы. Моей священной обязанностью на все время стала замена на его гимна­стерке белых подворотничков, чистка латунных пуговок до золотого блеска, в чем я преуспева­ла. Гладить форму муж мне не доверял. Драить сапоги тоже. Не побоюсь сказать, что флотская привычка к ак­куратности в одежде заметно отличала его от многих летчиков.

Попав в начальники, Павел начал учить молодых летчиков полетам высшего класса. Однажды, показывая, что главное в летном деле точный глазомер, решил показать своим ведо­мым кое-что сверх учебно-боевой программы. Снизив­шись над зеркальной гладью донского разлива, он слегка отжал ручку управления, аккуратно тронул ко­лесами аэроплана воду и снова взмыл вверх. Усерд­ные ученики без его разрешения поспешили повторить маневр и… один за другим отправились на дно. Летчикам очень пригодилось умение плавать. Скоро их подобрали рыбаки, а самолеты в перевернутом виде отбуксировали к берегу. На первый раз Павла предупре­дили строго. Летчиков наказали выговорами, заставив вместе с техниками ремонтировать машины.

Началась учеба по бомбометанию. Цементные бом­бы со взрывателем стоили двенадцать рублей штука, поэтому их расходовали очень экономно. Как тут прак­тиковаться, если за каждую бомбу дрожит интендант?

И какие могут быть достижения, если на звено отпуска­ется всего шесть учебных бомб в месяц. Думал, думал Павел и придумал: «Почему обязательно цементные, да еще с дорогими взрывателями? Не боги горшки обжи­гают!»

— Завтра, Лидуся, мы с тобой отправимся к здеш­ним гончарам!

— Зачем?

— На выучку…

В гончарной мастерской дюжие, небритые мужчины в закатанных по колени штанах и без рубашек верте­ли ногами деревянные круги, а руками выделывали по­трясающие вещи из глины — кувшины и горшки раз­личных, даже причудливых форм. Работали играючи.

Павел поговорил с главным гончаром артели и так заразил его своим энтузиазмом, что тот сразу же при­нялся вытягивать на своем круге коричневые сосуды, похожие на греческие амфоры, и устанавливать их одну за другой на соседнем столе. Потом в жаркую печь. Дело пошло быстро. Правда, энтузиазм энтузиазмом, но платить за первые образцы учебных керамических бомб нам пришлось из своего кармана, зато стоили они в двадцать раз дешевле цементных.

Поглядев на гончарные круги, Павел сделал себе такой же и установил во дворе.

Теперь я частенько видела его измазанным в глине. И сама научилась выделывать чашечки, вазы для цве­тов. Обжигать ходили в артель.

Вскоре с неба посыпались сотни бомб, начиненных молотым мелом и песком, окрашенными в разные цве­та: у одного летчика розовые, у других зеленые, жел­тые, оранжевые, синие. Использовали мы анилиновые красители.

Через месяц на окружных соревнованиях 44-я эс­кадрилья вышла на первое место по точности бомбометания.

Лётчиков похвалили в приказе по военному округу. В эскадрилью приехал инженер с ромбами в петлицах и, поговорив с Павлом, предложил ему «застолбить» полезную находку. А как? Он толково и подробно объяснил.

Теперь мы сидели до полуночи при керосиновой лампе и составляли патентную форму: готовили черте­жи, писали заявку…

Начало лета 1928 года — это начало изобретатель­ской деятельности Павла Игнатьевича Гроховского. Со­зданная в Новочеркасске керамическая учебная бомба была первым в его жизни стоящим изобретением и во­шла в историю вооружений Красной Армии как «си­ликатная бомба Гроховского».

В одно из воскресений в лагере проводились спор­тивные соревнования среди авиаторов. В беге на длин­ные дистанции готовился участвовать и Павел. Собра­лось немало народу. В то время армейские соревнова­ния были праздником и для гражданских лиц, живу­щих неподалеку.

Все с нетерпением ожидали начала. Под военный марш, строем вышли бегуны. Среди них Павел. Заметив меня в толпе, он улыбнулся: мол, ничего, не подкачаю, все будет хорошо. Выстроились на старте, пригнулись, опустив руки к земле. Музыка стихла, публика перестала разговаривать…

— Внимание! Старт! Пошли дружнее! — И в воз­дух взлетела зеленая ракета.

Пошли, да не все. Павел рванулся вперед слишком энергично. Лопнула резинка на синих просторных тру­сах. Трусы упали. Ах, какой пассаж! Публика хохота­ла до упада. Павел водворил трусы на место, придерживая их смущен­но улыбался. Но разобрался в обста­новке быстро — сам захохотал. Прекратил сме­яться он, прекратили и зрители. Быстро все вошло в нормальную праздничную колею, а как исчез Павел с линейки, никто и не заметил.

Почему я вспомнила этот казус?

В дальнейшем в деятельности Павла будут неуда­чи, над которыми хотелось бы позлословить его не­другам, но он первым «смеялся» над своими «проколами», выбивая этим злое оружие из рук недобрых людей…

Глава 2. Ошибка бомбометателей

Самолеты приближались к полигону. Они шли не­много растянутым строем. Наблюдающим с земли людям, четкие треугольники звеньев казались медленно летящей стре­лой. Был слышен утробный рокот — звук нарастал, тяже­лел, стрела удлинялась, пунктирно распадаясь на части. Теперь уже в белесое небо смотрели все прибывшие на командный пункт полигона.

Подняли головы, продолжая беседовать друг с дру­гом, наркомвоенмор и начальник Генерального штаба РККА.

— Красиво идут!

— Превосходно, — согласился начальник штаба. — Отметим в приказе, что на манёврах авиация действо­вала отлично. Рад за товарища Баранова!

Начальник ВВС Петр Ионович Баранов[9], на созда­ние авиации положивший много сил, старался выгля­деть спокойным и даже немного равнодушным, но ему удавалось это с трудом.

— Нуте-с, как смотрятся? — спросил он представи­теля ОГПУ Остапа Никандровича Нежила[10], приземисто­го мужчину в сером габардиновом плаще.

— Хорошо подготовились, — ответил басом старый чекист, и его толстые бледные губы на узком, иссечен­ном морщинами лице расплылись в добродушной улыб­ке.

Командный пункт этого района маневров распола­гался на опушке смешанного леса, среди редких, трону­тых осенним багрянцем деревьев. На поляне несколько палаток из темно-зеленого брезента, наскоро сработан­ный дощатый одноэтажный домик управления времен­ного полигона с двумя высокими шестами антенн над красной черепичной крышей. Рядом притулились лег­ковые автомобили — в большинстве «Поккарды» и «Форды» — и одна грузовая автомашины, коновязь с десятком подсед­ланных лошадей, жующих овес из подвесных торб. Вот и вся внешняя обстановка командного пункта, если не считать пары мотоциклистов-посыльных, замаскировавшихся со своими «Харлей-Давидсонами» в ореховых кустах. Видимо, вдали от начальства им было спокой­нее.

Редкие малорослые деревья и кусты отделяли еще зеленую поляну от огромного рыжего поля, посреди ко­торого в «походную» колонну растянулись фанерные танки «синих», грубо сработанные макеты броневиков и телеги с поднятыми оглоблями, изображавшие само­ходные пушки и орудия на прицепах.

На поляне и среди деревьев ходили и стояли групп­ками военные авиаторы, кавалеристы, пехотинцы, ар­тиллеристы в больших чинах, среди них командующий войсками округа и представители Генштаба.

Петр Ионович Баранов со своим заместителем Яко­вом Ивановичем Алкснисом, Остапом Нежилом и литератором Николаем Бобровым, представлявшим столичную прес­су, вышли за кусты к самой кромке поля, поближе к макетам.

Высокорослый, худощавый Баранов явно волновал­ся, ведь сегодня, 1 сентября 1928 года, практически за­канчивались смотрины выучки его крылатых питомцев. С самого начала длительных военных маневров лётчи­ки с дальних аэродромов поспевали к решающим «боям» на стороне «красных» и «синих», отряды и эскадрильи успешно вели непрерывную разведку и «бомбардиров­ку», слаженно взаимодействуя с наземными войсками. «Разбомбили» Киев, метко положив учебные фугасы на Дарницком полигоне, показали образцовое перестро­ение в воздухе, меткую стрельбу из передних и кормо­вых пулеметов, хороший противозенитный маневр. Не раз лихо разгоняли конницу штурмовыми ударами. И ни одной накладки, ни одного лётного происшествия до сегодняшнего дня. Эти учения, как последний мазок и завершают картину.

Накатывается гул — плывут тяжелые эскадри­льи для бомбометания по «механизированной колонне». Уже можно различить отдельные машины, они устра­шающе черны на фоне бледного неба. Головные само­леты подходят к лесу, где расположен КП, до выхода на цель они пролетят над ним, демонстрируя четкость строя.

— Фу, черт, у ведущего дымок за левым крылом, не случилось бы чего, — тревожно говорит Баранов.

Алкснис, присмотревшись, успокоил:

— Ничего страшного, скорее всего, неважно отрегу­лированы карбюраторы, богатая смесь… вернёмся к штабным, тут как-то неприятно стоять.

Черная стая бомбардировщиков на боевом курсе — впечатляющее зрелище. Только уверенность, что бом­бы учебные и не упадут на тебя, сдерживает желание броситься в окоп, в ямку, спрятаться под могучим дере­вом, поглубже вжать голову в плечи.

— Да-с, вернёмся, — соглашается начальник ВВС. — Ветер может невыгодно повлиять на бомбометание.

Кажется, что усилился ветер на земле: пожухлые листья свертываются в маленькие смерчи, кланяются полю кроны деревьев. И ведь только сейчас заметили, что ветер был довольно сильным.

Петр Ионович Баранов крутит поднятой головой так, что да­же плечи ходят. На косых голубых петлицах легкого форменного плаща восемь ярко-красных эмалевых ром­бов ловят солнце, и оно играет в них, бликует. Бога­тырь Алкснис в расстегнутой шинели застыл с полусо­гнутыми в локтях руками. Сухонькому молодому лите­ратору из Москвы не терпится, он раскачивается с нос­ков на пятки и прямо под ухо Алкснису выкрикивает вопрос:

— Скажите, какие команды подаст сейчас главный бомбардировщик, тот, что впереди?

Кричать приходится потому, что первые звенья уже плывут над командным пунктом. Идут на средней высо­те, но гул моторов давит, и еще какой-то скрип, чуже­родный небу, сверлит уши.

— Скажите, какие команды подаст сейчас глав­ный?..

— Да отстаньте вы, не время! — отмахивается ши­рокой ладонью с растопыренными пальцами Алкснис.

Ведущий качнул крыльями. Передние самолеты вы­сеяли из бомболюков свое «зерно». Бомбы пронырнули гаревую завесу выхлопных газов под черными днища­ми и засвистели к земле. Дикий свист создали специ­ально просверленные отверстия в стабилизаторах.

Первый удар по колонне «синих» удался: один из фанерных броневиков перекосился и лег плашмя, как складная картинка. Неподалеку от него разлетелась в щепы телега. Макет танка развалился на куски. «Ко­лонна» была накрыта с первого захода, поражена в са­мый центр.

А самолеты грохотали, как траки стальных гусениц над головой нырнувшего в окоп бойца. Басовитый, отчаянный крик ворвался в железный шум:

— Отставить! Отставить!

Это кричал, надрываясь, Алкснис. Он увидел, как с ведущего самолета одного из последних звеньев рань­ше времени сорвались капли бомб, определил на глаз, что они не долетят до цели. Значит, упадут на КП. Это не конфуз, это беда!

Разве могли услышать тревожный надрывный голос Алксниса летчики?

За ведущим открыли бомболюки и ведомые.

Командиры замерли в недоумении, вопросительно глядя на Алксниса. Однако не все. Двое нырнули в дверь домика, под крышу КП.

Петр Ионович Баранов с исказившимся от гнева лицом потрясал над головой кулаками.

Один из командиров с тремя ромбами на красных петлицах хохотал и вопил от восторга, чуть не припля­сывая:

— Сыпь, Семеновна, подсыпай, Семеновна! Это тебе, Баранов, фитиль за долбежку моих позиций под Кие­вом. На войне одних побед не бывает!

К счастью, учебные бомбы не попали в командный пункт, хотя шесть из них взрыли землю неподалеку.

— Кто этот торопыга-мазила? — хмурясь, спросил Наркомвоенмор Баранова.

— Узнаю и доложу, Климент Ефремович.

Главный посредник — командир кавалерийского корпуса — громко сказал, обращаясь сразу ко всем:

— По таблице допусков бомбометание не снайпер­ское, но успешное, оценка — «хорошо».

— Еще бы, чуть в макушку не попал — съязвил командир «синих», чья условная походная мехколонна кусками дерева засорила полигон.

— Лихо рубанули! — воскликнул командир-кавале­рист. И, обращаясь к командиру «синих»: — А вам, милейший, не следовало так близко к полю располагать КП!

Но начальник ВВС случившееся воспринял с горе­чью, позже Петр Ионович Баранов запишет в дневник — тетрадку: «Плохо! Очень плохо! От стыда готов был! сквозь землю провалиться…»

Подождав, пока уехал Наркомвоенмор со свитой, он подошел к чекисту:

— Товарищ Нежил, вы разберетесь, кто из летчиков напортачил, пожалуйста, сообщите сразу же мне.

— Не требуется дознания.

— Объяснитесь.

— Петр Ионович, мы можем определить «торопыг — мазил» сейчас же, осмотрев место падения бомб, просто поинтересовавшись таблицей боевого расчета.

— Каким образом, товарищ Нежил? Ведь никто не подсчитывал, какое по порядку звено уронило бомбы.

— Пройдёмся, — и чекист двинулся к началу поля.

Шесть бомб ковырнули землю рядком, метров на пятьдесят-семьдесят одна от другой. Все они расколо­лись на кусочки или превратились в пыль, вокруг рыт­вин кругами серела цементная осыпь. Но вот попалась выбоина с красной осыпью и осколки валялись светло-коричневые, как от разбитого глиняного горшка.

— Вглядитесь, — указал на выбоину Нежил.

— Ну-с, и что?

Командующий ВВС ничего не понял, а куратор от госбезопасности на сей раз мог удовлетвориться мыс­лью, что не зря занимает должность. Он хитро улыб­нулся.

— Нуте-с, нуте-с, слушаю вас, товарищ Нежил.

И пока они возвращались на КП, чекист рассказал Петру Ионовичу Баранову, что служит в одной из авиа­ционных частей летчик Гроховский — рационализатор и изобретатель. Он, с целью экономии дорогостоящего и дефицитного цемента, придумал бомбу из обожженной глины, в которую засыпается цветная рыхлая масса. Официально она еще не принята для учебного бомбо­метания, но некоторые авиачасти используют ее, в том числе 36-я эскадрилья, она и бомбила сегодня полигон.

— У каждого звена в кассетах по две керамических

бомбы с цветной начинкой, и можно легко узнать, кто оказался «мазилой». У Гроховского есть и другие за­думки полезные, и вообще куча разных идей в голове.

— Интересно, — задумчиво сказал Баранов, и хмурое, про­долговатое лицо его просветлело. — Вы сказали, что у этого человека «куча идей в голове». Не обмолвились? «Куча» — ведь это плохо.

— Признаюсь, Петр Ионович, неловко выразился. Осведомлен другими, сам Гроховского не видел. Идей у него много, притом самых невероятных, но можно их выстроить их в строгий ряд, отобрать полезные, — басил чекист.

— Вот это было бы хорошо. Надо поддержать. А? Как вы думаете?

— Безусловно, следует поддержать. Слышал, он бурно энергичен и чрезмерно от­крыт. На собраниях по улучшению боевой подготовки выдает такие предложения, о которых наш потенциаль­ный противник знать не должен.

— Поэтому он и попал в ваше поле зрения? Нуте-с, извольте назвать мне его полное имя, — попросил Баранов, вынимая карандаш и записную книжку. — Извольте по слогам, чтобы я не ошибся.

— Гро-хов-ский Па-вел Иг-натьевич. Часть дислоци­руется в Новочеркасске. Подробнее о нем пока доло­жить не могу, однако постараюсь все разузнать в бли­жайшее время.

— И этого достаточно… А теперь пройдемте на КП и поинтересуемся боевым расчетом, кто же из летчиков допустил такую досадную накладку.

— Она не испортила общего впечатления, Петр Ионович.

— Да-с, все хорошо. Пока, знаете-ли… пока — не испортила. И все же это происшествие записано в мой пассив; вам, Остап Никандрович, это известно не хуже.

Глава 3. Первые успехи

Лидия А. Гроховская вспоминает:

…Перед полетами на карте Павла я вычерчивала предстоящий маршрут красными, синими и черными карандашами, заправляла карту в планшет. Но однажды мы решили разрезать карту, наклеить куски ее на картон и собрать их в книгу: на первом листе начало маршрута, на втором и последу­ющих — продолжение, чтобы не вытаскивать из план­шета и не переворачивать карту в воздухе, а только переворачивать картонные страницы.

Такое нововведение одобрили все летчики. Оно им понравилось. Теперь из открытых кабин ветер не выры­вал карты при их перекладке, и не нужно было отрывать руку от управления в самолетах с одним летчи­ком. Карты прочно крепились на колене.

Павел пошел дальше и придумал вращающийся ва­лик для скрутки карт, но такое новшество не приви­лось. Кабины, особенно одноместных машин, были очень тесны.

Тем же летом он начал усовершенствовать воздуш­ную мишень. Длинный матерчатый конус, буксируемый за самолетом, плохо надувался. И не наполнившись воздухом, плескался тряпкой, выделывая причудливые кренделя. Павел решил вставить во входное отверстие конуса металлический обруч. Диаметр кольца понача­лу оказался слишком большим, громоздким и неудобным в эксплуатации. Решил — обруч должен быть складным!

«Пустяковое», как говорил Павел, решение, но оно дало возможность сделать воздушную мишень многоко­нусной, и теперь за одну буксировку тренировались в стрельбе несколько летчиков, притом на земле быстро узнавали о результатах стрельб, так как все три конуса один за другим сбрасывались.

Испытания прошли отлично, а чуть позже 44-я эс­кадрилья вышла на первое место в округе, стреляя по воздушным целям…

Наступила осень. Мы вернулись из лагерей в Ново­черкасск, как говорится в армии — «на зимние кварти­ры». Сняли комнату на улице Красноармейской у оди­нокой старушки. За скромную обитель платили 16 рублей в месяц.

Опять занятия начинались по вечерам и далеко за полночь. В это время Павел нашёл решение, как заменить керамическую бомбу на дешёвую цементную, почти копию боевой, но, что самое удивительное, имитируя взрыв, она должна была оста­ваться целой, пригодной к последующему использова­нию. Чертили, составляли описание. Читали и разби­рались в нужной технической литературе, а уж когда заходили в тупик — посылали письма с вопро­сами известным в стране изобретателям или ученым.

Не все отвечали, но с одним изобретателем, ленинград­цем Владимиром Ивановичем Бекаури, подружились заочно.

На рассвете у Павла полеты, в это время, а я спала, сколько хо­тела и не понимала, как он выдерживает, длительное время, до­вольствуясь сном по четыре-пять часов в сутки, не больше.

Новая цементная облегченная бомба прошла испы­тания в части. Командование помогало Павлу, одобряло его техниче­ские усовершенствования авиационного учебного снаря­да. Смекалка и изобретательность, инициатива и качественная работоспособность поощрялись как никогда. На одном из партийных собраний эскадрильи секретарь партбюро прямо сказал:

— Гроховский работает над серьезными вещами. Будем осуществлять его идеи, не сможем на месте — будем поддерживать, продвигать в центр…

Павел тогда разрабатывал «воздушный полигон», то есть целую систему на земле и в воздухе, максимально безопасную, но помогающую оттачивать боевое мастер­ство летчиков.

Говорю так, по-газетному, потому что почти дослов­но цитирую слова из статьи в окружной многотиражке.

Чувствуя громадную товарищескую поддержку, Па­вел вдохновлялся изобретательством все больше и боль­ше. Вот он уже предлагает «пастообразный проявитель для работы с фотопленкой в воздухе», продумывает идею «безопасного самолета».

Поздней осенью 1928 года, по вызову штаба ВВС, Павла командируют в Москву с его изобретением «си­ликатная бомба».

Я остаюсь дома и получаю от него четкий план работ на две недели: изготовить начисто рабочие чертежи «воздушного полигона» и «планшета для летчика-наблюдателя»; набросать эскиз механизма для новой турельной[11]установки кормового пулемета; написать три не­больших лозунга на красном полотне, нарисовать два художественных плаката для клуба.

Павел погрузил свои бомбы в вагон и отбыл из Но­вочеркасска.

Скучать без него мне было некогда. Я трудилась «в поте лица». Две недели промелькнули, и вот однаж­ды, ранним утром, долгожданный стук в дверь. Муж радостный, с улыбкой до ушей. Командование ждет дальнейших изобретений. Дали премию 200 рублей,

…По вечерам я любила читать вслух или рассказы­вать прочитанное днем. Павлу это очень нравилось, у него для художественных книг времени почти не оста­валось.

— Вот хорошо, — говорил он, — ты так живо все изобразила, и достаточно коротко. Осталось время по­листать учебник по сопромату, а то я на этом курсе не­устойчиво плыву.

У него не было высшего технического образования, он не мог делать точные расчеты своих изобретений, но зато тонко чувствовал реальные возможности своих идей, предугадывал действие нового объекта так вер­но, что иногда создавал на первый взгляд технически нелепое сооружение, а оно работало, и работало хоро­шо. Примеры немного погодя…

Из нашего скудного бюджета мы стали платить не­сколько рублей еще за каморку, из которой сделали фо­толабораторию. Павел всю жизнь оставался заядлым фотографом, редко снимал с плеча фотоаппарат, даже в полеты его брал. Немало вечерних часов оставили в каморке, проявляя негативы, печатая фотографии и чертежи. Как и все, чем занимался Павел, фотографи­рование было доведено им до профессионального со­вершенства. Снимки сочные, контрастные окрашивались анилиновыми красками в разные, но скромные цвета, наклеивались на специальный картон. Составлялись альбомы аккуратно и методично. Подпись, дата.

Наступил 1929 год. Павла телеграммой вызвали в Москву. Понадобилась консультация автора по при­менению его изобретений. Готовимся тщательно и едем вместе.

Мы в столице. Катим на трамвае в Петровский парк, где живут знакомые.

Знакомые приветили нас, выделили комнату с мяг­кой тахтой и большим венецианским зеркалом.

Ближайшие два дня Павел ходил по делам изобре­тений. Не все было ладно. В прошлый раз он восторгал­ся всеми, с кем встречался, теперь появились и «тормозки», так он назвал своих недругов. Они обходитель­ны, вежливы, с ними трудно разговаривать прямо, ускользают куда-то, мешают издалека. Павел внес не­которые поправки в объекты, и они все-таки пошли в эксплуатацию.

— У тебя появились враги? — спрашиваю я.

— Не думаю. Просто неискренние люди, может, по­тому, что я для них малознакомый человек, темная лошадка. Да и не понравились мне всего двое-трое из десятков, с которыми встречался. Верю: есть перспекти­ва, и не плохая.

В воскресенье мы отправились в Третьяковку. Ни­чего подобного я не видела! Павел оттаял совсем. За­кусили в столовке, чем бог послал. Взяли билеты в кино­зал на Тверской и вечером посмотрели немой фильм «Мулен Руж» с участием актрисы Чеховой. Сеанс со­провождался оркестром из трех человек, играли очаро­вательно, без фальши…

За пол месяца я многое увидела в столице, полюбила Москву. Вернувшись в Новочеркасск, Павел с энтузиазмом взялся за новые изобретения. У него уже выработа­лись приемы и методы творчества. Когда появлялась новая идея, он с небольшим блокнотом и карандашом в руках садился в уголочек, дымил папиросой и прори­совывал эскизы будущих конструкций. В такие мину­ты ему совершенно необходим был слуша­тель, которого он посвящал в свои задумки.

Бывало, идея осе