Оглавление

Глава 1. Нуль

Она умерла.

Ромаша плотнее запахивает черный кардиган. Вуаль прячет глаза, шляпка опирается на аккуратный узел белоснежных волос, но Ромаша все равно знает, что отец недоволен ее внешним видом: она чувствует это в каждом его случайном взгляде, в появляющейся между бровями легкой складке. Он считает, что для людей его уровня демонстрировать эмоции преступно. Никто не должен знать, насколько ты уязвим, иначе тебя поглотят, уничтожат. А губы Ромаши предательски дрожат. Она гордо поднимает голову, чтобы не позволить слезам пролиться. И все же приходится едва заметно стирать их, пока отец не смотрит на нее, занятый разговорами с теми, ради кого он держит лицо, и их соболезнованиями.

Гроб мамы уже под землей, оркестр отыграл прощальный марш, а Ромаша все никак не может изгнать с внутренней стороны век видение песчаных комков, гулко падающих на деревянный ящик — последнее пристанище единственного человека, который ее любил.

Мама умерла.

— Романна, — зовет отец. Ромаша вздрагивает и разворачивает плечи еще сильнее, не давая себе пригнуться от взгляда и голоса отца.

Он ждет ее у выхода из банкетного зала у церкви, где проводили посмертную службу и официальный траурный прием. Отец считает это политическим мероприятием, а Ромаша слишком подавлена, чтобы принять чужие соболезнования с достоинством. Чтобы не плакать.

Ее нос плотно заложен, но она все равно чувствует резкий сладко-дурманный запах традиционных похоронных лилий. Это совсем не в духе мамы. Она бы никогда не выбрала эти цветы. Она никогда не заказала бы ванильно-коричные хлебцы, независимо от того, насколько именитый кондитер их сделает. Она никогда бы…

— Пойдем, дорогая. — Отец кладет ей руку на спину и незаметно подталкивает к выходу.

Никто не знает, что от этого небольшого движения, на спине Ромаши расцветут синяки и будут держаться там неделю, не давая спать и причиняя боль при каждом движении. Будь Ромаша на тридцать килограмм легче, толчок окончился бы падением. Но это все равно не так больно, как тяжелый, саднящий горло дух, идущий от маминого гроба.

Отец пропускает ее вперед, и они садятся в темную машину.

Изнутри ясное небо кажется затянутым густыми облаками. За Ромашей захлопывают дверь, пока она пытается удобнее разместиться на скользких кожаных креслах и не задохнуться в густом амбре кожи и парфюма отца.

— Что ты елозишь? — Отец поджимает губы и отворачивается от нее. Конечно же, — Ромаше прекрасно это известно, — чтобы не видеть собственный позор в виде нее. Сейчас, наверное, достанет свои деловые бумаги и опять примется за работу.

Но он только откидывается на спинку и переводит тяжелый взгляд из-под полуопущенных век куда-то на улицу.

Ромаша никогда не могла понять, почему мама выбрала отца. Потому что он богат? Дедушка тоже был сказочно богат — деньги отца вряд ли играли для мамы важную роль. За его красоту? Отец действительно красив, но как-то тяжеловесно: крупные резкие черты, губы, вечно сжатые в тонкую линию, жесткий прищур золотисто-ореховых глаз, идеальная стрижка каштановых волос. Глядя на него, Ромаша испытывает трепет, иногда горло пережимает страх, но никогда она не чувствовала тепла или любви к нему. Неужели ее дорогая мама повелась на редкую обаятельную улыбку, которую он дарит всем, кроме семьи?

Ромаша отворачивается. Собственное лицо мелькает в отражении на тонированном стекле. Хорошо, что она пошла полностью в мать, получив от отца только глаза. Белые волосы, бледные ресницы и брови, сейчас подкрашенные по требованию отца, полные губы, лицо сердечком. Только у нее много-много лишнего веса, а мама всегда была худышкой. Ромаша закусывает губу, чтобы не расплакаться.

— Твоя мама говорила, что ты планируешь поступать в университет в этом году, — неожиданно говорит отец.

Ромаша съеживается.

— Да, мы с мамой это обсуждали. Она хотела, чтобы у меня было высшее образование.

— Совершенно бессмысленно для женщины. Ты все равно выйдешь замуж и будешь занята только семьей и детьми. — Отец говорит резко, но при этом фразы не получаются рубленными. Он звучит словно грозовой прибой. Или как падение с лестницы на третий этаж.

— Мама так хотела, — шепчет Ромаша. Пальцы сжимают края рукавов, прячутся, как сама Ромаша хотела бы спрятаться.

— Хорошо, — говорит отец, и Ромаша удивленно поднимает на него глаза. — Воля умершего священна. Пусть ее посмертие будет легким.

Ромаша не решается уточнить, значит ли это, что отец разрешил ей поступить в университет.

Тихо гудит мощный мотор. Ромаша мысленно прикидывает, сколько в нем может быть лошадей. Машина из какой-то лимитированной серии, сделанной по заказу: бронированные двери, пуленепробиваемое стекло, просторный салон с подставками под локти и стаканы, встроенные пепельницы. Мотор отлично подходит для нее, другого и не могло бы быть.

Думать об этом легче, чем представлять, как всего через четверть часа они с отцом окажутся в огромном пустом доме вдвоем и между ними больше не будет мамы, которая смиряла бы гнев отца и давала Ромаше время спрятаться в своей комнате.

— Когда экзамены? — спрашивает отец.

— В середине лета, — робко отвечает Ромаша.

— Ты готовишься? Тебе нужны учителя?

Ромаша качает головой.

— Я просмотрела билеты. Они не сложные. У меня уже есть готовые ответы. — Ромаша всегда говорит отрывисто, только по делу. Она боится чересчур занимать время окружающих людей. Или просто боится отца, в чем никогда никому не признается.

— Моя дочь должна быть лучшей. — Отец сурово смотрит на нее. — Не вздумай меня снова позорить.

Ромаша кивает.

— У тебя есть рот, говори вслух, — раздраженно велит отец.

— Хорошо, — тихо отвечает Ромаша и отворачивается к окну.

* * *

На экзамены отец выделяет ей машину с молчаливым водителем. Все его водители молчаливы. Что не удивительно — любой человек рядом с отцом боится открыть рот лишний раз.

Машина подъезжает прямо к дверям университета. Здание величественно, но не кажется громоздким: высокие колонные, скрывающие массивные двери из золотого дерева. Стены — мрамор и гранит. В окружении пыльно-зеленых кустарников университет похож на акварельную открытку.

Водитель выскакивает и предупредительно открывает ей дверь. Ромаша благодарно улыбается, но тут же опускает голову, чтобы никто не увидел, что она приветлива с прислугой.

— Удачи, госпожа Поземок, — желает ей водитель, ныряя обратно в машину.

Ромаша бормочет благодарность и спешит в здание. Где-то в десятке метров от нее следует верный телохранитель, оставляющий ее только дома — молчаливый соглядатай отца.

Огромный, на пять этажей, с широкой парадной лестницей, университет внушает трепет, а еще забытое опасливое предвкушение чего-то нового. Может, ей повезет и она познакомится с кем-то. Может, даже найдет друзей.

— Куда? — резко спрашивает пожилая женщина, больше похожая на курагу, чем на человека.

От нее тянет едкими курительными благовониями, а еще тунцом. От обилия запахов у Ромаши начинает кружиться голова.

— На экзамен, — робко отвечает она.

Женщина закатывает глаза.

— Понятно, что не на свадьбу. На какой экзамен? Документы уже отдала комиссии?

Ромаша кивает — в спину словно впиваются глаза отца, хотя его нет рядом — и тут же быстро произносит:

— Да, документы отдала еще неделю назад. Иду на экзамен по флогистике.

— Прямо, на второй этаж и налево. — Женщина будто еще больше скукоживается, словно ее еще подсушили на июльском солнце. Короткие оранжевые кудряшки неодобрительно трясутся.

Уже на лестнице Ромаша понимает, почему эта суровая дама была так недовольна: похоже, на флогистику поступает целая уйма народа. Длинная очередь начинается в одном конце коридора и тянется до другого. Ромашу чуть мутит то ли от обилия запахов, застревающих на языке горечью; то ли от мысли, что всех этих людей ей придется обойти, чтобы попасть на учебу.

— Это все на флогистику? — нерешительно спрашивает она у какой-то хмурой женщины из очереди. В глубине трепещущего сердца еще теплится надежда, что это ошибка и ей не придется сдавать экзамен в компании стольких конкурентов.

— Да, — отвечает та, на мгновение оторвавшись от книги, а затем снова погружаясь в нее.

— А как проходит экзамен со всем этим… собранием, не знаете? — уточняет Ромаша и вспыхивает.

Наверняка, отец сказал бы, что она должна не мямлить, а пойти растолкать всех и встать первой в очереди. Но Ромаша теряется от мысли, что она может влезть впереди всех.

— Нет, — отвечает та же женщина недовольно.

Ромаша больше не беспокоит ее, просто прислоняется к стене, надеясь, что ей удастся сдать экзамен до того, как отец выдаст ее замуж. Или до того, как ее стошнит от такого скопления народа. В нос забиваются разнообразные запахи: от нежного парфюма, до тошнотворного запаха грязного тела.

Когда очередь превращается в толпу, двери приемной комиссии распахиваются и на пороге появляется невысокий профессор с одновременно отрешенным и сосредоточенным видом. В руках он держит листы бумаги.

— Добрый день! — негромко, но внушительно произносит он, в коридоре тут же повисает напряженная тишина. — Первая группа экзаменуемых, готовьтесь. Сейчас я назову ваши фамилии. Как только услышите свою, проходите в аудиторию. Садитесь по одному за парту, дальнейшие инструкции получите внутри.

Девушка рядом с Ромашей тихо хмыкает, и Ромаша осторожно поглядывает на нее. Чуть выше нее самой, золотистые волосы локонами рассыпаны по плечам, глаза прячутся за очками, светлая объемная рубашка, скрывающая фигуру и длинная кремовая юбка. Похоже, ее родители даже строже, чем отец Ромаши, раз не позволяют ей демонстрировать фигуру. Но Ромаше она все равно кажется такой тонкой и изящной, словно марципановая статуэтка на верхушке торта.

Девушка поворачивается к Ромаше и любопытно склоняет голову.

— Привет, — здоровается она.

Ромаша отчаянно краснеет. После смерти мамы с ней никто толком не говорил — отец всегда просто ставит ее в известность, если чего-то от нее ждет, даже о самочувствии не справляется; молчаливые тени прислуги скользят мимо, замолкают, стоит ей оказаться в паре шагов от них, — а потому она не уверена, как реагировать на неожиданный интерес к ней самой.

— Привет, — отзывается Ромаша.

— Как тебя зовут? — спрашивает незнакомка, и Ромаша невольно завидует — вот бы ей такую легкость в общении с людьми.

— Романна Поземок. А тебя?

Девушка переводит взгляд на высокое окно и не произносит больше ни звука. Ромаше становится неуютно, по спине бегут мурашки. Ее имя иногда всплывало в газетах, но очень редко и всегда в связи с отцом: «Кондор Поземок пожертвовал деньги больнице святой Марины. Его дочь Романна передает чек», «Сотни рабочих мест! Кондор Поземок открывает новую верфь. Его дочь Романна разрезает ленточку», «Утрата мецената. Скоропостижно скончалась жена известного бизнесмена и филантропа Кондора Поземок. Как переживет утрату его маленькая дочь Романна?..» Наверняка незнакомка слышала ее имя раньше и теперь пытается вспомнить.

— Мы не в первой группе, — наконец произносит та. Похоже, все это время она прислушивалась к профессору, пока сама Ромаша отвлекалась на переживания. — Можем отойти подальше, их оттуда только через полчаса выпустят. — Она снова смотрит на Ромашу, и на ее лице теплится улыбка. — Меня зовут Розмарин Валери.

У Ромаши чуть кружится голова, она теряется от происходящего, но послушно двигается за Розмарин. В конце концов, марципановая девушка вряд ли причинит ей вред на виду у стольких людей. К тому же она, кажется, не узнала ее.

— Красивое имя, — бормочет Ромаша. — Откуда ты знаешь, что они оттуда выйдут только через полчаса?

— Второй год пытаюсь попасть. — Розмарин смеется. Ее смех дробными капельками разносится в воздухе. — Но теперь-то я точно готова. Ни один вопрос меня не смутит.

Ромаша робко улыбается в ответ, но в голове отчаянно вертятся мысли: как поддерживать диалог? Что нужно сказать после знакомства, о чем можно спрашивать? Розмарин чуть улыбается, словно сама она лучик в свете горячего дневного солнца. Ромаша снова заливается краской и быстро выпаливает первое, что приходит в голову:

— А почему ты хочешь поступить на флогистику?

— Потому же, что и все. — Девушка оглядывается, и ее глаза зажигаются огнем. — Потому что это магия!

Они сидели в розовой гостиной. Маме не нравилась эта комната, но еще больше она не нравилась отцу, поэтому он никогда туда не заходил. На резном столике красного дерева в лучших традициях рисовых стран вился дракон, чуть позвякивал тонкий фарфор от каждого качка ногой — это Ромаша не могла усидеть на месте. В центре лежала газета, а на ней, разбрасывая искры и тонкие линии невероятно-красивого узора — большой драгоценный камень.

— Смотри, — прошептала мама. — Это называется хаотические излучение флогистона.

Она взяла серебряную ложечку и подбросила прямо над камнем. Та задрожала в неровных волнах, но не упала. Воздух, словно чай, в который бросили кубик сахара, кругами разошелся вокруг нее, а вместе с ним начали двигаться линии, складываясь в новый узор.

— Флого-камень. — Мама протянула руку и подняла самоцвет. Ложечка тут же упала. — Именно он источник этого излучения.

— А откуда это излучение? Почему оно… Такое? — Ромаша запнулась, не в силах выразить своего восхищения и любопытства. У отца были флого-приемники, но девочка никогда раньше не задумывалась, почему они работают.

— У ученых много предположений. — Мама улыбнулась, отчего ее лицо осветилось предвкушением и задором. — Но я думаю, это магия.

Они не уходят далеко от дверей аудитории, просто прячутся за одной из декоративных колонн. Солнечные лучи резными ромбами ложатся на истертый паркет. В светлом, будто прозрачном воздухе кружатся пылинки. Где-то за спиной еще осталась уйма людей, но Ромаша сейчас думает только о том, что сказала ее новая знакомая.

— Ты так не считаешь?

Розмарин облокачивается на колонну, аккуратно заправляет золотистую прядь за ухо и тут же снова опускает ее на плечо, но Ромаша успевает разглядеть череду темных капелек-сережек, от мочки к самому хрящу: словно сушеные горошинки перца. Может, она ошиблась по поводу родителей Розмарин?

— Моя мама так считала, — признается Ромаша, опуская глаза, но больше ничего выдавить не может — горло будто сдавливают тиски.

Боль, неожиданная и резкая, сечет по сердцу. Сколько уже Ромаша не говорила вслух о маме? Она делает глубокий вздох, не пуская горячие слезы наружу. Ладонь Розмарин кажется рыбкой в солнечном воздухе, вспыхивают камни в защитных перстнях. Ромаша сама не понимает как, но ее пальцы оказываются в руках новой знакомой.

— Терять близких больно, — тихо говорит девушка.

— Ужасно. — Ромаша с трудом выдавливает единственное слово.

Сейчас ей больше всего хочется сбежать из этого места, где так много людей, сжаться в комок в темном углу своего платяного шкафа и плакать, плакать, плакать, пока слезы не закончатся. А потом выбраться через заднюю калитку и засесть в ближайшей дешевой забегаловке, чтобы забить зияющую рану на месте ее сердца жирной бедняцкой едой.

— Тут недалеко есть приятное местечко, где можно выпить очень вкусный кофе. Они добавляют в него сироп, посыпают корицей и тертым миндалем, а поверх кладут взбитые сливки. — Розмарин бережно проводит большим пальцем по запястью Ромаши, и та теряется — почему эта незнакомая девушка так добра с ней? Почему проявляет к ней так много сочувствия?

— В самый раз, — бормочет Ромаша, хотя она все еще в растерянности и, кажется, немного напугана.

Удивительно, но ладонь Розмарин словно вселяет в нее какую-то силу, сладкое, как карамельный сироп, спокойствие. Слезы еще жгут глаза, но только от мысли, что она больше не одна, неожиданно становится легче.

— Но если я не сдам экзамен, отец будет недоволен.

— Конечно, после экзамена, глупышка, — отзывается Розмарин и разжимает пальцы.

За стеклами очков сияют, как два кварца, прозрачно-голубые глаза.

Ромаша кивает, не зная, чего в ней больше, сожаления или радости оттого, что Розмарин ее отпустила, ведь где-то на лестнице должен дежурить телохранитель, он наверняка видел их рукопожатие.

Вот бы отец не узнал.

* * *

Ровные шеренги контейнеров тянутся вдаль. Так далеко, что он не может увидеть, где кончается разгрузочная зона. Тут и там стоят погрузчики, поднимаются к ясно-голубому небу стрелки кранов. Он был бы доволен, но сейчас его переполняет ярость.

Отвратительно сладкая ярость.

Он может себя контролировать, только кроваво-красная пелена затягивает зрение, высвечивая силуэты подчиненных, делая их плоскими.

— Что произошло? — переспрашивает он. Кулаки непроизвольно сжимаются, в груди клокочет буря, и собственный голос кажется чужим и далеким. — Вы сделали что?

— Так получилось, босс! — истерично вскрикивает Левое Крыло и поднимает ладони, демонстрируя безоружность, но это еще больше раздувает ярость Кондора. Зубы скрипят от того, как сильно он стискивает челюсть, а Никот все больше бледнеет.

— Так получилось, босс, — спокойно повторяет Правое Крыло.

Расхлябанный, вечно либо отрешенный, либо дурачащийся, нелепый, омерзительно воспитанный. Это отрезвляет Кондора, и мир снова наливается тусклыми красками.

— Сколько? — хрипло бросает Кондор. Дыхание тяжело вырывается из горла. Много лет прошло с тех пор, как он последний раз убил человека. Не стоит к этому возвращаться. Тем более если это Левое Крыло.

— Контейнеров пятнадцать, человек тридцать, — блеет Никот. Он все еще бледен, и Кондор с удивлением и отвращением снова задумывается, почему он все еще держит этого некомпетентного урода на месте Левого Крыла.

— Но мы смогли отбить у них пробную партию камней из новых шахт. — Вокруг Никота расплывается туманно-серое пятно. Еще не опасное, но уже проявившееся.

Кондор отворачивается, смотрит на тянущиеся вдаль ровные линии контейнеров.

— Ты положил тридцать человек ради пробной партии возможных пустышек? — Его голос ровный, но глаза опять затягивает багровая пелена. — Кого?

Никот молчит.

И Комок молчит.

— Кого? — Кондор резко поворачивается к Крыльям. Он и сам не понимает, как в его руках оказались кинжалы, видимо, какой-то артефактов сработал на автомате. Дымка вокруг Никота разбухает и взрывается тонкими щупальцами. Стремительными движениями Кондор обрубает их, хотя они и сами останавливаются — Никот удерживает их силой воли, на его лице бисеринки пота. Глаза в ужасе распахнуты.

— Босс, — тихо произносит Комок.

Кондор моргает и переводит взгляд со зрачков Никота, полностью затопивших радужку, на лицо Правого Крыла. Он едва угадывает черты в густой огненной пелене.

— Там были не новички, но, судя по словам тех, кто отбился, против них тоже вышли совсем не новички. — Комок словно сжатая пружина. — В Городе новые люди. Наш коридор становится совсем узким. Мы можем потерять оттуда поставки вовсе. Смерть наших людей и потеря контейнеров — заявление. Мы не можем его игнорировать.

— Я не могу игнорировать вашу некомпетентность. — Кондор стряхивает кинжалы с ладоней, и они растворяются в воздухе.

Злость тут не поможет.

— Мне жаль, босс, — лепечет Никот. — Я просчитался. Я не думал, что там могут появиться новые люди.

— Это же Город, болван. — Кондор не может удержаться, хотя давно потерял привычку бросаться оскорблениями. Это отрезвляет, и он медленно выдыхает, пытаясь вернуть себе хоть какую-то выдержку. — Ты уже занялся набором новых рекрутов?

— Желающих стать перышками полно, — голос Левого Крыла сочится медом.

— Комок, — Кондор впивается взглядом в Правое Крыло, — собери аналитику по Городу. Жду деталей.

— Зачем? — в ровном голосе Комка проскальзывает удивление.

— Ты сам сказал, что наш туннель становится все уже. И ты сказал, что наши потери — заявление из Города.

Правое Крыло кивает.

— Зачем ты это сказал?

— Думаю, нам нужен штаб в Городе, какое-то фактическое присутствие, чтобы иметь возможность влиять на ситуацию… — Комок вытаскивает из кармана пачку жвачки и закидывает в рот несколько пастилок. Лохматые волосы чуть шевелятся от легкого бриза. — Будете? — Он протягивает жвачку Кондору.

— Нет, — жестко бросает Кондор. — Нам не нужен там штаб. Нам нужен весь Город. Все шахты с самоцветами, патентное бюро, комиссия по лицензированию. Нам нужно все.

Рот Правого Крыла распахивается, и из него медленно выпадает жвачка. Левое Крыло белеет еще сильнее и, кажется, напряженно пытается не выпустить свой туман наружу.

— Жду от тебя аналитики. — Кондор кивает Комку. — А от тебя отчета о наших боевых мощностях. Не дай бог, ты потеряешь еще одно матерое перо, я тебя в порошок сотру. Понял?

Никот сереет под его взглядом.

— Хорошо, босс, — отзываются они хором.

Кондор последний раз оглядывает свои склады, недовольно хмыкает и уходит. У него еще много других дел.

* * *

В мыльной воде, покрытой тонкой радужной пенкой, медленно тонет тарелка. По спине стекает пот, в ушах гремит пульс. Здесь адски жарко, кажется, будто градусов пятьдесят, как в парилке. За стеной кричат повара. В окошке для подносов появляются огромный бюст, потом симпатичное личико Кити в ярких разводах смазавшейся туши и, наконец, поднос с посудой.

— Какой-то козел решил, что моя грудь включена в счет, — говорит она и хлюпает носом.

— Странно, что его не вынесли вперед ногами, — усмехается Кушен, притягивая поднос.

— Почти вынесли, но тут его баба проснулась. Хоть бы раз эти сучки просыпались, когда их мужики лапают меня. — Кити надувает губы, и Кушен усмехается в ответ. — Ты завтра свободен?

Кушен с сожалением опускает взгляд в мыльную воду, где плавают кусочки пищи и шматок хозяйственного мыла с жесткой мочалкой.

— Завтра нет. — Он качает головой.

— Жаль. — Кити кивает и исчезает. Последними мелькают крупные соски, проступающие даже сквозь плотную ткань передника.

В глубокой тарелке еще плещется суп из водорослей. Кушен вздыхает и без сожаления выливает бурду в раковину. Все равно уже пора спускать воду и набирать заново.

— Нам нужны приборы! — кричат с кухни.

Кушен вываливает подсохшие вилки и ножи с полотенца прямо в протянутые руки официанта, заглянувшего в его каморку.

Это ненадолго, крутится в голове Кушена, завтра он сдаст экзамен, поступит в университет, а потом его ждет престижная работа инженера-флогиста, артефактора. Деньги, почет, большой богатый дом из красного кирпича, и чтобы плющ вился к самой крыше.

Кушен уходит из ресторана за полночь. В холодном воздухе изо рта вырывается пар, кожа на руках шелушится, на костяшках пальцев появилось несколько новых трещинок, и теперь из них сочится сукровица. Кушен вытаскивает из рюкзака пластырь и крепко заматывает руки, привычным движением откидывает густые черные кольца волос от лица прежде, чем натянуть вязаную шапочку. Потрепанная. Ее связала Лаванда, когда еще была малышкой. Теперь Лаванда берет десятку за ночь и не притрагивается к спицам.

Кушен замедляет шаг, поднимает глаза к пустой бездне ночного неба.

«Господь, просто дай знак, что все не зря, что я иду правильным путем, что мне удастся выбраться из этой дыры».

Кушен нащупывает в кармане мелкую монетку. Металл приятно холодит распухшие пальцы.

— Эй! — окликают Кушена из темноты.

Он опускает взгляд, напрягается, но тут же расслабляется, когда в тускло освещенный пятачок выходит его старший брат Лосток.

— Ты задержался.

— Так получилось. — Кушен пожимает плечами.

— Пойдем. — Лосток закидывает руку на плечи Кушена, а Кушен с трудом удерживается, чтобы не скинуть руку брата. Его раздражает эта привычка всячески показывать, что Кушен не вышел ростком по сравнению с Лостоком. Только Лосток родился на десять лет раньше, когда отец был еще жив и каждый вечер на столе был ужин. Сегодня Кушен вряд ли найдет в заплесневелом холодильнике что-то, кроме скисшего молока.

— Чего ты хотел? — спрашивает Кушен.

— Дело есть, — отвечает Лосток и начинает насвистывать какую-то веселую мелодию.

— Что за дело? — Кушен больше не скрывает раздражения, выворачивается из рук брата и отбегает подальше, чтобы Лосток не схватил его за макушку и не пропахал лицом мерзлую землю за это.

— Ну что ты такой скучный? — тянет Лосток. На его лице расцветает довольная ухмылка. — Я нашел тебе работенку.

— Какую работенку? — Кушен не собирается поддаваться обаянию своего смазливого брата. Он прекрасно знает, что за худобой прячутся витые мышцы, способные играючи поднимать мешки зерна по пятьдесят килограмм.

Лосток становится серьезным и медленно приближается.

— Пришел заказ на парочку амулетов для защиты, — тихо говорит он.

Кушен завороженно останавливается.

— Сколько? — хрипло спрашивает он.

— Братья попросили всего парочку, — отвечает Лосток.

— Стая? — уточняет Кушен, сердце отчаянно колотится в груди.

Лосток поводит плечом, где — Кушен это прекрасно знает — вытатуировано перо.

— Давай не здесь. — Брат медленно кивает в сторону их квартала. Его черты застыли в мрачной серьезности, что смотрится жутко и нелепо на обычно придурковатом лице.

— Я не хочу работать на Стаю, — едва слышно произносит Кушен и облизывает пересохшие губы.

— Тебя никто не заставляет, — заявляет Лосток чуть отстраненно, словно потерял интерес к теме. — Пошли домой, я все расскажу.

Ботинки поскрипывают на подмерзшей грязи. Временами попадаются вспухшие остатки асфальта. Кушен внимательно смотрит под ноги, чтобы не споткнуться.

В их квартире горит свет, мелькают силуэты.

— У нас гости? — настороженно спрашивает Кушен, ноги привычно наливаются огнем на случай, если придется быстро и далеко бежать.

— Лаванда с подружками, — отвечает Лосток.

Кушен, опасливо прислушиваясь, поднимается по истертым ступеням на третий этаж, пока до его ушей не долетает тихая музыка: вязкие звуки медленной мелодии — значит, действительно девчонки. Облегченный выдох сам по себе вырывается из его груди. Даже просто встречаться с членами Стаи не хотелось — это опасные и тупые отморозки. По крайней мере те, кто гнездится в их квартале.

Они проходят комнату заваленную всякой дрянью: грязной одеждой, покрытой пятнами засохшей еды посудой, бутылками. Девчонки сидят рядком на продавленном диване. В пепельнице уже горка окурков. В руках Лаванды дымится не обычная сигарета, а что-то покрепче, но глаза прикрыты и голова запрокинута. Рядом свернувшись клубочком спит Марка, из-под объемной футболки торчит худая лодыжка. Застывший взгляд Касси уперт в истертую листовку какой-то забегаловки. В измазанных помадой бокалах позвякивают крошки самоцветов вместе со льдом.

— Где они взяли эту дрянь? — спрашивает Кушен, но Лосток только качает головой.

— Они взрослые и сами решают, что им делать, — равнодушно роняет брат.

Взрослые… Лаванде только пару месяцев как стукнуло шестнадцать.

Кушен наклоняется, разом забирает все бокалы и идет в туалет. Одним движением опрокидывает содержимое в унитаз. Так тоже делать плохо, потому что даже крошки камней меняют что-то в мозгах людей, превращают их в безвольных кукол, но лучше это потеряется в центральной канализации, чем будет фонить дома.

— Не знаешь, сколько они наглотались? — Кушен возвращается в комнату, ставит бокалы обратно на стол и наклоняется над девушками. Все дышат, но дыхание слишком медленное и глубокое.

Лосток пожимает плечами.

— До завтра проваляются, — говорит он.

Кушен мягко бьет девчонок по очереди по щекам, но только Марка невразумительно мычит. Он тяжело вздыхает и с сожалением идет в свою комнату.

Раньше она была кладовкой, но каким-то образом в нее впихнули кровать, стол прямо над ней и несколько полок. Это его гнездо, сокровищница — крохотное место, где Кушен в безопасности и где он совсем не рад видеть кого-то еще.

Устало парень опускается на пожелтевший матрас.

Лосток заваливается рядом, хватает горелку со стола и вертит ее в руках.

— В общем, у меня где-то пять-шесть самоцветов в половину карата и пара серебряных колец. Нужны простенькие щиты.

— Я сложные и не умею, — вздыхает Кушен, понимая, что отвязаться от Лостока не получится. — Что по деньгам?

— Сто двадцать.

Это меньше, чем стоимость одного кольца в любом лицензированном магазине, но на то они и лицензированные, что в них работают инженеры-флогисты с высокой квалификацией и камни прошли нужную сертификацию.

— Когда ждешь?

— Послезавтра они уже нужны.

— Ладно. — Кушен снова вздыхает, думая, что придется заниматься этим между завтрашним экзаменом и послезавтрашней сменой в ресторане. Получится погано, но что еще можно сделать за одну ночь и сто двадцать королей?

— Ладно, — ухмыляется Лосток и хлопает Кушена по колену.

* * *

Они оказываются с Розмарин в одной группе, что кажется Ромаше невероятным, ведь их фамилии в разных концах алфавита. Переглядываясь, они заходят в аудиторию, а вот перед охранником хлопают дверью. Но тот успевает указать на ее руку. Ромашу бросает в холодный пот: неужели он намекает на ее соприкосновение с Розмарин?

«Нет, — успокаивает она себя. — Он имел ввиду, что нужно использовать перстни в случае опасности».

Но дрожь еще остается крупными гранулами соли в животе.

Ромаша садится за вторую парту. Прямо как в школе: поближе к учителю, чтобы у одноклассниц не было желания сделать ей гадость, но не совсем под носом, чтобы не чувствовать себя пирожным на витрине.

За первую парту садится невысокий мальчик, и Ромаша успевает разглядеть его блестящие кудри, перевязанные простой бечевкой, лейкопластырь на пальцах и желтоватый воротник рубашки. Между ними небольшое расстояние, и до носа Ромаши дотягивается запах дыма, тмина и дешевого мыла.

Позади сидит Розмарин. Ее незримое присутствие успокаивает.

Им раздают листы.

По указанию экзаменаторов Ромаша переворачивает билет. Глубоко засевший страх сносит волной облегчения, по спине бегут мурашки. Ромаше хочется повернуться и радостно помахать Розмарин, дать ей знак, что она была права — экзамен будет им на один зуб — проглотить и не заметить — но Ромаша только опускает голову еще ниже и начинает судорожно строчить ответ.

Результаты экзамена должны порадовать отца.

В этот раз точно.

Ее ответ слушает не профессор, приглашавший в аудиторию, а уставшая женщина лет сорока, чьи волосы высоко забраны, а на лице написана скука, она не старается выдерживать вежливую улыбку перед абитуриентами. Женщина задает несколько уточняющих вопросов. Ромаша легко отвечает и неожиданно понимает, что у нее маковой росинки во рту не было с самого утра, а ведь солнце уже клонится к закату, рассыпая оранжевые лучи по стеклам аудитории.

«Интересно, а она обедала?»

Экзаменаторша что-то отмечает в своих листах и отпускает Ромашу.

Та бросает взгляд на аудиторию, задерживает его на встревоженном лице Розмарин. Кивает ей, показывая, что дождется там, за дверьми. Розмарин едва заметно подмигивает и этого хватает, чтобы в груди снова затеплилось.

В коридоре ее ждет охранник.

— Послушайте. — Ромаша подходит к нему на расстояние вытянутой руки, гордо расправляет плечи, демонстрируя личину богатой наследницы Поземок, которой ее научил отец. Охранник подбирается, вытягивается по стойке смирно. — У меня есть для вас важное поручение.

Мужчина моргает, сбитый с толку.

— Слушаю, госпожа Поземок.

— Вам нужно дойти до ближайшей пекарни и купить самый свежий пирог с мясом и сладкий пирог. Также попросите несколько бутылок морса или холодного чая.

Охранник явно растерян.

— Я не могу уходить от вас, госпожа Поземок.

— Я останусь здесь, — твердо убеждает Ромаша, заглядывая ему в глаза. Это никогда не работало на отца, но мама часто говорила, что у Ромаши чудесный цвет глаз и этим нужно пользоваться. — Обещаю. Я не сдвинусь с этого самого места. Пожалуйста, сходите.

Охранник мнется, но под ее настойчивым взглядом отступает. Наверное, он поражен тем, что дочь хозяина сама с ним заговорила, еще и попросила о чем-то.

Ромаша не врет, она не собирается никуда уходить. Как только эта группа закончит сдавать экзамен, Ромаша планирует просочиться в аудиторию с пирогами. Ее и саму уже мутит не то от голода, не то от нервов, но ее мучения уже закончены, а преподавателям переживать это еще несколько часов, судя по количеству оставшихся людей.

Вслед за ней выходит парень, который сидел на первой парте. У него большие серо-зеленые глаза с длинными черными ресницами. И весь он вообще выглядит как фарфоровая статуэтка — хрупкий, тонко-костный, изящный, кожа цвета топленого молока, брови словно нарисованные, темные и вразлет. От девушки его отличает только некоторая резкость в чертах и брюки. А еще под глазами лежат глубокие тени и губы потрескались, словно он не спал несколько дней и не пил еще столько же.

Ромаша опускает глаза, чтобы не пялиться, но парень уже заметил ее взгляд.

— Ты отлично сдала. — У него чуть хрипловатый голос, похожий на похрустывание хлебцев, когда их разламываешь.

— Спасибо, — бормочет Ромаша, смущаясь до краснеющих корней волос.

— У тебя были репетиторы?

— Нет, мы с мамой сами занимались.

Парень как будто чуть расслабляет плечи. Ромаша робко поднимает глаза. Она практически никогда не разговаривала с мальчиками-ровесниками, если не считать протокольные разговоры на приемах, где приходилось появляться в силу статуса.

— Честно говоря, думал, что таким девчонкам, как ты, не нужно сдавать экзамен. — Парень усмехается, но глаза у него остаются серьезными. Запах тмина будто растекается по всему коридору, неприятно бьет по чувствительному носу Ромаши.

— Почему? — решается уточнить она.

— Таким, как ты, обычно покупают места, — просто отвечает незнакомец и пожимает плечами.

Эта простота неожиданно поднимает в Ромаше волну гнева, липкого и горького. Родители никогда бы не поддержали подобного рода обман. Даже отец. Он слишком горд для такого.

— Почему ты так думаешь? — Она пытается сохранить самообладание, но голос чуть дрожит.

— Ты дочь богатого человека. — Парень не отводит от нее внимательного взгляда. — Дочери богатых людей всегда получают то, что хотят.

— Не всегда, — отвечает Ромаша и отворачивается.

Это достаточно прямолинейный и не очень вежливый способ сказать, что разговор окончен, но парень остается на месте, продолжая ее разглядывать.

— Ты не очень сообразительный, да? — Неожиданно появляется Розмарин и хлопает незнакомца по плечу.

Она почти на полголовы выше него, но кажется, будто они брат и сестра — одинаково тонкие и легкие в движениях. Парень выворачивается из-под ее руки так резко, что Ромаша не успевает заметить маневра, и отскакивает в сторону. Злой прищур искажает его красивые черты.

— Тебя не спросили.

— Тебя тоже. — На лице Розмарин маска сосредоточенности, и Ромаша понимает, что ее новая подруга с трудом удерживается от смеха.

Парень сканирует ее лицо пронзительными серо-зелеными глазами. Ромаша готова поклясться, что от его внимания не укрылись морщинки смеха в уголках губ Розмарин. И неожиданно он расслабляется, обмякает, становясь похожим на кусок пропитанного бисквита.

— Это точно. — Широко улыбнувшись, он изображает поклон.

Очень изящно для человека в обтрепанных до бахромы брюках, от рубашки которого тянет дешевым мылом.

Именно в этот момент в коридор влетает растрепанный охранник. В руках у него несколько больших коробок и пакет с бутылками. Легким движением он отправляет их прямо на подоконник и следующим движением оказывается рядом с Ромашей, оттесняя от нее новых знакомых.

— Все в порядке! — восклицает она. — Мы просто разговаривали!

— Вы уверены? — Хрипит охранник, словно он бежал до пекарни и весь обратный путь на пределе своих возможностей, даже несмотря на строгий отутюженный черный костюм. Что вполне вероятно — те, кто безответственно относится к работе, долго не задерживаются у отца в штате.

— Да, уверена, — спокойно утверждает Ромаша.

Ей кажется, что в голосе звучит слишком много власти — это смущает ее еще больше, и она робко оглядывается на Розмарин. Вдруг новая знакомая в ней разочаруется или посчитает ее обманщицей, ведь Ромаша не просто милая толстушка, а кто-то, кто имеет право так разговаривать с людьми?

Но на лице Розмарин только легкое любопытство.

— А что здесь? — подает голос парень, переводя взгляд с коробок на пакет и обратно.

По его лицу пробегает недовольство, но он просто смаргивает его и снова выглядит очаровательной иллюстрацией в учебнике по уличной моде.

— Это для профессоров. — Ромаша краснеет.

— Подкупить решила. — Парень довольно усмехается, будто поймал ее за столом дешевой забегаловки с огромной лепешкой во рту.

— Нет, — возражает Ромаша. — Я подумала, что они проголодались, и решила, что ничего плохого не будет, если я их угощу.

Охранник уже отошел и слился с растущими тенями. На улице собирается вечерний сумрак. Еще чуть-чуть и зажгутся фонари. А в коридоре плывет одуряющий запах свежей выпечки. Рот сам наполняется слюной, и Ромаша задается целью найти то место, которое продает свежеиспеченные пироги вечером.

— Романна, — обеспокоенно окликает Розмарин. — Это могут посчитать подкупом экзаменационной комиссии. И тебя навсегда исключат из кандидатов в студенты университета.

— Я… Не подумала об этом. — Краска сходит с лица Ромаши, но она боится опустить глаза.

Она ждет когда новая знакомая осудит ее и посмеется над ней. Ждет, готовая принять это с достоинством.

— Ничего страшного. — Розмарин ей улыбается, и кивает в сторону коробок. — Давайте унесем это отсюда поскорее.

Ромаша на мгновение застывает, только чтобы усмирить несущееся вскачь сердце.

— Хочешь присоединиться к нам? — спрашивает Розмарин у парня, все еще недоуменно разглядывающего их.

— Я не принимаю подачки. — Он горделиво вскидывает голову.

Эффектный жест, словно актер из старого черно-белого кино.

— Не бойся. — Розмарин оглядывается через плечо. — Мы вышлем тебе счет.

— Нет, нет! — вскидывается Ромаша. — Это просто угощение! Не нужно никаких денег!

Смех парня дробной россыпью ирисок скачет в темнеющем коридоре.

* * *

Времени на сборку колец осталось не так много. Кушен прислушивается к далекому бою городских часов, пытаясь сообразить, насколько он отстает от собственного графика, но сердце не гложут тревога и страх не успеть. Холодный ветер уходящего лета бьет в спину резкими порывами, но Кушену тепло. Он улыбается пустому чернильному небу.

Зачем он подошел к той толстушке в слишком дорогих для него шмотках и с ворохом артефактов на шее и пальцах? Зачем он с ней заговорил? Может, от отчаяния? Может, из желания уязвить?

Таким, как она, все дается легко — любое желание тут же будет исполнено и преподнесено на золоченом блюдце.

Он не провалил экзамен. Нет. Экзамен прошел хорошо, он ответил на все дополнительные вопросы. Но еще он видел, как тетка с прической-из-салона смотрит на его забинтованные пальцы. Она сразу раскусила в нем выкормыша помоечных районов, жителя плесневелых двушек, где десять человек ютятся на одном матрасе. И эта тетка могла решить, что Кушен недостаточно хорош для университета, что его стоптанные ботинки не должны марать даже ступени университета.

Но даже едкие воспоминания не давят в полной мере — сытый желудок и несколько кусков пирога в рюкзаке делают жизнь не такой отвратительной.

Кушен снова прокручивает в голове вечер: молчаливую Романну, которая удивительно мало ест для такой толстухи, ироничную Розмарин, прячущую военные берцы под длинной женственной юбкой. Он впервые общался с девчонками, которые не принадлежали тем же улицам, что и он сам.

Наверняка это хороший знак.

На столе в его коморке в бумажном конверте уже лежат камни. Рядом шесть широких колец — уродливые, но самое то, чтобы наносить нужную гравировку, если у тебя из инструментов небольшая горелка, пинцет и сломанный стилос.

Кушен тяжело вздыхает, закидывает рюкзак под кровать, а сам плюхается на продавленный матрас. Тот со скрипом пружинит под ним. Небольшая лампочка прямо над столом несколько раз мигает, прежде чем загореться ровным тусклым светом, которого едва хватает, чтобы разглядеть свои руки. Привычным жестом Кушен фиксирует первое кольцо в самодельные тиски. На сегодня спирта хватит в горелке, но если Лосток снова притащит работенку, придется думать, где раздобыть еще. Кушен не глядя вытаскивает с верхней полки очки для сварки. Резинка хлопает по затылку. Огонь горелки ярче света лампочки, а еще в двух квадратных метрах моментально становится нечем дышать, но Кушен терпеливо дожидается, когда серебро чуть покраснеет. Гасит горелку, берет стилос, наносит первый ряд узора. Впереди еще несколько итераций: пока это кольцо стынет, Кушен разогревает следующее и повторяет рисунок. Снова и снова. Пока по рукам не пробегает дрожь, а в висках не раздаются удары. Тогда Кушен откидывается на подушку и приоткрывает дверь, чтобы впустить немного спертого прохладного воздуха.

Второй раз кольца разогреваются проще, рисунок еще не оживает, но линии уже будто пульсируют под действием открытого огня. Второй слой кажется еще красивее в спайке с первым.

Кушен невольно задерживает дыхание, вскрывая конверт с камнями. Самоцветы рассыпают рассеянный свет. Это не блики и не отблески — это их собственное сияние. Кушен подхватывает пинцетом первый камень и опускает на прогретый металл. Серебро само собой расходится и смыкается вокруг самоцвета, плотно его фиксируя — эту часть плетения он придумал сам, теперь никто не сможет вытащить камень из кольца, не разрезав ободок меньше, чем на восемь частей. Подправить несколько деталей… и плетение вспыхивает, окрашивая комнату в солнечно-золотой. В таком свете даже облезлые обои на стенах выглядят дорогим шелком. Свет постепенно рассеивается, но магия остается, обузданная его плетением.

О да…

Это чистое искусство.

И никто не сможет этого у него отобрать.

* * *

Пробуждение приходит резко. Прямо над ним висит бледное лицо Лаванды. Она улыбается ему, но глаза остаются уставшими, и дело не только в лопнувших капиллярах и острых скулах, обтянутых сероватой кожей, просто в ней больше не горит жизнь. Кушен тут же вспоминает, про оставшиеся куски пирога в рюкзаке.

— Держи. — Он вытряхивает помявшийся бумажный пакет с растекшимися жирными пятнами.

— Спасибо. — Лаванда снова улыбается, бережно берет пакет и тут же принимается за еду.

— Я зашла сказать, — произносит она после первого проглоченного куска, — что уже скоро полдень. Ты можешь опоздать на работу.

Кушен вскидывается, проверяет, упаковал ли он кольца так, чтобы они не фонили, на ходу сбрасывает футболку и носки. На душ уже нет времени, но он все равно заглядывает в ванную с черными разводами плесени по стенам. Выдавливает немного зубной пасты прямо в рот. Спасти, не спасет, но так он будет чувствовать себя не настолько грязным.

Лаванда пихает ему в руки недоеденный кусок пирога, пока он натягивает ботинки, с раздражением замечая глубокую трещину на одном.

— Надо бы постирать вещи сегодня, — бубнит он с набитым ртом. — А то шмотья чистого почти не осталось.

Лаванда устало трет глаза.

— Не могу, — говорит она. — Сил нет.

Пирог застревает в горле, Кушену приходится приложить усилие, чтобы тот все-таки попал в желудок.

— Совсем все плохо? — спрашивает он. Рука сестры, тонкая — одни кости — безвольно опущена. Второй она опирается на косяк.

— Да нет, просто устала. Ночь была тяжелой.

Кушен задумчиво кивает.

— Я принесу тебе чего-нибудь вкусного из ресторана.

— Тебе же не разрешают уносить еду оттуда, — вскидывается Лаванда.

— Они ничего не узнают, — усмехается он, быстро притягивает сестру к себе и целует в макушку. Такая мелочь не заменит полноценного завтрака или новой обуви, но даст немного тепла, немного сил.

— Иди уже! — Она смеется и выталкивает его на лестничную площадку.

Он бежит по залитым солнцем улицам. Пот стекает по лицу, рюкзак колошматит по спине, и, как назло, на всех светофорах красный. Люди едва передвигают ноги. В знойном воздухе каждое движение тянется бесконечно.

Кушен оказывает перед дверью черного входа, когда куранты на городской башне бьют час дня. Тяжело отдуваясь, Кушен дергает ее на себя, но она не поддается. Заперто. Нехорошее предчувствие наваливается на плечи, но Кушен все равно поднимает кулак и упорно стучится. Снова и снова.

— Что?! — дверь распахивается и на него пялится разъяренный шеф-повар.

— Я опоздал, простите, — голос Кушена срывается.

— Нет, — говорит шеф-повар. — Ты здесь больше не работаешь.

— Что? — непонимающе спрашивает Кушен.

— Ты больше тут не работаешь, — повторяет шеф. — Убирайся!

Дверь громко хлопает перед носом Кушена.

— Почему?! — кричит он, но дверь так и остается запертой.

Полный злости, он швыряет мусорный бак прямо в нее, рассыпая по всему переулку картофельные очистки и тухлые рыбьи головы. Нос тут же забивается этим запахом — на всю улицу воняет объедками и крысиным дерьмом. Смрад засасывает в вентиляцию ресторана, но Кушен, не ждет, когда к нему выйдет шеф. Он уходит.

Его не просто уволили, его кинули на деньги. Весь месяц он пыхтел у мойки, обливаясь потом и нечистотами, драил туалеты, выносил мусор. А этот разжиревший урод, не знающий половины слов Янталика, просто вышвыривает его до того, как Кушен успеет забрать хоть одну заработанную монету.

Стоило догадаться, что так и будет. Неспроста там никто не задерживался дольше пары месяцев. Только Кушен наивно понадеялся, что если он будет терпеливым и усердным — его оценят, для него не пожалеют золотых королей и серебряных принцев.

А на самом деле…

Никто не видел в нем человека. Нищего задротыша из трущоб — вот кого в нем видели, — нужного, только чтобы убирать за этими богатыми сукиными сынами. И все.

Кушен сплевывает под ноги, но на языке все равно вязнет мерзкая горечь.

Переулок остается за спиной. На мгновение парень слепнет под ярким солнцем, отражающимся в огромных стеклянных витринах и окнах машин, но постепенно белые пятна расходятся и он может различить неожиданно возникшую фигуру. Кити насмешливо приподнимает бровь, рассматривает его растрепанные волосы и едкую усмешку. Даже обтекая под безжалостным солнцем в длинном платье, она раскрепощена и уверена в себе. В волосах поблескивают бусины.

— Меня тоже выкинули, — говорит она и лопает пузырь жвачки.

— Не заплатили? — спрашивает Кушен.

— Чаевые были неплохими, и пару сотен из кассы вынула. Пусть утрутся, жадные козлы.

На лице Кушена расцветает улыбка. Пара сотен, может, и не много для этого места, но почти половина их месячного заработка.

— Ты занят сегодня вечером? — спрашивает Кити.

Она улыбается, но это не теплая улыбка. В углах темно подведенных глаз сидит что-то порочное, ярость и мрачное предвкушение. Язык медленно проходит по полной нижней губе.

Кушен не отводит взгляд, сердце начинает биться быстрее.

— Есть предложения? — Его голос понижается.

Кити наклоняет голову и изучающе смотрит на него.

— Тебе понравится, — говорит она. — Пора научить этих ублюдков хорошим манерам.

Что ж, шеф явно не учел, что не все кинутые это воспримут спокойно. Кушен отлично знает расписание ресторана и может прийти сюда уже после закрытия. И ни одна навороченная сигнализация не поможет, потому что дома на столе у Кушена лежат самоцветы и несколько колец.

Может, у Кити этого и нет, но она выглядит как человек, который знает о местах, где можно найти что-то подобное.

А еще как человек, который отлично знает, что такое месть.

* * *

Кити принадлежит его миру: живет в такой же панельной пятиэтажке, густо подводит глаза черным и вплетает в волосы бусины, под длинной юбкой носит холщовые штаны и стоптанные кроссовки. Она такая же злая и отчаянная, резкая, почти безумная в своей ярости. Полные губы изгибаются в усмешке, в глазах пламя. Она не нравится Кушену — слишком похожа на сестру, только напрочь лишена ее покорности и усталости. И все равно его тянет к ней. Она зажигает в нем давно приглушенный огонь.

Они приходят к нему и болтают несколько часов, играют в интеллектуальные пятнашки. Кити беззастенчиво флиртует, острит. Она повсюду — подвижная, неусидчивая, закусывает губу и тут же откидывает голову назад, разливаясь бурлящим живым смехом.

Это будит в животе Кушена пламя. От него хочется или сбежать, или отдаться ему, сжимая Кити в объятиях, пока из ее губ не вырвется хрипловатый стон. И оно… такое… слишком сладкое на языке. Голову туманит, перед глазами то и дело вспыхивают бусины в смоляных прядях Кити. Рот наполняется слюной.

Они обсуждают план мести. Он проще, чем сорвать апельсин: после закрытия пробраться в ресторан, вскрыть сейф и вынести все деньги.

— А если там будет пусто? — спрашивает Кушен, не отрывая взгляда ото рта Кити.

— Просто сожжем эту дыру, — отвечает она.

Кушену мерещатся язычки огня в ее глазах. Он будто совсем пьяный. Только где-то на уровне инстинктов гудят колокола дурного предчувствия.

Едва слышные в этой сладости, в этом жаре.

— Ты часто что-то сжигаешь?

— Бывает.

Она снова смеется, и Кушен не выдерживает, притягивает ее к себе и запечатывает ее рот поцелуем. Она впивается в его губы, ногти царапают кожу на плечах. Именно этого она ждала, провоцировала его. Его руки скользят ей под платье. Каждое движение витком раскручивает вихри огня в его животе. Больше чем страсть. Животную похоть.

— Эй, малыш, не торопись, — отстраняется она. — Я не такая.

Кушен в замешательстве. Кити снова откидывается, проводит красными ноготками по сексуально изогнутой шее, тяжелой груди.

Это игра.

На мгновение наваждение слетает, и этого оказывается достаточно, чтобы осознать — он всерьез планировал поджог с сисястой девчонкой из ресторана.

Злость проходит по позвоночнику, и Кушен отстраняется от Кити, прикрывая глаза ладонью. Может, это бусины, может, сладкий запах ее кожи, может, просто бедняцкая звериная натура. Их идея — ее идея — подходит тем, за кого их принимают в центре.

Она не подходит Кушену.

Его не раз кидали на деньги. Не первый и не последний. К нему не раз относились как к куску дерьма. Это злило и причиняло боль, но никогда не выводило его из себя настолько, чтобы он решился на преступление.

— Тебе лучше уйти, — бормочет Кушен через силу. Патока снова медленно затапливает мысли.

— Ты обиделся? — смеется Кити.

— Нет, просто мне это не интересно. — Кушен не смотрит на Кити, только плотнее прижимает ладони к глазам, всеми силами цепляясь за мысль: «Пошли они к черту, я не такой».

— Как хочешь. — Кити встает и через несколько секунд хлопает дверью.

Кушен с облегчением выдыхает и откидывается на стену. Он опустошен и вымотан, как после тяжелого рабочего дня. Устало он обводит каморку взглядом, смотрит на стол, где ночью оставил кольца.

Стол пуст.

Холодный пот обливает его с головы до ног. Кушен обшаривает кровать, заглядывает в щели в полу, даже перетряхивает рюкзак — вдруг взял с собой случайно, когда утром выходил из дома? Колец нигде нет. Он тормошит Лаванду, но та со сна посылает его куда подальше и обещает, что если он не отвалит, она сама сделает так, чтобы он навсегда потерялся.

Остается только один вариант — Кити.

Кушен вылетает на улицу, но она уже давно ушла. Искать человека в дешевых кварталах то же, что иголку в стоге сена.

Придется признать — он просрал заказ стоимостью больше сотни королей.

Блядь.

Глава 2. Скорость

За окном палящее солнце.

Этот дом строил какой-то именитый архитектор, он учел все особенности климата и культурные обычаи этих мест, поэтому рядом с окном дверь в отделанный белым гранитом солярис.

Садовник поливает кусты барбариса.

Ромаша не может признаться, что здесь ей не нравится и что она предпочла бы крохотную квартиру на окраине, где за окном растут невысокие вялые кипарисы, а не анфиладу бессмысленно больших помещений, которые по недоразумению называют «ее комната». Здесь она чувствует себя бабочкой, проткнутой и оставленной на солнце медленно сохнуть, забытой в вазочке одинокой карамелькой.

Конечно, эта гостиная обставлена по последней моде и оснащена современной техникой: светлая, просторная, со множеством дизайнерских вещей, вроде неудобного стула в виде жирафа или книжных полок, формой повторяющих континенты (ужасно неудобно), а еще огромная хрустальная люстра.

Все это превращает Ромашу в заложницу. Она не просила, но это сделали для нее, и она должна быть благодарна. Единственное, за что она действительно благодарна, — кондиционер.

Ромаша уныло смотрит на цифры на салфетке. Вчера они с Розмарин обменялись телефонами, но однажды уже было такое. Девочка из ее частной школы, поделилась с ней номером. Оказалось, это номер булочной. Все очень смеялись. Все, кроме Ромаши.

Тяжелые размышления прерываются резким звонком.

— Привет, — доносится из трубки. — Это Розмарин Валери.

— Привет. — Ромаша с трудом выдавливает из себя слова. Она никак не может поверить, что кто-то вроде Розмарин и правда звонит ей. — А что… Что случилось?

Розмарин смеется. Ее смех негромкий и не злой.

— Ничего не случилось, не переживай. — Ее голос становится обеспокоенным. — Тебе обычно никто не звонит?

— Никто, — отвечает Ромаша.

Повисает короткое неловкое молчание. Или оно кажется таким только Ромаше?

— В общем… я хотела предложить прогуляться. — Розмарин, словно пташка, перелетает над ним. — Мне кажется, ты интересный человек, а я люблю общаться с интересными людьми.

У Ромаши кружится голова. Она присаживается на краешек стула в форме фламинго, боясь расплескать свои чувства наружу.

— Я уточню у отца.

— Конечно. Набери меня, как уточнишь.

— Наберу, — обещает Ромаша.

Сердце несется вскачь, но она осторожно опускает трубку на рычаг и глубоко вздыхает. Руки чуть дрожат, когда Ромаша набирает номер отца.

— Офис директора «Грузоперевозки Поземок», слушаю вас. — Маис всегда очень дружелюбный, но сегодня его голос особенно жизнерадостен.

— Маис, добрый день, — говорит Ромаша твердо. — Соедините меня с папой, пожалуйста.

— Анна, малышка! — восклицает Маис. — Как у тебя дела?

— Все хорошо. — Ромаша остается твердой, стараясь не сбиться, хотя хочется рассмеяться. Маис был секретарем у отца столько, сколько Ромаша себя помнит, и, кажется, искренне считает ее своей племянницей, хотя, конечно, это не так. — Мне нужно поговорить с папой.

— Он сейчас на встрече, — с наигранным сожалением тянет Маис. — Ничем не могу помочь, крошка. Попробуй позвонить попозже?

— А вы не можете попросить его позвонить мне?

— Ты же знаешь, детка, он почти никогда не перезванивает.

Ромаше представляется, как Маис смотрится в зеркало, решая, выщипать ли еще какую-нибудь волосинку из брови и стоит ли снова подравнивать челку.

— Хорошо, тогда