ΠΡΟΛΟΓΟΣ
Глава первая
I
В воскресенье, как правило, не устраивали ни скачек, ни театральных представлений, однако (будь то самый обыкновенный или святой день) звонкие голоса базарных зазывал достигали притвора святой Софии. И если бы не запертые тяжелые бронзовые двери, то голоса эти поспорили бы и с дьяконскими басами, и с двумя патриаршими клиросами.
На улице Месе — недалеко от ведомства эпарха, что между форумом Константина и Августеоном — два юных кандидата на должность табуллярия пробирались сквозь толпы бездельного люда, копошащегося у торговых лавок.
Молодые люди жарко спорили. Григорий показывал в сторону базарной площади, а Леонид, качая головой, упрашивал его остаться, чтобы увидеть императора, выходящего из церкви.
— Да ты послушай! — уговаривал Григорий. — Как только пройдем артополий и халкопратию, я покажу тебе место, о котором толкуют все, кому не безразличны девичьи ласки.
— Знаю я твои злачные закоулки, где ни одной достойной девушки! А строят из себя дочерей проконсулов! — Леонид украдкой поглядывал на царские врата, ожидая, что вот-вот оттуда выйдет василевс с многочисленной свитой.
Григорий вдруг остановился и громко расхохотался.
— Теперь мне все понятно! Ты думаешь, мы слишком молоды, и девушки, повидавшие многих мужчин, нам откажут! Ты думаешь: «Григорий затеял безрассудное дельце, и для смелости берет меня с собой»! А? Так ты думаешь?
— Что ты, Григорий! — стушевался Леонид. — Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Я просто хотел посмотреть на шествие Льва, к тому же сегодня воскресенье…
Григорий не унимался: его смешили и по-детски надутые щеки Леонида, и вспыхнувший багрянец, и потупленный взгляд друга.
— Насмотришься еще на Льва, — Григорий решительно взял Леонида под руку, уводя его в сторону пекарней, пахнущих свежим силингнитисом. — Да ты не бойся! И за воскресенье не переживай — жизнь только начинается. Успеешь и помолиться, и в рай попасть. На то она и молодость, чтобы по девкам таскаться! Я тебе больше скажу, любовь создана только для молодых! Ты видел когда-нибудь целующихся стариков? Поверь мне, такое зрелище не пожелаешь и нашему архитабуллярию, будь он неладен. Пойдем, пойдем! Смотри, что у нас с тобой есть!
Он достал из-за пояса кошелек, туго набитый многообещающим звоном.
Нехотя поддаваясь веселости и опытности друга, Леонид старался не отставать и не терять из виду коричневую эфестриду Григория.
Приятели проходили мимо зловещего Претория. От одного его вида веяло сыростью и безысходностью. В тюремных застенках дожидались своей участи, главным образом, наипервейшие преступники государственного значения. Элита! Вершители заговоров и дворцовых переворотов, высшие сановники, в один день оказавшиеся на самом дне.
Однако приятелей в данный момент меньше всего заботило государственное устройство с его неминуемой изнанкой и затхлыми казематами.
Их молодость дышала свободой, морским воздухом. Перед их взорами простиралось будущее не чиновников, коими они в силу своего образования должны были стать. В мечтах они уносились к далеким землям, где не ступали еще ромейские калиги.
Они были дерзки, вспыльчивы, но и доверчивы. Красавицы пользовались их наивностью, вытаскивая из кошелька Григория всё до последнего кератия. Леонид, будучи из небогатой семьи, всякий раз отговаривал друга от верных и напрасных издержек, ведь нередко девушки, получив деньги, оставляли их ни с чем.
— Снова ты заладил, — увлекал его за собой Григорий, — «транжирим, проматываем»! Ну и что из того, что проматываем? Когда еще доведется? Неужто когда введешь в дом свой жену? Посмотрю я тогда на тебя — не то, что девушек, друга своего забудешь, из дома и на шаг не выйдешь!
«Куда ты, Леонид? — Григорий остановился, захлопал ресницами и заговорил фальцетом. — Почему так поздно? Не слишком ли ты часто выходишь без меня, дорогой? Ты же семейный человек, муж, отец, всеми уважаемый скряга, видный лысеющий крючконос, в конце концов — толстеющий зануда, мысли которого заняты налогами, скучнейшими отчетами и прочим общественным благом…»
— Замолчи, Григорий! — Леонид толкнул приятеля, и тот, обрадовавшись, вприпрыжку побежал вдоль мощеного тротуара.
— Догоняй! — закричал он на всю улицу, подзадоривая Леонида. — Эй, ты! Или тебя раньше старческих седин называть скупердяем? Скупердяй, скупердяй!!!
Уличные зеваки шарахались в стороны, некоторые даже крестились вслед скачущего кандидата.
— Да стой же ты, ненормальный! — смирившись, Леонид послушно плелся позади. — Твоя взяла. Ну, идем… Только если как в прошлый раз, когда нас и на порог не пустили — засмеяли да молодчиками обозвали, то учти, последний раз я в твоей свите.
— Хорошо ты сказал, Леонид, только то было в позапрошлый раз, а в прошлый я ходил без тебя — ух, и устал я в ту ночь! Едва под утро домой доковылял.
— Ладно, ладно… Долго еще?
II
Прислонившись к апельсиновому дереву, стояла девушка, одетая в дорогой пеплум из тонкого оксоса. Прохожие оглядывались, некоторые подходили, но девушка, не заговаривая, отворачивалась, давая понять, что развлечений, подходящих их общественному положению, им стоит искать в других местах — на окраинах или в порту.
Гетеры! Простому ремесленнику о них можно было и не мечтать. Музы поэтов и скульпторов, утешительницы консулов и военачальников. Их сравнивали с богинями, художники писали их портреты, сильные мира сего одаривали их по-царски.
В отличие от уличных порни, гетеры были образованы — свободно владели (помимо греческого) латинским языком, который в Константинополе уже мало кто понимал; умели не только писать и читать, но и отличать написанное правильно от неправильного. Сильны были в грамматике, определяли размер стихов, сочиняли сами, говорили остроумно и сладкоречиво. Знали математическую четверицу: астрономию, геометрию, музыку и арифметику. Играли на лире, кифаре. Занимались риторикой, философией: всё ли можно опровергнуть сведением к абсурдному, всё ли можно доказать? Как заведомо ложным, но убедительным тезисом противопоставить любую сумасбродную идею правде, чтобы ложь выглядела привлекательнее истины? Что такое покой? Сколько видов тождества, различия? Непрерывна ли цепь причин, простирается ли она в бесконечность? Как что-то возникает, если из ничего ничто не происходит?
Помимо знаний, гетеры умели по-настоящему ублажить мужчину. Не любого, а только того, которого они выбирали сами. На стенах мимариев вывешивались керамики, на которых мужчины оставляли свои имена и имена желанных гетер. За утешительницами оставалось последнее слово: если они соглашались, то напротив имени воздыхателя ставили дату и время встречи.
Многие знатные константинопольцы добивались свиданий не ради плотских утех, но дабы получить совет, выслушать независимую критику, пополнить пробелы в образовании или просто поговорить.
Мог ли бедный Леонид, узнав к кому его привел Григорий, не пойти на попятную?
— Что ты? — растерялся он. — Ведь это сама Пульхерия! Она с нами и разговаривать не станет.
— Положись на меня! — Григорий поправил серебряную фибулу на эфестриде. — В конце концов, о чем с ней говорить? Не за разговорами же мы пришли. Ну, не дрейфь! А если она и прогонит нас, так что теперь — чужими быть на праздничном пире?
Будучи на приличном расстоянии от молоденькой, но уже довольно известной в городе гетеры, Леонид ощутил аромат. Ему показалось, что это утренний морской бриз или привратные цветники, в один миг наполнившие город необычайным запахом. Розы, гвоздики, мята, цитрусовые. Можжевельник мешался с прохладой и свежестью, а в нежности, о которой минуту назад он и не подозревал, угадывался томительный настой спелых яблок. Только потом, увидев ее оголенные локти и услышав бренчание спадающих с правой руки золотых браслетов, он понял, он увидел… С еще большей опаской он шел, пораженный, оглушенный и ослепленный, как некогда — Савл по дороге в Дамаск.
Леонид отстал от своего друга. Зардевшись и опустив глаза, он только слышал, как Григорий, запинаясь и не находя подходящих слов, обратился к девушке:
— Ради твоей красоты, не позволишь ли мне побеседовать о тебе с твоей служанкой? Я не скажу ей ничего, что останется скрыто от тебя, и не стану просить о бесплатной любви, а с радостью отблагодарю тебя не хуже первого казначея.
«О чем он толкует, — все не решаясь взглянуть, негодовал Леонид, — разве так надобно разговаривать с достойной из достойных?!»
— С моей служанкой, — нехотя отвечала она, — можешь разговаривать сколько угодно, но что тебе до меня? Разве для гетеры твоя молодость и неопытность не более, чем бурная река под навесным мостом?
Ее голос казался уставшим. Пульхерия не отвечала, она снисходила до ответа, как снисходят до подаяния, до печальной улыбки в сторону нищего. Она отвернулась. Григорий, постояв с минуту, но так, видимо, и не придумав, что бы добавить к сказанному, пожал плечами, вздохнул и уже собирался уходить, когда девушка, не поворачивая головы, спросила:
— А кто тот, кто пришел с тобой, но остался позади? Так же ли он глуп, как скромен? И как мне назвать его, чтобы он, наконец, посмотрел на меня?
— О, божественная! — Григорий снова озарился надеждой. — Это мой друг. Ты права, он скромен, однако в премудрости он преуспел больше, чем многие табуллярии. А звать ты его можешь «прекрасный друг Григория».
— Кто же этот Григорий, — звонко засмеялась Пульхерия, — не ты ли? Хитер! Ты заставил меня назвать твое имя! Что же… — Она подозвала служанку и что-то шепнула ей, та охотно кивнула, оценивающе посмотрев на друзей.
— Мы с моим приятелем всегда вместе, — Григорий цеплялся за тонкие нити благоволения девушки. — Чтобы позвать нас обоих, тебе достаточно знать имя одного из нас.
— Значит, — все еще смеясь, сказала Пульхерия, — если я захочу пожаловаться на вас преторианцам, то мне достаточно будет назвать имя одного из вас?
— О, коварная! — Григорий смотрел на нее с восхищением, ловя каждое ее слово.
— Сперва ты назвал меня божественной, а сейчас говоришь — коварная. Так какая все-таки я?
— Как дикого зверя, — речитативом, на манер уличных поэтов-риторов, начал декламировать Григорий, — ты загнала меня в клетку — не плеткой, но словом. Послушав медоточивые речи твои, я был побежден твоей божественной красотой, твоим языком коварным.
Пульхерия не останавливала его. Речитативы Григория казались ей остроумными. На ее лице безразличие сменилось вниманием. Тень апельсинового дерева закрывала от солнца плечи девушки, покрытые полупрозрачным оксосом. При каждом ее движении, ткань вздрагивала, словно была дыханием — ее дыханием!
— Что же, — сказала, наконец, Пульхерия, как бы намереваясь произнести суд, — я пойду в дом, а прекрасный друг Григория пусть поговорит обо мне с моей служанкой. Но если ты, Григорий, станешь перебивать его или говорить сам, то клянусь всеми святыми, никогда впредь даже не посмотрю в вашу сторону. Тогда наверняка, Григорий, я останусь для тебя коварной, а не божественной.
— Напротив, — решительно сказал он, — красноречие Леонида подобно речам великих ораторов. К тебе подошел я, а не он, чтобы заранее не открывать перед тобой набитые золотом сундуки. Теперь вижу, что ты не слишком разбираешься в людях, так опрометчиво и добровольно попав в заготовленные нами силки.
— Женская слабость — лишь видимость бессилия… — Пульхерия приоткрыла перед собой дверь, собираясь войти в дом. — Принеси мне эти сундуки и, обещаю, ни сокровище, ни принесший его носильщик не останутся без награды.
Девушка скрылась в прохладе дома. Со стороны базарных улиц долетали возгласы разносчиков и перекупщиков — словно молитвы, они плыли, растекаясь тягучим маслом. Где угодно, только не в Константинополе, они бы нарушили спокойствие и тихий быт горожан. Здесь застывшие в воздухе монотонные напевы хлебников, мальчишеские трели водоносов составляли особый дух города, неотделимый от привычного пейзажа.
Григорий смотрел на служанку. Леонид не решался заговорить. Все трое стояли в тени апельсинового дерева. Ничто в мире, казалось, не могло нарушить биения юных сердец и тихого полудня, наступавшего незаметно.
