Глава 1

Наперстянка

Четырнадцать лет спустя

Предзнаменования бывают разными. Предупреждения о приближении смерти. Практически все предвещает смерть, если корни у тебя уходят в Аппалачи. Залетит птица в дом – скоро умрет родственник. Как и если вдруг затикают сломанные часы или услышишь, как мычат после полуночи коровы.

Или черный папоротник вырастет там, где его накануне не было.

Бабуля зовет его дьявольским сорняком, говорит, что он черный, потому что кормится от дьявольской души. Дедуля же объяснял его цвет богатой углем почвой, на которой он растет выше в горах.

Миссис Пенни Хаммер, моя учительница биологии в восьмом классе, говорила, что ни уголь, ни дьявол тут ни при чем. Дело в пигменте антоциане, который окрашивает их в черный, фиолетово-черный, как в ежевике. Вот только… миссис Хаммер не понимала, что суеверия в этих местах сильнее науки. Никакая биология не убедит местных, что черный папоротник безвреден. Он пожирает местные леса. Настолько, что дал имя нашему городу.

Черный Папоротник в штате Джорджия – не просто город, названный в честь местной растительности. Здесь смерть укрывает саваном безжалостной рукой. Негласная родина заговаривающих смерть.

Безделушки, висящие на окне моей спальни, позвякивают и посверкивают на утреннем ветру. Потерянные вещички, по которым никто не станет скучать. Блестяшки. Мелочи. Обрывок рождественской гирлянды. Сломанный ключ от машины. Обломанная хрустальная капля с люстры. Серебристый пропеллер игрушечного самолетика. Блестящая медная пуговица, все еще нашитая на обрывок черного вельвета. Треснувшее зеркальное стекло из солнечных очков Синди Хиггин.

Почти десять предметов.

По одному на каждый раз, когда приходил вороний мальчик.

По одному на каждую смерть, с которой у меня не вышло.

Я годами не видела Грача – проводника душ, мальчика, который бывает вороной. Годами мне удавалось всех спасать. Чем больше проходит времени, тем больше я гадаю, не придумала ли его. Не был ли он воображаемым другом, которых дети создают, чтобы отогнать скуку, одиночество или грусть.

Раздается звяк велосипедного звонка, выдергивая меня из размышлений. Шины моего розового детского велосипеда увязли в грязи. Кузина Адэйр ждет. Рука твердо лежит на бедре. Выражение ее лица говорит: «Ты готова? Или тратишь утро на пустые мечтания?»

К сегодняшнему дню я никогда не буду готова.

Кроме того, пустые мечтания могут остаться моим единственным подарком. Я кидаю взгляд на календарь, перевернутый на июнь. Девятнадцатое. Счастливого мне дня рождения.

Я помню, как была одета Адэйр, когда в последний раз пошла в церковь. На ней была ее любимая футболка цвета золотарника, уродливее обычного желтого, и, что еще хуже, на пару с шерстяной мини-юбкой в зеленую клетку, которую она обожала. Господи Иисусе, в тот день было жарче, чем в аду. Зачем, ради всего святого, она вообще купила этот прикид, я никогда не пойму.

Я же в своем наряде чувствую себя мошенницей. Юбка-карандаш цвета хаки, чересчур обтягивающая и неприлично короткая – выше колена на два греховных дюйма. Белая блузка с круглым воротником, достаточно тонкая, чтобы просвечивал лифчик. Я перекидываю волосы вперед в надежде, что они прикроют соски. Коричневые балетки, исцарапанные до смерти и тесные, будто очерченные Библией границы. Заметно, что я выросла из этого наряда, но он самый «деловой» из всего моего гардероба. А тетя Вайолет сказала, что в суд надо одеться по-деловому.

– Иду, – шепчу я ветру, страшась сегодняшнего дня.

Бабуля и Могильный Прах уже уехали в суд. Я мысленно выговариваю себе за то, что не уехала с ними и теперь, наверное, опоздаю.

Наш домик с четырьмя комнатами – скромный прямоугольник, стоящий глубоко в джорджианском сосняке. Бедное владение, удовлетворяющее самым скромным нуждам. Не больше. Не меньше.

Бедняки – это люди, которые не могут позволить себе того, в чем нуждаются. У нас же была еда, кров и Иисус, больше нам ничего не было «нужно», но бедность очень даже ощущалась.

Утреннее солнце льется сквозь окна большой комнаты, захватывая бесконечно парящие частички пыли. Небесно-голубая краска на потолке делает комнату особо яркой, даже радостной.

Вранье. В этом доме ничего радостного нет.

Светло-голубой оттенок уходит корнями в старую аппалачскую традицию. Синий – цвет воды, а духи не могут перейти бегущую воду. Исцеление нередко притягивает то, что тащить за собой в дом не хотелось бы.

Большая комната – скорее кухня, чем гостиная, и стол из длинной доски занимает ее практически полностью. Он служит рабочей поверхностью в дни, когда мы печем, варим джемы и делаем вороньи куколки, которые продаем на рынке у дороги.

На этом же столе бабуля бальзамировала дедулю.

Куриное яйцо одиноко поджидает меня возле бабулиного ящичка с рецептами на подоконнике. Оно оставлено для меня. На солнце просвечивает красное кольцо вен и протухший кровавый желток. Идеально. Я осторожно укладываю его в полистироловый стаканчик и забираю мешочек с порошком шиповника из ведьминской коробки.

Выскакивая из двери, я против воли оглядываюсь в поисках свидетельств выпекания торта или обертывания подарка. Но я не настолько глупа, чтобы ждать праздника от бабули, а теперь из родни у меня осталась, по сути, она одна.

Сегодня посвящено не мне и не моему дню рождения, а решению судьи и справедливости, которой заслуживает наша семья.

Из-под крыльца я вытаскиваю ведьмовскую банку, которую сделала для сегодняшнего дня. Пригоршня кладбищенской грязи, девять гвоздей и бумажка с трижды написанным именем виновного.

Мой старый белый «Мустанг» 74-го года прячется в сорняках возле дровяного сарая. Кусок говна с салоном из жесткого пластика, выкрашенного красной аэрозольной краской. Я долго копила на его покупку, а он издох всего через четыре коротких месяца. Проблемы со стартером, так что приходилось парковаться на холмах и катиться под горку на второй передаче с отжатым сцеплением, чтобы завестись. Теперь сцепление сгорело, и нужно ставить новый стартер, а еще аккумулятор сел. Двести пятьдесят долларов, чтобы все это починить, сказал мой приятель Дэвис. Половина того, что я за него отдала.

Дверь машины Адэйр взвизгивает, когда я открываю ее. Солнечные зайчики расцвечивают серебристую кожу «Понтиака Гран-при», напоминающую гниющие пролежни. Потрескавшийся красный винил щиплет кожу под коленками, когда я сажусь. Ремень привода вентилятора верещит, а мотор недовольно испускает басистое рычание при пробуждении. Машина хлещет бензин быстрее пьяницы за чужой счет, но хотя бы довезет меня из пункта А в пункт Б, а Адэйр больше не понадобится.

Я молча еду по длинной, ведущей в город дороге. Темное облако накрывает машину тенью, и я поднимаю глаза.

Вороны, сотни ворон. Обычные низколетящие вороны. Кричат и каркают, будто игриво переговариваясь. Я вздыхаю и гадаю, нет ли среди них Грача, наблюдающего за мной. Узнает ли он меня в этой форме?

Из-за открытого окна в салон налетела пыль с грунтовки и скрипит на зубах. Шесть миль спустя я выезжаю на главную улицу. Единственную асфальтированную дорогу, проложенную по центру города. По обеим ее сторонам – мешанина из кирпичных зданий с плоскими фасадами. Большая часть магазинов не могут решить – хотят ли они остаться или закрыться, и меняют решение несколько раз в день. Но все они дышат на ладан, кроме салона «Стрижки и завивки Пэтси» и магазина мистера Уиггли – в прошлом «Все по пять центов», а теперь там можно купить продукты на пару с подкормкой и лопатой.

Мест для парковки обычно в избытке, но сегодня, когда репутация всеми любимого мэра в центре юридического внимания, каждая собака приехала услышать вердикт судьи.

Я нахожу место за старым кинотеатром «Ритц», который закрылся после показа фильма «Крамер против Крамера» – с тех пор кто-то написал на афише «Снеси меня».

Жара и колготки работают на пару, чтобы натереть внутреннюю сторону бедер, пока я спешу вниз по улице. Пот струится из-под мышек. Из-под сисек. А воспаленная мозоль угрожает пронзить пятку насквозь, если я вскоре не избавлюсь от своих балеток.

Хрупкое яйцо терпеливо ждет в стаканчике. Ведьминская банка зажата под локтем.

Глаза пробегают по ряду машин, пока не останавливаются на «Корвете» Стоуна Ратледжа. Красные изгибы этого автомобиля напоминают губы, вытянутые трубочкой для поцелуя в зад. Я пригибаюсь, чтобы меня не заметили, и сажусь на корточки, доставая банку из сумочки. Чуть приоткрываю крышку, только чтобы внутрь проскользнули слова:

– Поступлю с тобой, как ты поступил со мной.

Страдай, как я страдала.

Из-за всей злобы, что ты посеял, гнев мой не отступит.

Пока правда не слетит с твоего языка, а душа не раскается.

Часы на башне отбивают восемь утра. Дерьмо. Я закручиваю крышку, ставлю банку под черную шину и спешу на слушание.

Я бегу по тротуару, одновременно завязывая три узла на нити пряжи, вытянутой из кармана. Мои слова звучат как молитва:

– Этим узлом запечатываю заговор. Ни сна. – Я завязываю узел. – Ни пищи. – Еще один. – Ни покоя, пока не свершится правосудие. – Последний.

Но затем шаги мои замедляются – в конце улицы показывается здание суда. Священнейший дом с дурной репутацией. Тела толпятся в двойных дверях, будто в забитой ливневке. Остальные выплескиваются и стекают по высоким бетонным ступеням на улицу.

Я замираю, гадая, стоит ли мне туда идти.

Можно просто остаться здесь.

Посмотреть на реакцию людей, когда судья примет решение, – тогда сразу станет понятно какое.

Адэйр стоит передо мной как вкопанная. Ее глаза опускаются к носкам моих балеток. Там, подрагивая на легком ветерке, лежит черное перо. Желание на вороньем перышке.

Знак.

Этого хватает, чтобы подтолкнуть меня. Я поднимаю его, прячу на будущее в лифчик.

Проход забит толпой круглопузых, фермерского откорма, мужиков. Я пытаюсь протиснуться вперед, но меня отталкивают локтями. Младший Мэддокс подпрыгивает от удивления. Удивлен, что я еще не внутри? Или что посмела коснуться его? Я не уверена.

Только начинает казаться, что людское море разойдется, чтобы пропустить меня, как я понимаю, что они дают выйти моему кузену Уайту.

Невнятные ругательства разлетаются от тети Вайолет, когда Уайт выводит ее из двери. Из носа у нее текут сопли. Дыхание запятнано болезненно сладким запахом виски.

– Я справлюсь! – Уайт машет мне, давая знак не пытаться помочь.

Ему не удается провести тетю Вайолет и на три фута от двери, когда тетю начинает рвать. На какой бы жидкой диете она ни сидела последние пару недель, все выпитое расплескивается по каменным ступеням.

Разошедшиеся люди снова слепляются вместе, и я проламываюсь сквозь них, пока они не заблокировали вход. Голоса затихают. Но не из-за моего появления – одновременно из боковой двери выводят ответчика.

Самодовольный и не в наручниках, Стоун Ратледж заходит с тщеславной ухмылкой на лице и широко расправленными плечами.

Его темно-синий костюм гладкий, будто прямиком из серии «Далласа». Мерцающие золотые запонки подмигивают с краешков накрахмаленных белых манжет. Небесно-голубой галстук, наверняка шелковый и импортный, туго затянут вокруг шеи. На коже с багамским загаром, как всегда, яркий румянец от многих лет пьянства. Это высокий худощавый мужчина с суровым лицом – будто все эмоции от него отхлынули, и остался только кусок льда. Он устраивается на стуле ответчика, будто ленивый король. Сахарный король этих мест – прозвище, которое он унаследовал с сахарными плантациями. Будто это делает его подходящим на роль мэра города.

Суд – все равно что венчание в церкви; за кого ты – ясно по тому, на чьей стороне сидишь. Несколько человек на нашей, и все остальные – на другой. Вот только всех остальных тупо слишком много, чтобы уместиться на одной стороне, так что они против воли выплеснулись на нашу, хоть и на пару рядов за нами, чтобы никто не перепутал. И все здесь теснятся, будто огромные сиськи Ванды Трэвис в ее крошечном лифчике. Места нет, чтобы даже вздохнуть.

Прямо за Стоуном – его идеальная семейка. Женушка Ребекка Ратледж со своими идеальными завитыми волосами и в пудрово-розовом костюме от «Шанель» сидит со вздернутым вверх носом, будто уловила какой-то неприятный запах. По случайному стечению обстоятельств она племянница судьи – надо же, как удобно. Их дети – двойняшки Лорелей и Эллис Ратледж всего на год младше меня. Лорелей держится с той же чванливой надменностью, что и ее родители. Побочный эффект диплома Принстона, наверное. А вот Эллис не такой заносчивый, как остальные. Думаю, это потому, что он художник. Мать с отцом оплачивают счета, а он играется с красками. Клево, наверное.

– Всем встать!

Пристав призывает всех к вниманию. Он объявляет председательство уважаемого судьи Джеба Уокера Ньюсома. Когда тот заходит, становится тихо, как после призыва проповедника к покаянию в воскресенье.

Судья занимает скамью. Все садятся. Я выглядываю своих. Их совсем немного. На втором ряду слева виднеются огромные плечи Могильного Праха – он словно глыба в комнате с камнями. Рядом сидит бабуля с седым пучком на макушке. Два места, которые только что освободили Уайт и тетя, уже занимают. Прямо позади них я вижу Дэвиса Янси. Высокий темнокожий парень выглядит сломленным, как бредущий обратно в церковь грешник. Миссис Янси утешающе похлопывает его по спине. Он не семья. Но он почти ей стал.

Миссис Янси будто слышит мои мысли. Она оборачивается. Печальные карие глаза тут же находят меня. Ее слабая улыбка – лучик солнца в затянутой облаками комнате, полной пристальных взглядов. Мой взгляд опускается в пол. Тяжело подолгу выносить ее доброту. А я ведь и их подвела. Подвела мистера Харви Янси, который должен был сидеть подле них, но умер много лет назад. Я не смогла его спасти.

Я нахожу место у стены слева и занимаю его, осторожно держа в руке стаканчик с яйцом с красным желтком.

Я уже решила не приходить. Это казалось бессмысленным, учитывая, что Стоун Ратледж и его семья всеми любимы.

Неприкосновенны.

Но Адэйр не оставляла меня в покое. Тыркала, мол, это важно. Какую херню мне ни пришлось бы пережить сегодня, показаться в суде было важнее. Может, она права.

Каждая собака пришла. Жар их взглядов сжигает всю уверенность, которую я принесла с собой. Разум уверяет, что я выросла, что мне должно быть плевать на их мнение обо мне. Но сердце напоминает, что я здесь выросла и почему-то в этом несчастном мире их мнение обо мне все-таки имеет значение. Их неприязнь ко мне настолько заметна, что я съеживаюсь у моего скорбного кусочка стены, и я ненавижу себя за то, что меня это волнует.

Я знаю, что они думают. За один тот факт, что наша семья вынудила шерифа арестовать Стоуна Ратледжа, мэра города – нам должно быть стыдно. Ведь мэр – хороший человек, который направил струйку джорджианского туризма в нашу сторону и спас последний продуктовый от закрытия – да он все равно что Господь Бог или вроде того.

Произошедшее было «случайностью».

Вот только мне так никто и не объяснил, как можно «случайно» переехать кого-то дважды.

– Готов к воскресному турниру по ловле окуня? – спрашивает судья Стоуна. – А то я слышал, ты потерял свою счастливую рыбачью кепку. – Приглушенный рокот веселого шума разогревает комнату.

– Если твой воскресный улов будет таким же, как на прошлой неделе, Джеб, счастливая кепка мне не понадобится. – Комната фыркает вместе со Стоуном.

– Следи-ка за языком. – Судья шутливо указывает на Стоуна пальцем.

Их перепалка – все равно что удар ножом между ребер.

Судья говорит что-то стенографисту, который передает ему в ответ нужные бумаги. Сдвинув очки для чтения на кончик носа, тот неторопливо знакомится с делом, как будто уже не знает всех фактов. Мы все тихо ждем, когда он закончит. Напряженная тишина вот-вот доведет меня до предела.

– Смити, – подзывает судья прокурора.

Джон Делани Смит – Смити для друзей – широко известный пьяница. Прокурор из него никакой, если хотите знать мое мнение. И в городе, где наши мальчики просто не могут сделать ничего дурного, Смити загадочным образом оказывается назначен на все «важные» дела. Я практически уверена, что в этом же самом помятом черном костюме он вчера был в «Наливайке», придорожном кабаке в шаге от города – единственном месте в округе Черного Папоротника, где законно продавать пиво. Только не по воскресеньям.

Черт, да это даже не суд. Это просто предварительное слушанье о том, не могло ли так случиться, что Стоун совершил преступление, и стоит ли предъявлять ему обвинение.

– Да, сэр. – Смити встает, утопая в слишком большом костюме.

Так скукоживаются от запойного пьянства. Дрожащая рука теребит криво завязанный галстук. Он приглаживает немытые черные волосы. Он покачивается, так слабо, что и не заметишь, если близко не знаком с пьяницами. Его тело будто навечно вынесено в море и колыхается на волнах.

– Тут написано, – начинает судья, – что семья настаивает, будто заявленная двадцатитрехлетняя потерпевшая не была под влиянием алкоголя в день происшествия? Хотя и проживала с известной алкоголичкой?

Мои зубы сжимаются. Не какая-то там семья. Моя семья.

Судья Ньюсом перебирает бумаги, словно искренне что-то ищет.

– Хоть ты тресни, не могу найти результаты токсикологического анализа, чтобы подтвердить это. – Он вопросительно поднимает бровь. В его голосе наигранность. Он знает ответ, но хочет, чтобы все услышали.

Сердце падает.

– К сожалению, ваша честь, результаты были неоднозначными. Однако в больнице не смогли провести повторный токсикологический анализ, поскольку семья настояла на захоронении тела. Они по-прежнему практикуют определенные… древние методы погребения.

И он должен нас представлять? По залу рассыпается приглушенный шепоток. Он выставляет нас бóльшими деревенщинами, чем необходимо.

– Значит, у нас нет свидетельств, подтверждающих заявление семьи?

– Совершенно верно, ваша честь.

– Ваша честь. – Адвокат Стоуна встает. Представляется адвокатом Джоном Кляйном из юридической фирмы «Кляйн, Кляйн и Винчестер» из Атланты. Высокомерный мужчина в костюме даже лучшем, чем у клиента. Он поднимает пачку бумаг. – Здесь описание произошедших в обсуждаемую ночь событий со слов ответчика. – Пристав подходит за документами и передает их судье. – Как вы видите, к тому моменту, как мой клиент ехал домой, уже опустились сумерки.

Сумерки. Час ворон.

– Мистер Ратледж припоминает странные движения на дороге перед ним. Он понял, что это человек на желтом велосипеде, когда было уже слишком поздно. Темная одежда. Никаких необходимых отражателей. Мой клиент припоминает, что почувствовал резкий запах виски на одежде жертвы, когда безуспешно пытался привести ее в сознание.

Лжец. Лжец! ЛЖЕЦ! Зубы сжимаются до скрипа.

– Также имеются дополнительные показания очевидцев… – Он через пристава передает судье еще одну стопку бумаг. – Они подтверждают, что жертву в тот самый вечер видели в «Наливайке». Это питейное заведение находится в двух милях вниз по дороге от места несчастного случая. Широко известно, что семья бывает там часто.

– Да. – Судья прожигает сердитым взглядом подтверждающий это документ. – Заведение, которым наше баптистское сообщество не сильно гордится, мистер Кляйн. Благодарю вас за это подробное и внимательное описание событий. Смити, у тебя есть еще какие-нибудь свидетельства?

Запинаясь, Смити говорит, что все заявления Стоуна и показания очевидцев были подтверждены и, насколько он знает, больше добавить нечего.

– Мне очевидно, – начинает судья, и моя кровь закипает, – что, поскольку нет каких-либо свидетельств халатности либо злого умысла, мы можем установить следующее: обвиняемый не несет ответственности, в то время как жертва в определенной степени ответственна за исход события. Поскольку прокурор и штат Джорджия не предъявляют обвинения, я тем самым принимаю ходатайство ответчика об оставлении иска без рассмотрения. Заседание объявляется закрытым. – Судья Ньюсом с силой ударяет по столу молоточком. Дерево трещит, как от последнего гвоздя, забиваемого в крышку гроба.

В зале поднимается гомон облегчения и радости, будто на пиру.

Неважно, насколько ты уверена в результате; все равно, услышав его, оказываешься не готова.

Будто учитель в школе отмахивается от объяснений, почему ты опоздала в школу.

Будто действия Стоуна были неважными. Незначительными. Ничтожными.

Будто это совсем пустячное дело, что он убил Адэйр. Бабуля встает, как если бы закончила свои дела в церкви, проповедь завершена и говорить или делать больше нечего. На ее лице ни тени злости или тревоги.

– Без рассмотрения? – ору я. Это безумный, ошеломляющий звук, от которого все в зале мгновенно замолкают.

Все пялятся на меня, будто я лишилась своего чертового разума. Может, так и есть. Шериф Джонс смотрит на меня как на дикое животное, которое сорвалось с цепи. Кровь кипит. Ноги несут меня вперед – есть у них привычка так делать прямо перед тем, как я совершу какую-нибудь глупость.

Надо было взять с собой нож.

Или пистолет дяди Дуга, если бы знала, где его спрятала тетя Вайолет.

Я вытаскиваю проклятое яйцо из стаканчика и крепко сжимаю его. Другая рука ищет в сумке мешочек.

– С тобой, как поступил ты! – Неистовый гнев и слюна брызжут у меня изо рта. Несущей проклятия наперстянкой я яростно тычу в Стоуна. Он, спотыкаясь, отступает назад, когда я перелезаю через лавку.

Он слишком медлит и не успевает.

Правой рукой я разбиваю яйцо и размазываю его по лицу Стоуна. Левой – взмахиваю мешочком силы, и крошечные щетинки шиповника застилают ему глаза, словно туман.

Я с хрустом ударяюсь щекой о деревянный пол зала. Я чувствую запах одеколона после бритья и сигаретное дыхание шерифа, когда он наваливается на меня сверху.

– Проклятье! Девчонка, я же говорил не делать глупостей.

Он коленом прижимает меня к полу, заводя мне руки за спину. Металлические браслеты со звяком оборачивают запястья.

– Ублюдок! – Я дергаюсь и вырываюсь из удерживающих меня рук. – Ты заплатишь за то, что сделал! Заплатишь, твою мать!

Будто лучик солнечного света, я ловлю короткий взгляд Стоуна, прежде чем шериф вздергивает меня на ноги и выталкивает из зала.

Кроваво-красные ошметки яйца стекают по его щеке и пачкают дорогую белую рубашку. Воздух тухнет от его гнили. Стоун отчаянно трет глаза, крича от боли.

Да придет смерть в твой дом.

Глава 2

Сей благое семя

– Что ж, ты у нас по тупости сравнялась с табуреткой, раз отмочила такую хрень в суде, – сообщает мне тетя Вайолет с другой стороны тюремной решетки.

Естественно, шериф оставил меня гнить в камере на ночь, прежде чем сообщить, что Стоун решил все-таки не предъявлять обвинений. Нападение женщины вполовину тебя ростом с яйцом в руке… ну, будешь выглядеть той еще размазней, если станешь жаловаться. Но каждая секунда в этой смердящей бетонной коробке стоила того, чтобы увидеть страдающее выражение на лице Стоуна Ратледжа.

Тетя Вайолет выглядит отвратительно – лицо покраснело и распухло от слез. Или алкоголя. Или того и другого. Жвачка со вкусом корицы не может перекрыть запах сигарет и водки, въевшихся в ее дыхание.

– Стоун заслуживает худшего, – говорю я ей и сажусь, чтобы потянуться. От спанья на палете из прессованного хлопка, который тут зовут матрасом, моя спина отваливается. Челюсть немного ноет от знакомства лица с полом.

Мы обе кидаем взгляд на приемную, когда слышим приказ шерифа выпустить меня. Заместитель Ранкин с нависающим над ремнем с кобурой пузом кряхтит, вставая со стула. Ключи позвякивают у него на бедре, когда он, переваливаясь, идет по тускло освещенному залу.

– Бабуля злится? – спрашиваю я тетю Вайолет.

– А когда мама не злится? – говорит она мне, прежде чем повернуться к заместителю: – Эй, Дьюэйн. Как твои маманя и ребятки?

Заместитель Ранкин смотрит на нее сверху вниз и не отвечает.

– Ты свободна, – сухо говорит он, явно недовольный необходимостью хоть как-то работать.

– А ты, смотрю, все еще объедаешь маманю, – говорит тетя Вайолет, явно недовольная тем, что ее игнорируют.

Он хмурится:

– А ты, смотрю, все еще прикладываешься к бутылке.

Тетя Вайолет фыркает в ответ, затем скребет щеку средним пальцем.

– Ублюдок, – бормочет она, когда мы выходим. – Не переживай за маму, Уэзерли. Завтра она найдет новый повод погундеть.

Яркое утреннее солнце бьет в лицо, едва мы выходим в комнату ожидания. Моя челюсть сжимается, когда я вижу Стоуна Ратледжа, опершегося на стойку диспетчерской и подписывающего какие-то бумаги. Его жена Ребекка нерешительно топчется чуть в стороне. Она морщит лицо от отвращения, пока обегает глазами комнату. Она цепляется за портфель от «Дуни и Бурк», будто ждет, что ее ограбят.

– Нет, я уверен. Никаких обвинений, – говорит Стоун женщине за столом. – Эта семья достаточно пережила. – Он передает ей бумаги. Боковым зрением он замечает меня и оборачивается.

На щеке царапина. Отлично. Вокруг глаз красная раздраженная кожа от щетинок шиповника, которые я вытряхнула ему на лицо. Еще лучше.

Я прожигаю его своим лучшим взглядом: «Пошел ты».

Глубокая печаль покрывает его лицо, когда он встречается со мной глазами. Искренность этой печали будто пинает меня в грудь и на мгновение сбивает с толку. Пока я не понимаю, что он просто отыгрывает чуткого мэра для избирателей, столпившихся в комнате. Какой козел.

Мы почти переступили порог, когда Ребекка выдает недовольное бурчание, озвучивая то, что все остальные в этой комнате думают о нас… белом отребье.

– Не связывайся, – предупреждает тетя Вайолет, а затем цепляет за локоть и выводит за дверь, следя за тем, чтобы я не натворила новых глупостей.

И двух секунд на воздухе не проходит, чтобы тетя Вайолет не начала шарить в сумке в поисках «Мальборо». Дрожащей рукой она зажигает сигарету.

Мы проходим мимо блестящего белого «Кадиллака Эльдорадо» Ребекки – еще и с откидным верхом. Совершенно неуместный бриллиант короны на фоне помоечных артефактов, припаркованных вокруг него. Тетя Вайолет недовольно кряхтит, увидев его.

– Знаешь, что я слышала? – спрашивает она.

– Что?

– Что Джимми Смуту пришлось тащить драгоценный «Корвет» мэра в мастерскую, потому что кто-то подложил ему банку с гвоздями под шину. – Ее голос полон наигранного удивления. – Кто бы мог такое сделать? – Она хитро смотрит на меня, затем выпускает протяжный клуб дыма из уголка улыбающегося рта.

– Понятия не имею. – Я с трудом сдерживаю ухмылку, садясь в ее машину.

– Уайт устроился на завод «Ласко» в Мерсере, – сообщает она, когда мы выезжаем с парковки и направляемся к дому. – Хорошая работа. Глазом не моргнешь, как он станет старшим слесарем-ремонтником. – Она стряхивает сигаретный пепел в приоткрытое окно.

– Серьезно? – недоверчиво переспрашиваю я. – Он не планирует остаться и помочь нам придумать, как заставить Стоуна заплатить? Просто собирается жить дальше? Мы все так поступим?

Ее лицо краснеет от стыда. Она избегает моего взгляда.

– Ну, как-то нам справляться надо. Так работает жизнь, малышка.

Она достает полистироловый стаканчик из держателя и встряхивает его. Внутри болтается лед, перемешивая разбавленное содержимое. Затем делает большой глоток, будто пьет лекарство. В каком-то смысле так и есть.

В машине жарче, чем в аду. Я опускаю свое окно, впуская ветер и выгоняя сигаретный дым.

– Ты говорила с Дэвисом? – спрашиваю я. Если кто-то и станет нам помогать со Стоуном, это Дэвис. Он отчаянно любил Адэйр. Он не опустит руки и не примет этот вердикт как окончательный. – Как он считает, что нам делать?

Тетя Вайолет раздраженно вздыхает.

– Что еще нам делать, Уэзерли? Губернатору позвонить, пожаловаться на нашего дерьмового мэра? Ты же сама в суде видела, какие они там все дружки. Клуб хороших мальчиков, – язвительным тоном говорит она. – Богачи вроде Стоуна никогда не платят за содеянное. Так устроен мир. Нам всем остается это просто принять. – Она зло дергает рычаг поворотника, и мы сворачиваем на грунтовку.

– Я никогда это не приму, – говорю я. Остаток пути мы проезжаем в тишине.

Едва она тормозит у дома, я тянусь к ручке двери…