автордың кітабын онлайн тегін оқу  История жизни и болезни коровы Белянки

Вышеслав Филевский

Вышеслав Филевский

История жизни и болезни коровы Белянки

Вышеслав Филевский живёт в Бразилии. Основная тема творчества — любовь к жизнетворящему началу, всему, что оно создало и обожествление этой любви.

Книга о любви к жизни. В ней два произведения. Оба — маленькие романы. В них автор предлагает посмотреть на мир глазами бабочки и коровы, как бы войдя их плоть и кровь. Он утверждает высокую значимость жизни любого живого существа. Полагает, что далеко не всегда человек оказывается совершеннее и благороднее самого, казалось бы ничтожнейшего из них.

В «Истории жизни и болезни коровы Белянки» жизнь коровы увязана с жизнью людей. Автор с любовью выписывает жизнь российской глубинки и дохристианские обычаи русского народа.

Предисловие

 

Жена говорит, я — не как все… Не уточнял: меньше знаешь — счастливей будешь. Однако, полагаю, я глубже, чем окружающие, чувствую и сопереживаю всему живому. Ощущаю себя всем, кого вижу, в частности, насекомыми и животными. Их мир мне не представляется ущербнее человеческого. Более того, иногда он прекраснее и предпочтительнее даже…

Многие боятся в следующем воплощении оказаться не человеком… — Не нужно. Загляните в мир других существ моими глазами, полюбите его. Поймите место и значение человека среди прочих живых существ… Может быть, тогда вам захочется что-то изменить в вашей жизни, иначе отнестись к другим живым существам — полюбить их всем сердцем, всех, без исключения… Любить — не всегда ли замечательно?..

Кто-то скажет: я наполняю жизнь других существ моими человеческими переживаниями… Пусть и так. Но мои чувства цветут на клумбе мира и любви к Высшему и сущему. И, может быть, букет из её цветов не будет лишним в уголке Вашего духовного дома…

Бытийствовать не человеком — не наказание. Это другая грань пути, точно так же необходимая вашей душе, как и нелёгкая человеческая судьба. Пожив бабочкой или коровой, возможно, вы выйдете из этого испытания обогащёнными, более приближенными к непостижимому Небу, если, конечно, вы ставите перед собой такую цель — обретение рая в бесконечной вечной жизни…

Итак — вперёд, в мир бабочек и коров — в мир единства всего сущего — в мир любви.

Вышеслав Филевский, 14 мая 2018 г., Белу-Оризонти, Бразилия[1]

Маленький энтомологический роман[2]

Я смутно осознала, что на мне нечто вроде одежды, во всяком случае, что-то мешающее. Оно то ли постепенно становилось более прозрачным, то ли я начинала лучше видеть… Оказалось, что это спальный мешок. Быть в нём, конечно, тепло и уютно. Но всё-таки жизнь состоит не только из одного сна, я думаю.

Мешок как будто понял меня. И я обрадовалась тому, что всё вокруг наделено разумом. Вдоль моего тела у мешка оказалось подобие молнии. Она начала сама собой медленно раскрываться от головы.

То, что я увидела вначале показалось неприятным, потому что слепило глаза. Но вскоре они привыкли. Я обнаружила себя в зелёном доме, наполненном паутиной… Кто её сплёл?.. Этого умельца поблизости не было…

Мешок тем временем раскрылся больше, чем на половину… Я дышала полной грудью. Воздух казался вкусным. Возможно, он даже насыщал, я не могла сразу понять… Воздух наполнял силой моё тело и прояснял сознание. Я пошевелилась и поняла, что смогу выбраться. В нижней части мешка молнии не было. Достаточно для этого окрепнув, я надорвала мешок до конца и выбралась из него. Но на это ушли все силы, которые я получила от вкусного воздуха. «Это интересно: воздухом можно питаться», — сделала я открытие, поблагодарила воздух и с улыбкой заснула.

Когда проснулась, стало светлее. Оглядевшись, я нашла себя в салатовом доме. Его стены чудесно светились. И мне захотелось понять причину этого заманчивого света. Я потянулась к нему… Ноги, однако, слушались плохо. К тому же в моём салатовом доме, видно, никто, кроме меня, не жил. Иначе, конечно, убрали бы эту липковатую паутину… «Ничего, — говорила я дому, — я приведу тебя в порядок». Дому мои мысли понравились и он улыбнулся мне.

— Думаю, вместе нам будет хорошо, — сказал дом, — сживёмся.

И я ответила дому улыбкой моего духовного сердца.

Я с любовью прорывала паутину. И вдруг поняла, зачем она: в доме же не было двери, паутина защищала от непрошенных гостей… Конечно, она нужна, ведь я была совершенно беспомощна.

«Ты права», — одобрили мою мысль стены дома.

 

 

Она нужна, ведь я была совершенно беспомощна.

«Ты права», — одобрили мою мысль стены дома.

…Мир за паутинной дверью на удивление оказался разноцветным. Больше всего оказалось коричневого. Я стала карабкаться к этой бугристой массе, потому что она представлялась надёжной. Добравшись же, залегла в ложбинку и снова уснула, потому что все имевшиеся силы полностью истратила.

Я проснулась на стволе старого дерева. Было и радостно, и грустно. Радостно оттого, что сквозь листья меня касались солнечные лучи. Они поддразнивали и раззадоривали меня. Лучи улыбались и говорили мне:

— Просыпайся, соня. Оглянись и посмотри, как прекрасна жизнь!

Я зажмурилась, улыбнулась им в ответ и даже мысленно поцеловала. Лучи мне ответили тёплым, сверкающим поцелуем и обняли:

— Вставай-вставай, лентяйка!

Я сладко потянулась. Вспомнила своё зелёное жилище. Оглянулась, чтобы попросить прощения за то, что не ночевала дома.

«Не стоит того», — снисходительно ответил дом духом.

И тут я обнаружила за спиной нечто, показавшееся посторонним. Во всяком случае, этого твёрдого вчера не было. Стало неприятно, и я захотела освободиться от мешающего двигаться. Но, на удивление, твёрдое оказалось частью моего тела!..

Я пошевелила плечами — и оно поддалось моим усилиям. Твёрдое с лёгким шелестом раскрылось. Краем глаз я посмотрела на него. Оно оказалось прекрасными тёмно-жёлтыми крыльями с чёрными и белыми вкраплениями и такой же оторочкой. Я поняла себя красивой и гордо оглянулась вокруг, потому что быть внешне красивой приятно. Это создаёт впечатление превосходства.

…Я сидела на стволе довольно толстого дерева. Справа вверх и вниз по стволу ползли друг за дружкой шестиногие существа с усиками. Проползая мимо меня, почти каждое из них немного поворачивало ко мне голову и шевелило усиками. Я поняла, они говорили мне на несколько ином языке с удивлением:

— Что ты тут сидишь без дела? Посмотри, вокруг жизнь кипит. Хватит бездельничать. Поднимайся.

Те же из них, которые мной не интересовались… Думаю, они были просто старые. Потому что как же можно мной, такой красивой — и не интересоваться?!..

Понаблюдав за обижавшими меня равнодушием, я удостоверилась в правильности моего предположения: они в самом деле были старыми: двигались медленнее и тяжело дышали. Мир их уже особенно не занимал, в том числе и мои замечательные крылья. Старики были полностью сосредоточены на своих обязанностях и молитве… «Да, старость — невесёлое время», — поняла я…

Внезапно всех нас обдал ветерок. Листья зашумели. Я не успела сообразить, что в этом нет ничего страшного, и дёрнулась. Крылья сами по себе раскрылись и — на удивление, удержали меня в воздухе. Я испугалась падения и отчаянно замахала ими…

В самом деле, я не упала, но поплыла над землёй. Это оказалось очень приятно. Я даже зажмурилась и, захлебнувшись от восторга, застыла… Это продолжалось недолго. С распахнутыми крыльями я плавно опускалась. Но совсем близко от земли попала в воздушный поток, подхвативший меня и понёсший у небу. Я встрепенулась и снова что было сил замахала крыльями. Пролетела ствол моего дерева, улыбнулась по пути шестиногим существам с усиками и вознеслась выше, аж к его вершине… Тут поток ослаб и истончился…

Я была полностью залита солнцем. Почувствовала себя обнажённой, застеснялась, зажмурилась и с восторгом влетела в море света, держа крылья раскрытыми, и, радостно дыша, поплыла…

«Очень приятно!.. Какое счастье жить!» — думала я…

Вокруг в разные стороны летали всевозможные насекомые, не обращавшие на меня никакого внимания и даже не здоровавшиеся… «Чем они заняты, почему не наслаждаются купанием в солнечном море, почему не восхищаются мной?! — я не понимала их… — Неужели счастье и любовь не всеобщи, не полны и не совершенны? — удивилась я и задумалась. — А вдруг и невозможны?..»

И тут мне пришла в голову мысль: «Наверное, для того, чтобы меня любили окружающие, нужно соответствовать каким-то их взглядам, а, может быть, и принимать участие в их жизни… Интересно, а чем они живут?»…

Я хотела приостановить какое-нибудь из насекомых и поговорить с ним на эту тему. Но моё внимание привлекла птица, летевшая прямо на меня. Мне не понравилось выражение её лица: глаза смотрели как-то недобро, да и рот был открыт. Внутренний голос сказал мне: «Улетай!» По счастью я была рядом с вершинами деревьев и спряталась в листьях. Птица со свистом пролетела, сильно ударив крыльями по листьям. Конечно, я очень испугалась и долго сидела под веткой ни жива, ни мертва…

Когда страх унялся, я почувствовала голод. Я почему-то догадывалась, что вкуснее всего цветы. На деревьях их не было, и я спустилась… О, здесь было немало существ, подобных мне. Некоторые ели, а другие играли, кто парами, а кто тройками… Тут оказалось весело, не то, что на стволе или над кронами… Кто-то восхищался красотой моих крыльев, кто-то оставался равнодушным…

Летали и сердитые жужжащие насекомые. У них был такой аппетит, что, казалось, утолить его было совершенно невозможно. Избыточным же весом при этом они, как ни странно, не страдали.

Я присмотрелась и осознала, что радостная суета не вполне по мне и взлетела. Дышать стало легче. И я принялась искать пищу на кустах…

Да вот же куст! Я удивилась, что сразу не обратила на его внимание. Потому что запах просто кружил голову. Куст притягивал… О, это было слишком заманчиво, чтобы отказаться…

Я села на веточку и заметила, что рядом сидит то же сердито жужжащее насекомое, что мне встретилось внизу… Во всяком случае, его родственник.

— Давай-давай, присоединяйся, — деловито сказало оно, — тут на всех хватит.

— Спасибо, уважаемая, — ответила я.

Насекомое засмеялось, в смысле прерывисто зажужжало:

— Думала, я такая добрая, да? — Ха-ха-ха-ха!.. Да я б сейчас так тебя погнала, что ты напрочь про еду забыла бы… Только время нынче не то: я пыльцу собираю. А тебе нектар нужен, я знаю, встречалась уже с такими, как ты… Присаживайся, не бойся, не трону, — закончило насекомое уже совсем миролюбиво.

Я присмотрелась. Насекомое в самом деле не ело, а только счищало передними лапками с себя пыльцу, стараясь наполнить ею корзиночки на задних лапках.

— Видала работа какая? Это тебе не порхать. Тут большая сноровка нужна.

— Вы совершенно правы, сударыня, — ответила я. — А вы не знаете ли, как называется этот так замечательно пахнущий куст?

— Хы! Я не знаю… Издеваешься?.. Да за кого ты меня принимаешь? — Жасмин это, жасмин… Ладно, хватит болтать, недосуг мне.

И насекомое, казалось, совершенно позабыло про меня.

Белый цветок жасмина, как оказалось, имел длинную тонкую трубку. Я заглянула в неё. Там увидела две тычинки с короткими нитями и пестик. Оглядев их, я поняла, что они мне как будто ни к чему. И тут обнаружила капельки на нектарниках. И аж дух перехватило. Я поняла, к чему у меня в нижней части лица была какая-то бухточка. К моему удивлению, бухточка сама собой развернулась и превратилась в хоботок. Хоботок же прильнул к одной капельке, затем к другой…

Он сосал, как будто без моего на то желания. Во всяком случае, я не прилагала для этого никаких усилий… И я через хоботок чувствовала вкус этих капелек… О, это было очень сладко! И сладость не надоедала, удовольствие хотелось продолжать… Случайно я наступила одной лапкой на капельку нектара и с удивлением поняла, что и лапка чувствует его вкус!.. «Да у меня ещё более изумительное тело, чем я думала!»… Я гордилась собой.

Опустошив нектарник, я перебралась к другому цветку, к тому, около которого ковырялось жужжащее насекомое… Да, в самом деле, нектар оно не трогало. И я снова выпила всё. Перелетела на третий цветок — и так, пока не напилась вволю. Как только утолила голод, хоботок сам собой свернулся. Несколько мгновений я посидела у последнего опустошённого мною цветка с закрытыми глазами, наслаждаясь сытостью и томным запахом. И, не открывая глаз, взлетела. Зевнула. «Куда теперь?»

— Эй, постой! Привет! — вдруг услышала я совсем рядом.

Я открыла глаза и увидела рядом мужчину, такого же красивого, как я, и признала в нём соплеменника… Приглядевшись же, немного сжалась от досады. Потому что мужчина оказался гораздо ярче меня и у него были сильно разветвлённые усики. Но он был меньше, и это успокоило мою женскую гордость… Впрочем, как я потом узнала, у моих соплеменников мужчины всегда меньше женщин… Так им и надо… Разговаривать мне не хотелось. Но это не смутило мужчину. И он предложил:

— Поиграем, покружимся?

Я не знала, что стоит за таким предложением. Поэтому с радостью согласилась.

— Улетай, а я буду догонять, — радостно сказал мужчина.

Предвкушая удовольствие от игры, я вспорхнула и полетела вокруг куста. «Ну уж нет, ты не догонишь меня», — я была в этом совершенна уверена. Смеясь, я то неожиданно взмывала вверх, то стремилась вбок, а то, сложив крылья, падала. А потом вдруг летела в ту сторону, куда мой мужчина не ожидал. Я слышала, дыхальца его грудки захрипели. «Ага-а-а!» — я торжествовала!

— Хватит, хватит! — смеясь, кричал мужчина, — я уже устал.

Я согласилась с ним. Потому что, хотя и была явно сильнее, наверное по молодости, но совершенной радости полёта мешал полный нектара зоб. Я села на лист яблони и обернулась…

То, что я увидела, показалось даже не просто неприятным, а отвратительным. У моего друга из последнего сегмента брюшка что-то выдвинулось. Он сел рядом, и я спросила его, двинув крылом:

— Что это?

— Ты что, девочка? — ответил он вопросом на вопрос.

— Не мальчик же, — ответила я, не поняв вопроса. — Я вчера родилась.

— А-а-а, — разочарованно протянул мужчина. Неприятный для меня его отросток в конце брюшка стал странно укорачиваться. — Но всё-таки…

— Так что это у тебя в конце брюшка? У меня такого нет, — перебила я его.

Мой вопрос показался мужчине забавным:

— Это, ну как бы тебе по-научному сказать… эндофаллус, — иронично, но наставительно сказал он, как учитель в школе.

Эндофаллус, было втянувшийся в брюшко, стал снова выдвигаться. И от мужчины вдруг чем-то запахло. Я не могла понять, приятно или нет.

— А почему он то обнаруживается, то исчезает? — насторожённо спросила я, чувствуя, что здесь что-то не то.

— Потому что это орган любви, — тем же тоном продолжал мужчина.

Я удивилась и ничего не ответила. Мне казалось, что я любила изумительный мир вокруг меня: это солнце, вкусный воздух, полёт, — любила их, как догадывалась, душой, или духовным сердцем, тем более, что телесного сердца у меня не было…

— Я думала, что любят сердцем, — наконец, с сомнением ответила я.

— Глупости, — быстро и резко ответил мужчина. — Ни у тебя, ни у меня сердца нет, знай. Мы любим копулятивными отверстиями. Давай посмотрим правде в глаза.

О, это было так ужасно узнать, что у меня нет сердца!.. «Неправда!»… Да, при разглядывании эндофаллуса, при всей его противности я чувствовала какое-то томление в окончании брюшка и тревогу… «Наверное, там и есть то самое копулятивное отверстие, которым, по мнению моего циничного друга, и любят. Я ведь тоже что-то в этом месте ощущаю…

— Ладно, хватит недотрогу представлять. Поворачивайся. У меня много других дел, кроме тебя, — приказал мужчина.

Эндофаллус его выдвинулся полностью, а запах мужского тела стал просто омерзительным.

— Я опытный. У меня таких, как ты, знаешь сколько было? Поэтому я доставлю тебе ни с чем не сравнимое удовольствие… Наслаждайся! Ты меня потом всю жизнь вспоминать будешь, благодарить.

Мужчина видимо был совершенно уверен в том, что я выполню его приказ, в смысле в неотразимости своих доводов. Потому что развернулся и двинулся к моему брюшку. Этих нескольких мгновений было достаточно для того, чтобы я незаметно для него взлетела.

Я неслась, не разбирая воздушного пути. Я решительно не хотела этого самомненного и грязного самца. «Да и становиться матерью прямо так, сразу, не пожив, да ещё и без любви… Нет, нет, нет!»

Через некоторое время, придя в себя, я села на лист яблони и обернулась… Преследования не было… Успокаиваясь, я то складывала крылья, то расправляла их.

«Наверное, близкие отношения с мужчиной прекрасны только тогда, когда я люблю, когда переполнена любовью», — подумала я. — А мужчины… Неужели они любят только эндофаллусами, копулятивными отверстиями и не понимают, например, как замечательна я, как прекрасен окружающий мир — эти деревья, цветы, трава, небо… Если так, то это же мерзко, гадко!.. Общаться — не хочу», — определённо решила я и полетела домой. И долго ещё не могла отделаться от ощущения неприятного сексуального запаха старого развратника.

Дома всё было как будто хорошо. Правда, усики почувствовали оттенок чужеродного запаха. Однако всё оставалось на месте. И я не придала этому значения. Привела в порядок паутину и легла спать, потому что наступил вечер.

— Спокойной ночи, девочка, — тихо и ласково, по-отечески сказал дом.

Я улыбнулась и сладко заснула.

Утром же, когда проснулась и выползла из дома, я сразу вспомнила вчерашний запах. Оказалось, он исходил от невиданного мной волосатого существа, сидевшего на коре неподалёку. Оно было бескрылым, но имело целых шесть глаз и восемь ног… или рук. «Зачем ему столько?!» — удивилась я.

— А! А! А! А! А! А! А! — засмеялось существо, прочитав мои мысли. — Сейчас узнаешь.

 

Паук боковик

 

Передние конечности существа отличались от остальных бóльшим размером. Они были лысыми, только и их средний член покрывали волосы. Ступни, или ладони их были вывернуты. Выражение лица рассмотреть было невозможно, потому что и лицо существа также было сплошь покрыто волосами. Пучились они глаза. Это заставило почувствовать тревогу. Потому что я поняла, что это существо дикое, а значит — грубое. И оно не замедлило проявить дикость и грубость, двинувшись на меня… боком!.. Это уже возмутило: «Ну кто же, скажите на милость, ходит боком?!..» Но я тут же устыдилась порицания, потому что вспомнила, что некоторые мои соплеменницы боком летали, правда, таковых было очень мало…

Сделав несколько шагов, боковик бросился на меня. Я увидела прямо перед собой его вдруг показавшиеся из бороды и усов и раздвинувшиеся челюсти. И, не думая, ударила боковика обеими крыльями по морде. Он не удержался на коре дерева и полетел вниз. Я нервно засмеялась.

— Я ещё доберусь до тебя, — прошипел боковик снизу.

— И не надейся: я больше и сильнее тебя, — ответила я с лёгким пренебрежением.

Тут с удивлением я увидела, что он оказался привязанным к дереву тонкой нитью и поднимается вверх с помощью шести ног, грозя мне руками с вывернутыми ладонями.

— В моих хелицерах достанет яду, чтобы умертвить тебя, — продолжал угрожать боковик, быстро приближаясь.

— Оставил бы девочку в покое, — осуждающе сказал боковику один из шестиногих усатых работников, ползающих по коре.

— Молчи, глупец, — оборвал его боковик, — много ты понимаешь в жизни. — Я охотник и хочу есть.

Работник счёл за благо не отвечать и ползти своей дорогой. А я, не дожидаясь продолжения сомнительного единоборства, вспорхнула. «Конечно, я крупнее, — рассудила я, — но ведь боковик может подкрасться и во сне… Что тогда?..» Я не знала, что такое хелицеры. Но по словам боковика, там находился яд. А мне очень хотелось жить. «Стоит ли рисковать попусту?»

«Э-эх, сколько еды-то улетело!» — огорчился бокоход и беззлобно выругался. Он стал прикидывать, сколько, однако ж дней смог бы питаться этой павлиноглазкой, если б удалось впрыснуть ей яд… «Какой-то секунды не хватило! — сокрушался он. — И был бы замечательный праздник: есть, спать, ползать к паучихе и благодарить господа, есть, спать, ползать к паучихе и благодарить господа…» Бокоход имел в виде, к сожалению, под господом не великое Непостижимое, а своё паучиное божество, о котором издревле от паука к пауку передавались легенды. Поэтому бокоход подумал об этом господе весьма нелицеприятно и снова благодушно выругался… «Нет, к паучихе ползать не надо, — остановил свои мечты бокоход. — Она прожорливая. Сначала всё съем сам, а уж потом стану ползать. Имею же я право?!.. В конце концов, без паучихи обойтись можно, а вот без еды — никак»… На этой разумной мысли бокоход успокоился и пополз искать новую жертву, боком, конечно.

…Отыскивая цветы в этот день, бабочка обращала внимание в основном на деревья, подыскивая подходящее место для дневного отдыха… Везде что-то было не по душе. Но в конце концов присмотрела обособленно стоящую грушу, к сожалению, без цветов.

Я долго кружилась вокруг дерева, садилась то тут то там на листья, высматривая существа, которые могли бы мне угрожать. Но ничего не заметила.

В изогнутый лист я забираться не стала. Села под обычный. На всех моих пальчиках было по два коготочка, то есть шестьдесят. Поэтому укрепиться на листе труда не составляло. Отцепиться без моей на то воли коготочки не могли. Поэтому я спокойно забылась сном… Сны, правда, не были приятными: то этот мужик противный, то бокоход с его хелицерами… Хелицеры представлялись огромными клещами. Бокоход, хохоча, старался меня ими обнять:

— Ничего, — презрительно шипел он, — нечего, когда бы будешь малоподвижной в другом теле, я до тебя доберусь!..

А мужик, изогнувшись и взяв в передние лапки эндофаллус, вертел им, ехидно улыбаясь… Бррр…

Да, неприятного в жизни, как я обнаружила, было хоть отбавляй… Вспомнила странные слова бокохода во сне. Почему он решил, что я, имея такие большие и сильные крылья, вдруг окажусь малоподвижной… да ещё и в другом теле?.. Это показалось мне очень странным. Впрочем, какие глупости не приснятся…

Проснувшись, я почувствовала, что груша приятно пахнет. Может быть, этот запах исходил от её спеющих плодов?.. Я не могла понять. И переползла на глянцевую сторону листа.

Солнце уже взошло. Горизонт закрывала гряда облаков похожая на горы… Нет, вокруг было много всего красивого: и пшеничное поле со спелыми колосками, согнувшимися под тяжестью росы, и река, легко дымящаяся туманом, и посевы подсолнуха… Мне было смешно смотреть на его большие головы. Подсолнухи, также, как и я, только ещё протирали глаза со сна. Их растрёпанные головы смотрели в разные стороны, не увидев пока своё божество, не осознав счастья его лицезреть вновь и не сосредоточившись на молитве. Мои же глаза, бегло пройдя и отметив всё это, остановились на солнце. Точнее, на том месте, где оно было.

Висящая над землёй горная гряда с упорством, достойным человека, пыталась скрыть светило. Но напрасно. Истина взрывала суету мира, её мутную суть. Она, торжествуя, побеждала её. Солнце возжигало облака, заставляло гореть их негорючее нутро, понуждало помимо воли золотиться и молчаливо говорить чужим голосом высокую и непостижимую Правду. Истина обжигала землю внизу и прорезала голубизну неба своими лучами. Она неудержимо восходила над планетой, и всё радовалось ей и признавало её. Потому что не склониться перед Истиной в эту минуту было невозможно. Как и пшеница, как и всё вокруг, я была влажная от росы. Я смотрела на восходящее божество, молчаливо объяснялась ему в любви и терпеливо ожидала, что его правда иссушит мою немощь и приготовит к полёту…

 

 

Этот день моей жизни оказался утром моего плотского счастья. Созерцание восхода солнца, утренняя молитва настроили как-то особенно возвышенно. Да, я летала, кружилась меж кустами и деревьями в поисках подходящих цветов. Но видела не столько их, сколько небесную Правду, открывшуюся утром. Может быть, некое отражение этой Правды, распространяясь от меня, и привлекло ко мне моего принца…

Он как бы спустился с неба. Это случилось вечером. Я увидела его — и сразу поняла, что этоон.

Мой принц был густо опушён. На каждом крыле его, на коричневом фоне располагались прекрасные пятна, будто глаза ангела. Крылья заканчивались кокетливым хвостиком. Усики заканчивались чёрными булавами, на конце которых красовались ярко-жёлтые пятнышки… Внутри всё задрожало, когда я увидела их. Мне почему-то сразу показалось, что принц может доставить мне огромное удовольствие, касаясь меня именно этими пятнышками. Я сразу же представила, что он это делает и свет померк в моих глазах.

 

 

Хоботка у принца не было вовсе… «Как же он ест?» — удивилась я. Но по правде говоря, мне было это совершенно всё равно. Потому что я увидела его губные щупики… — И всё, я перестала существовать. Он мог брать меня сейчас и делать всё, что ему угодно. Я разглядывала эти щупики и уже не понимала ничего… Да, конечно, я заметила, что мой принц был меньше меня, что ноги его были не такими длинными, как мои. Зато я уже познала по жизни невозможность полного совершенства. А у моего принца на ногах, пусть и коротких, были такие замечательные шпоры!.. О-о!..

Мы встретились около моей груши. Сели на соседние листы — и молчали. Наконец он сказал:

— Я летел к вам более километра.

— Но как же вы знали, куда лететь? — ответила я не поднимая глаз, чтобы не выдать свои чувства.

— Вы звали меня, — удивлённо ответил принц. Он пошевелил усиками. — Я чувствовал ваш призыв.

Я ничего не понимала. Принц посмотрел куда-то в окончание моего брюшка. Я застыдилась. А он сказал только одно слово:

— Ферромоны.

— Там?

— Да, между восьмой и девятой частицей вашего прекрасного брюшка… Вы испускали их.

В стеснении я молчала.

— И я тоже их выделял в поисках вас, — продолжал принц. И вы не могли не чувствовать мой запах.

И тогда я поняла, что приятный, поистине родной запах, который я утром приняла за запах плодов груши, на самом деле бы его запахом… Вот он, этот запах, такой сейчас близкий и сильный, он рядом, это запах моего принца — запах любви…

— Но, в отличие от вас, мои пахучие чешуйки — андроконии — расположены в середине крыльев, — объяснял мне принц.

«О великое Непостижимое, почему я так непроходимо глупа?» — сокрушалась я.

Небо молча улыбалось в ответ.

«Как же это замечательно! — думала я, вовсе не ожидая ответа от Предвечного. — Если он меня обнимет, если я ничего не буду чувствовать кроме запаха его андроконий, я потеряю сознание от счастья». Я поняла это со всей определённостью и понимала, что мучительно хочу его объятий. Якобы пытаясь спастись, я повторяла про себя, как заклинание: «Это неразумно, это глупо, это неразумно, это глупо…» Но мне было слишком сладко, чтобы я в это верила. На самом деле оно было совсем даже не глупо. Поэтому я решила быть правдивой и ответила:

— Да, я чувствовала и ждала вас. Я рада, что вы прилетели.

«Но почему я так пьяна? Где, какой нектар я только что пила?.. Ничего не помню…» Желая прояснить сознание, я потрясла головой и отвернулась.

— Прошу вас, не отворачивайтесь. Я хочу любоваться всеми вашими двадцатью семью тысячами омматидиями, — взмолился мой юноша.

Моему восторгу не было предела: «Да он не только обходительный и вежливый, но ещё и очень-очень умный. Какой-нибудь мужлан сказал бы: «Хочу любоваться вашими фасеточными глазами» — и всё. А этот… О, как это тонко: моими «двадцатью семью тысячами омматидиями!.. О!..»

Единственно, чего бы мне хотелось, так того, чтобы юноша перепорхнул на более отдалённый лист груши. Потому что, как он выразился, мои омматидии вблизи различали расплывчато.

— Разве ты не хочешь меня рассмотреть? — сказала я.

Он понял, что я хотела сказать, и возразил:

— Мне это не нужно. Я и так знаю, что ты прекрасна.

Юноша вдруг перешёл на «ты». Это не показалось обидным, но наоборот, желанным. Потому что я хотела именно близости.

— Как это не нужно? — удивилась я.

— Я привлечён твоим внутренним содержанием, а вовсе не видом.

— А чёрные и белые крапинки на моих крыльях, неужели ты не хочешь ими любоваться и слагать о них стихи? — я немного возмутилась, потому что гордилась своей раскраской.

…Лучи заходящего солнца, проходя через чешуйки бабочки — её звали, кстати, Данаус, отражались как от внешних, так и от внутренних их поверхностей. И, накладываясь, оба эти отражения усиливали друг друга. Юноша не мог оторвать восторженного взора от такого зрелища. Его подруга сейчас, как ему казалось, была самим воплощением красоты, сияния любви да и вообще бесконечной, прекрасной жизни, побеждающей досадные нестроения бытия. Она была самим божеством. «О, почему я не художник, — думал юноша, — почему сейчас в моих лапках нет кисти и красок?.. Этот образ просто необходимо сохранить, для того, чтобы он освещал жизнь других бабочек, показывая величие небесной Любви и чтобы они могли поклоняться образу Любви в виде моей подруги как истинному божеству…»

— Прости, я не умею сочинять стихи, — чуть помолчав, не спеша начал отвечать он, — тем более, у тебя нет механорецепторов для их ясного восприятия. — Но, ты знаешь, то, что я чувствую, глядя на тебя, это едва ли возможно выразить. Оно настолько глубоко и прекрасно, что о нём можно только молчать или тихо плакать… Смешно подумать, чтобы мои ощущения поддались бы согласованию рифмами, вылились бы в тот или иной набор звуков… Всё будет только бледным отражением твоего совершенства…

Смутившись и опустив голову, юноша умолк. Данаус тоже, потупясь, молчала. Затем она подняла глаза, посмотрела в лицо своему другу и, стараясь придать твёрдость голосу, сказала:

— Я тоже тебя люблю. Спасибо. Твоё стихотворение замечательно.

Получилось очень проникновенно. Грудку сотрясали рыдания… Данаус перепорхнула на лист своего друга и робко дотронулась до его лапки. А тот коснулся жёлтым пятнышком своего усика её усика и начал нежно ласкать его. Это было невысказанной поэмой, не понять которую было невозможно.

— Ещё, ещё… — просила Данаус, когда юноша, трепеща, приостанавливался.

Нечто неодолимое заставило юношу приблизиться к Данаус вплотную и коснуться её лба губными щупиками. Свет в глазах Данаус померк. Дыхальца тех сегментов их брюшек, которые их имели, учащённо сокращались…

Солнце село. Вместе с быстро сгустившимися сумерками пришла слабость. И влюблённые мирно уснули в объятиях руг друга.

…Я проснулась перед зарёй оттого, что сладко ныло копулятивное отверстие. Вокруг было очень тихо, серо и влажно. Но мне эта предрассветная серость казалась исполненной всеми цветами радуги.

Мой принц не спал. Он сидел передо мной и любовался мной. Я читала его взгляд. И он представлялся мне самым сладким и захватывающим романом, самой тонкой и поэтичной любовной песней, какую когда-либо создали живые существа со времени их сотворения.

Юноша двинулся и стал обползать меня. Я заметила в окончании его брюшка яркоокрашенный мешочек и выдвинутый, как я уже знала, эндофаллус. Теперь он казался мне чудом природы. «Есть ли в мире что-либо прекраснее эндофаллуса?» — подумала я теперь и не нашлась ответить. Юноша же стал касаться своими чуть влажными крыльями моих усиков. Они вибрировали от удовольствия. Я безнадёжно тонула в море андроконий и теряла рассудок… «О, какое наслаждения жить вне разума?.. Великое Непостижимое, зачем ты снабдило нас им? Ты хотело лишить нас счастья?..» — думала я…

Я находилась в некоей чувственной среде, в раю неги и желания плотской любви. Было хорошо и покойно, как никогда. О другом счастье, счастье девственной любви к непостижимому Небу я забыла так, как будто никогда его и не испытывала. И славила Предвечное за ощущения, которые переживала сейчас. «Вот, вот для чего только и стоит родиться. Вот для чего стоит жить, вот высший смысл жизни!» — так мне казалось.

Я дышала андрокониями — и ничего более не хотела знать. Дыхальца трепетали. Всё другое представлялось мелким, надуманным и бессмысленным… Я — любила, и я готовилась исполнить то, для чего великое Непостижимое повелело мне явиться на свет. «Даже если оно смертельно опасно или неправильно, я не могу не осуществить предначертанного. Мне низошло великое счастье! — понимала я, — спасибо Всевышнее!» — и пила это счастье медленно, большими глотками.

Зачем-то я раскрыла крылья. Мой возлюбленный, не прекращая касаний моих усиков, взобрался на меня сзади. И тут он прекратил касания, сложил свои крылья и затих… Я поняла, что нахожусь на вершине жизни. Окончание брюшка как бы само поднялось. Оно, бытийствуя явно отдельно от меня, понимало, что теперь нужно делать… Я продолжала поражаться бессмысленности рассудка… Крылья же юноши вздрагивали. Временами он приоткрывал их и складывал снова, потому что был очень взволнован.

Теперь я была сама расслабленность. И почувствовала, как сквозь копулятивное отверстие в меня что-то блаженно входит и заполняет… Потом мельчайшими капельками в меня начало нечто истекать… «Где он собрал этот нектар? — думала я… — И как он это сделал, ведь у него нет хоботка?..» — И не могла себе ответить. Потому что было бессмысленно и спрашивать, и отвечать. Ведь подлинное, большое счастье ни в вопросах, ни в ответах не нуждается. «Не бессмысленны ли вопросы и ответы вообще? А огромное счастье не суть ли ответ на всё? Не оно истина?» — думала я. И была совершенно уверена в том, что это именно так: «Благо любить и быть счастливой… Это так просто…»

Нектарное время, как ты замечательно!.. Почему ты ограничено и не длишься вечно?.. Нет, конечно, я не имею в виду цветочный нектар и не те сперматозоиды, белки и микроэлементы, необходимые для формирования и откладывания яиц, которые наш юноша передал павлиноглазке. Я говорю о нектаре любви — духовном нектаре, внушаемом многим из нас великим Непостижимым; нектаре, который окрашивает в небесные тона телесное влечение и превращает на время нас в божества… Да, всё так. Но — только на малое время. Потому что вечная, великая любовь в ином… К сожалению или к счастью? — Пусть каждый из вас ответит на этот вопрос самостоятельно.

…Вершина жизни Данаус — её нектарное время продлилось до заката солнца, весь день. После этого уста любви двух бабочек разомкнулись. Юноша сошёл со своей избранницы. И они, тесно прижавшись друг ко другу, забылись счастливым сном. Сны были любовными. Каждый снова и снова переживал и претворял в прекрасные видения замечательное случившееся. А дом переживал, что всё это случилось не в нём. Ему было грустно. Но он не обижался: кто ж обижается на влюблённых, на их невыразимое счастье познания друг друга?.. Достаточно того, что гни блаженствуют. А где это происходит — не всё ли равно… И дом счастливо спал и улыбался.

…Сны сделали удовлетворение совершенным. Утром им больше не хотелось плотской любви. Оба чувствовали и телесную и чувственную усталость, но также и огромную нежность друг к другу. Супруги медленно кружились вокруг груши, взмывали над ней, но к солнцу лететь не хотелось. Потому что солнце любви сияло внутри каждого. Оно, казалось, было ярче. И солнце любви сияло так пронзительно, что касаться друг друга не хотелось. Супруги садились на листья своего дерева любви, смотрели друг другу в глаза и сообщали таким образом невыразимые иначе стихи и песни, складывавшиеся в длиннейшие любовные поэмы и симфонии…

Поэты, писатели и композиторы, зачем вы пишете о любви?.. Как бы вы не старались, вам никогда не выразить её, если любовь большая и настоящая… Впрочем, о любви и пишут бесконечно, я думаю, потому, что выразить её нельзя. А читают те, кто просто не знает о том, что же такое это высочайшее чувство, и пытаются заменить чтение гениальных поэм любви в глазах своего избранника созерцанием знаков или звуков, передающих только жалкое отражение их… Увы!.. Надо любить — вот и всё. Вот правда жизни в теле…

Следующее утро Данаус началось со слёз. Юноша спросил её об их причине.

— Всё закончилось, — ответила Данаус.

— Что именно? — не понял её супруг.

— Наша любовь.

Юноша засмеялся:

— Любовь не может закончится, если она, конечно, не просто половое влечение. Я долго читал твои глаза. Все двадцать семь тысяч твоих омматидий говорили мне о божественности и бесконечности твоей любви. Она продолжается, не обманывай меня.

— Прости, я сказала неточно. Закончилось счастье нашей совместной жизни.

Юноша удивился и молча ждал объяснений.

— Я беременна.

— О! О! О! — только и мог вымолвить супруг. Он бросился к жене, обхватил её головку передними лапками и стал покрывать её поцелуями своими губными щупиками.

Понаслаждавшись, Данаус с улыбкой прервала его поцелуи крылом и отстранилась.

— И всё-таки мы должны расстаться, потому что мне настало время откладывать яйца. Это — плоды нашей любви.

— Я хочу быть рядом, — пылко возразил юноша.

— Ты можешь. Но только не мешай, чтобы я тебя не видела. Мне нужно быть очень сосредоточенной…

Да, она уже внутренне отстранилась от возлюбленного, была вся внутри себя — бытийствовала матерью. Данаус казалось, что её омматидии развернулись внутрь кутикулы и, проникая грудку, лелеяли копулятивную сумку брюшка, в которой происходило, как она ясно понимала, великое таинство… Таинство чего? Она было подумала, что рождения новой жизни. Но тут же поправила себя — продолжения. «Рождения не происходит. Жизнь вечна. Она не зачинается, не умирает, а только передаётся»…

Разумно ли отмечать рождение? Не лучше ли праздновать передачу жизни, как вы думаете?..

Таинство состояло в том, что духовная составляющая Данаус стала как бы жидкостью, или сжиженным духом. И эта «жидкость» перетекала из неё в зелёные яйца, образовывающиеся внутри неё. Яйца были очень красивыми. Они напоминали ягоды крыжовника, только очень маленькие.

Под одним из листьев груши Данаус отложила их несколько и убедилась в том, что яйца хорошо прикреплены. А потом заботливо покрыла их волосками из густого пучка на конце своего брюшка.

Поняв, что таинство состоялось, муж подлетел и поздравил её.

— Глупенький, это не всё, — рассмеялась Данаус.

Она занималась кладкой яиц два дня, оставляя на каждом листе от трёх до десяти зелёных яиц… О, это была тяжёлая работа. Потому что с каждым яйцом бабочка утрачивала и частичку своего духа, который в него перетекал. Супруг поддерживал её гаснущие силы, временами отвлекая от родов, осёдлывая и вливая свой жизнетворный нектар в её копулятивное отверстие.

…Наконец, последнее яйцо было отложено, и дух однако полностью покинул павлиноглазку. Она уже теперь не видела ничего: ни солнца, ни груши, ни своего любимого. Резко нарастала слабость. Жизнь стремительно блёкла.

Супруг с тревогой смотрел на неё. Данаус же безжизненно висела вниз головой, прикреплённая к листу с последней кладкой своими шестьюдесятью коготками. Юноша приложил крыло к её дыхальцам. Признаков жизни они не подавали. И несчастный понял, что осиротел, что любимой больше нет и горько заплакал. «Вот что она хотела сказать, когда говорила о том, что закончилось счастье нашей совместной жизни!» — осознал он.

Весь следующий день юноша провёл подле безжизненного тела возлюбленной. А на утро он, повзрослевший и помудревший, бросив последний взгляд на её поблёкшее тело, вспорхнул.

Жизнь продолжалась. И смерть того или иного тела, конечно, не могла остановить великого действа — изменчивого и таинственно непрерывного бытия.

Через два дня коготки Данаус потеряли цепкость и она упала на землю. Её заметил муравей. Подошёл, покрутил усиками, воскликнул:

— О-го-го! — Повернулся и побежал звать товарищей.

Мимо проходил и бокоход, боком, конечно. Заметил бабочку и сказал:

— Как скучно устроена жизнь: всё одно и то же, никаких перемен… Как глупы юнцы, кричащие: «Нам нужны перемены! Мы хотим перемен!.. Чего вы хотите, дурни?..»

«Все так же попорхают сколько-то — и сдохнут», — думал знающий жизнь бокоход:

— Хы!

«Ну что, сожрать её, что ли?» — подумал бокоход и остановился в раздумье… «Нет, — сказал он сам себе, — тоже не интересно: смаку не будет. Чтобы всё было по порядку, вначале нужно отравить жизнь другому, заставить мучиться, а вот потом уже и есть можно, и аппетит будет хороший, и настроение…

Когда ешь того, кому ты жизнь испортил да чувствуешь во рту привкус собственного яда, таковой же тебе, как родной становится. А что вкуснее поедания родных?» — Бокоход задумался… Потом дёрнул головой: «Нет, не знаю такого».

К бабочке тем временем уже тянулась цепочка муравьёв. «Ну и пусть жрут, — подумал бокоход. — Что они понимают в жизни? — Дураки!.. Работают!.. Хм!» И пошёл прочь, боком, конечно.

— Скучно разумному пауку жить на белом свете, господа! — сказал он громко, не обращаясь ни к кому. И ему никто не возразил, потому что это правда…

Через восемь дней Данаус начала воскресать. Воскресение было естественным. Поэтому им никто не ужасался и его никто не превозносил, не считал чем-то особенным… Хотя — напрасно: любое воскресение — таинство, любое — божественно.

Из яиц вылупились множество чёрных личинок — гусеничек размером по четыре сантиметра. С виду они были совершенно не похожи на родителей, но несли внутри себя образ отца и, главное, дух матери. Последнее самое важное. Ведь что такое тело — нечто временное, а вот дух… Да…

Так уж великое Непостижимое устроило жизнь. Тело Данаус давно и дочиста выели муравьи. Хитиновый скелет и чешуйки с крыльев развеял ветер. А перепончатые крылья муравьи разгрызли на кусочки и унесли себе в жилище для хозяйственных нужд. Но каждая из личинок, не сознавая того, понимала себя кто данаус, а кто павлиноглазкой — сыном или дочерью. Она была неотъемлемой частью матери и отца, их воплощением в другом теле.

…Зачем люди придумали понятие «смерть»? Неужели они не видели бабочек? Неужели не чувствовали преемственность духа при смерти родителей?.. Я прекрасно чувствую, что во мне живут не только духи отца, матери, бабушек и дедушек, но и тёти, и прадедушек… Глубже — не ощущаю… И это всё — я… Соплеменники по Земле, прошу прощения, я не понимаю вас.

…Личинки постепенно превращались в крупных чёрных гусениц, покрытых белыми точками — во внешнем их виде победила отцовская наследственность. Все отличались… я хотел написать «жизнерадостностью». Но это не точно. Не в пример отцу и матери, гусеницы вели себя предельно заземлённо: они были просто одержимы страстью есть. Прежде всего они съели яйца, из которых вылупились: яйца также несли дух матери, а его, они внутренним чутьём это понимали, необходимо было впитать в том числе и через поглощение пищи. Затем же юные гусеницы спустились с дерева и набросились на растущую там и сям крапиву… Безусловно, еда для них была не столько питанием, сколько наслаждением вкуса. И они яростно предавались этому омрачению почти во всё время бодрствования и в этом походили на людей…

Нет, нет, нет — вы другие, решительно другие. У гусениц, о которых моё повествование, было целых шестнадцать ног, причём разных. Три пары маленьких членистых на грудке и аж десять толстых ног на брюшке… Вы знаете, мне очень хотелось бы иметь такие ножки, как у гусениц на брюшке. Их подошвы кажутся такими ласковыми… Впрочем нет, вид обманчив: на нежных с виду подошвах крючки… А у вас сколько ножек, только две? — Вы совершенно не похожи на гусениц.

А гусеницы, так же, как и вы, не были чужды и благородным чувствам. Подобно родители, они понимали ценность семьи. Также, как и бокоход, гусеницы обладали способностью выдавливать из себя тонкие нити. И с их помощью построили себе большой общий дом. После работы, состоявшей в неумеренном питании, они в него возвращались и ложились спать.

Низкое у гусениц прекрасно сочеталось с высоким. Удовлетворив пищеварительную страсть, дома они самым нежным образом прижимались друг к другу, насколько им позволяли делать это их волосяные чёрные шипы. Они любили и свой дом, и друг друга — как братья и сёстры, чисто и непорочно: обнимались всеми шестнадцатью лапками и целовались. Я не уверен, что они осознавали это, но засыпая в родных объятиях, они, кто чувствовал, а кто и видел во снах папу и маму. А те — Данаус и её павлиноглазый супруг — в свою очередь так или иначе ощущали себя в детях… Если вы внимательно прислушаетесь к себе, вы тоже ощутите это. Правда, предварительно нужно долго молиться и жить в тишине, иначе не получится.

…Вскоре самые сильные гусеницы достигли размера в десять сантиметров. Теперь они сокрушали своими челюстями уже всё подряд, даже полезли на грушу. Однако груша была высокой и раскидистой. Поэтому причинить ей заметное поражение гусеницы не могли.

Съели гусеницы и дом Данаус. Дом был очень скромным и не сообщим гусеницам о том, что именно они сейчас едят. Дому было грустно. Его ели — и он сдержанно рыдал:

— Всевышний, что я сделал? Зачем? Почему? — вопрошал дом Предвечное, погибая.

Но Божество молчало. Потому что невозможно объяснить живому существу непостижимое — непознаваемый Закон Воздаяния.

Дерево же смотрело на гусениц с материнской любовью и широко улыбалось. Потому что оно знало, что будет с ними потом, какая разовьётся красота. И, по мнению дерева, грядущее совершенство искупало все не вполне приятные ощущения от нынешнего поведения гусениц. «Если знаешь наверное, что результат будет изумительным, терпеть — стоит!» — понимала груша.

Жизнь Данаус и её павлиноглазого супруга в образах чёрных гусениц продолжалась бы около двух месяцев. Однако случилось несчастье: под грушу случайно забрели пять кур.

Это было рано утром. Хозяйка открыла курятник, но дети отвлекли её и она не успела вовремя дать курам зерна. Куры возмутились и, перемахнув ограждение, кинулись искать пропитание самостоятельно, так как голод не тётка, с голоду чего не сделаешь. И вот, куры нашли дом гусениц…

Жизнь на Земле по большей части лишена благородства и чувствительности. А иногда она оборачивается и откровенным коварством… Пусть потом, наевшись, куры горько раскаялись о содеянном, пролили горькие слёзы и возопили к великому Непостижимому о прощении. Но с голодухи они без предупреждения стали крушить лапами дом, давить сонных гусениц, разрывать их любовные объятия и клевать, безжалостно давить, клевать и глотать, задирая головы… Гусеницы, кто проснулся раньше смерти, поползли в разные стороны. Иные свёртывались в клубочки. Другие, защищаясь, выделяли мерзкую зелёную жидкость… Но — куры были очень голодны, кт ж их осудит…

Я время от времени задумываюсь о том, откуда в живых существах столько злобы?.. Когда я вижу, как люди с ненавистью уничтожают живое, скажем, насекомых, беспричинно ломают ветви деревьев, я всё время вспоминаю тех пятерых кур… Разница в том, что курами двигал утренний голод… При этом куры, они мне сказали потом об этом, покаялись, что не поимели терпения дождаться от хозяйки зёрен. Люди же в уничтожении живого, подобного им, не каются никогда — в убиении живого и вокруг, и внутри самих себя. Поэтому люди меня долго пугали до тех пор, пока я не научился любить их такими, какие они есть. Научился понимать, что творя свои запредельные жестокости, люди осуществляют великой Закон Воздаяния… И в этой связи я просил Небо о любви к людям… Великое Непостижимое, спасибо, что ты подало мне эту благодать!

…Спастись было невозможно. Но гусениц было слишком много. Куры насытились и ушли, прежде чем уничтожили всех. Оставшиеся больше на земле жить не захотели и забрались на грушу. Их ужасу не было предела. Они собрались, молча помолились, благодаря Предвечное об избавлении от лютой смерти, и расползлись кто куда. Потому что каждая чувствовала потребность переживать психическую травму в одиночестве. Нескольких их них в этот же день нашли и склевали птицы. Остались только пять…

Бокоход рано утром спит. Иначе он закатил бы все свои восемь глаз и со вздохом сказал:

— Как же глупы желающие перемен!

Потому что, как и всегда, взошло солнце. Облаков не было… Вы знаете, однажды я видел запуск космической ракеты. Это похоже. Только ракета проделала то же самое, как в ускоренной киносъёмке. Я имею в виду возникающий и разрастающийся огненный шар.

Не надо спешить. У солнца как раз всё дело в завораживающей неспешности действа. Это другое качество…

Вот в месте грядущих родов граница между землёй и небом светлеет, становится малиновой, потом алой — и наконец ложесна планеты разверзаются, появляется золотая макушка божества. И оно постепенно в святом бесстыдстве открывает свою обнажённую священную плоть… Наконец, показывается всё… По-христиански это соответствует времени превращения хлеба и вина в плоть и кровь Иисуса-из-Назарета на литургии. Если бы у природы были колени… Нет, встать на колени здесь мало. Тут хочется одного: пасть на мать-сыру землю и нежно и медленно целовать её и плакать, не поднимая взора, чтобы духовно не сгореть заживо… Ласкать духом восходящее светило — нет, при этой мысли на меня нападает страх и трепет…

Поднимаясь всё выше, божество как бы утрачивало святость и белело. Теперь ему уже можно было спокойно кланяться, как иконе. Солнце обнимало лучами всё, до чего они могли дотянуться… Вот лучи упали и на пять гусениц на груше. А те на ночь, чтобы не упасть со ствола, прикреплялись к нему сзади паутинками…

И — гусеницы начали кружиться! Вначале очень медленно, просто поворачиваться. Затем быстрее, быстрее и быстрее. Вот уж они, как юлы. А из задков каждой вытягивается нить. Теперь гусеницы стали похожими на веретено. И нити всё более обволакивают всё их тело. Наконец, исчезла и голова… Конец действию. Веретено остановилось…

Гусеницы удивились тому, что с ними произошло. Они чувствовали приятную истому. И, хотя хорошо выспались, снова ощущали потребность в долгом сне. Но сон же их теперь глубоким не был. Гусеницы в куколке, преображаясь, легко ворочались и глубоко дышали сладким воздухом, проникавшим сквозь дыхальца в коконе. Они походили на малого ребёнка, вызывали умиление и их хотелось целовать. Это делало солнце. Его лучи мягко проникали коконы гусениц из их собственной паутины. Птицы пели песни, как казалось гусеницам, колыбельные. Вверх и вниз по своим делам бегали муравьи.

— Смотри-ка, а ведь это, я думаю, дитя той красивой бабочки, на которую покушался бокоход, — сказал один муравей другому, увидев кокон.

— Да, похоже, — согласился с ним его товарищ. — будем надеяться, уцелеет.

Надежды муравья оправдались лишь отчасти…

Да, пять коконов быстро затвердели и потемнели. Их кремастеры с крючочками на конце брюшка цепко держались за кору дерева. За неё же цеплялись изящные пояски из паутинки.

Коконы стали зубастыми куколками, по виду напоминающими зародыш бабочки: угадывались зачатки крыльев, хоботка и брюшка. Но в них оставались и воспоминания о гусенице: остатки её ножек…

Однако с тремя куколками произошло несчастье… Нет, оно началось вовсе не сейчас, а задолго до нападения кур: эти гусеницы, не зная того, вместе с кусочками листьев крапивы проглотили яйца ёжемух. Яйца закрепились во внутренностях гусениц. Появившиеся личинки поначалу пили их кровь, в смысле гемолимфу. А войдя в возраст, перешли на внутренние органы…

 

Ёжемуха, или муха-ёж

 

Ну, дальше я описывать не буду, вы поняли… Что это?.. — Да, паразиты. Среди нас их тоже немало. Действиями паразитов осуществляется непознаваемый Закон Воздаяния в его части наказания.

Точно так из человечества пьют кровь… все знают, кто. И перед этим действом — перед высасыванием из нас с вами крови — стоит также пасть ниц, как и перед восходящим солнцем. Потому что из нас пьют кровь не только с нашего согласия, но и по нашему сердечному желанию… Мы думаем, что будем безобразничать бесконечно и безнаказанно… Однако вот оно!.. Вот претворение Закона Воздаяния!.. Великое Непостижимое, слава Тебе!..

Пусть сон и притуплял ощущения гусениц, но гибли они мучительно… Кто знает, за что? — Никто. Тот, кто говорит, что знает — я думаю, недобросовестный человек… А вообще менять форму существования во сне благодатно. Потому что сон способствует вхождению в состояние неосознанной молитвы.

Но гибли ли куколки?.. Да, плоть их входила в плоть ёжемух и творила некие преобразования. Я бы не рискнул говорить об их качестве.

А дух их матери Данаус?.. Спрашивать самих куколок было бессмысленно, потому что их жизнь проходила на уровне подсознания. Я попытался спросить об этом ёжемух. И они ответили, что ощущают только некие телесные изменения от питания внутренностями куколок… Телесные — но не духовные…

Правы ли ёжемухи? — думаю, что да.

…Через две недели после окукливания снова, как и каждый день со времени сотворения Земли, всходило Солнце. Бокоходу, если б не спал, оно снова было бы пронзительно муторно…

Я наклонился над спящим насекомым и спросил духом: «Послушай, бокоход, ну зачем тебе перемены? Что в них? Земная жизнь — суета. Тебе занимательны перемены качества суеты? Но по большому счёту имеет ли это качество серьёзное значение?.. Впрочем, да, имеет — для тех, кто не находится в состоянии непрерывной молитвы и объяснений в любви к великому Непостижимому и Его творению, в состоянии трепетного благоговение перед ними…»

Вот, я иду с женой в ресторан, потому что нам уже трудно приготовить пищу самостоятельно. В моих духовных глазах слёзы духовной радости, я весь в Небесах. Поэтому качество еды мне безразлично. Имеет смысл только удовлетворение потребностей тела. Жена же в таком состоянии не пребывает. Поэтому для неё важны именно вкусовые ощущения. И исходя из них, она составляет меню и выбирает сам ресторан… Вот смысл перемен и их ничтожество перед любовью к Предвечному…

Впрочем, для чуткого сердца ни один восход не подобен другому. Ибо каждый из них — воскресение. А воскресение, сколько оно не повторяйся — всегда свято и неповторимо.

О Всевышнее, мне не нужно ничего выбирать, ничего менять. Твоё необжигающее пламя заполняет моё тело так, что оно, это тело, представляется мне пустым: только тонкая его оболочка и духовный огонь. Всё — он: и органы, и чувства, и мысли, и слёзы… Какое счастье, что я не творю чудеса… Я не хочу никому ничего сказать… Кого-то убеждать в том, что я — духовный огонь? — Пóлноте, не смешите. Только совершенный покой, тишина и бытие в ничтожестве. Не трогайте меня…

Бокоход — я сравню его теперешнее состояние с человеческим, чтобы вам было понятно — бокоход мирно посапывал. Разбуди я его сейчас, он бы выругался, повернулся к солнцу задом и испражнился, представляя, что делает это на солнце. И сказал бы: «А пошли вы все с вашим воскресением! Достали уже! Двадцать первый век сейчас, мракобесы.»

…Накануне оболочка куколки стала маслянисто-прозрачной. А сейчас — восходящее солнце увидело куколки, улыбнулось им и нежно дотронулось своей прозрачной рукой до их головок. Оболочки куколок разом треснули от головы вдоль переднего края крыльев. И две прекрасные бабочки, цепляясь за край разорванной оболочки, с трудом выползли наружу.

Они зажмурились, заулыбались и задвигали грудками, как молодые барышни плечиками. Их крылья, подобно накрахмаленным платьицам, шурша, раскрылись. И бабочки, смеясь своей неловкости, стали переступать слабыми ещё ножками, поворачиваясь.

Тут они увидели друг друга, широко раскрыли все свои двадцать семь тысяч омматидий — и застыли… Бабочки ничего не поняли кроме того, что рядом было нечто яркое и прекрасное. Изображение расплывал

...