Таким образом, если понимать финансовый кризис, начиная с кризиса доткомов 2001 года, банковского кризиса 2008 года и заканчивая кризисом евро после 2010 года, как прелюдию к XXI веку, то он ассоциируется с неутешительным прогнозом. Это указывает на то, что система порядка либерального и социально амортизированного капитализма, которая оказалась победителем в истории ХX века после гибели радикальных альтернатив слева и справа, не в состоянии обуздать собственную динамику.
Советский коммунизм безоговорочно погиб прежде всего из‑за своей жесткости и негибкости. Он был продуктом эпохи тяжелой индустрии, ориентации на прогресс через промышленный рост и реакцией на огромную потребность в безопасности и равенстве, которая распространилась после формирования модерного индустриального общества в последней трети XIX века. У этого коммунизма не было ответов на потребности в свободе, индивидуализации и потреблении, и ему не нашлось места в мире, выходящем за рамки тяжелой промышленности и рабочего класса.
Нейтральная Германия, по мнению правительства США, уже представляла бы собой фактор беспорядков в Европе из‑за своих размеров и экономической мощи. Членство Германии в НАТО, с другой стороны, помогло бы как стабилизировать Германию, так и успокоить ее европейских соседей. Тем не менее советская сторона продолжала категорически отвергать такую возможность. Движение к этому вопросу вновь было вызвано фатальными экономическими событиями в Советском Союзе, который срочно нуждался в финансовой помощи для преодоления острого кризиса весной 1990 года. В начале мая министр иностранных дел Шеварднадзе впервые обратился к канцлеру Западной Германии с просьбой о предоставлении более крупного кредита; Советский Союз испытывал дефицит ликвидности в размере порядка двадцати миллиардов марок. Более того, подавляющая часть советского внешнего долга в размере около двадцати трех миллиардов марок относилась к Западной Германии, что еще больше подчеркивало центральную роль Бонна в этом вопросе.
Однако весной 1990 года внутриполитический кризис в Советском Союзе достиг такой остроты, что эта позиция, наконец, начала ослабевать. Все экономические показатели — промышленное производство и инвестиции, а также производительность и внешняя торговля — демонстрировали спад. Проблемы во многих регионах теперь были даже с молоком и мясом; согласно официальной потребительской статистике, 1000 из 1300 товаров повседневного спроса были недоступны. С прекращением поставок в государственные магазины расширился черный рынок. И без того широко распространенная бедность стала еще более вопиющей и к тому же публично заметной. В украинском Донецком угольном бассейне более полумиллиона шахтеров объявили забастовку. Тем временем политику реформ Горбачева во многих местах называли «Катастройкой» [46]. Однако в советском правительстве были разногласия по поводу экономической политики. Радикальные реформаторы представили программы немедленного преобразования государственной экономики в рыночную. Другие концепции выступают за медленный переход.
и постоянный огонь пропаганды нарастающим безразличием к политике и уходом в ограниченное личное пространство. В то же время большинство граждан были вынуждены приспосабливаться к стандартным условиям жизни, которые давали мало возможностей для принятия индивидуальных решений. С другой стороны, условия жизни не были настолько плохи, чтобы вынуждать к открытому восстанию, как, например, в Польше. Поэтому люди в этой неизбежной для них ситуации старались устроиться как можно лучше: в общественной сфере — столько конформизма, сколько понадобится, а в остальном — столько личной частной жизни, сколько получится. Ведь жизнь в ГДР определялась прежде всего отсутствием перспективы перемен, безнадежностью, на которую люди отвечали оппортунизмом, сарказмом или апатией, в зависимости от темперамента.
Пока существовал закрытый рынок СЭВ, такая продукция определенно пользовалась спросом в Восточном блоке. Но к тому времени, когда ГДР начала производство микросхем, большинство стран СЭВ уже давно перешли на более современную западную продукцию, против которой у быстро устаревающей микроэлектронной продукции из ГДР не было никаких шансов [50].
Начатая в конце 1970‑х годов попытка создать собственную микроэлектронную промышленность независимо от мирового научно-технического разделения труда свидетельствовала об огромной изобретательности восточногерманских инженеров, но, вероятно, обошлась в общей сложности в 14 миллиардов марок (плюс четыре миллиарда в иностранной валюте на необходимый западный импорт), а в результате в ГДР была произведена схема памяти на 256 килобайт по цене 534 марки за штуку, а на Западе такую можно было купить за 4–5 марок.
Книга члена СЕПГ Рудольфа Баро «Альтернатива», появившаяся на Западе в 1977 году и содержавшая критику закосневшей бюрократической диктатуры СЕПГ, также была построена таким образом: «На вершине, в форме Политбюро, находится институт, который де-факто назначает сам себя. Кто будет вновь принят в это правительство, решают те, кто в нем уже находится, да и то не все. <…> Диктатура Политбюро — это доведение бюрократического принципа до фатальных масштабов, потому что подчиняющийся ему партийный аппарат — это церковная иерархия и супергосударство в одном лице. Вся структура является квазитеократической. Ведь суть политического насилия <…> — это духовное насилие с постоянной тенденцией к инквизиции, так что партия уже сама по себе является настоящей политической полицией».
которая проявлялась не только в тенденции к стандартизации музыкальных вкусов, стилей одежды или привычек питания, но и в образе жизни, к которому стремились. Конечно, в первую очередь это было выражением напористости крупных американских и европейских компаний, которые доминировали на международных рынках. Но такой успех не может быть основан только на рыночной власти и манипуляциях. Кроме того, среди потребителей должно было возникнуть желание, даже тоска, по такой продукции, которую их владельцы обещали ассоциировать с западным образом жизни. В ходе этого процесса западные потребительские товары и связанное с ними отношение к жизни были адаптированы и трансформированы потребителями по всему миру, каждый в своем специфическом региональном ключе. В то же время, однако, все это свидетельствовало о тенденции к всемирной конвергенции образа жизни и моральных концепций по образцу западных метрополий. Это относилось к стилизации потребления как смысла жизни, а также к ориентации на определенные образы красоты и молодости, гендерные роли, индивидуализм и динамизм [56].
Отчасти причиной такого неудовлетворительного развития стала концепция политики в отношении иностранцев в виде «интеграции на ограниченный период времени», которая была разработана после прекращения набора в 1973 году и которой придерживались все правительства до конца 1980‑х годов. Постоянное проживание, то есть иммиграция, предусматривается только в исключительных случаях. Соответственно, дети, родившиеся в Германии или появившиеся на свет позднее, должны были быть интегрированы в немецкую школьную систему, но в то же время они не должны были терять связь с культурой родины своих родителей, чтобы сохранить возможность «возвращения». В результате многие иностранные дети оказались на обочине немецкой системы образования и превратились в «двуязычных неграмотных», которые не знали ни языка своих родителей, ни языка своих одноклассников. В связи с этими обстоятельствами их шансы на получение профессиональной квалификации резко снижались, так что и без того социально изолированные молодые люди все больше маргинализировались в обществе.
