Оглавление

Предисловие

Наполнение сюжета частично опирается на реальные исторические факты (развитие культуры, искусства, некоторые исторические деятели условленного периода времени). В большей степени все персонажи и повествование — художественный вымысел. Персонажей и события в подавляющей части нельзя привязать к реальным историческим фактам. Историческая эпоха в этой работе — лишь основа, на которую опирается весь остальной вымысел.

Посвящается всем ценителям атмосферы сериалов «Великолепный век» и «Империя Кёсем».

1 глава

С самого раннего утра под куполами мечети Айя София разглашался призыв к молитве. Имамы Хасан Аскари и его соратник Али Талиб готовились к всеобщей службе. Чалмы, тюбетейки и тюрбаны с каждой последующей секундой становились все кучнее и кучнее, того и гляди перекрыв солнечный свет, едва проскальзывавший через двери в залы здания — толпился народ. Пришли помолиться верующие. Но обыденной молитвы недостаточно. За ниспосланную Всевышним благодать впору не просто молиться, а взывать к Аллаху с почестями и безмятежной благодарностью. Падишах одержал великую, долгожданную победу, раз и навсегда разрешив вопрос, который потом, кровью, слезами и десятками сотен жизней пытались разрешить предки султана. Политические распри остались в прошлом. Люди освободились от страха, точно от кандалов, сковывавших и причиняющих страдания. Шах Персии повержен, низложен как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. Государство освободилось от вопиющего тиранического гнета. В воздухе больше не пахло кровью и порохом. Теперь всюду в Стамбуле благоухают розы и тюльпаны, а теплый летний ветерок разносит по улицам сладкий пряный аромат разгоревшегося ладана. Тот же ладан уже ощущался и здесь, под куполами Айя-Софии.

— А Падишах не придет? — выискивая глазами облик султана, засуетился один из шейхов, «пододвигаемый» к центру мечети толпой.

— Придет, — отвечал ему пожилой мужчина, — как не прийти по такому случаю? Падишаха все и ждут.

Здесь и взрослые, и подростки, и даже младенцы, сотрясавшие своим невинным плачем строгую атмосферу мечети. Служба по случаю победы воспринималась не просто пятничной молитвой, учитывая, что сегодня была пятница. Так люди решили выразить Падишаху свою благодарность. Именно поэтому в мечеть пожаловали и мужчины, и женщины: женщинам по сложившимся обычаям не положено было посещать мечети, однако сегодня сей запрет меркнул пред триумфом, навеянным победой армии султана.

— Мама, я не хочу ее надевать, мне в ней жарко, — всхлипывал детский девчачий голос среди толпы.

— Ну, доченька, мы пришли на службу в мечеть, пришли к нашему Господу — Аллаху. Надо надеть паранджу. Смотри, я тоже надела. Давай, — сказала ей мать.

— О, Аллах, неужто мы теперь вздохнем с облегчением? — послышалось из непроторенной скученности.

Небывалое количество народу шагнуло сегодня в здание Айя-Софии: казалось, даже дышать трудно было.

Не сложилось, чтобы Падишаха, всех его пашей² и свиту торжественно приветствовали и склоняли головы, завидев их, подобно тому, как султанов чествуют в их дворцах и гаремах. Мечеть — это такое особое сакральное место, где можно обратиться с мольбами к Аллаху, поговорить со Всевышним, в конце концов. Ибо, как гласит шариат: «Падишах — тень Аллаха на Земле». Все равны перед мощью и силой Всевышнего, даже султан.

Вот еще показалось две женщины, скромно и учтиво переступивших порог исламской святыни: как и подобает, обе в парандже, в платье до самых пят, с покрытой головой и с убранными волосами. Иначе и быть не может. Законы, по которым жили мусульмане в Османской империи семнадцатого века писаны были не вчера, и не в прошлом году, — это целая история, уходящая корнями в позолоченные купола мечетей Мекки и Медины, в строгие геометрические формы Каабы³, да в священные тексты сур⁴ Корана.

Одна из женщин была чуть выше, а другая чуть ниже ростом друг относительно друга. Их скромность и почтительность считывались на медленном перешагивании, на строгости в одежде и на молчаливости.

— Ты когда-нибудь видела султана, мама? — тихонько, вкрадчивым шепотом сказала девушка ниже ростом.

— Нет, Акджан, не видела, — ответила ей высокая, мать, — а почему спрашиваешь?

— Говорят, султан Абдулла сегодня придет в мечеть.

Мать покивала головой.

Стамбул. 1690 год.

Кое-что об османских дворцах и гаремах европейские послы знали и слышали при личном или опосредованном общении с Падишахом, а кое-что им посчастливилось лицезреть лично, имея честь присутствовать на заседании Дивана⁵. Но, конечно, сам дворец султанский, и уж особенно его сердце — гарем — практически всегда ускользали от пытливых глаз и умов европейских историков, архитекторов и энциклопедистов: уж больно сакральное было это место — гарем. Кто-то из личного любопытства выдумывал на ходу предлоги, лишь бы очутиться на мгновение в стенах гарема, где благоухающий ладан так и опутывал с ног до головы, а кто-то предлагал визирям⁶ неслыханные даже для купцов взятки, — но бесполезно. Слишком личным, недоступным и потаенным было это место, гарем. Сюда даже вход был строго очерчен: никогда турецким чиновникам ни под каким предлогом не разрешалось входить в гарем. Это место предназначалось для семьи турецкого султана: для него самого, для его жен, наложниц, евнухов⁷, рабынь, прислуги, калф⁸ и хазнедар⁹. Именно ввиду всех этих и сопутствующих причин о гареме по-прежнему остается так мало доподлинной известных сведений.

Однажды венецианскому послу в силу доверительных отношений с султаном Абдуллой повезло оказаться в коридоре дворца Топкапы, который соединял двор внешний с двором внутренним, открывающим просторы на веранду, где проживала женская половина дворца. Не совладая с собственными чувствами и соблазном посол проник в гарем. Но несчастного моментально настигла расплата: посмотреть собственными глазами на гарем, вдохнуть его мистическую и сакральную атмосферу стоило венецианцу практически жизни. Мать правящего султана, — Валиде¹⁰ Нериман-султан — столкнувшись с мужчиной нос к носу, приказала черным евнухам выкинуть посла в прачечную, запереть его под ключ, и заморить голодом. Но венецианец был крепок и силен, поскольку голод его не взял. И тогда Валиде-султан, устав ждать, пока провинившегося сразит голод, приказала вылить кипящий воск сначала один, а потом в другой глаз несчастному послу, чтобы другим неповадно было. Так посол рассчитался с гаремом за возможность изучить его позолоченные канделябры и голосистые напевы тысячи наложниц. Если, конечно, это можно было назвать изучением. Досталось тогда не только послу. Если ослепленного синьора Лудовико в последующие годы никто не видел, даже сам Падишах, то первая наложница султана — Бейхан-султан — стала навеки пленницей золотой клетки, что зовется гаремом. Со стороны было невозможно даже предположить, что у такой сильной, высокой, роскошной от природы женщины кроется такой глубокий шрам, что с ним ей придется жить рука об руку до самой смерти. А все потому, что Бейхан-султан всегда отличалась отзывчивым и притягательным нравом: с ней хотелось разговаривать, и совершенно неважно, о чем, достаточно просто пересечься, чтобы зарядиться энергией на весь оставшийся день. Гарем, и его гроза (как называли тогда мать султана) рассчитались с молодой султаншей за ее красноречивую речь и певческий голос самым драгоценным. Когда Валиде Нериман-султан доложили, что ее невестка разболтала на базаре в городе о гареме, о том, насколько это воистину неповторимое и великолепное место, Нериман-султан приказала отрезать язык девушке. А когда ее спросили неравнодушные наложницы из гарема, зачем было проносить кровоточащий язык несчастной султанши через веранду, Валиде-султан все также и ответила: «Чтобы другим неповадно было».

Позади уже четыре весны, а несчастная Бейхан-султан все также, как и раньше, взяв за руку четырехлетнего шехзаде Хакана, своего сына, приходит во дворцовый сад каждую весну. Под задорное щебетание птиц и дуновение теплого весеннего ветра госпожа вспоминает, как здесь, на этом самом месте, она дарила всем удовольствие: на ее струящийся и сладкий голос сходились и наложницы, и слуги, и даже повар Дамир-ага. Вспоминает это, и плачет…

Сегодня же дворец кипел подобно казану. Во дворцовом саду накрывали столы, подавая самые искусные яства. К столам услужливые евнухи и рабыни подносили атласные подушки, а в топчан¹¹ Валиде-султан уже поставили керамическую вазу, наполненную цветами: алые, словно щеки смущенных наложниц, розы; оранжевые, будто блеск янтаря, тюльпаны, и пурпурные, точно родолит, гиацинты.

Внутри же, во дворце, в самом его сердце — гареме — главный евнух Муслим-ага старательно преподносил наложница уроки восточного танца. Восток — дело тонкое, которое по определению не терпит альтернатив. Посему, даже тем же танцам здесь придавалось значение на вес золота. Чтобы удовлетворить Падишаха, нужно было научиться ловко балансировать: умело скрывать недостатки и ярко подчеркивать достоинства. Для этого, собственно, евнух и хлопотал посреди дворика с наложницами.

— Нет, нет, нет, нет, заново, — тараторил смуглый Муслим-ага, сопровождая речь характерным жестом указательным и большим пальцами, — дерево ты, или человек? Давай еще раз.

Пухленькая рабыня моргнула в знак согласия, расправила плечи и принялась исправлять свои ошибки.

Была у Муслима-аги помощница и палочка-выручалочка на случай непредвиденных ситуаций. И евда завидев свою помощницу, грех было не обратиться к ней:

— Алтынджак-калфа, я пойду на кухню, узнаю, всего ли там хватает, ну, помощь нужна ли, а ты позанимайся с наложницами. Особенно с той, вон то-о-ой и-и-и… Тебя как зовут, а то все никак запомнить не могу?

— Бинур, Ага, — пропищала та самая пухленькая.

— Бин-у-ур, — ласково протянул Муслим-ага, — ну вот с этой пышечкой уж особенно будь внимательна.

— Не волнуйся, я поняла, — ответила помощница гаремного евнуха.

Алтынджак-калфа была обычной девушкой лет двадцати пяти, приятной на вид и располагающей к себе. Рабыни ее не просто уважали, а высоко ценили и любили.

— Слава Аллаху! Слава Аллаху! Слава Аллаху! — воспевали имя Всевышнего имамы Айя-Софии по случаю победы Падишаха.

Правда через некоторое время у входа в мечеть люди засуетились, а шейхи при помощи жестов попросили молящихся расступиться одних по правую, а других по левую сторону. То же самое сделала та девушка Акджан вместе со своей матушкой, но вот незадача: не усмотрев под ноги, молодая женщина ступила себе на подол абайи (женское мусульманское платье), отчего вуаль с лица девушки спала. Не успела она поправить сей изъян, как поймала на себе взгляд молодого человека: высокого, хорошенького, с острыми, и даже фактурными чертами лица. А белое одеяние невольно наводило на ассоциации с некой светлостью, чистотой, он точно ангел. Только улыбка была, скорее, не ангела, а змея-искусителя.

— Шейх Ирек мое имя, а ваше? — полушепотом произнес красавец, отодвигаясь все далее и далее от середины зала.

Наскоро вернув вуаль в первоначальное положение, в ту же самую сторону продолжала двигаться и Акджан. Она насколько можно туже закрепила в волосах паранджу, и смутилась от осуждающего взгляда своей матушки.

— Что вы себе позволяете? — также осуждающе она ответила незнакомцу.

Нельзя не сказать, что заинтересованность ею первым незнакомцем, да еще и таким хорошеньким, не разожгла в Акджан пламя страсти. Девушка всегда знала себе цену, и понимала, что Всевышний не обделил ее ни манерами, ни станом, ни чарами. Кое с чем она была согласна по собственной воле и усмотрению, а кое-что приняла как данность со словами матушки, которая обожала единственную дочь.

«Но мечеть», — подумала про себя Акджан, прикрыв глаза, — «я не позволю придаваться мимолетным утехам в таком сокровенном месте. Никогда. Да и ничего не было».

Да, ее матушка подумывала о том, что дочь пора уже выдавать замуж, пусть их семья и не отличалась наличием позолоченных тарелок и хрустальных ваз.

«Благородный господин, если он действительно благороден, не будет смотреть, насколько набит наш карман» — всегда утверждала мать Акджан.

Однако мать предпочла бы выдать единственную дочь за того, кого сама сочтет достойным.

— Что происходит? Почему разошлись? — загалдели люди, перебивая пятнадцатую суру Корана, читаемую имамом.

— Падишаха встречаем, — отвечали им со стороны пожилые монахи.

— Мама, ты слышала? — с энтузиазмом отозвалась Акджан, услышав слова о Падишахе.

Твердая, словно алмаз походка, четкие и даже хлесткие шаги, уверенный, будто знающий здесь все вдоль и поперек, взгляд соединились в облике султана Абдуллы. Рукава его платья были настолько длинными, что волочились по блестящему мрамору пола Айя-Софии, а мех, под которым скрывался темно-зеленый кафтан, ярко иллюстрировал знатное происхождение султана. На тюрбане камушек сапфира, а рядом, как бы замыкаясь в арку, еще пять камушков, но уже топаза, на указательном пальце правой руки изумрудный перстень. И вся эта палитра драгоценных обработанных металлов мерцала в толще белого, такого тяжелого света, вхожего в мечеть сквозь арочные окна.

Позади султана показались лица поскромнее. Каждый, кто хоть немного был знаком с мусульманской культурой и каноном, отлично понимал, что Падишах без свиты, а уж тем более, без охраны не появляется на улицах города. Да и это не положено. Многие знают султана в лицо, но никто об этом не говорит: одни из-за отсутствия надобности, а другие просто боятся. Нельзя сказать, что нрав султана Абдуллы опутывал народ и гарем своими тяжеловесными оковами. Скорее, наоборот. Падишах в народе слыл порядочным, добродушным, справедливым. За ним даже закрепилось определение «султан-освободитель». И сейчас, после победы над персидским повелителем, который пять лет нагонял страху на Османскую империю и держал часть ее в вассальной зависимости, люди воистину считают своего Падишаха освободителем.

Свита султана была не так однородна, как могло показаться на первый взгляд: сначала за султаном шествовал визирь. Порой Падишахи так ценили своих чиновников, что по внешнему облику, по манерам, и, особенно, по одежде, было трудно отличить, а где здесь сам султан. Вот султан, или вот? Ах да, если господин ступает вслед другому господину, значит Падишах тот, кто впереди. Порой именно так люди находили отличия. Своего визиря Абдулла воистину высоко ценил. Немного съехавшая влево нижняя губа в результате врожденной травмы отнюдь не портила общее впечатление о нем. Гюрбюз-паша — так звали «второго Падишаха» при султане Абдулле. Следом направлялось еще двое, по одежде явно уступавших визирю. Левый, невысокий, с бледным, словно облако, лицом, с впавшими щеками из-за худобы был личным телохранителем султана. А тот, что шел справа, выступал в качестве еще одного визиря султана. Мужчина двадцати восьми лет, чуть повыше телохранителя, покрепче и поплотнее его, напоминал арабского шейха: черная, густая, но одновременно с этим аккуратно постриженная борода, острый нос, пологий и невысокий лоб, который и без того был прикрыт чалмой. Замыкали свиту султана двое стражников, которых выдавало бордовое одеяние и закрепленные за спинами ружья.

— Так вот он, какой, султан, — оценивающе прошептала мама Акджан.

И она, и ее дочь удовлетворили любопытство, поскольку уже не первый день мечтали о том, чтобы лично увидеть Падишаха, который правил империей пятый год. И совсем неважно, при каких обстоятельствах увидеть.

Пока имам заканчивал чтение шестнадцатой суры, среди толп молящихся можно было проследить закипавшие волнения. Причем, чем ближе к входу мечети, тем напыщеннее и напыщеннее разрастались волнения. Пока одни затыкали рот другим, ссылаясь на службу, другие, словно заведенные, продолжали размахивать руками поодаль, а именно взад. Султан, фактически «замыкая» толпу, приподнял голову и попытался рассмотреть, что происходит впереди. Центр зала мечети, словно котел, вскипел, и своим паром опутывал все новые и новые лица. Айя-София наполнилась звонким гулом, молитвенную службу имама уже никто не слушал, не говоря о собственных молитвах и посланиях Всевышнему. На место благодарности Аллаху пришли вопиющие перепалки и попытки кому-то что-то доказать. И только старенький, с белоснежной бородкой имам Селим-эфенди, стоя на мукаббире (специальный балкончик, примощенный к стене мечети) осуждающим взглядом окутывал все то, что происходило внизу. Но ладно бы только это. В его глазах читалось не просто осуждение, а какая-то необъяснимая горечь, безысходность.

Голос имама Хасана Аскари заглох на кафедре на четвертом аяте семнадцатой суры.

— Что там такое? — пододвинувшись к Акджан, с опасением спросил тот же симпатичный незнакомец.

— Я знаю не больше вашего, шейх… — с неохотой ответила Акджан, которую, признаться, нарастающий гул тоже стал приводить в волнение.

— Ирек, — напомнил Акджан о своем имени шейх, решив, что она поэтому едва ли не «съела» окончание последнего слова.

Молодой мужчина ожидал в ответ внимания, по крайней мере, надеялся на него. Однако на неуместную назойливость шейха, о котором Акджан ничего не знала, она предпочла ответить закатыванием глаз. Ей действительно были не по душе подобные знакомства. Девушка чувствовала себя крайне неловко. Мать только и успевала, что осаждать то дочь, то этого красавца осуждающим взглядом. Вероятно, все ее лицо скривилось от невозможности терпеть подобное осквернение, да только этого невозможно было разглядеть сквозь вуаль.

— Господин Хасан, что происходит? — взволнованно обратился к имаму его соратник Али, помогая старцу спуститься с кафедры.

Отдав одной рукой помощнику массивный Коран, а другой рукой опершись на перила, имам вздохнул хрипящим голосом:

— Неверные проникли в мечеть. Сначала из-под палки уверовали в нашего Господа, а теперь вот так платят ему за ниспосланную милость. О-х-х…

— Какие неверные? — не понял Али Табиб.

— А взгляни на них, — пожилой имам кивнул головой на препиравшихся между собой людей, — ни почтения, ни благодарности Всевышнему. Аллах любит нас как отец своих детишек. А когда ребенок бунтуется, бранится, ругается, какая же это любовь? Это абсюрд.

— Достопочтенный имам, я не утратил веру, я предан до гроба Аллаха. Вот уже шестнадцатый год я служу верой и правдой Всевышнему, — нагнувшись ввиду высокого роста к Хасану Аскари, он вселил в своего духовного учителя надежду: не все еще потеряно.

— Нам нужно узнать, что там происходит, пойдемте, — отложив Коран в сторону, Али Талиб медленными шажками повел прихрамывавшего имама в очаг волнения.

— Али-бей, — развернулся к личному оруженосцу и хранителю султан Абдулла.

— Слушаю, повелитель, — низко и учтиво преклонил голову тут.

— Прекратили читать молитву, люди обеспокоены, надо узнать, что происходит.

— Сию минуту, повелитель, — беспрекословно отреагировал на просьбу своего Падишаха телохранитель Али-бей.

В покоях Валиде-султан было сегодня людно. В первую очередь, это члены правящей семьи: мать султана Абдуллы Валиде Нериман-султан, ее любимая невестка и по совместительству также любимая фаворитка Падишаха Гюзель-султан, ее семилетний сын шехзаде Коркут, а также несчастная Бейхан-султан со своим сыном. На самом деле в жизни с течением времени начинаешь привыкать абсолютно ко всему. То же произошло и с Бейхан-султан: девушка избрала путь покорности, просто-напросто смирившись с невосполнимой утратой. Да, она больше никогда не запоет, никогда не закричит, никогда не сможет отозваться на возгласы шехзаде Хакана, который будет кликать свою маму. И поначалу попросту не хотелось верить, что это случилось именно с ней, и что Аллах подобное вообще допустил. Однако, как белое каление рано или поздно остывает, так и огонь в душе человека в назначенный срок перестает гореть в надежде захватить своими языками все на своем пути.

Правящая семья султана никогда не обходилась без прислуги. Здесь и главная хазнедар гарема — Муфида-хатун, и личные служанки и слуги султанш.

Но, пожалуй, особое место в стенах этих роскошных, шелком отливаемых и ладаном благоухающих покоях было сегодня отведено женщине-хафизу (чтице Корана). Она расположилась на пышной, выделанной шелками подушке. Перед ней, в свою очередь, разместилась деревянная подставка, на которой был уставлен Коран. Женщина воспевала имя Всевышнего. И не просто воспевала: ее пронзительный голос, казалось, доносился мощной вибрацией до каждого канделябра и каждой вазы, размещенной в опочивальне Валиде-султан, отлетая от них и сосредотачиваясь где-то в середине. Пропитываясь всепоглощающей энергетикой столь тяжелого голоса, невозможно было с равнодушием усидеть на одном месте. И если подобный эффект во время молитвы действительно ощущался султанской семьей, значит, они на верном пути. Именно поэтому общая молитва по-разному отразилась на каждом из присутствовавших в комнате: одна из рабынь даже всплакнула, постоянно пятясь вбок и поправляя платок на голове. Так она избегала смущения и осуждающих взглядов. Валиде Нериман-султан относилась к молитве сугубо как к ритуалу: укутавшись светло-каштановым платком в тон платья, она, прикрывшая такие тяжелые от количества нанесенной туши, глаза, повторяла священные слова. Аналогичное повторяла за султаншей и ее невестка — Гюзель-султан.

На тахту к Нериман-султан подсела пожилая женщина, оправляя платок. Женщина была в возрасте, передвигалась, соответственно, плавно и степенно. Ее грубоватый и низкий голос мог отпугнуть, на первый взгляд, однако мать Падишаха очень любила ее.

— Валиде-султан, извините, пожалуйста, с Шафак-султан ничего не случилось? Я вот смотрю, и не вижу здесь госпожи, — обратилась она к матери султана. Шепотом, дабы не привлекать к себе внимания и не нарушать молитвенный строй.

— Ой, Муфида, что-то приболела моя птичка. С самого утра из покоев не выходит. И полгода после свадьбы с Гюрбюзом-пашой не прошло, а она увядает, как роза в саду. Ну-у… Я отправила к ней свою служанку, чтобы побыла рядом. Да, я думаю, все будет хорошо, — ответила с ноткой горечи в голосе Нериман-султан главной хазнедар.

— Поняла, госпожа.

Хазнедар — особая должность, которая требует от ее носителя терпения и полной самоотдачи, поскольку напрямую связана с финансами и учетными записями гарема, которые постоянно необходимо фиксировать и отдавать под печать Валиде-султан.

Если сначала, зайдя в мечеть, можно было подумать, что люди просто галдят, что-то очень активно обсуждая или решая какой-то коллективной вопрос, то теперь же невинный гул плавно перерос в панику. И эта паника пугала с каждой следующей секундой все сильнее.

— Вы знаете, кто в мечети стоит тут молится вместе с Вами? — возмутительно прокричал в солидном возрасте один из молящихся, как бы обращаясь ко всем вокруг себя.

— Ну и кто тут молится, м? Все пришли на общую молитву, по случаю победы Падишаха, а вы нас и перед султаном позорите, и перед Всевышним! — ответили ему с не меньшим возмущением и досадой.

— Да неверные среди нас, неверные! — едва ли не надрываясь, защищал свою точку зрения старец.

— Какие неверные? Кто ты? — непонимающе закивали головой остальные.

— Да я глазами своими собственными видел, как двое тут пробежали в центр мечети, один толкнул меня, поэтому и начался весь этот беспорядок, — объяснил, наконец, в чем дело, пожилой мужчина.

— Что, что?, — выкатили все остальные вперед глаза, — забежали в мечеть? Ты понял, кто это был, отец?

— Сами смотрите, вон, упало.

Пожилой мужчина протянул вперед руку, разжал пальцы. То, что увидели у него в ладони остальные, повергло в шок людей, и разожгло еще большую панику.

— Люди Папы среди нас! — воскликнул один из молодых парней, уставившись в маленький позолоченный крестик, впившийся в морщинистую ладонь, — надо срочно предупредить повелителя. Мы пойдем к повелителю, а вы, — он обратился к другим, совершенно незнакомым ему людям, которые стояли на расстоянии вытянутой руки, — найдите тут имама и скажите, что всем немедленно нужно покинуть мечеть. Мне надо пробраться к повелителю.

Али-бей, как и во дворце, так и вне дворца всегда занимал отведенное ему место и в соответствии с отведенными ему обязанностями — стоял на страже жизни Падишаха. Обернулся налево — здесь галдит народ, направо — картина похожая. Вдруг по его плечу кто-то хлестко шлепнул. Телохранитель ухватился за рукоять сабли, чтобы вынуть ее из ножен, но тотчас отказался от данной затеи, узнав до боли знакомый голос.

— Ну, Али-бей, случай защитить повелителя представился, — взмыв вверх голову, заявил Гюрбюз-паша, возвращая нижнюю губу в естественное положение.

— Это Вы, Паша, — выдохнул Али-бей, — напугали меня.

Гюрбюз-паша, будто источая яд, засмеялся. Будто бы сейчас спокойно и обыденно, и будто бы обстановка благоприятствует для беседы в таком незамысловатом формате. Однако он прекрасно понимал, что здесь не место и не время. Собственное эго одержало верх над здравомыслием паши.

— Помнишь, ты как-то сказал перед моей свадьбой с Шафак-султан, что я… А, — и визирь усмехнулся, опустив взгляд, — ты сказал так: «Вы, паша, теперь вдоволь в любовных утехах преуспеете, а моя должность обязывает защищать повелителя».

Али-бей нахмурился, а взгляд его так и вторил: зачем об это говорить? Зачем?

— Ты помнишь, — сопроводил уверенность в собственном вердикте Гюрбюз-паша, ткнув в пространство оппонента указательным пальцем, — смотри, что происходит. Ты понимаешь? Я — нет. Что-то все суетятся, толпятся, кричат, и даже, возможно, дерутся. Не каждый день такое в Айя-Софии увидишь.

— Я сам не знаю, что происходит, Гюрбюз-паша. Именно поэтому я должен защищать своего повелителя, — объяснил Али-бей, во второй раз взявшись за рукоять сабли. Но вынуть ее не смог: на его руке нависла тяжелая ладонь Гюрбюза-паши. Подойдя к телохранителю лоб в лоб, он забурчал сквозь зубы:

— Так иди охраняй его, посмотрим, на что ты способен.

— Паша, ваша враждебность сейчас совсем неуместна.

— Случай-то представился, — не унимался визирь.

Спустя мгновение непослушная губа Гюрбюза-паши перестала слушаться хозяина, глаза раскрылись, а сам визирь скривился под натиском чего-то очень неприятного. Еще секунда, и его тело начало плавно наваливаться на Али-бея.

— Паша? Паша! — запаниковал Али-бей, — вас ранили, Паша!

— Гм, — ухмыльнулся Гюрбюз, — момент выждал? Кому ты отдал приказ?

— Право, Паша, вы сходите с ума! — впервые поднял голос за всю свою жизнь перед визирем Али-бей, и то лишь в условиях неспокойной ситуации.

Гюрбюз-паша продолжал наваливаться на телохранителя.

— Я тебя сейчас оттащу за пределы мечети, потому что здесь очень опасно, оставлю с тобой Махмуда-пашу, а сам к повелителю, — сообразил Али-бей.

— Да ладно, лучше спасай себя, — источая желчь, выпалил Гюрбюз-паша. Становилось ему все хуже и хуже.

— Там что-то произошло, — сглотнула Акджан, пятясь в сторону выхода из мечети, — мама, надо отсюда немедленно уходить. Мама. Мама!

Но мама и на третий раз ничего не ответила. Акджан метнула взгляд в сторону, где стояла ее мать. Жар пробежался по коже молодой девушки, когда на месте матери не было никого, разве что до боли знакомая куча галдящих в панике людей.

Акджан металась со стороны в сторону, напрочь растерянная и не понимающая, что делать. Девушка расслабила вуаль, чтобы стало немного легче дышать, поскольку духота царила неприятная.

Прищурившись и увидев, как в сторону Акджан кто-то бежит, девушка поспешно развернулась в сторону, но это не помогло.

— Я узнал, что случилось. В мечеть проникли рыцари Папы, нашли их крестик. Насколько я понимаю, здесь готовится покушение на султана, — отдышавшись, рассказал обо всем шейх Ирек, — они ранили Гюрбюза-пашу, второго визиря Падишаха. Стрелу ему в спину засадили. Давай я тебя выведу из мечети, а потом найду повелителя, и буду его защищать.

— Я никуда не пойду с тобой, — сказала, как отрезала, Акджан, — шейх, — брезгливо добавив в конце.

Ирек только и делал, что вопрошающе осматривал девушку.

— Моя мама пропала. Я не могу ее найти. Где мама?!

Было видно, что девушку охватили страх и паника.

— Ну так пойдем искать твою маму, — предложил Ирек. Однако в ответ последовал все тот же знакомый отказ.

— Иди защищай повелителя. Сама буду искать.

Возможно, восточный красавец и продолжал бы настаивать на помощи, готовый оградить молодую, теперь уже потерянную девушку, от любой опасности, но в одно мгновение он слился с толпой. Слился, растворился и исчез в ней. Акджан сжирало сожаление: не надо было его прогонять. Как бы там ни было, но дело было сделано и единственное, в чем она видела смысл на текущий момент, — это найти маму, а потом султана Абдуллу и выбираться из мечети. И ведь ни у кого в текущей ситуации не спросишь, видел ли кто-нибудь маму. Ведь на вид это обычная женщина, средних лет. Ни характерных примет, ни особенностей в лице, волосах, — ничего нельзя было определить, будучи в парандже. Акджан отлично это понимала, и не стала тратить время на пустые расспросы, сотрясая и без того накаленный воздух.

Уложив пораженного стрелой Гюрбюза-пашу за пределами мечети, Али-ага, в конце концов, вынул из ножен саблю и звонко скомнадовал:

— Защищайте повелителя! Стража! Всем защищать султана Абдуллу!

Султан Абдулла встретился в очередной раз с личным хранителем, от кого обо всем узнал, в том числе, разумеется, о беде, приключившейся с Гюрбюзом-пашой.

— Кто это, Али? Какие шакалы посмели поднять руку на святую святых, пробраться в Айя-Софию? — с чувством распирающего внутри гнева и неудобства за народ, пробурчал Падишах.

— Это рыцари Папы. Один мужчина нашел их крест, который обронили прямо здесь, в мечети. Он отдал его Хасану Акари, — отчитался Али-бей.

— Где Хасан Акари? — тут же спохватился Падишах. Трудно было не заметить, как запереживал за имама султан, едва заслышав его имя.

— Подбираются к выходу. Как бы там ни было, нет худа без добра. Мы с вами думали, что люди Аллаха бояться перестали, а они, наоборот, вовремя шум подняли, — прокомментировал свои взгляды оруженосец султана.

— Повелитель, мы сейчас будем выходить, а что делать с Гюрбюзом-пашой? — засуетился визирь Махмуд-паша, — он сильно плох? — уточнил он у Али-бея.

— Надо стрелу скорее извлечь, — объяснил Али, — ну и молиться, чтобы она не была отравленная.

— Где же мама? Где же мама? — всхлипывая и теряя самообладание, Акджан была готова расплакаться. Всеобщая паника, шум, гул только давили, словно в тиски зажимали и без того безысходность растерянной девушки.

— Я пойду к нему, — решительно заявил Падишах, позвав кивком за собой Махмуда-пашу.

Акджан приподняла голову и нашла взглядом султана. Он был единственной зацепкой и той ниточкой, за которую стремилась ухватиться девушка. Ни в какую она не доверяла тому шейху и не располагала к нему.

Падишах окинул взглядом сгорбившегося Гюрбюза-пашу и, признаться, с трудом верил в хороший конец. То ли тяжелое дыхание раненого паши смущало Падишаха, то ли его скривленное лицо.

— Прикажете извлечь стрелу? — уточнил Али-бей.

— Давай, — решился Падишах.

— Да пропустите вы меня, — толкаясь налево и направо, Акджан направлялась в сторону, где последний раз видела Падишаха. Теперь уже совсем неважно, кто перед тобой. Титулы, звания, посты, пол, возраст — все это смешалось в неразборчивую кучу в условиях нараставшей паники. Запах предательства и убийства ощущался в воздухе как никогда остро.

— Отойдите, дайте пройти, — Акджан продолжала свой путь, невзирая на рассогласование с самой собой. Предположим, она выйдет на султана, но она не знает, что делать дальше. Падишах ведь не Всевышний, и по одному его приказу в такой суматохе матушку Акджан вряд ли удастся найти.

По пути Акджан встречались то кривые и угрюмые, поросшие сединой и морщинами, то молодые, свежие и прекрасные лица, и что самое досадное — ни одного знакомого.

Толкнув от себя очередного паникера, что-то неразборчиво ворчащего, девушка, наконец, выбралась к свету. Позади нее душащая толпа людей, и открытые нараспашку ворота Айя-Софии, а впереди виднелся силуэт султана Абдуллы. Впервые Акджан приблизилась к Падишаху настолько близко. Воедино смешались чувства неловкости и даже какой-то глупой неуверенности в себе: ведь перед ней сейчас сам турецкий султан. Однако все эти неуместные чувства вмиг растворились в девушке, как только она заметила поодаль нечто странное. Какой-то человек, облаченный в широкий не размеру плащ решительно двигался в сторону султана.

2 глава

Поднявшийся ветер сначала взмыл кверху пожелтевшие и почерневшие осенние листья, а после зарябил на черном, будто уголь, плаще фигуры, надвигавшейся в сторону султана. Казалось бы, вокруг столько народу. Столько, сколько далеко не каждый день увидишь в одном месте и в одно время. А убивать не боятся. Убивать! Акджан все сразу поняла, едва ухватив взглядом такую странную, даже страшную фигуру. Ветер все набирал обороты, и поток воздуха настойчиво стремился обнажить облик убийцы.

Акджан метнула взгляд ниже, а потом ей показалось, что ее сердце от перепугу сейчас выпрыгнет из груди: в руке незнакомец тащил кинжал. Это можно было назвать именно словом «тащил»: тяжелая рукоять, и длинное, широченное лезвие. Все это казалось тяжеловесным.

С каждым последующим мгновением Акджан мечтала все пуще о том, чтобы провалиться под землю прямо здесь и прямо сейчас. Бойкость, ловкость и решительность покинули молодую девушку. Что делать? Обратиться за помощью? Кто ее услышит в такой неразберихе? Один сплошной нависший в Айя-Софии вопль теперь не пугал, а неистово раздражал. Какой толк от перепалки, взаимных оскорблений и толкучки?

«Здесь убивать собираются, а они что все делают?» — подумала Акджан. После она принялась выискивать глазами хоть одну живую душу, которую можно было ухватить за руку и толкнуть Падишаху на помощь. Но, к сожалению, этой самой душой-спасительницей Акджан пришлось стать самостоятельно.

Швырнув прочь с напольного подсвечника расплавленную свечку, девушка ухватилась двумя руками за его позолоченное основание, и устремилась в сторону плаща с кинжалом, повторяя его траекторию. Ветер, а с ним песок и пыль попадали то в глаза, то били хлестко по открывшемуся лицу. Вспомнив, как однажды в медресе на уроке каллиграфии Акджан подралась с ненавистным мальчишкой, изрисовывавшим ее тетради и учебники, девушка замахнулась и, представляя перед собой того мальчишку, нанесла удар сначала по руке фигуры в плаще. Кинжал звонким ударом рухнул на тропинку, вымощенную камнями. Акджан замахнулась повторно, нанеся удар сверху. Злосчастная черная фигура свалилась на холодные камни. Пока Акджан всматривалась в оцепенении на результаты своих действий, с еще большим изумлением на нее уставились султан Абдулла с визирем и телохранителем.

«Что это сейчас было?» — возникло в голове сразу у троих.

Исступленно смотря на обнажившееся лицо убийцы, а после переведя взгляд на орудие, благодаря тому произошло то, что произошло, Акджан убрала подсвечник в сторону, а потом принялась с бесконечными запинками и дрожью в голосе оправдываться. Она чувствовала себя настолько неловко от молчания Падишаха, что была вынуждена прервать эту многозначительную тишину.

— Султан Абдулла, я тут… В общем, я вон там стояла, потому что… Я пришла на общую молитву сегодня… — и далее нависла пауза: Акджан надела вуаль, свисавшую сбоку, посчитав эту деталь значимой сейчас, поскольку ей никогда лично не приходилось разговаривать с турецким султаном, — и дальше, как вы знаете, началась паника, все засуетились, забегали. Я в этой суматохе даже маму потеряла. Я не знаю, где она, она потерялась. А потом я… Выбралась из этой толпы, а, нет…

Акджан вновь прервалась: в процессе повествования она упустила еще одну важную деталь, нарушила логическую последовательность, как она считала.

По лицу Падишаха, который метал глазами то на бездвижное тело убийцы, то на толстое лезвие кинжала, то на Акджан, трудно было сказать что-то утвердительно: злится ли он, осуждает ли, а, быть может, и вовсе восхищается.

Махмуд-паша, словно секретарь, старался зафиксировать каждое вылетевшее из уст девушки слово, будто бы проверяя эти слова на «подлинность». Акджан больше напрягал, скорее, его взгляд, нежели облик стоявшего перед ней Падишаха.

Али-бей, личный телохранитель султана, внимательно, и даже очень внимательно слушал речи и обрывки речей Акджан. Его брови сформировали тупой угол, верхняя губа подперлась к нижней. Казалось бы, взгляд хмурый, тяжелый, но девушка на себе его даже не ощущала. Вероятно, потому, что султанский оруженосец обладал иной энергетикой. Периодически он поглядывал на Гюрбюза-пашу, скрючившегося возле стены Айя-Софии. Вероятно, он до сих пор не может отойти от болевого шока после того, как из его спины изъяли стрелу.

— Из толпы — это потом… Я сначала нашла глазами Вас, султан, — поправила себя Акджан.

Султан сузил, насколько это возможно глаза. Причиной тому — вопиющий ветер. И поэтому трудно было утвердительно сказать: это насмешка, или ветер, и только.

— Я направилась в вашу сторону, потому что…

— Хотела спасти падишаха? — словно не доверяя, произнес Махмуд-паша.

Молодая женщина сглотнула, а из-за этого во рту пересохло. Говорить было тяжело и неприятно, соответственно. Ей нужна была пауза, чтобы набраться уверенности. Но эту паузу султан Абдулла воспринял не совсем стандартно, вымолвив, наконец, хоть что-то в ответ:

— Дальше не придумала?

И эти слова будто ножом проехались по Акджан. Не столько обиду, сколько негодование и возмущение она испытала в тот момент. Она была вынуждена защищаться.

— Я вам не лгу. Нет! Ну вы же видели, — она указала руками на бессознательное тело мужчины в плаще.

— Я н… — произнес едва султан.

— Мы ничего не видели, — опередил его Махмуд-паша, — мы были заняты Гюрбюзом-пашой. В визиря попали стрелой. Даже не знаем, отравлена ли она. Но, скорее всего, да. Люди Папы действовали наверняка. А вот кто ты такая, мы не знаем. И как ты очутилась здесь именно в такой момент, у меня тоже в голове не укладывается.

— Она же сказала, что увидела султана вдали, — выступил в защиту девушки Али-бей.

— Рассказывай дальше, — повелел Падишах, подавляя в себе ухмылку недоверия. Но ему хотелось верить в рассказ незнакомки, ведь так приятно, когда твою жизнь спасают, и причем совершенно незнакомые люди.

Акджан, скрепя зубами, выдохнула.

— Не знаю, почему вы не верите, но, что творится, — и она указала рукой в противоположную от себя сторону, — вы сами видите.

Люди стали кучкой выталкиваться из мечети, но споров и галдежа от этого не убавилось.

— И в этой обстановке мне, прежде всего, хотелось найти маму. Я увидела вас, потому что видела вас, повелитель, еще когда вы зашли в мечеть. Вот так стояла я, — и она нарисовала что-то в воздухе руками, — а под углом к вам я стояла, не так далеко от вас. Я направилась в вашу сторону, потому что хотела, чтобы вы мне помогли найти маму. Но дальше… У меня мороз по коже пробежался. Я увидела, как некто в черном плаще решительно надвигается в вашу сторону. Я случайно увидела! В руке у него был кинжал. Ну, ну… вот же кинжал, он был у него, это не мой.

Рассказ Акджан стал походить на жалобное оправдание. И острее всего, судя по выражению лица, это ощущал Али-бей. Султан же не спешил принимать на веру каждое слово, но и ухмылки на его лице уже не было заметно.

— Я хотела закричать вам, но я вас впервые в жизни вижу, и… Первое, что пришло в голову, это как-то задержать этого негодяя. Лица я не видела. Поэтому я схватила что-то потяжелее и ударила по нему. Вы ведь в тот момент обернулись и сами все видели. Я ударила его еще раз, чтобы он не совершил свое черное дело. Я не знаю, — и вдруг она заулыбалась, да так широко, — как у меня это получилось. Все так быстро, резко.

Заулыбалась, потому что чувства и ее рассказ были искренними и подлинными, свободными, как полет птицы в небе. И каким же было счастьем, когда эти чистые, даже геройские помысли, пробрались сквозь броню равнодушия султана Абдуллы.

— Аллах мне послал тебя, хатун. Я… Скорее сам от неожиданности начал вдруг сомневаться, но ты же… Да, действительно, взяла подсвечник и, по сути, спасла меня от этого лазутчика, — заключил Падишах.

— Да, потому что я видела, как он руку с кинжалом на вас поднимал, — добавила для убедительности Акджан, хоть она и не видела этого. Но, вероятно, так все и было бы через секунду-другую.

— Как твое имя? — спросил султан Абдулла.

— Акджан, мой повелитель, — низко склонившись, ответила девушка.

— Акджан-хатун, — протянул Падишах, правда из-за гула вперемешку с порывами ветрами его плохо было слышно, — значит я тебе обязан жизнью?

— Да вы… М… — замялась Акджан, поскольку ей ужасно льстили подобные слова. Она только боялась обнажить это чувство. Поэтому и изображала скромность.

Махмуд-паша, который ни слову сначала не верил, подхватил свою реакцию за Падишахом: раз поверил повелитель, то есть смысл поверить и ему.

Беседу прервал вопль Али-бея:

— Повелитель, Гюрбюз-паша совсем плох!

— Али-бей, мать Акджан-хатун внезапно исчезла. Скорее всего, или ее убили, или же взяли в плен. Я со стражниками и девушкой попробую отыскать ее, а ты с Махмудом-пашой перенеси Гюрбюза в карету. Нужно отвезти визиря во дворец, пусть его немедленно осмотрит лекарь, — распорядился султан Абдулла.

На слова «или ее убили», привязанным к матери, Акджан невольно вздрогнула, потому что где-то в глубине души она уже не верила в положительный исход дела, и единственная мысль, которая кружилась в ее голове, подобно мотыльку, — «маму убили». — Да, и ни в коем случае не спускайте глаз с мечети, — добавил Падишах, обращаясь к визирям, — этот предатель мог быть не один. Вероятнее всего, люди Папы еще здесь.

— Как прикажете, — поклонился личный телохранитель султана, немедля попятившись к местонахождению раненого Гюрбюза-паши. Махмуду-паше ничего не оставалось делать: нехотя, он направился вслед за Али.

Дворцовый сад излучал сегодня, подобно солнцу, яркими платьями танцующих наложниц, рахат-лукумом, сверкающим всеми цветами радуги, бокалами, из которых переливался шербет, и лучезарными улыбками членов правящей династии. Иначе и быть не могло, ведь Падишах и его армия фактически освободили страну от нависавшего гнета со стороны Папы Римского. Пятилетнее противостояние османского султана и главы Католической церкви — Папы Урбанта — подошло к концу, как полагали дворцовые. Османская империя страшно устала от вассальной зависимости, душившей своими непомерными налогами сначала отца султана Абдуллы, а потом его самого. А всему виной ошибки отца нынешнего Падишаха, на которых подробно остановимся позднее. А сейчас же все наслаждались моментом.

Сад был похож на маленький рай. Так его называл главный евнух гарема — Муслим-ага. Тропинка, простиравшаяся от главного входа дворца Топкапы и уходящая едва ли не в лес, была старательно выложена еще сорок лет тому назад искусными дворцовыми архитекторами. Пока идешь по этой тропинке, можно полюбоваться кустиками хризантем и роз, послушать невинное щебетание птиц и окунуться в мелодию журчащего фонтана, расположенного чуть поодаль от тропы. А если пройти дальше, то открывается просторная лужайка прямоугольной формы. Здесь и в обычные дни восхищаешься палитрой цветов, которые, как лоза, спускаются с мощных стволов деревьев, обвивая их. А сегодня сад изобиловал красотой: турецкая беседка посреди лужайки, где разместились султанши, поднос с фруктами, шербетом и серебряной посудой, расположенный рядом; множество таких же подносов на самой лужайке, подле которых расселись наложницы, а также обитые атласной тканью пышные подушки. Старательно изгибая талией, и сопровождая эти действия плавными движениями рук, наложницы иллюстрировали тщательно отточенный восточный танец. Кружа, словно мотыльки, они представляли самое любимое зрелище Валиде Нериман-султан: сорока восьмилетняя султанша неистово обожала восточные танцы наложниц, и особенно, если они дополнялись гитарой, арфой и дудуком. Так и было: преуспевшие в искусстве хореографии наложницы радовали всех мастерством владения телом, а наложницы, которым легче давались уроки музыки во дворцовой школе, играли на музыкальных инструментах. Алтынджак-калфа сама отбирала девушек для этого и, судя по впечатлениям султанш, она не прогадала.

По случаю наступавшего Курбан-байрама было зарезано около двух тысяч свиней и баранов, поджарено мясо, а после — роздано в провинции и в дома бедняков. Валиде Нериман-султан хотела, чтобы люди всем нутром почувствовали праздник, чтобы эти эмоции были воистину подлинными и сверкающими. Такими же сверкающими, как перстень на пальце госпожи. Сапфировое кольцо Валиде Нериман-султан — это личный подарок ее покойного супруга — султана Омера. Султанша надевает это украшение только в особых случаях, в счастливые дни и по праздникам. Сегодняшний день послужил отличным поводом открыть ту старую, окутанную пылью хрустальную шкатулку, где лежало кольцо, и вновь надеть перстень счастья.

Муслим-ага и Алтынджак-калфа, закрепив руки за спинами, с чувством восторга наблюдали за праздником во дворцовом саду: еще бы, ведь усердные занятия с наложницами принесли свои плоды. Детей тоже вывели в сад — семилетнего шехзаде Коркута (сын главной наложницы Падишаха Гюзель-султан) и четырехлетнего шехзаде Хасана (сын Бейхан-султан — той самой несчастной султанши, поплатившейся языком).

— Какой чудесный праздник вы устроили, Валиде-султан, да хранит Вас Аллах, — произнесла Гюзель-султан, сидя на одной тахте с матерью султана, чего нельзя сказать о второй султанской фаворитке. Бейхан-султан разместилась на подушке, будучи в той же самой беседке. Пока в ее глаза упиралась хрустальная ваза, стоящая на подносе, перед Нериман и Гюзель-султан открывались просторы танцующих наложниц и веселившихся наследников. Таким образом Нериман-султан предпочла подчеркнуть свой статус, статус главной фаворитки султана и статус «всех остальных», как сама и говорила Валиде-султан. И это удел не только сегодняшнего дня: так было всегда, даже до наказания Бейхан-султан. Нериман-султан всегда высоко почитала Гюзель-султан, любила ее как родную дочь, и параллельно с этим открыто иллюстрировала если и не ненависть, то маску неприязни к Бейхан-султан.

В ответ на восхищение Гюзель-султан мать султана лучезарно улыбнулась ей, пошлепав тяжелой от количества украшений рукой по ее руке. Достаточно было этой улыбки, и Гюзель-султан чувствовала себя как за каменной стеной в этом дворце. Главная фаворитка Падишаха ничуть не уступала по красоте и манерам Бейхан-султан: такая же гордая, порой даже очень гордая, властная, твердая, уверенная, казалось бы, в себе, черноволосая, с карими глазами. Гармоничное сочетание внешнего обаяния с внутренним. Но не было в ней того, чего от природы было достаточно у Бейхан-султан. От Гюзель-султан на самом деле веяло неуверенностью и шаткостью. Она словно актриса. Больше всего она боялась, что ее маски, сменявшие друг друга ежедневно, а то и ежечасно, в зависимости от обстоятельств, однажды перепутаются. Перепутавшись, растеряются, и обнажат подлинную натуру султанши. Но за восемь лет пребывания в гареме Гюзель-султан настолько искусно научилась надевать в нужном месте и в нужное время правильную маску, что каждый безусловно верил в ее силу и подлинность натуры. Сила Бейхан-султан же шла изнутри, и топлива не требовала. Если это огонь, то это стихия, а не свечка, которую могло затушить любое дуновение ветра. Она не стеснялась собственных чувств, потому что и стесняться было нечего. Члены правящей семьи, и особенно мать султана и Гюзель-султан, относившиеся к ней предвзято ввиду разных причин, отлично видели в молодой женщине эту силу. Именно страх перед этой силой однажды и вынудил Нериман-султан пойти на роковой шаг, поступив жестоко и зверски. Нельзя не отметить, что когда Бейхан-султан лишилась языка, Гюзель-султан перестала воспринимать ее не только как соперницу в борьбе за султана, но и как человека. Теперь она даже не наложница, а нахлебница с отпрыском. Живет себе, и ладно, лишь бы не путалась под ногами.

Справа от Валиде Нериман-султан расположилась еще одна черноволосая, прямо как Гюзель-султан, госпожа. Сама худенькая, хрупкая, не красавица, зато с очень милыми чертами лицами. Госпожа на редкость обладала пышной шевелюрой: порой ее милое, отнюдь не худенькое, а скорее, напротив, лицо, терялось в пучине черных кудрей. Это Шафак-султан — дочь Нериман-султан. Приболела, но все равно по настоянию матери вышла наружу: вдруг солнечный свет, свежий воздух, сладкие яства и звучная музыка благотворно скажутся на самочувствии.

— Как ты, доченька? Как себя чувствуешь? — спросила Нериман-султан.

— Ничего, — тихонько проблеяла пышноволосая султанша, пряча разбушевавшиеся от ветра кудри за уши.

— Муфида приготовила для тебя лимонный лукум, как ты и любишь, — заботливо подметила Нериман-султан, а потом обратилась к хазнедар гарема и по совместительству, к своей прислужнице:

— Муфида-хатун, принеси чашу с тем лимонным лукумом, который вчера привезли во дворец.

Пожилая женщина поклонилась и отдалилась.

— А когда Падишах и мой муж Гюрбюз-паша вернутся во дворец? — спросила у матери Шафак-султан.

— У них сейчас всеобщая молитва в Айя-Софии. Как только молитва закончится, они и приедут, — объяснила Нериман-султан. Но только состояние дочери не давало ей покоя. Даже Гюзель-султан посмотрела в их сторону в течение этого разговора.

— Ты совсем бледная, доченька, — очерчивая взглядом лицо девушки, заключила Валиде-султан.

— У меня плохое предчувствие, — объяснила Шафак-султан.

Мать вопрошающе уставилась на дочь, абсолютно не догадываясь, что именно она имеет в виду. Да и сама Шафак-султан не могла ответить себе на вопрос; какова природа этих предчувствий и что под ними скрывается.

— Госпожа, — подоспела хазнедар, держа в руке фарфоровую чашечку, — лукум такой нежный, сочный, сладкий, давно такой из Эдирне не привозили. Обязательно попробуйте.

— Конечно, Муфида, — кивнула Нериман-султан. Открыла чашку, а потом взяла оттуда кусочек ароматного лукума она вовсе не глядя туда. Все потому, что Нериман-султан продолжала посматривать на дочь, обеспокоенная ее странным состоянием.

Внимание с друг на друга переключилось в сторону сада. И султанши забыли, о чем только что говорили, когда услышали детский плач. Все пятеро — Валиде-султан, Гюзель, Бейхан, Шафак, и хазнедар Муфида-хатун метнули взгляд в сторону доносившегося звука. Что-то случилось, а что, пока непонятно.

Как только танцующие наложницы расступились одни по правую, а другие по левую сторону, Гюзель-султан первой обратила внимание, как четырехлетний сын Бейхан-султан сидит на траве и горько плачет, расчесывая ручкой область под глазом. Шехзаде Хасан плакал, и никто пока не понимал, в связи с чем. — и Алтынджак-калфа находились в другой части дворца, занимая те же позиции, что и ранее, а сын Гюзель-султан шехзаде Коркут имитировал движения танцев наложниц. Заняты были все своим делом, за шехзаде никто не следил.

Гюзель-султан надменно посмотрела в спину Бейхан-султан, хотела подождать, пока вопрос решится сам, но не смогла удержаться и высказала следующее:

— Как досадно. Ребенок захлебывается от плача, а его мать словно прилипла к подушке.

Бейхан-султан немедля развернулась в сторону восседавшей под ней Гюзель-султан, чувствуя себя сейчас оскорбленной.

Гюзель-султан хотелось, пока есть такая возможность, еще как-нибудь поддеть и без того несчастную женщину, но взгляд Бейхан напрочь отбил это желание: слишком он был властным, что ли.

— Иди, посмотри, что с шехзаде, — скорее в тоне просьбы, нежели в тоне приказа, сказала Нериман-султан.

Бейхан-султан поднялась с подушек, поклонилась всем трем султаншам и поспешила в сторону сына. Шехзаде Хасан был единственной отдушиной в этом дворце у госпожи. Она, так или иначе, неважно была бы абсолютно здорова, или умирала бы, поспешила на вопль своего ребенка. Она лишь не сразу заметила, что именно случилось. А Гюзель-султан с высоты этой роскошной тахты было видимо абсолютно все.

— Хасан, что такое? — к мальчику присоединился его старший брат Коркут, только сейчас увидев, что с ним не все ладно. Тому послужила странная поза ребенка и, безусловно, надрывный плач.

— Пчела-а-а, — протянул шехзаде Хасан, захлебываясь очередной порцией слез, — очень болит.

— М-м, — отозвался шехзаде Коркут, и на этом посчитал уместным оставить младшего брата, передав заботу о несчастном прислуге.

— Алтынджак-калфа, помоги, — махнув рукой, и отлично помня девиз «я — шехзаде, мне все должны» семилетний ребенок обратился за подмогой. Девиз этот был навязан шехзаде его матерью — Гюзель-султан. Шехзаде Коркут оставил брата, присоединившись к танцам наложниц.

Спустя несколько секунд к шехзаде Хасану подбежала Алтынджак-калфа, а еще через мгновение — растерянная Бейхан-султан. Взгляды госпожи и калфы встретились, и при таких странных деталях: Алтынджак словно не смотрела, а осуждала Бейхан-султан, а Бейхан-султан же, привыкшая в этом дворце уже ко всему, взяла сына за ручку, быстро переведя взгляд на шехзаде. Под глазом ребенка нарастала неприятная багровая припухлость, что осложнялось непрекращающимся плачем. От этого глаз казался еще более заплывшим.

Бейхан-султан была готова расспросить своего мальчика во всех деталях и подробностях о том, что произошло, как, когда, но известная беда в очередной раз перекрыла женщине воздух. Ее желание было успешно замещено Алтынджак-калфой.

— Мой шехзаде, — тонким голосом обратилась она к ребенку, — что такое случилось?

— Укус… ила… пчела, — повторял, задыхаясь уже от слез, шехзаде Хасан.

— О-ой, — имитируя сожаление, пропела Алтынджак, — давай я отведу тебя скорее к лекарю. Только сильно не расчесывай, а то вдруг хуже сделаешь.

Алтынджак подняла ребенка с травы, отряхнула его кафтан с одной стороны, а Бейхан-султан — с другой. Калфа взяла ребенка за правую, а Бейхан-султан — за левую руку, и насилу перетянула весом ребенка к себе. Почувствовав это, Алтынджак предложила помощь:

— Госпожа, вы сами слышали, шехзаде укусила пчела. Я должна отвести его во дворец, пусть осмотрит лекарь.

Бейхан выпучила глаза, а далее воспользовалась единственным средством общения, которое у нее осталось — жестами. Сначала девушка указала рукой на себя, а потом — в сторону беседки с султаншами. Так она имела в виду, что пойдет вместе с Алтынджак, что она всегда будет рядом со своим сыном.

— Да, разумеется, — спокойно и уже чуть более дружелюбно ответила калфа, поняв намерения молодой женщины.

— Ну что с шехзаде, что с моим внуком? — даже встав с тахты, Нериман-султан осыпала вопросами едва прибывших в беседку Алтынджак-калфу, плачущего шехзаде и его мать.

— Шехзаде укусила пчела, Валиде-султан, — объяснила Алтынджак, — покажи глазик.

Молодая женщина освободила ручку шехзаде от лица, чтобы не быть голословной, и чтобы госпожи увидели лично, каково состояние мальчика.

— Ой, ой, — заводила головой Нериман-султан, — как же так…

Больше отвечать за своего собственного ребенка Бейхан-султан не позволила никому. По крайней мере, она так решила. Она принялась активно жестикулировать перед Валиде-султан, как бы прося у нее позволения на то, чтобы отвести шехзаде во дворец, в свои покои, и помочь шехзаде.

Об этом Валиде-султан могла догадаться и сама, а посему она не пожелала обращать внимание на «верчение пальцами» второй фаворитки султана, и наскоро перевела взгляд на Алтынджак:

— Алтынджак-калфа, идите с Бейхан-султан во дворец, пусть придет лекарь и помажет чем-нибудь… отек этот. А то опухло-то вон как.

— Да, пусть Алтынджак-калфа обязательно пойдет вместе с ней, а то от безгласной матери больше беды, чем пользы, — заявила Гюзель-султан, также поднявшись с тахты, аналогично матери султана. Свое поднятие она сопроводила тем, что откинула лиловый платок, закрепленный на диадеме, в сторону, посчитав, что это должно было выглядеть эффектно. Это должно было подчеркнуть ее статус. Платок и без того метался со стороны в сторону, подхватываемый порывами ветрами. Но по реакции Бейхан-султан на сие движение нельзя было ничего сказать утвердительно: вероятно, ей было ни холодно, ни жарко от этого. Она практически и не смотрела в сторону Гюзель.

На этот раз очередное напоминание про самую больную точку, да еще и от своей соперницы, окончательно подорвало дух Бейхан-султан: женщина взяла на руки шехзаде Хасана, поклонилась, и поспешила в сторону дворца. Она устала, что за нее решают, что делать и как. Причем, речь шла о ее собственном ребенке. На лице госпожи читалась боль, боль и только боль… Понимая, что прислуга сейчас помчится за ней, выполняя каждую мелочную прихоть своих основных господ, Бейхан вытянула руку в их сторону, прося стоять на месте, а не бежать за ней вдогонку. Со своего места соскочила и Нише-хатун — личная семнадцатилетняя служанка немой султанши, но вскоре замерла на месте. Ей и жеста никакого не надо было, поскольку она прекрасно чувствовал все перипетии души своей госпожи. Знала, когда нужно быть рядом, а когда следует держаться в стороне.

— Алтынджак-калфа, что ты стоишь? — возмутилась Гюзель-султан.

— Ладно, оставь, — Валиде-султан прикоснулась к руке невестки.

— Как это?

Пока султанши решали данный вопрос между собой, Муфида-хатун сочла нужным освободить Алтынджак-калфу: пусть возвращается на свое место, к своим обязанностям, ни к чему ей здесь находиться. Хазнедар гарема кивнула головой, как бы указывая в сторону, и Алтынджак-калфа, сопроводив уход поклоном, покинула членов султанской семьи.

— А почему вы так распереживались за шехзаде Хасана? — не унималась Гюзель-султан.

Нериман-султан посмотрела в сторону любимой невестки. Но отнюдь не осуждение, а спокойствие и доверие выражалось в ее глазах. С тем же спокойствием султанша объяснила свой поступок:

— Гюзель, Хасан — мой внук. Так или иначе, он шехзаде. Меня совершенно не интересует его мать. Пусть хоть в ад катится. Я беспокоюсь только о внуке.

Гюзель-султан приняла эти слова как данность. Тем более, что ничего нового она не услышала. Она прекрасно понимала, что Валиде-султан никогда не откажется от шехзаде Хасана, как и не откажется от ее шехзаде. Она только боялась, что однажды Нериман-султан любить будет больше именно Хасана, а не ее шехзаде Коркута.

Пройдя пустые гаремные коридоры, проветренные за полдня дворцовые галереи, Бейхан-султан вошла в свои покои, усадила на мягкий диван шехзаде Хасана, а после закрыла двери. Закрыла их так, чтобы никто не вошел, чтобы никто ее сейчас не беспокоил. Сначала она в исступлении приблизилась к окну, увешанному шелковистыми шторами, а после машинально пододвинулась к напольному зеркалу, с края которого свисала оставленная служанкой жемчужная подвеска. Шаг за шагом она охватывала взглядом сначала свое платье, руки, а затем подобралась к лицу. Глубокое сожаление и горечь растворились одно в другом, и султанша тотчас развернулась прочь от своего отражения, рухнув в слезах на кровать. Плакал шехзаде Хасан, и еще сильнее плакала его мать, оскорбленная Гюзель-султан. Оскорбленная тысячным напоминанием о ее самом уязвимом месте.

— Красиво получилось, доченька, — окинув взглядом нежный мягкий наощупь платочек, на которым был вышит букет с оранжевыми головками тюльпанов, сказала Нериман-султан. Ее дочь — Шафак-султан — откусила пряный кусочек лимонного рахат-лукума и моргнула матери в ответ на похвалу.

Тут внимание госпожей привлекла шаль, которую бушующий ветер волочил по траве. Грязь и пыль насаждалась одним темным сплошным покровом на приятный васильковый цвет ткани.

— Госпожа, погода изрядно испортилась, — подметила Муфида-хатун, то и дело удерживая руками платок, чтобы не слетел, — не пора ли вернуться во дворец?

— Кажется, собирается дождь, — добавила Гюзель-султан, привстав и посмотрев ввысь.

— Жалко, что сын так и не вернулся, — отметила Валиде Нериман-султан, а после отдала позолоченные тюльпаны на ткани обратно дочери, — возвращаемся. Муфида, скажи Муслиму-аге и Алтынджак-калфе, чтобы заканчивали. Пусть наложницы порядок в саду наведут. Действительно, мне даже зябко стало как-то.

В беседку, тоже заприметив изменения в погоде, вернулась личная служанка Гюзель-султан, приведя шехзаде Коркута.

— Все хорошо, сынок? — наклонившись к голове сына, заботливо поинтересовалась Гюзель-султан.

— Да. Хасана укусила пчела. Я приказал Алтынджак-калфе помочь ему, — рассказал ребенок.

Гюзель обняла сына, а после накинула на плечи и изголовье платок, чтобы шехзаде не простудился.

Сборы был вынужден прервать визирь Махмуд-паша. Весьма неожиданно и странно было видеть пашу одного, без султана, без мужа Шафак-султан Гюрбюза-паши, без Али-бея. Где-то вдалеке слышался глухой, притупленный звук грохотания, который свидетельствовал о надвигавшемся вскоре дожде. Султанши, а вместе с ними и Муфида-хатун, укутались платками и замерли в ожидании Махмуда-паши, поскольку было отчетливо видно, что паша движется в сторону беседки. Да к тому же так решительно, словно боится опоздать и не успеть.

Подобравшись к членам султанской семьи, Махмуд-паша низко склонил голову, выразив тем самым свое почтение каждому.

— Валиде-султан Хазретлери, госпожи, — обратился к господам тридцатидвухлетний мужчина.

— А где мой сын, Махмуд-паша? Закончилась молитва в Айя-Софии? — поспешила задать враз все накопившиеся вопросы Нериман-султан, пока ждала прихода паши издали.

— С Падишахом все хорошо. Точнее, сейчас все хорошо, а могло быть иначе.

— Что ты такое говоришь, Махмуд-паша? — Валиде-султан сделала шаг в сторону визиря. Она настолько испугалась, что даже изменилась в лице и в голосе. За ней полшага сделали Гюзель и Шафак-султан.

— На повелителя пытались покушаться, — доложил Махмуд-паша, а после добавил:

— Прямо в мечети.

— О, Аллах, — в изумлении отозвалась Валиде-султан.

3 глава

— Кто покушался на повелителя? — прижав к ноге голову шехзаде Коркута, спросила Гюзель-султан.

— Люди Папы, — отвечал Махмуд-паша, — так вышло, что христианский мир и вся католическая Европа не смогли смириться с победами Падишаха. В связи с этими, чтобы восполнить утраченное в ходе войны, они и пошли на этот роковой шаг. То ли еще будет… Боюсь, этим покушением Европа не ограничится.

— И это говоришь ты, Махмуд-паша? — даже повысив голос, Валиде Нериман-султан проделала несколько шагов вперед, прямо в сторону визиря. Вопиющая вуаль волнами простиралась на лице султанши: ветер разбушевался пуще прежнего, — разве не на тебе и не на Али-бее лежит обязанность везде и всюду защищать султана? Придумайте же что-нибудь, чтобы остановить этих проклятых чужеземцев.

Валиде Нериман-султан отнюдь не была заинтересована в политической сфере Османской империи. Женщина никогда не вмешивалась в дипломатию и межгосударственные вопросы, поскольку всецело была уверена в искусности Падишаха. Султан Абдулла в свое время получил незаурядное образование в области военного искусства и дипломатии. Его учителя занимали высшие государственные чины при дворе, иные были выходцами из знатных стамбульских семей, а некоторые же даже входили в сан духовенства. Оттого-то в Совете нынешнего султана столь высоко почитаются улемы и учителя.

Уже выучив нрав Нериман-султан, для Махмуда-паши не было секретом, что мать султана не вникала в тонкости политической жизни страны, а посему он предпочел на этот счет промолчать.

— Повелителю сейчас ничего не угрожает. Скоро он прибудет во дворец, — поспешил успокоить султанш Махмуд-паша.

— На этот раз Аллах спас моего сына, — выдохнула Нериман-султан.

Все тут же взмыли голову вверх: прогрохотал гром, в воздухе запахло дождем.

— Госпожа, надо бы вернуться во дворец, погода изрядно испортилась, — подметила Муфида-хатун.

— Не только Аллах, — добавил Махмуд-паша, и через секунду словил на себе недоумевающие взгляды госпожей.

— Султана Абдуллу не только Аллах защитил от погибели, но и одна храбрая девушка.

— Девушка? — изменившись в лице до неузнаваемости, произнесла Гюзель-султан. Ее реакция напоминала ухмылку вперемешку с недоумением.

— Сначала я подумал, что это ловушка, но после долгого расспроса мы выяснили, что это обычная девушка, из простой семьи, которая пришла на молитву в Айя-Софию. Все произошло так внезапно. Она увидела, что на Падишаха надвигается неизвестная фигура в темном плаще вместе с кинжалом. И вы представляете, она не испугалась, а взяла подсвечник и обезвредила убийцу. Он был в нескольких шагах от Падишаха.

— Спасибо тебе, Аллах, — вознеся похвалу Всевышнему, Валиде Нериман-султан опустила тяжеловесные от груды драгоценных камней руки себе на грудь.

— И как теперь обстоит дело? — спросила Гюзель-султан, главная наложница и мать наследника султана.

— О, все плохое осталось позади. Эту девушку, ее зовут Акджан, повелитель обещал лично вознаградить, — подметил Махмуд-паша.

— Меня не интересует ее имя, — отрезала Гюзель-султан, чем привлекла к себе внимание со стороны матери Падишаха и прислуги. Только слепой и отнюдь бесчувственный человек не заметил бы, какой огонек проблескивал в глазах молодой мамы и любимой женщины турецкого султана на словах о «девушке, спасшей от гибели повелителя».

— Я спрашивала о повелителе, о пашах. С остальными все ли в порядке? — остудив пылкость и сгладив резкость, закончила Гюзель-султан.

— Как я и сказал, с повелителем все хорошо, скоро он прибудет во дворец, — повторил в очередной раз визирь Махмуд-паша, а после поймал себя на мысли:

— А-а, чуть не забыл. Гюрбюза-пашу ранили стрелой. Прямо у ворот Айя-Софии.

Обогнув Нериман-султан, свою мать, справа, а Гюзель-султан — слева, за пределы беседки вышла госпожа, чье нежное, словно бутон розы, сердце хлеще всего затрепыхало от услышанной новости.

— Он умер? — припустив голову, прошептала Шафак-султан.

Дождь начал тарабанить по деревянной выделке крыши беседки, и пышные черные кудри Шафак-султан неизбежно принимали в свой объем крупные дождевые капли. Впрочем, когда не можешь быть толком уверен в безопасности грядущего дня и не знаешь, с какой стороны ожидать удар в следующую секунду, становится абсолютно безразлично, что происходит в текущий момент с небом и погодой.

Чтобы любимая дочь не простыла, Нериман-султан взяла у Муфиды-хатун шелковую шаль и накинула ее на худенькие и тонкие плечи Шафак, приготовившись услышать ответ от Махмуда-паши.

— Он жив, — произнес Махмуд-паша, но это прозвучало настолько неуверенно, что его «он жив» можно было смело приравнять к «не знаю».

Гюрбюз-паша — это муж Шафак-султан. И пусть султанша с визирем в браке лишь около двух лет, пусть стены их дворца пока не наполнились громогласными воплями детей, пара слыла супружеским счастьем и гармонией… до сегодняшнего дня.

— Ну раз он жив, где паша? — взволнованным голосом спросила Шафак-султан, почувствовав на плечах теплые ладони матери.

— Али-бей должен уже вот-вот привезти Гюрбюза-пашу во дворец, — объяснил Махмуд-паша.

— Али-бей? — недоуменно усмехнулась Нериман-султан, чем-то продублировав реакцию своей невестки — Гюзель-султан. Та аналогично прореагировала на слова Махмуда-паши об Акджан, — мне интересно, почему телохранитель Али-бей не подле моего сына? Почему он его не защищает? Гюрбюза-пашу мог бы и ты привезти во дворец.

Глядя на обмокающий кафтан Махмуда-паши и на его сморщенное лицо, можно было предположить, что визирь всецело воспринимает себя провинившимся, точно единственным виновником всего, что сотворилось — и напряжения настроений в мечети, и ранения Гюрбюза-паши… Что поделать, но служить благородной крови отнюдь не бывает просто и однозначно, и об этом визирь всегда помнил. Ведь, будь иначе, его воинственный нрав, словно терпение, которое переполняет чашу, выплеснулся бы наружи, опутав своей мощью каждого члена династии. Гораздо разумнее применять подобный нрав в условиях войны и боевых действий. Но, как известно, свято место пусто не бывает — должность телохранителя султана и его военачальника вот уже седьмой год занимает Али-бей. И именно это соперничество за должность, как предполагал сам Махмуд-паша, накаляло взаимоотношения между Али-беем и раненым Гюрбюзом-пашой. Слишком многое, да, практически все, в этой ситуации оборачивается непонятным и запутанным. Нетрудно догадаться, почему Нериман-султан изрядно изменилась в голосе и настроении — она тоже отлично знала о вражде Али-бея и Гюрбюза-паши. И если первый ей, откровенно говоря, был не только безразличен, но и неинтересен как человек, то ныне раненый визирь Гюрбюз занимал гораздо больший охват мыслей матери Падишаха — ведь это ее зять, как-никак.

Не было больше никакого смысла сотрясать переувлажненный и дождем пропитанный воздух — свита одним стройным потоком направилась в сторону ворот дворца, ведущих в распрекрасный дворцовый сад. Дело осталось за малым — наложницам и слугам было велено прибраться, убирая промокшие подушки, скидывая в буквальном смысле алюминиевые вазы и графины со спелыми фруктами в парчовые ткани. Несмотря на расточительность эпохи, которую Валиде-султан воспринимала более, чем нормально, запасливые рабы и прислуга частенько «подъедали» султанские деликатесы. А то, что не было съедено, с успехом направлялось в амбары и подвалы дворца.

— Гюзель, — в мгновение ока Нериман-султан приостановилась в начале дворцовой галереи, обратившись в невестке, — возьми Коркута, закройтесь в покоях и никого не впускайте. Все будет хорошо.

Бабушка с неподдельной лаской и добротой взглянула на любимого внука, погладив легкие, словно пушинка, волосы старшего шехзаде.

— Но к чему такие меры? — удивилась Гюзель-султан, однозначно не понимавшая всей серьезности положения.

— У меня душа не на месте, — призналась Нериман-султан, — не к добру это нападение на мечеть. Да и с Гюрбюзом-пашой вон какая беда приключилась. Еще и погода испортилась. Ну прям не день, а наказание Всевышнего…

У госпожи аж в сердце ёкнуло, потому что очень уж много навалилось самых разных неприятностей, будто снежный ком. Да все это еще и в один день.

— Я поняла, — согласилась без лишних слов с Валиде Гюзель-султан, — Аллах да будет с нами.

Сделав почтительный поклон, Гюзель-султан протянула руку сыну, дождавшись, пока мальчик соединится с матерью, и направилась в сторону своих комнат.

— Муфида! — окликнула самую верную себе женщину и прислугу Валиде Нериман-султан, заметно прибавив в шаге.

— Сообщи мне через Муслима-агу, когда привезут Гюрбюза-пашу во дворец и когда мой сын вернется, — попросила ее Нериман-султан.

— Да, конечно.

Беспокойство и чувство неведения (а что же дальше?) угнетает Валиде Нериман-султан поярче, как она сама считала, чем если бы она уже точно знала, кто жив, а кто мертв. Непонятно, к чему готовиться. Наверное, только беспрестанное напоминание самой же себе о том, что она — корона на куполах этого необъятного дворца — оттягивало момент, в который Нериман-султан могла взмахнуть на все происходящее рукой и закрыться у себя в покоях, не разговаривая ни с кем, и не подпуская к себе никого. И однажды уже такое было, — даже Муфида-хатун, и та, не сумела ни чуткими словами, ни вкусными яствами, ни мыслями о вечном размягчить ее душевную закоченелость.

Нериман-султан обхватила тяжелыми от перстней руками бока, уставившись в середине пустой дворцовой галереи.

Почти как неживая, как погасшая свеча, со стороны сада по этой же галерее возвращалась Шафак-султан.

— Доченька, — незамедлительно мать подошла к своему ребенку, — ведь еще ничего неизвестно. Помнишь, как однажды Гюрбюз-паша заснул в библиотеке дворца, а там произошел пожар? Свеча упала, пламя и охватило комнаты.

— Я помню, — глухо отвечала Шафак-султан, смотревшая себе под нос, а точнее, не смотревшая вообще никуда, не заинтересованная ничем.

— Ну ведь спасли же пашу, и следа потом от ожогов не осталось, — напомнила Нериман-султан, как бы проводя некую параллель между ситуацией в прошлом и текущей положением дел, — иди к себе, почитай что-нибудь из своих книг, почитай Коран, молись на коленях, если надо. И… все будет хорошо.

Такой теплотой и заботой доносилось от слов и их вибрации от Нериман-султан. А Шафак-султан, словно благоухающая роза, под алыми лепестками которой всегда скрывался острый подобно иголке шип. Этот шип изредка жалил, но приносил боль и дискомфорт вполне ощутимый.

— Вы с чего взяли, что я только о Гюрбюзе пекусь? Вас не смущает, мама, что пострадать могли брат (султан Абдулла), Али-бей, например? Я похожа на по уши влюбленную дурочку? — с полуприкрытыми глазами, стуча по пуговице своего платья, проблеяла Шафак-султан, обнажив тот самый пресловутый шип. Она смотрела на Нериман-султан не как на родную мать, и даже не как на Валиде-султан, а как на тетку, которой вдруг взбрело в голову пройтись вдоль и поперек по перипетиям ее души.

Нериман не знала, просто представить не могла, что ответить дочери. И было это вовсе не удивлением, а, скорее, очередным столкновением с изменчивым характером любимой дочери. Сегодня она роза, нежная, скромная, будто освещающая дорогу всем и каждому, а завтра она репейник.

— Пусть уж лучше, — решила подобными словами закончить бессмысленный диалог Шафак-султан, — Гюрбюз-паша умрет…

— Аллах с тобой! — воскликнула Нериман-султан, — что ты такое говоришь? Я понимаю, у тебя сдают нервы, но надо же держать себя в руках!

И в коридоре повисла тяжелая серая пауза.

— Сообщу Муслиму-аге и Алтынджак-калфе, чтобы приготовили тебе ромашковый шербет, — сказала Нериман-султан, понимая, что в подобной ситуации она больше ничего не может сделать.

— Просто, если Гюрбюз-паша умрет, будет проще, — тихонько проблеяла Шафак-султан, как бы возвращаясь к той же теме, на что в ответ получила непонимающий и недоумевающий взгляд матери.

— Мне тогда не придется страдать и переживать о нем, сотрясаясь мыслями «а что же будет?», — закончила Шафак и добавила:

— Надоело страдать.

Султан Абдулла знал: пока его оруженосцы и личная прислуга не сообщат о том, что мечети и его прихожанам ничего не угрожает, браться за поиски матери Акджан не просто бесполезно, но и опасно. Единственное, в чем он был непоколебимо уверен — Акджан, как девушка, проявившая отвагу и смелость, сродные мужчине, должна быть подле него. А в такой неспокойной обстановке — тем более.

— Повелитель, люди вон расходятся, — встретив на пути Падишаха, имам Хасан Акари поспешил доложить ему обстановку, — Аллаху было угодно избавить нас от предателя прежде, чем он совершил свое черное дело.

— Это так, — кивнул султан, но только Аллах, — и падишах, как о том и предполагала Акджан, указал рукой в ее сторону, — эта девушка — источник мужества и смелости. Она обезвредила крестоносца.

Духовник многозначительно посмотрел на смущенную Акджан-хатун. И подобное поведение рождало в Хасане Акари твердую убежденность в высоконравственных мотивах со стороны девушки. Правда, до определенного момента.

Акджан с первого дня своей жизни, казалась, знала себе цену и еще никогда не торговалась в угоду фальши, лжи, разврата и всяческой похоти. Ее мать была строга, но отнюдь не деспотична: справедливость и любовь к девочке сформировали такой прекрасный союз в воспитании Акджан, что она никогда не давала себя обидеть, и была уверена в подобном поведении, потому что знала, что за ее спиной всегда найдется тот, кто сначала погрозит пальцем, а потом скажет: «Я все равно тебя очень люблю». Таким человеком в жизни Акджан была ее мама… Последнее, в отношении чего Акджан хотела бы допустить мысль, — это смерть родной матери.

Зная себе цену и отдавая отчет тому, что, если бы не она, вряд ли бы сейчас Падишах стоял перед имамом, Акджан вначале заулыбалась, отбросив в сторону ужимки, после откинула движением головы пресловутую прядь волос, а затем посмотрела прямо в глаза Хасану Акари. Ее взгляд словно говорил: «Надеюсь, вы запомните это лицо и будете знать, кто спас вашего султана».

Имам испытал странное чувство: на него будто свалили груду камней. То ли он на старости лет слишком остро и гипертрофированно воспринимал, казалось бы, гордость за саму себя, то ли Акджан действительно начала перегибать палку.

Кивнуть в ответ Акджан, как бы имитируя словами «понял, буду знать» было тем единственным, на что решился Хасан Акари. Но ладно бы на этом все закончилось. Акджан напрягла губы, вытянув их вперед и взмыла еще чуть выше голову, когда казалось, что выше уже и некуда. И только султан Абдулла по собственной невнимательности не удосужился обратить внимание на подобное поведение. Странно, что Акджан это пугало.

Но Хасан Акари — человек духовный. Стены этой мечети стали ему не просто вторым домом, а домом первостепенным и самым важным на пути к нравственному совершенствованию. Казалось бы, страсти, порывы, зависть, ревность, гордость, тщеславие, честолюбие и прочие, сильные, сокрушительные качества были чужды его восприятию — имам сумел подчинить их себе, потому что отлично понимал, насколько бренен этот мир. Погоня за материальным благом, за мнимыми ценностями — это то пустое, которое никогда не приведет человека к Всевышнему. Возможно, именно поэтому для него не было затруднительно обратиться к девушке со всей искренностью и той любовью, которой любит Аллах каждого своего подданного:

— Да будет во благо, дочка. Ты любимая раба Всевышнего.

Акджан было понять и прочитать ее изнутри не так просто, как казалось на первый взгляд. На место четко отъявленной гордости проступила, как снежная проталина, скромность:

— Если бы только мы смогли найти мою маму. Мне очень нужна помощь.

Султан Абдулла осознавал, что найти мать Акджан сродни выплате долга их семье за спасенную жизнь. И он хотел как можно скорее рассчитаться.

— Предателя заключат в темницу моего дворца. Хорошо, если он остался жив — так мы можем узнать, от кого этот неверный получил приказ, — сообщил имаму султан Абдулла.

— Да от Папы это все идет, — ни минуты не сомневался Хасан.

— Выясним, — утвердил Абдулла, — стража стоит у главных ворот. И люди, смотрю, тоже начали расходиться.

— Господь позволил нам пережить эту напасть, — взмолился Хасан Акари, облокотившись рукой на кафедру, где он еще несколько часов назад безо всякого опасения и страха возносил благословенные строки из сур Священного Корана.

— И все же стражу я оставляю дежурить у ворот мечети, — беспокоясь о безопасности мусульманской святыни, распорядился султан, — ведь ранили Гюрбюза-пашу. Кто знает, вдруг тот предатель не единственный… Аллах с тобой.

— Повелитель! — окликнул покидавшего его падишаха Хасан Акари, вспомнив о том, что у него остался крест — вероятно, тот самый, который обронил проникший в святыню убийца. Будучи убежденным в бесценности этой вещи в поиске других предателей, имам вручил главный христианский атрибут в руки Падишаха.

Карета с Гюрбюзом-пашой и Али-беем неслась в сторону дворца Топкапы. И вряд ли можно было ехать иначе, ведь жизнь визиря находилась под угрозой — чем скорее доберутся, тем больше вероятности сохранить паше жизнь. Во дворце, как никак, достаточно опытных лекарей и необходимых лекарств.

— Совсем плохо? — слушая уже семь минут нескончаемый стоны Гюрбюза-паши, который тот тщетно старался заглушить, спросил Али-бей — абсолютно искренне, без единого намека на колкость и злорадство.

Но вместе столь же адекватного ответа Гюрбюз-паша зашипел — то ли от невыносимой боли, то ли от невозможно сказать что-либо. Правда, как начал догадываться Али-бей, подобные звуки были вовсе не отголоском боли. Даже сейчас, в крайне тяжелом состоянии, визирь Гюрбюз-паша умудрился выискать мгновения для того, чтобы… посмеяться!

— Не терпится тебе, да? — выпалил Гюрбюз, скрепя зубами.

И на этом этапе Али-бей понял, что лучше промолчать и ничего не спрашивать больше — визирь видит в телохранителе врага, и притормозить свои обвинения даже в подобном состоянии, как оказалось, не хочет.

— Когда… — продолжил Гюрбюз-паша, разговаривая практически нечленораздельно, — Шафак… с-с-султан… будут выдавать зам… замуж…

И речь, без того невнятную, прервал незначительный кашель.

— Замуж… за тебя, — продолжал Гюрбюз.

Али-бей метнул взглядом на пашу, ошеломленный и потрясенный его словами. Только сейчас он понял, что, вероятно, раненый визирь ревнует телохранителя к своей жене — Шафак-султан. Самое неприятное, что Али-бей не знал, как разубедить упрямого пашу в том, что он ошибается.

— Купи ей колье… из… из яхонтов-в… Я не успел… просто… — с невероятной тяжестью, скопив остатки сил, выдавил из себя Гюрбюз-паша.

Али-бей в безмолвии продолжал считать минуты до прибытия в султанский дворец.

Дворец Падишаха изобиловал не только роскошными нарядами и тканями, сияющими на коронах бриллиантами и убранством в покоях господ — было выделено и место для виновников, всевозможных предателей, которые в процессе служения султанской семье сбились с истинного пути, поддавшись соблазну или давлению извне. Иной раз провинившихся рабынь зашивали в мешок и через специально оборудованную для этого трубу сбрасывали в пролив Босфор. Его холодные, даже ледяные воды, душили своими языками еще прежде, чем человек успевал захлебнуться. Такова расплата за неверность, бездумную погоню за роскошью и всяческого рода воровство. Но было в великолепном дворце еще одно место, которое со страхом в глазах и дрожью в голосе вспомнит сейчас любая наложница, которой довелось хотя бы раз перешагнуть порог этого помещения: оно мрачно, оно не похоже ни на что другое, оно гнетуще… Его стены давят на тебя, и тебе становится нечем дышать. Так или иначе, но с течением времени человек здесь начинает сходить с ума и просто умирает от невозможности переварить собственные же страхи. И имя этому месту «тюрьма».

И двери в это поистине сакральное, окутанное множеством тайн и хладнокровия, сегодня открылись в очередной раз. По приказу султана Абдуллы, а теперь уже и под предводительством Махмуда-паши в голые сырые стены темницы выкинули, словно паршивого пса, предателя, который готовил покушение на падишаха в окрестностях Айя-Софии.

Холодная, прямиком из босфора, вода из кувшина, окатила лицо и проникла сквозь черную ткань плаща, надетого на обезвреженного предателя. Как и предполагал сам Махмуд-паша, вражеский посланник остался в живых. И это просто прекрасная возможность исполосовать вдоль и поперек тело изменника, и продолжать это делать до тех самых пор, пока, не в силах больше терпеть адские страдания, его язык сам произнесет нужное имя.

Установив громким и хлестким движением опустошенный кувшин на примощенном к стене столике, стражник понимал, что осталось дело за малым — дождаться, когда убийца придет в себя, чтобы вдоволь воздать ему по заслугам.

И если стражнику тюремная комната с ее запахом плесени и сырости была близка, как рубашка к телу, то влажный затхлый воздух и холодный неровный пол так и вторили очнувшемуся предателю, что следующие минуты его жизни будут приравнены к аду. Хотя, безусловно, многое, практически все, зависело от него самого. Осталось решить для себя, что представляет наиболее ценность: верность заказчику, или жизнь, несмотря на предательство.

Покидая вместе с последними людьми стены Айя-Софии, султан Абдулла, Акджан и стража решили обогнуть мечеть.

— Повелитель, простите меня, если что не так скажу, но не кажется ли Вам, что подобным образом мы не сможем отыскать мою маму? — пусть и с опаской, но Акджан посчитала крайне необходимым изложить свои соображения султану, тем более, что он к ней располагает как к собеседнице.

— Я уже думал об этом, — вздохнул падишах, — если твою мать не убили, то, вполне вероятно, могли увезти на вражескую территорию.

Акджан закивала головой, полностью разделяя мнение султана Абдуллы.

— Посему, — Абдулла легонько обхватил плечи девушки, — настало время познакомить тебя с моим дворцом, с моей семьей. Я тебе клянусь, что, пока не станет известно хоть что-нибудь о твоей маме, я тебя в беде не оставлю. Ведь я обязан тебе жизнью, а Падишах не слыл оставаться должником.

— Дворец? — Акджан растворилась в детской наивной улыбке. Откуда ей было знать, что скрывается под понятием «дворец». Первое впечатление, которое возникло в голове у непосвященной девушке — это огромное здание, а также, наверное, множество коридоров, комнат, а галереи пестрят персидскими коврами и шторами из Дамаска… За всю свою жизнь Акджан лишь дважды посчастливилось увидеть дворец Топкапы — на картинках в книгах по истории, и в одном из своих снов.

— Некоторое время ты поживешь во дворце. Прикажем слугам перевезти твои вещи? — решительно, словно стрела, султан Абдулла обозначил свое решение.

Акджан, вся довольная, и чуточку стесненная, кивала головой. Словно и не нужна была ей уже никакая мать. И сама девушка могла предположить, что ее внешний облик и реакция могут свидетельствовать об этом. Но так ли важно кому-то что-то доказывать, когда в душе ты знаешь, что действительно для тебя было, есть и остается самым ценным и дорогим?

— Бисмилляhи-р-Рахмани-р-Рахим. Альхамдулилляhи раббиль «алямин. Ар-Рахмани-р-Рахим. Малики яумиддин. Иййака на’буду ва иййака наста’ин. Иhдина ссыраталь мустак’ыим, — оставив едва пять сантиметров между переносицей и страницами книги, женщина-хафиз читала священные строки первой суры Корана в покоях Валиде Нериман-султан. И она, и Гюзель-султан с шехзаде Коркутом, и Бейхан-султан с шахзаде Хасаном, и Шафак-султан, и Муфида-хатун, и Алтынджак-калфа с Муслимом-агой — каждый своим присутствием вкладывал частичку духа Аллаха в то пространство, что окружало его. Вибрация была такой мощности и силы, что у Шафак-султан внезапно скатилась чистая, словно младенческая слеза, орошая ее напряженное лицо. И даже непонятно, что именно порождало сейчас весь спектр этих чувств. В одном ли только желании увидеть еще раз всех живыми крылась эта растроганность…

Нериман-султан, переведя взгляд сквозь толщу платка, на Шафак-султан, поспешила положить свою руку поверх руки дочери, отдавая без остатка всю нежность и материнскую заботу. Оттого Шафак-султан не выдержала…

Гюзель-султан, ее слуги, Алтынджак-калфа и иные слушатели молитвы посмотрели участливо на Шафак-султан, отреагировав на звуки рыдания, которые госпожа тщетно попыталась скрыть, прижав платок к губам и носу.

Даже слуги — Алтынджак-калфа и Муслим-ага — посмотрели друг на друга в данный момент. И в их взгляде нельзя было прочитать и увидеть ровным счетом ничего. Разве что некоторую, на подсознательном уровне, участливость ко всему, что происходит в этих покоях.

— Я рядом с тобой, — Нериман-султан прошептала дочери на ухо.

Ей нетрудно было догадаться, что Шафак-султан все еще корит себя за ту не совсем приятную сцену в галерее. Женщина, тем более мать, всегда все поймет — слов не надо.

В центральные двери покоев несколько раз постучали, да так ненавязчиво, будто не хотели стучать вовсе.

— Муфида, — Нериман-султан подняла голову на свою хазнедар, стоявшую подле тахты с госпожами, и кивнула ей.

Муфида-хатун же передала аналогичный сигнал двум прислужникам возле дверей и те открыли покои.

В покои вошел Али-бей. Чтение Корана прервалось. Женщины, все как одна, заслонили лицо платками. Чтица же Корана не оставила на своем изможденном постаревшем лице ни одного нагого фрагмента, не считая глаз.

— Госпожа, — скрепив руки чуть ниже пояса, оруженосец выполнил почтенный поклон в сторону Нериман-султан и ее дочери.

— Госпожи, шехзаде, — он повторил поклон в сторону Гюзель-султан и Бейхан-султан вместе с их наследниками.

— Что случилось, Али-бей? Ты не видишь, что Коран читают? — возмутилась Нериман-султан, наращивая повышение голоса, — что тебя сюда привело?

— Я как раз хотел извиниться за то, что так бесцеремонно вмешиваюсь, госпожа, — глухо и тихонько произнес Али-бей со свойственной ему сдержанностью в эмоциях, — да кто я такой, чтобы быть вхожим в стены гарема. Мое место не здесь.

— Ближе к делу, — стальным суровым голосом Нериман-султан поторопила Али-бея.

Но он, вместо того, чтобы быстренько протараторить причину своего внезапного прихода, создал многозначительное молчание на несколько мгновений.

— К сожалению… — начал он, — в ходе этого вопиющего нападения во время службы в Айя-Софии…

И все в покоях застыли в ожидании новости, каждый прокручивая свой исход событий — у кого-то он был более, а у кого-то менее положительным и добрым.

— Визирь Гюрбюз-паша…

Шафак-султан опустила вниз глаза. Ей уже не хотелось плакать, несмотря на то, что было пару минут назад.

— Предстал перед Всевышним. Вот это я и пришел сообщить, посчитав, что это важно, — закончил Али-бей.

4 глава

— Ах, как же так? Все-таки отравленная была стрела? — раздосадованная, спросила Валиде Нериман-султан у глашатая бед. И сегодня таким глашатым выступал никто иной как хранитель покоев султана — Али-бей.

— Точно установить не удалось, — с ноткой ужимки произнес Али-бей: и оно понятно, ведь о том, отравленной было стрела, или все-таки нет, никто так и не узнал, поскольку условия были совершенно для подобного не подходящие.

— А где мой сын, ты мне скажи? Где султан Абдулла? — с более выраженным беспокойством засуетилась Нериман-султан, — уж когда Махмуд-паша приезжал — а Абдуллы все по-прежнему нет. Говори уже, что там случилось. На чистоту.

Али-бей же воспринимал и интонацию, и характер речи Валиде-султан ровным счетом как упрек в его адрес, мол, это он сам не доглядел, и всю вину по, хорошему свалить на плечи прислуги. Но не первый день оруженосец стоит на страже жизни падишаха. Он просто понял в один прекрасный момент, что пребывать в роли серого кардинала не так уж плохо — зато располагаешь более, чем достаточной информацией. Той информацией, которую не достать больше никому.

— Государь вместе со стражей изволил остаться подле мечети, чтобы успокоить народ и проконтролировать обстановку. Будьте уверены: как только паника прекратится, повелитель вернется, — объяснил Али-бей, — кроме того, при покушении на повелителя произошел еще некий инцидент, связанный с одной девушкой.

Гюз