Оглавление

Посвящается моей дочери Анастасии

ПРОЛОГ. ВСТРЕЧА

Михаил Капитонович опёрся правым боком о прилавок и смотрел на полки с пирамидами банок с красной ик­рой, крабами и горбушей. Под нижней полкой на деревянном полу сто­яли липкие даже на взгляд и пыльные стеклянные бутылки с подсолнечным маслом; видимо, когда их перевозили или в ящиках перекидывали с борта на склад, какая-нибудь разбивалась, обливала остальные, а потом они пылились от долгого стояния.

Уже больше года Михаил Капитонович ходит в эту ор­совскую лавку и помогает хозяйке разгружать товар. Он на­изусть знает драные коробки с «Беломором», мятые консервные банки, пятикилограммовые брикеты в вощёной бумаге с яблочным мармеладом, пыль от макарон и дорожки просыпанной из худых мешков муки, но он так и не понял, почему бутылки с подсолнечным маслом, когда бы ни привезли новый ящик, всегда были липкие и пыльные. Особенно его раздражали промасленные полупрозрачные этикетки, с расплывшимися, почти неразличимыми жёлтыми головами подсолнухов. А Светлана Николаевна, продавщица и фактическая хозяйка этой лавки поселкового отдела ра­бочего снабжения, не могла нахвалиться: мол, а на материке как разливали масло по бидонам, так и разливают, а тут что-то новенькое, что-то, что так редко происходит в этом далеке. С другой стороны, правда, не уворуешь, но зато — оригинально, и это её радовало.

— Завтра ведь у вас именины? — тихо и скромно, глядя из-под русой чёлки, спросила Светлана Николаевна, заворачивая и укладывая в авоську брусок только что отрезанного, похожего на солидол мармелада. Сказав это, она ещё положила банку икры, банку горбуши, кирпич серого хлеба и бутылку водки; бутылку обтёрла чистой тряпицей и дунула на коричневую сургучную головку.

«Не забыла!» — подумал Михаил Капитонович.

Светлана Николаевна, не отводя от него глаз, оторвала кусок обёрточной бумаги, свернула кулёк, посмотрела в сторону только что вставшего позади Михаила Капитоновича мужчины, потом присела за прилавком и что-то накладывала. Михаил Капитонович услышал сухой шелест. «Свежий лук! Это по-царски!» — подумал он, положил на стол мятые деньги и брякнул в тарелочку всю мелочь, которая была у него в кармане. Светлана Николаевна отсчитала сдачу, он взялся за плетёные ручки авоськи и тоже оглянулся на мужчину за спиной. Мужчина осматривал полки с продуктами. Михаил Капитонович видел его в посёлке первый раз.

«Командированный или такой же, как я?» — подумал он, но внешний вид вошедшего не подтверждал его догадок. А он его и не разглядывал, особенно нечего было: мужчина был одет в старый, поношенный серо-коричневый пиджак и заправленные в кирзовые сапоги гармошкой городские брюки, на воротнике пиджака белел отложной сатинетовый воротник сорочки, а на голове сидела скошенная на правый висок серая кепка.

— Приходите завтра, Светлана Николаевна, — сказал Михаил Капитонович. — А сыру не привезли?

— Не привезли, хотя… — она кивнула на стоявший на столе под нижней полкой чёрный телефонный аппарат с перекрученным проводом, — я каждый раз заказываю, что в списке написано, — и она показала на прикнопленный к ребру полки листок бумаги, на котором под синюю копирку был напечатан какой-то вертикальный список, — я заказываю, а они чё привезут, то и привезут, но завтра обещали.

— Это было бы кстати! А вы приходите! — ещё раз повторил ей Михаил Капитонович, приподнял шляпу и повернулся к двери. Светлана Николаевна смотрела, пока он не скрылся, и только после этого перевела взгляд на мужчину.

Михаил Капитонович вышел на крыльцо и шагнул на мосток, тот сыграл своим дальним концом и ударился о следующий мосток. В посёлке эти мостки называли «трату…», «троту…», глядя на лежащие три длинные серые доски, сбитые снизу тремя короткими, Михаил Капитонович, как всегда, додумал: «…арами». Такими мостками-«тротуарами» были вымощены улицы посёлка.

Несколько лет назад, когда Михаил Капитонович ещё сидел придурком в канцелярии, кум, чувствуя в нём родственную душу и зная из следственного дела биографию зэкá «Сорокина М. К.», как-то рассказал, что, когда ездил в управление на совещание по реабилитации, начальники продемонстрировали дело на трёх страничках. На первой страничке в правом верхнем углу была написана резолюция: «Такого-то и такого-то (имярек), раз… (перечеркнуто), рас… (перечеркнуто), вбыть к ё… ной матери!» Кум по этому поводу недоумевал: мол, какой неграмотный народ работал в 30-х годах в НКВД. Сам же он гэкал на суржике и не мог выговорить слово «рекогносцировка»: у него получалась «рэйганасцироука», а его коллеги не знали твёрдо, как правильно написать: «тратуар» или «тротуар». Это была одна из великих магаданских загадок. А мужик — кум — в общем-то был добрый, на зэков орал громко, но не бил больше трёх раз в одно и то же место. Михаила Капитоновича он ни разу не ударил вообще. Всё-таки чувствовал в нём родственную душу.

— Михал Капитоныч! — вдруг услышал Сорокин за спиной. Он вздрогнул. «Михал Капитонычем» здесь его могла назвать только Светлана Николаевна, но голос был мужской и он не стал оборачиваться.

Как же он не полюбил этот новый русский язык, с которым столкнулся в сентябре 1945 года, сразу, как только попал в СССР, и всегда после этого старательно избегал разговорных сокращений в именах и отчествах и таких слов, как «зона», «хозяин», «зэк» или «зэчка», «кум». В особую ярость его приводило слово «вертухай». Это было так по-советски. А интеллигентные люди, которые отбывали вместе с ним, из советских же, пользовались этой лексикой, и даже с некоторым шиком. Это раздражало. Для него, профессионала, «зона» была тюрьмой, «хозяин» — начальником тюрьмы, «кум» — опером в тюрьме, «зэк» и «зэчка» — заключенные, а «вертухай» — просто надсмотрщик. Поэтому, когда он услышал за спиной «Михал Капитоныч», он вздрогнул, неприязненно пожал плечами, но не обернулся и ступил на следующий мосток.

— Михаил Капитонович! — Сейчас его имя и отчество были произнесены правильно. Он оглянулся.

На крыльце лавки стоял мужчина, в одной руке он крепко держал блестящую натёртую ручку не зэковского, не фанерного, а настоящего фибрового чемоданчика, а в другой смятую советскую кепку с переломленным козырьком.

Михаил Капитонович приподнял шляпу:

— Чем могу?..

Мужчина шагнул на мосток, тот у него под ногами сыграл так же, как несколько секунд назад сыграл под ногами у Михаила Капитоновича.

— Вы ведь Михаил Капитонович Сорокин? Я не обознался?

Сорокин коротко кивнул.

— А я Гога! Гога Заболотный, вы меня не помните?

***

Они сидели на берегу неширокой, быстрой, с каменистым дном речки под названием Таскáн. В полусумраке начало­июльской северной белой ночи на поверхности струящейся воды были видны волны, кручёными нитями расходившиеся от барашка белой пены в том месте, где из воды выглядывало первое, самое большое кольцо мордýши.

— Ну что, проверим ещё раз, если что заплыло, чистим и кидаем в ведро? — спросил Михаил Капитонович.

— Я почищу, — ответил Гога.

— А остальная у нас уже чищеная и только и ждёт своего часа!.. Подбросьте травы посуше, чтобы горело, а сверху посвежее, вон люпинов нарвите, пусть дымят, а то комары не дадут покоя!

Гога встал, пошёл к дороге и стал резать ножом высокие, похожие на пирамидки, сплошь усыпанные мелкими сиреневыми цветами люпины.

— Хватит? — крикнул он и поднял в руке похожую на букет охапку.

— Рвите, рвите, лишним не будет, или режьте, если есть чем…

Михаил Капитонович разулся, снял брюки и пошёл к реке. По плоской, гладко отполированной гальке он дошёл до глубокого места выше колен и поднял мордушу. В ней трепыхались помельче штук пять хариусов и покрупнее три ленка; он подтащил за большое кольцо мордушу ближе к берегу и по одной перекидал рыбу.

— Вы там вóзитесь с травой, пока бросьте это, идите чистить, и можно ставить уху.

Гога нарезал ещё такую же охапку, вернулся и всю бросил в огонь.

— Экий вы какой расточительный, — распрямляясь от мордуши, сказал Михаил Капитонович. — Надо подбрасывать понемногу, тогда надольше хватит. Вы те, что сверху, отложите, пока не загорелись, и давайте-ка начинать, а то мои именины уже настали.

Гога, Игорь Валентинович Заболотный, прихватил обеими руками лежавшие сверху и уже подпускавшие из-под себя дымок люпины и отложил в сторону. Он распрямился, вытер о штанину нож и пошёл на берег, где на гальке била хвостами выловленная рыба.

— Я, знаете ли, Михаил Капитонович, всего несколько лет назад, когда удавалось поймать такого красавца, — он взял под жабры и поднял самого большого ленка, — ел их живьём, не чистя и без соли.

Михаил Капитонович оттащил мордушу обратно и придавил кольцо тяжёлым камнем ко дну. Потом прошёл вдоль и проверил, придавлен ли конец, оттуда ответил:

— Самое верное средство от авитаминоза, а наличие соли — это уже кулинария, знаете ли! Но сейчас у нас всё есть — и соль, и даже перец.

— Светлана Николаевна?

— Она, хвали её Господь! — Михаил Капитонович выбредал из воды, он вышел на сухое, уселся на береговую гальку и стал надевать носки. — Если бы не она… — кряхтя, сказал он.

— А который час? — спросил Гога и глянул на серое не темнеющее небо.

— Уже половина первого, поэтому я и сказал, что мои именины уже настали.

Гога почистил ленков, ополоснул и положил в кипящую воду, потом то же сделал с хариусами и вопросительно посмотрел на Михаила Капитоновича.

— Соль вон в кульке, видите, рядом с кошёлкой, из газетного листа, там же несколько листиков лаврентия…

— А «лаврентий», Михаил Капитонович, в данном случае пишется с большой буквы или с маленькой? — Глаза у Гоги смеялись.

— Господь с вами, шутить изволите, в этом слове букв вообще никаких нет, одни звуки.

— Ну да, ну да! — Гога с ухмылкой бросил в ведро несколько ложек соли и лавровый лист.

— Да вы там особо ложкой не шурудите, рыба нежная, закипит, и минут через пять снимайте с огня!

Михаил Капитонович оправил брючины и потопал сандалями.

— Пойду глушану разок.

Он пошёл по берегу вверх по течению, по дороге выбрал большой камень, прошёл ещё несколько шагов и с силой бросил его в воду. Камень поднял брызги и по воде пошли круги, брызги упали, круги вытянулись в овалы и через несколько метров сошли.

— Тут яма, они тут хороводятся.

Он вернулся и сел у костра.

— Они стоят в яме, а сейчас, несколько оглушённые, уже плывут в нашу мордушу. Если не хватит, можно будет ещё…

Гога снял с костра закопчённое ведро и отнёс на гальку ближе к воде.

— Жаль, нет крышки, сейчас бы минут за десять натянуло, и был бы дух на всю округу.

— И так натянет, хотя крышка тут была бы кстати, сейчас мошка и комар набьются, — сказал Михаил Капитонович и разрезал пополам большую луковицу. — А вы картошку бросили?

— А как же, в первую очередь! Тоже Светлана Николаевна?

— А кто же ещё? Если вы не всю бухнули в ведро, можно будет запечь! Как вы относитесь к печёной картошке?

— Спрашиваете, я же костровóй!

— Бойскаут?

— Ну, почти! У нас в гимназии Христианского союза молодых людей не было…

— На Гиринской?

— Нет, но близко, на Садовой, почти угол Ажихейской, не было бойскаутов, было «костровóе братство».

— По сути то же самое…

— Конечно, так для нас летом не было вкуснее ничего, чем печёная картошка. До сих пор её вкус не могу забыть.

— Сейчас вспомним, ушицы похлебаем и вспомним вкус печёной картошки!

Гога отошёл от костра, открыл чемоданчик и достал бутылку водки.

Михаил Капитонович посмотрел и сказал:

— Начнём с моей! — И он вынул из авоськи стеклянную флягу в толстом кожаном чехле.

Три или три с половиной часа назад, когда Сорокин вышел из орсовской лавки перед самым её закрытием и направился домой, его окликнул мужчина лет сорока — сорока трёх и сказал, что он Гога Заболотный. Михаил Капитонович узнал его не сразу, а когда узнал, удивился.

В конце позапрошлого года Михаил Капитонович Сорокин освободился из заключения, получил справку, съездил в Магаданское управление Колымлага, и там ему выдали его вещи, в которых он был арестован в Харбине в августе 1945 года. Такая сохранность его удивила, но он всё выкинул, кроме шляпы. Шляпу оставил. Потом, не зная, что делать и как поступить, ехать или не ехать на материк, он решил, что надо сначала привыкнуть к воле, и поехал вглубь Магадана. Одиннадцать месяцев назад он прибыл сюда, в посёлок Эль­гéн, стоявший на самом краю обжитого людьми и лагерями магаданского пространства; пришёл к бывшей начальнице оперчасти располагавшегося в посёлке до расформирования женского лагеря, подал ей справку и обратился с просьбой разрешить на какое-то время остаться. Его расчет был таков: на материке у него никого нет, и он никого не знает, поэтому он поживёт тут, где ему всё знакомо: и люди, и климат, и порядки; а потом решит, что делать дальше. Так ему посоветовал его знакомый, отбывавший срок известный в СССР эстрадный певец Вадим Алексеевич Козин, — после освобождения остаться «на Магадане». Эта идея постепенного вживания пришлась Сорокину по душе, и он решил не торопиться. Прежде чем куда-то ехать, а ему были запрещены для проживания семна­дцать городов, в том числе и его родной Омск, надо было узнать, как эта страна и этот народ живёт на воле. Как советские люди жили в неволе, он знал.

Бывшая начальница оперчасти, а ныне председательша поселкового совета ничуть не удивилась, видимо, таких, как он, боявшихся или опасавшихся малознакомой свободы, было немало, и разрешила, а под жильё отвела брошенную избу на окраине посёлка. Наверное, у неё в голове была ещё одна мысль: основу посёлка составляла недавняя женская зона, тут содержались родственницы «врагов народа», и сейчас Эльген был населён в основном женщинами. На вид Сорокину было никак не дать его пятидесяти семи лет, да ещё располагала его интеллигентность, а может быть, холостая председательша имела в виду что-то ещё, да промолчала.

После расформирования лагеря посёлок Эльген опустел, почти все «врагини народа» разъехались, остались только те, кому было некуда ехать, да те, кто прижился. Такой или почти такой была заведующая лавкой ОРСа Светлана Николаевна Семягина, совсем даже не врагиня, а то ли жена, то ли вдова — то ли начальника лагеря, то ли заместителя начальника. После ликвидации зоны муж исчез, потому что опасался, что «порвут», и пропал. По крайней мере, Светлана Николаевна за всё время не получила от него никаких известий. И она стала заходить в избу Михаила Капитоновича, он же к ней не зашёл ни разу — посёлок был слишком маленький.

Гога взял фляжку.

— Какая! — сказал он. — Знатная!

Белёсость не наступавшей ночи позволила ему разглядеть, что фляжка сделана из очень толстого стекла, поэтому она тяжёлая; и до середины обтянута двумя половинками кожи, сшитыми тонким шёлковым шнуром, стежками, которыми шьют английские сёдла.

— Хороша!

Михаил Капитонович взял фляжку, вынул пробку и попросил Гогу, сидевшего ближе, достать из авоськи завёрнутые в газету стаканы. Он налил.

— Ну что, приступим?

— С именинами, Михаил Капитонович!

— За встречу!

Они выпили и закусили свежим луком, нарезанным четвертинками.

— Как же не хватало вот этого там, — сказал Гога и кивнул на север.

— А вы где отбывали? — спросил Михаил Капитонович.

— В Сусумáне…

— Тогда там! — сказал Михаил Капитонович и кивнул на запад. — Мыли золото?

— Нет, сначала долбал шурфы, а потом, когда прислали американскую драгу, меня, наравне с вольняшками, определили механиком. Все механизмы-то были американские, а я по образованию инженер-электромеханик…

— Закончили?..

— …харбинский политехнический!

— Понятно! — Михаил Капитонович отгрыз от четвертинки луковицы и окунул ложку в уху. — Горячая ещё. — И стал на неё дуть. — Подбросьте, если не трудно, в огонь травы.

Гога бросил в костёр охапку уже подвявших лю­пинов.

— А вы? — спросил он.

— Я-то? — Михаил Капитонович снова налил. — Я тоже в Сусумане, только у нас был специальный лагерь, особый, очень маленький, на один барак. Нас сидело человек сто — сто пятьдесят, разных пособников, карателей, полицейских и так далее.

— А-а-а, — протянул Гога. — Понятно, это про вас рассказывали, что вас там чуть ли не каждый день расстрели­вали.

— Да нет, это всё фантазии. Небось уголовники стращали?

— Ну а кто же ещё?

Они выпили, хрумкнули луком и стали ложками выбирать куски сварившейся рыбы.

— Тяжело было? — спросил Гога.

— Нет! Только когда отправили на шурфы, как вас, там пришлось тяжело, а в основном мы все давали показания, двух лет хабаровских подвалов им не хватило.

— Вы тоже были в Хабаровске?

— Да! А кто из нас его миновал? Сначала год в сумасшедшем доме…

Гога посмотрел на Михаила Капитоновича.

— Да, Игорь Валентинович, в сумасшедшем доме. — Михаил Капитонович отрезал горбушку хлеба. — Вам тоже горбушку?

— Давайте, хлеб свежий. Здесь пекут?

Михаил Капитонович кивнул.

— Я, как вам сказать, в общем, лишил жизни одного хама. При довольно звероватых обстоятельствах…

Гога перестал жевать и с полным ртом смотрел на Сорокина.

— …когда убил этого советского предателя — энкавэдэшника Юшкова, его ещё японцы звали комкором или комбригом, не помню уже, про него много писали, что он убежал от кровавого Сталина. Так я действительно слегка… — разламывая отрезанный кусок, сказал Михаил Капитонович и повертел раскрытой ладонью у виска, — как бы был не в себе, но меня не шлёпнули! Этот Юшков был для них очень важной персоной, они хотели знать о нём всё, а лучше заполучить его живьём, а я нарушил их планы. Поэтому они привели меня в порядок в дурдоме, а потом посадили в камеру.

— Понятно!

— В камере я им всё рассказал, а чего было таить? — Михаил Капитонович посмотрел на небо. — Уже часа два! Ничего? Не засыпаете?

— Нет, нет, что вы? Тем более у нас есть вторая!

— Вторая — это хорошо! Ну вот! А потом сюда! И снова — давать показания, даже в Магадан несколько раз возили! И так нас всех, кто там сидел! — Михаил Капитонович помолчал. — А народ там был со всего периметра Советского Союза, хотя в основном с запада, особенно с Украины.

— Да, — подтвердил Гога, — у нас таких тоже было много: и хохлов, и прибалтов, да и русских достаточно.

— Я был единственный такой грамотный, поэтому начальник оперчасти…

— Кум!

— Не люблю этого слова, — отрезал Сорокин. — Начальник оперчасти взял меня к себе в канцелярию, так что сиделось ничего себе. Не злой был мужик, по фамилии Казюра Николай Алексеевич, и еда была, и тепло было, иной раз мог и водки налить, так что жаловаться — Бога гневить.

— А за что вы этого…

— Юшкова? — Михаил Капитонович снял шляпу и отмахнул от ведра комаров. — Наглый был, попросту говоря — хам. Хотя, в общем, погорячился я; он предлагал вместе бежать из Харбина на юг, от Красной армии, и так и надо было сделать. Сейчас бы стаптывал толстую подошву американских башмаков, а не отгонял комаров от ведра с юшкой, а я его убил. А с другой стороны — туда ему и дорога, хаму! — закончил Михаил Капитонович дожевал луковицу, встал, помял в руках шляпу и сказал:

— Пойду-ка я наберу витаминов.

Гога вопросительно посмотрел.

— Дикого луку и чесноку.

— Хорошо, Михаил Капитонович, а я проверю мордушу.

Михаил Капитонович стал подниматься на дорогу, шляпу он держал в руках; на обочине перед тем, как перепрыгнуть через кювет, повертел и поджал губы. Шляпа «борсалино» была очень старая, он помнил, что купил её в 1938 году, потом задавался целью купить другую, новую, но всегда чего-то не хватало, то времени, то денег, а скорее всего, не хватало цели, потому что на самом деле ему было всё равно, что за шляпа у него на голове. Удивительно было то, что за двадцать лет на ней осталась целёхонькой шёлковая лента — не оторвалась, не поползла, не сдвинулась, не потёрлась, только насквозь пропиталась потом, выступившим круговой полоской соли, и эта полоска была как навсегда проявленная тайнопись, которую уже было не закрыть, и не замазать, и не вырезать — всё равно проступит.

Минут через десять он вернулся к костру, неся в руках по пучку дикого лука и чеснока. Гога обил сургуч на второй бутылке, хряпнул кулаком по донышку, зубами вытащил пробку и взял стакан.

— Дайте-ка мне бутылку, — попросил Михаил Капитонович.

Он взял, потом взял флягу и под улыбчивый взгляд Гоги перелил водку.

— Я, видите ли, из этой фляги выпил, если не соврать, цистерну хорошего виски и до сих пор, когда пью даже этот сучок, — он определил пустую бутылку рядом с недалеко лежавшей на траве первой, — всё равно, наверное, старая память подсказывает, во рту появляется привкус виски, однако давайте-ка займёмся ухой, пока она не стала ухой из комаров и мошки.

— Давайте, — согласился Гога. — А я приехал сюда из Ягодного, так там, в столовой слышал забавный анекдот…

— Отвык я от анекдотов, но если этот забавный, тогда…

Гога схлебнул с ложки уху с кусочком картошки и рыбы, откусил от горбушки и сунул в соль пучок дикого лука.

— Областной чукотский суд. Судят местного жителя — чукчу! Председатель суда задаёт ему вопрос: «А скажите, подсудимый чукча, чем вы занимались в ночь с октября по март?»

Михаил Капитонович секунду думал, потом хмыкнул, улыбнулся и посмотрел на серое небо.

— Да, забавно! Хороший анекдот, главное — не глупый и жизненный! А вам никогда не приходилось бывать на Крайнем Севере, там, где живут эти чукчи?

Гога отрицательно мотнул головой.

— А мне довелось. — Михаил Капитонович дожевал хлеб и тоже макнул в соль лук. — Самый северный лагерь у них был на берегу Северного Ледовитого океана, поселок Певéк, слышали о таком?

Гога кивнул.

— Меня привезли туда в начале ноября, году в пятидесятом, допросить одного американца, других переводчиков за дальностью места у них не нашлось. Так вот там я попал в самую настоящую полярную ночь. И скажу я вам, это была действительно ночь: чёрная, со звёздами, северным сиянием, красиво, но очень холодно и ветра. — Михаил Капитонович помолчал. — Вот там как люди выдерживали? Это для меня до сих пор остаётся загадкой. И — далеко! Безумно далеко! Только на самолёте туда и можно…

— Эх, сейчас бы увидеть летящий в небе самолёт, и можно было бы считать, что цивилизация всё же есть…

— А вы давно видели самолёт? — хмыкнул Михаил Капитонович.

— Самолёт? — Гога зачерпнул ухи. — Самолёт в последний раз я видел в августе сорок пятого, точнее, самолёты. На них в Харбин прилетели советские десантники, которые взяли город и арестовали японское командование.

Михаил Капитонович сдвинул шляпу на лоб, лёг на спину и потянулся всем телом.

— А как вы-то сюда попали, что за обстоятельства вынудили вас покинуть благословенный Харбин?

Гога опрокинул каплю водки, которая оставалась на дне стакана, спросил у Сорокина разрешения, разлил из фляги, взвесил флягу на руке, полюбовался и положил.

— А давайте за благословенный…

Михаил Капитонович повернулся на бок и подпёр скулу кулаком.

— А давайте! Хотя когда-то я его люто и искренне ненавидел. — И он поднял стакан. — И всё же!..

— За Харбин! — сказал Гога и разом махнул. Он поморщился, прикрыл ладонью рот и сунул хлебную горбушку в соль. — Попал я сюда, Михаил Капитонович, по простоте душевной, по неопытности, по дури, по честности, даже не знаю, а вообще-то нас обманули.

Михаил Капитонович смотрел на Гогу и в ожидании ответа молчал.

— В начале сентября сорок пятого года, в первых числах, вся городская знать была приглашена советским комендантом…

— Вы тоже были знать?

— Отчасти! Я занимался молодёжными спортивными организациями, так сказать, входил сразу в несколько спортивных обществ, был в союзе мушкетеров, поэтому был в списках…

— Смерша?..

— Тогда мы об этом ничего не знали, но судя по всему — да!

— Что-то я слышал про эту историю, но как-то не верилось.

— Нам самим потом долго не верилось, наверное, потому, что мы-то их ждали…

— Понятно!

— Так вот, пришло нас около двух тысяч, все по спискам: муниципалитет, правление жэдэ, управление жэдэ, банкиры, торговцы, ну, в общем, действительно самые известные люди, которые на тот момент жили в городе. Набралось если не две тысячи, то никак не меньше полутора, весь актовый зал южноманьчжурской дороги на Вокзальном. Все нарядные, кто-то с фляжечками, приглашали-то вежливо… Продержали в зале часа два. Никто к нам не выходил, а в один прекрасный момент открылась неприметная дверь и из неё вышел офицер, представился помощником коменданта города и стал приглашать по списку, прямо по алфавиту, по одному человеку. Мы, конечно, оживились, почти что выстроились, я был, поскольку фамилия на «З», чуть ли не в первых десятках. Я прошёл в дверь, дальше был короткий коридор, а в конце открытая дверь, а за нею стоит солдат с автоматом. А когда я его прошёл и вышел во внутренний двор, меня подхватили, бегом почти донесли до открытого кузова грузовика и велели лезть в него. Там наши уже сидели, довольно много и плотно… Когда кузов заполнился, заскочили два вооружённых солдата, и через десять минут нас уже заталкивали в вагоны для перевозки скота. Через двое суток мы были в Маньчжурии, там стояли ночь на запасных путях; а первый раз нас покормили уже по эту сторону границы в Отпоре. Дальше вам всё знакомо: Хабаровск, порт Ванино, порт Магадан и так далее и тому подобное… История короткая, хотя, с учетом того, что прошло без малого тринадцать лет, — она же и длинная.

Михаил Капитонович долго молчал и жевал травинку.

— Да, я слышал об этом, не помню где и не помню от кого, но слышал. Правда, говорили, что были попытки сопротивления, даже вооружённого, побегов, чуть ли не массовых, что город был готов восстать…

— Чушь! Про город ничего не знаю, а только сидели мы в машинах и вагонах как мыши. Никто не пикнул. Настолько всё было сделано быстро, чётко, я бы даже сказал, не по-русски профессионально, мы очнулись, уже когда переехали границу между станцией Маньчжурия и станцией Отпор, то есть уже в СССР. Но и то, что значит — очнулись, просто поняли, что для нас настала другая жизнь! Сопротивление! Какое там?!

— Значит, не было сопротивления?

Гога хмыкнул, разглядывая фляжку.

— Не было, Михаил Капитонович! Не было никакого сопротивления.

— Забавно!

Гога поднял глаза.

— Забавно?

— Забавно, — подтвердил Михаил Капитонович. — Заманили вас, как вот эту рыбу в мордушу…

— Только оглушили уже потом.

Они замолчали.

— А много харбинцев, — спросил наконец Михаил Капитонович, — разделили вашу участь?

— Почему нашу? А вашу?

— Ну, я — особый случай! Я с ними боролся ещё в Гражданскую.

— Так многие боролись! Не знаю… по слухам…

Михаил Капитонович вздохнул:

— Вот именно что по слухам…

Гога играл фляжкой и разглядывал её.

— А откуда она такая? Я по коже вижу, что — старая.

— Считайте старинная, подарок.

Гога глянул на Михаила Капитоновича.

— Подарок леди Энн… А в Сусумане было много харбинцев? — вернулся к прежней теме Михаил Капитонович.

— А расскажете? — кивнув на фляжку, попросил Гога, ещё раз взвесил в руке и разлил водку.

— Расскажу, потом. Так что с харбинцами?

— Я не встречал. Опять-таки по слухам, основную массу вывезли то ли на Урал, то ли за Урал.

— М-да! — промолвил Михаил Капитонович. — Горбушу откроем?

— Нет! — уверенно отрезал Гога. — После освобождения я наелся консервов во как! — И он провёл ребром ладони по горлу. — Лучше уж рыбку доедим, всё же свежая.

— Так остыла…

— Не страшно! Через пять минут она превратится в заливное, в желе, с детства любил.

— А как насчёт картошки?

— Вот это — давайте!

— Да уж, раз обещано!

Они встали и пошли в разные стороны собирать выброшенные рекою на берег сухие ветки.

ФЛЯЖКА

Поручик Сорокин под левой скулой почувствовал что-то твёрдое и попытался открыть глаза. Открылся только правый, и Сорокин увидел вертикально стоящий перрон. Он смотрел этим открывшимся глазом и не мог понять, как лю­ди ходят по вертикально стоящему перрону, то есть он видел, что по перрону ходят люди как по вертикальной стене.

— Ваше благородие! — услышал он над головой. Он попытался пошевелиться и застонал от боли. В этот момент перрон опрокинулся, и оказалось, что люди ходят правильно. Он понял, что лежит щекою на льду и его кожа под левым глазом ничего не чувствует.

— Ваше благородие, вы живы? — Кто-то тряс его за плечо. — Вставайте, чехи уже ушли.

При слове «чехи» Сорокин всё вспомнил. Он пошевелил руками, опёрся, его подхватили и подняли.

— Иттить можете?

Он повернул голову направо, потом налево, рядом стояли и поддерживали его фельдфебель Огурцов и ещё один солдат, фамилию которого он не помнил.

— Иттить можете? — повторил кто-то из них.

— Сейчас попробую, — просипел Сорокин и попытался шагнуть, но чуть не упал снова, потому что левая нога была немая.

— От же ж собаки, человека чуть не убили!

Сорокин понял, что всё, что он слышал, говорил фельдфебель Огурцов.

Поддерживаемый с двух сторон и стоя на одной правой ноге, Сорокин снова огляделся: недалеко на перроне плотной группой перетаптывались солдаты его полуроты. Он потёр скулу под левым глазом, она была немая, как нога…

— Ща малéха потрём вам скулý снежком, и она отойдёть, это даже хорошо, что на наледи лежали, фингалá не буить! — Огурцов глянул на солдата и отпустил руку Со­рокина.

Солдат крепче ухватил другую руку, и Сорокин устоял. Фельдфебель бегом добежал до ограды платформы, зачерпнул двумя ладонями снег, вернулся и стал неистово тереть под глазом Сорокина.

— Чёрт! — вздрогнул тот. — Хорóш! — через несколько секунд произнёс он и спросил: — А где полковник?

— А полковника чехи с собой увели, да вона тама, за станцией пальба была, можа, и положили полковника…

— Не ходили искать? Может, ранен, не убит…

— Не ходили, ваше благородие, чехи, пока их, то есть наш, эшелон отходил, держали нас под пулеметами, а вона и следующий на подходе… Тикáть нада!

Сорокин обтёр рукавом мокрую щёку.

— Обыщите вокруг станции, если расстреляли, не стали бы далеко уводить!

Фельдфебель сморщился, но подмахнул руку к папахе, позвал двух солдат, и они побежали кругом станционной постройки.

«Обманет, близко вокруг обежит и доложит, что никого нет!»

Сорокин ещё раз потёр щеку, тёр сильно, и щека горела под грубым сукном шинели. Он увидел, что, как сказал Огурцов, по нечётному пути идёт эшелон и на паровозе рядом с кабиной на коротком флагштоке болтается красный флаг. «Этого ещё не хватало! Так быстро!» Он крикнул фельдфебеля, тот мигом выскочил из-за станционной постройки, как будто стоял там и только этого и ждал.

— Тикать надоть отседа, ваше благородие, из одной передряги сухими вышли, так, — он махнул рукой в сторону подходившего эшелона, — в другую попадём! Вона, на ихнем паровозе — флаг-то красный!

— А где ваше оружие?

— Эй! — Фельдфебель махнул солдатам, те расступились и открыли за собой несколько десятков составленных в козлы трёхлинеек. — Энто оставили, а патроны все позабирали…

— А с продовольствием?..

— Два мешка нашей же муки скинули да два короба с аг­лицкой тушёнкой, али ишо с чем, покеда не разобралися…

Сорокин не стал оглядываться: «Гляди не гляди, а больше, чем скинули, не станет!»

Он стоял и думал.

— Тута, ваше благородие, и думать неча, до трахту, сказывали, с полверсты…

— Стройте людей! — приказал Сорокин и перекрестился.

«Что же, полковника так и бросим?»

Он глянул на приближающийся на паровозе красный флаг.

— Айда, братцы! В какую сторону тракт? Кто знает?

— Так мы уж и разведку произвели, тама он! — протараторил Огурцов и махнул рукой.

Огурцов выдернул из плетня похожую на клюку длинную жердь и со словами: «Это вашему благородию навроде как третья нога будет» — сунул её в руки Михаилу Капитоно­вичу.

Через полчаса Сорокин с полуротой в растерянности стоял на обочине тракта. Фельдфебель опомнился первый, сначала он пошёл в одну сторону вдоль медленно движущегося обоза, потом вернулся и пошёл в другую, всё время что-то спрашивая у ехавших на санях людей.

— Ну вот, я всё и спознал, — сказал он, когда вернулся к поручику. — А вы, ваше благородие, снежком ещё скулу приложите, глядишь, синячища-та и вправду не буить. — Он нагнулся и прихватил пригоршню снега. — А то на трахте, я глянул, много барышень, хотя так все укутаны, что и не разглядишь, одначе я разглядел…

Сорокин посмотрел на него:

— А что узнал? Как тебя по батюшке кличут?

— Михалычем, ваше благородие, Дмитрий я, Михайлов сын! А спознал-то… много спознал. Главное спознал — не ждали нас тута!

— Это понятно, что не ждали, — сказал Сорокин.

Фельдфебель глядел и лыбился. Сорокин больше чем за месяц пути впервые всмотрелся — перед ним стоял ладный, крепко сбитый коротышка, с не сходящей с широкого круглого лица улыбкой и хитрыми глазками — смышлёный крестьянский сын. Весь путь он один командовал солдатами бывшего своего полуразбитого полка, снявшегося с Западного фронта ещё в сентябре семнадцатого года и доразбитого где-то под Самарой и по непонятным причинам оказавшегося в отряде подполковника Каппеля. По непонятным, потому что когда Сорокин принимал полуроту, то выяснилось, что и сам фельдфебель, и почти все его солдаты были со Псковщины. Почему они оказались так далеко от своей родины, хотя в германскую воевали совсем недалеко, и зачем подались на восток, так и осталось невыясненным. Не до этого было.

«Да!.. — подумал об этом Сорокин. — Не до этого было!»

Мимо медленно двигался санный обоз, такой длинный, что казалось, что он вытянулся до самого Владивостока.

Поручик Сорокин вместе с полковником Адельбергом приняли эшелон в четыре вагона в Ачинске, сразу же после мощного взрыва на станции, когда один из вагонов литерного с золотой казной — последний — сошел с рельс и Верховный приказал его отцепить, чтобы не замедлять движения всего поезда, и прицепить к свободному паровозу с тремя теплушками. В них, в этих теплушках, и находилась полурота фельдфебеля Огурцова.

«А надо бы выяснить!» — подумал Сорокин, крепче опёрся на палку, та острым концом пробила наст, Сорокин содрогнулся от боли и упал.

— Ну вот, ваше благородие, вы снова-ть в себя и пришли!

Сорокин открыл глаза. Он увидел над собой синее небо и по бокам чёрные и зелёные кроны деревьев, и ему показалось, что по небу между кронами проложена дорога. Синяя дорога неба с белыми облаками стояла на месте и не двигалась, а кроны деревьев по бокам медленно проплывали.

— Как, однако ж, вас угораздило ногой-т свихнуться, прямо так и рухнули, чуть не под полозья, да спасибо добрым людям, что позволили…

Сорокин потряс головой и с трудом поднялся на локте. Рядом с санями полушёл-полубежал Огурцов.

«Ангел-хранитель он мой, что ли?» — вспомнив только что увиденное небо с облаками и разглядывая Огурцова, подумал Сорокин.

— …Штой-то на вас сегодня как падучая напала, ваше благородие, да спасибо добрым людям, — фельдфебель говорил, чуть запыхавшись, — што позволили на сани-то пристроить.

«И правда — падучая?»

Сани были с настилом без бортов, такие, на каких зимой перевозят стогами сено, поэтому плоские и широкие. Он попытался сесть, но нога дала себя знать, он сморщился и тихо застонал.

— Што с фами? Фам болно? — услышал он из-за спины.

— Вона и барышня за вас болеить, — на ходу лыбился фельдфебель. — Это всё она, она упросила вас взять на са­ни-то.

Сорокин не успевал соображать, кроме ноги у него ещё болела голова и саднила левая скула.

— Это его чехи заломали, когда их благородие за шашечку-та схватился! Эт када нашего полковника заарестовали да к стенке повели.

— А как это — саломали?

Женский голос, который только что услышал Сорокин у себя из-за спины, был с сильным иностранным акцентом, и он, преодолевая боль, попытался обернуться. В санях, заваленных в середине поклажей: котомками и мешками, — кроме него, из тех, кого он видел, сидело ещё пятеро закутанных как коконы людей. Сразу было непонятно, кто женщина, а кто мужчина и кто из них говорил с сильным акцентом.

— Как это — саломали? Мне интересно всё про русски язык.

Сорокину захотелось тряхнуть головой и избавиться от наваждения, но тут в разговор снова влез фельдфебель.

— А вы, барышня, с откедава будете? — Он сказал за спину Сорокину, на ходу сделал шаг в сторону и отломил от ближнего куста ветку. — А заломали — это вот так! — сказал он и переломил ветку пополам.

— А, тепер понятно! «Саломал» значит, ломал наполовину.

— Нет, барышня! Не ломал наполовину, а вот так. — И фельдфебель ещё раз согнул ветку, та хрустнула, но только надломилась. — Вот так и их благородие, он только надломился, а сам остался целёхонькай!

Сорокин слушал разговор и не понимал, с кем и где ему можно вставить слово, и вдруг, неожиданно для себя, произнес низким голосом:

— А помолчи-ка ты, братец! — и подумал: «Тоже мне, ангел-хранитель!»

Огурцов после этих слов как-то ещё больше осклабился, захихикал, перешёл с полубега на шаг и немного отстал.

«Обидел, — подумал Сорокин, — ладно, потом извинюсь!» Он попробовал сесть, перетерпел боль в ноге и на­конец-то смог повернуться. Рядом, согнутыми коленями вперёд, сидела женщина, одетая в мужскую крытую шубу с поднятым воротником и поверх шапки замотанная белым пуховым платком. Она смотрела на Сорокина и, когда он повернулся, поднесла палец к закрывавшему нижнюю половину лица платку и стянула платок под подбородок.

День был на середине, где-то ближе к трём часам пополудни, Сорокин вспомнил, что давно уже не сверялся с часами и вовсе про них забыл. Как это часто бывало в этой местности, в Предбайкалье, в это время дня морозы отпускали и заметно теплело. По его подсчетам, станция, на которой чехи забрали их эшелон, находилась в нескольких десятках вёрст, не доезжая Иркутска.

Женщина смотрела на Сорокина и улыбалась.

— Вам ещё болно?

— Ещё да!

— Вас ранили? Как сказал этот солдат — саломали?

— Заломали, но не ранили, только я сильно ударился, ушибся, — сказал Сорокин и показал рукой на голову и ногу.

— Я вижю, у вас глаз… — она поискала нужное слово, — синий!

— Синяк. А что, видно?

— Немножько! Синьяк! Я с этот vocabulary…

— Словарь! — подсказал ей Сорокин.

— Да, правилно, словар… совершенно незнакома…

— А вы американка? Нет… англичанка!

— Да, я англичанка…

— Как же вы сюда попали? — Сорокин забыл про боль.

— Это длинный история…

— А как вас зовут?

— Меня зовут…

Сорокин видел, что женщина готова засмеяться, но сдерживается.

— Элеонора Боули. А вы?

«Мадам Энн», — подумал про себя Сорокин.

— А я поручик Сорокин, в смысле, извините, Михаил, можно просто Миша.

— Так, значит, вы поручик Мишя Сорокин, это птица есть…

Сорокин оживился:

— Да, есть такая птица, белая с черным, white and black bird… magpie…

— Yes, magpie! Do you speak English?

— Yes. I do!

— It’s good! Может быть, Мишя, перейдём на английски язык, я уже половина года не с кем говорить на английски, я боюсь, что я его теряю!

— С удовольствием, — ответил ей Сорокин по-английски.

— У вас хорошее произношение…

— Спасибо… — Михаил хотел сказать «мадам Энн», но по-английски это не звучало, — мисс…

— Мисс Боули! — сказала она. — Вы джентльмен, Мишя, это всегда приятно, особенно в таком месте!

От неожиданной похвалы у Сорокина зарделись щёки, и заныла разбитая скула.

— Что с вами случилось? На вас напали чехи? — спросила англичанка.

— Да, мисс Энн! Напали и отняли наш эшелон…

— Они такие противные, эти чехи, я тоже ехала в поезде…

— А как вы оказались на этих санях? Как вы вообще оказались здесь? — перебил её Сорокин.

На лице Элеоноры Боули мелькнула странная улыбка, она придвинулась и сказала:

— Меня считают какой-то шпионкой, потому что я всё время что-то записываю. Я их понимаю, они… — и она кивнула в сторону соседей, — простые люди, едут со своими соплеменниками, и им непонятно, что тут делает иностранка, которая плохо говорит на их языке, — она придвинулась ещё ближе, обернулась и поправила мешок за спиной. — Я пыталась объяснить, что я журналист, корреспондент английской газеты…

Сорокин внимательно слушал её.

— …«Таймс», лондонская «Таймс»…

Сорокин кивнул.

— Русский язык я начала учить ещё в Лондоне, а потом в Петербурге, но вы ведь понимаете, что чужой язык можно учить всю жизнь, вот я и продолжаю, а они… — Она снова кивнула на соседей, которые смотрели то на неё, то на Сорокина.

— Понятно, — сказал Сорокин, — я им всё объясню!

— Буду вам очень признательна!

— А всё-таки как вы оказались здесь?

Элеонора Боули немного помолчала.

— Прямо из Петроградской ЧК…

Сорокин удивился.

— Когда в Лондоне узнали про убийство Распутина, редакция газеты направила меня в Петроград. Там я застала Февральскую революцию и отречение вашего царя… — Она говорила с паузами. — Мне предложили вернуться, но мне стало интересно, все телеграфные агентства работали, и я продолжала слать корреспонденции о том, что происходило в России. Потом было июльское восстание, потом Корнилов…

Элеонора Боули перечисляла события, и он согласно кивал. Из уважения к такой известной на весь мир газете, в которой, оказывается, работала эта молодая женщина, Сорокин стал мысленно звать её не «мадам», не «мисс», а «леди Энн».

— …потом Ленин и октябрь, а потом меня забрали в ЧК… только наш посол, если бы он не вмешался… — Она замолчала.

Некоторое время молчал и Сорокин.

— А потом?

— Потом я переехала в Казань и даже была аккредитована при начальнике вашего Генерального штаба генерале Андогском…

— А почему после октября вы не уехали куда-нибудь в Финляндию или хотя бы в Ригу?

— Да как же можно было уехать? — Она всплеснула руками. — Я журналист, а это такое редкое событие, такая большая революция… и в Риге, и в Финляндии, кстати, было неспокойно… Мне надо было всё видеть!

— А ваша редакция… там должны были понимать, что оставаться в России так опасно для вас.

Элеонора улыбнулась:

— Конечно, они понимали, но, наверное, я хороший журналист, только мне плохо давалось описание военных действий, поэтому ваш генерал мне очень помогал.

— Андогский, — тихо промолвил Сорокин, он внимательно посмотрел на Элеонору. — Он где-то здесь!

— Я знаю, — так же тихо промолвила мисс Боули. — Из Казани мы вместе переехали в Омск, и я была аккредитована при вашем Верховном… но журналисту нельзя только ехать в поезде и смотреть в окно.

— И что случилось дальше?

— На маленькой станции я сошла; рядом стоял другой поезд без локомотива, и там были люди, они болели, голодали, им было холодно, и никто не мог им помочь, и я стала с ними разговаривать…

— И ваш поезд ушёл!

Элеонора кивнула.

— А чем вы питаетесь, что едите? — спросил Сорокин вдруг и почему-то по-русски.

Элеонора опустила голову.

— Вам помогают эти?.. — Сорокин кивнул в сторону соседей.

Она опустила голову ещё ниже.

— Огурцов! Фельдфебель! — крикнул Сорокин фельдфебелю, который уже пристроился на идущих сзади санях.

Тот скинул ноги и подбежал.

— Надо взять её на довольствие, понял?

— Как есть понял, ваше благородие, как не понять! Так я уже и сам подумал, и даже меру для неё приготовил! Так оне и сейчас небось голодные? — Всё это Огурцов говорил со смешком, громко, почти кричал.

Сорокин увидел, что англичанка смотрит на фельдфебеля со страхом, он понял, что ей неудобно перед соседями, которые подкармливали её…

— Сколько вы с ними едете? Сколько дней?

— Одну неделю, — ответила Элеонора.

— Вот что, Михалыч! — Сорокин снова обратился к фельдфебелю и увидел, как у того от такого уважительного обращения улыбка стала необъятной. — Что у нас в казне? Есть что-то?

— Есть, ваше благородие, чехи до неё не добралися!

— Присядь пока. — И поручик показал на настил. — Уважаемый! — крикнул он вознице.

«Уважаемый» обернулся, это был широколицый мужик с рыжей с проседью бородой.

— Сколько я вам должен за прокорм этой дамы?

— Дак, барин, сколь не жалко!

Сорокин глянул на Огурцова:

— Столкуйся с ним!

Огурцов соскочил с саней и проорал:

— Столкуюсь, как есть столкуюсь, ваше благородие!

Сорокин взял верхний мешок с поклажи, мягкий, и подложил под локоть. Он глянул на Элеонору и удивился её взгляду: леди Энн смотрела так, что у Сорокина поползли по спине мурашки.

— Что случилось? Что с вами? — Он увидел, что по её щекам катятся слезы. — Да что вы так волнуетесь? Обычное дело — в таком положении помочь.

Элеонора вынула из рукава белый батистовый платочек и приложила к щекам.

— Вы милый, Мишя, вы — джентльмен.

— Что вы, мисс… леди Энн! — ответил Сорокин и понял, что он вот уже полчаса разговаривает с этой женщиной, но даже не разглядел её, но тут же и понял, что это было сложно. Закутанная в громадную, с чужого плеча чёрную мужскую крытую шубу, она была как в коконе, с головой, обвязанной поверх каракулевой шапки платком, а из-под шубы торчали носки шнурованных ботинок. Она сидела, поджав колени и опершись на большой мешок, который на ухабах, когда сани переваливались с боку на бок, сползал, и Элеонора постоянно его поддёргивала.

На него смотрели тёмно-карие глаза, как у его прабабушки-татарки, и на щёку выбивалась прядка чёрных волос. Элеонора прядку заправляла, но та каждый раз выбивалась. Она была не похожа на англичанок, которых представлял себе Сорокин и которых видел в детстве, когда у него одна за другой были две гувернантки: блондинка мисс Дороти и медно-рыжая миссис Элизабет.

— А откуда вы так хорошо знаете английский язык и с таким хорошим произношением? — спросила Элеонора, она заметила, что Сорокин разглядывает её.

Поручик смутился — это было неприлично, так разглядывать молодую женщину.

— У меня в детстве были гувернантки, англичанка и шотландка.

— Теперь понятно! А где вы родились?

— В Омске.

— А кто ваши родители?

— Папа был хлеботорговец, гласный городской думы…

— Он принадлежал к какой-нибудь партии?

— Да, он был известным в Сибири конституционным демократом…

— Кадет!

— Да, по-нашему это будет — кадет!

— Вы так рассматриваете меня, я не похожа на англичанку?

Сорокин смутился ещё больше:

— Нет, но!.. Извините!

— Я знаю, я не похожа на англичанку. — Она улыбалась, на её щеках уже высохли слёзы. — Вы такой… сколько вам лет?

— Двадцать, через две недели будет двадцать.

— 28 февраля? В пятницу!

— Да!

— Как ваша мама успела… чтобы не 29 февраля, вы же родились в високосный год… тысяча девятисотый!..

— Да!

— А вас всё же удивляет, что я не похожа на англичанку! — Элеонора смотрела на Сорокина, её глаза смеялись. — Мой дедушка женился на индианке.

— Он служил в колониях?

— Да, только он не решился привезти бабушку на острова, и моя мама родилась в Индии, а вышла замуж за английского лейтенанта Боули.

— Это ваш папа?

— Да!

— И вы родились?..

— В Лондоне.

Завязывался разговор, Сорокину было интересно, он уже видел, что леди Энн по-своему очень красива, говорить с ней было легко, поручик даже не заметил, что английский язык, на котором он не говорил уже несколько лет, как ушёл на германскую, даётся ему свободно, так, что он произносил слова не задумываясь.

Вдруг подскочил Огурцов.

— Ваше благородие, вон, — он показал рукой в конец обоза, — верхие скочуть, може, тормознём их, авось патронами разживёмся…

Сорокин был раздражён тем, что Огурцов прервал его беседу с леди Энн, но быстро понял, что тот говорит дело.

— Тáк попросишь, или что-то предложишь взамен?

— Сперва тáк попрошу, а коли заартачатся, так и предложить можно.

— Что же ты им предложишь?

— Дак у нас панорама имеется антиллерийская, можа, им сгодится, да бинокля немецкая, ещо с фронта за собой таскаю.

— И не жалко?

— А как в бой иттить, так с чем… ими, что ль, отмахуваться, а патроны-то сгодятся… куда как!

Верховые приближались по обочине, лошади шли резво и забрасывали сани беженцев снежками из-под копыт. Сорокин разглядел, что на первой лошади скакал офицер, а на второй некто, одетый в офицерскую папаху и гражданское чёрное пальто, подпоясанное ремнём.

— Ну, давай, только смотри, чтоб не смяли! — крикнул он фельдфебелю, но было поздно, Огурцов уже бежал навстречу верховым и размахивал руками. Верховые кричали «В сторону!», а Огурцов им «Стойтя! Стой, говорю!» Передний крикнул «С дороги!», натянул вожжи, когда Огурцов уже был почти под копытами; лошадь упёрлась передними ногами и стала приседать на задних, всадник замахнулся плёткой, но Огурцов схватился за уздечку и спрятался под головой лошади.

— Ваше благородие, — дурным голосом закричал он, — господин офицер, с вами хочет говорить поручик Сорокин, мы токма вон со станции от красных ушли…

— Какой еще поручик, с какой станции? — Всадник с погонами штабс-ротмистра опустил плеть. — Где твой поручик?

Сорокин распрямился и спустил одну ногу с саней.

— Извините, господин штабс-ротмистр, не могу встать…

— Что с вами? — Штабс-ротмистр подъехал.

Сорокин представился:

— Поручик Сорокин! Чехи забрали литерный эшелон Верховного и расстреляли нашего командира…

— Как это? Кто командир?

— Полковник Адельберг.

— Александр Петрович? А что с ним?

— Арестован или расстрелян… мы оказали сопротивление…

— А с вами что?

— В заварушку мы попали, ваше благородие… — вставил Огурцов. Штабс-ротмистр бросил на него недовольный взгляд, но это фельдфебеля не смутило. — Как только их благородие в себя-т пришли, как его чехи-т заломали, так сразу за ихним эшелоном стал надвигаться красный, мы со станции и утекли…

Штабс-ротмистр повернулся к своему спутнику:

— Ошиблись, как и мы!..

— Да, Алексей Алексеевич! — сказал спутник и ухмыльнулся. — Не разобрали, что флаг на кабине паровоза был не красный, а красный с белым.

— Это, поручик, среди чешских эшелонов затесался эшелон с польской дивизией, так что вы напрасно драпали, — с ус­мешкой сказал штабс-ротмистр и, уже было взмахнул плёткой, но Огурцов заступил ему дорогу и просительно глянул на Сорокина.

— Господин штабс-ротмистр, — спохватился Сорокин, — чехи оставили наши винтовки, но забрали все патроны…

— Это понятно, а в чём ваше дело, поручик?

— Нам бы патронов, хотя бы по пачке на человека.

Штабс-ротмистр сдвинул плёткой папаху с затылка на лоб.

— У нас с собой нет, но… — Он поправил папаху, достал блокнот и написал записку. — Вот вам… за нами идут две роты вéрхом, отдадите командиру, это воткинский командир капитан-лейтенант Арцишевский Антон Генрихович, они помогут, чем смогут, а нас не задерживайте, с Богом!

Он махнул плеткой, Огурцов только-только успел выскочить из-под копыт, и оба всадника поскакали дальше.

— Как вы хорошо с ним разговаривали! — глядя им вслед, промолвила Элеонора.

Михаил Капитонович непонимающе посмотрел на неё.

— Я говорю, что вы с ним хорошо разговаривали… — Она повернулась к Михаилу Капитоновичу.

— Хорошо? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что вы говорили и по-деловому, и очень вежливо, и, как бы это сказать… на равных, по-русски, по-дворянски…

Сорокин пожал плечами:

— Я офицер и он офицер… А как это, по-дворянски? Я не дворянин! А может быть, и он не дворянин.

Элеонора помолчала, поддёрнула мешок за спиной и сказала:

— У вас, у русских, замечательные манеры, я заметила это, как только приехала в Россию, вы умеете быть на равных, независимо от чина и положения. Где вы учились?

— Гимназия, потом юнкерское училище…

— Это воспитание у вас от…

— Наверное, от мамы, она дворянка, хотя, когда вышла замуж за купца, перестала быть…

— А ваша мама…

— Из старинного ханского татарского рода, моя прабабушка — бабушку я не помню, она умерла молодая — из рода хана Кучума.

— Это чувствуется!

Сорокин ухмыльнулся:

— По-моему, Энн, извините, леди Энн…

Элеонора примиряюще махнула рукой.

— …вы все придумываете!

— Ну, так уж и всё?

Они замолчали.

Сорокин оглянулся по сторонам и по левую руку на обочине вдруг увидел заваленные снегом, положенные штабелем друг на друга замёрзшие человеческие тела; из штабеля торчала восковая голая рука с растопыренными скрючен­ными пальцами. К штабелю был прислонён связанный верёвками берёзовый крест. Он увидел, что Элеонора собирается посмотреть туда же, испугался и, желая её отвлечь, позвал:

— Леди Энн!..

Она глянула и укоризненно сказала:

— Зовите меня просто по имени…

— Да, да, извините…

— Что вы хотели сказать?

— А… я уже забыл! — соврал Сорокин.

— Какая у вас память, как вы, русские, говорите… — В её глазах проскочила кокетливая искра, и она сказала по-русски: — Дэвичья… правилно?

Сорокин рассмеялся.

— Правилно! — передразнил он её.

Солнце садилось позади тракта и своим ярким кругом уже достигло вершин дальних сопок, обоз тянулся на восток, Элеонора Боули и Сорокин сидели лицом на запад.

— Как красиво! Какой чистый воздух! Видите?

Сорокин сощурился и прикрылся от солнца; он видел только, как в косых, почти параллельных земле контрастных лучах чернеет тайга.

— Уважаемый! — крикнул он.

— Слухаю, барин, — откликнулся хозяин саней.

— Как думаешь, где ночевать будем?

— А хто ж его знает, где обоз встанет, там и будем…

— Как так?

— А так, ваше благородие, коли села какого достигнем, тама ночевать будем, а коли в тайге, так костёр разведём, и вся ночёвка.

— Под открытым небом? — удивился Сорокин и сразу понял, как нелеп его вопрос.

— А ишо как? Гостиницев али постоялых дворов в тайге нету!

Сорокин заёрзал.

— Мишя, вы не волнуйтесь, мы так едем уже не первый день…

Он посмотрел на Элеонору.

— Это даже лучше, если в тайге, — в деревне в домах много всяких насекомых, а тут чисто.

— Холодно! — выговорил Сорокин.

— У костра не холодно, когда все вместе… — тихо произнесла Элеонора.

Сорокин понял, что от него сейчас ничего не зависит, и в сердцах крикнул:

— Огурцов!

Фельдфебель спрыгнул с саней и подбежал к поручику:

— Слушаюсь, ваше благородие!

Сорокин глянул на Огурцова, но тут же безнадежно махнул рукой.

Огурцов по инерции сделал несколько шагов, потом остановился, прислушался, просиял лицом и, показывая в конец обоза, выкрикнул:

— А? Скочуть! Поди те, кого мы поджидаем!

Сорокин прислушался, ничего не услышал, но почувствовал, что из-под садящегося солнца доносится глухой перестук копыт.

— Давай, Огурцов, будь насторожé! Не пропусти!

— Не пропущу, Михайла Капитоныч, ваше благородие, — хихикнул фельдфебель. — Костьми поперёк лягу.

Фельдфебель повернулся и остался на обочине тракта.

— Какой он интересный, этот ваш солдат, и фамилия у него добрая, такая — овощ!

— Овощ? — удивился Сорокин и расхохотался.

— Вот, — удовлетворённо сказала Элеонора, — теперь вы весёлый. Вы же весёлый человек? Не надо быть хмурым, я понимаю вашу заботу и принимаю её, но поверьте, всё будет хорошо…

Сорокин посмотрел ей в глаза — леди Энн улыбалась.

«Какая она все-таки!..» — подумал Михаил Капитонович.

Вопрос с воткинцами решился быстро, Огурцов остановил их командира, Сорокин передал записку штабс-ротмистра, Арцишевский написал несколько слов и отдал Огурцову.

— В арьергарде идут две пушки, на них всё наше хозяйство, им управляет прапорщик Вяземский, всё получите у него. Но, поручик, не обессудьте, сколько даст, столько даст, сами поштучно считаем… Впереди верстах в пяти село, мы идём туда, доедете, найдите штаб и присоединяйтесь к нам с вашим войском.

Сорокин поблагодарил.

— Ну вот, — промолвила за спиной Элеонора, — теперь вы будете ночевать в деревне, в доме. И если вернётесь на эти сани, я буду вас бояться.

Сорокин услышал её слова и, не зная, что ответить, сидел и молчал.

«А ведь она правду говорит, — подумал он, — если я присоединюсь к воткинскому отряду, то я с ним и останусь и на эти сани уже не вернусь…» Он повернулся.

— У вас ещё болит нога? — спросила его Элеонора.

— Болит! — смущённо ответил Михаил Капитонович и сразу всё понял. — Я сам боюсь насекомых, и не буду ночевать в доме!

— А как же вы будете командовать вашими солдатами?

— А так и буду, буду защищать обоз в арьергарде, с тылу! — Ему не хотелось показывать своего смущения, и он заорал: — Огурцов!

— Ваш замечательный Огурцов раздаёт патроны, — тихо и мягко произнесла Элеонора.

Сорокин всмотрелся в сумерки, разглядел вереницу солдат, очередью идущих за санями, на которых сидел фельдфебель, и увидел, как солдаты один за другим отходят от саней и что-то рассовывают по карманам шинелей.

— А вы, вам не нужны патроны? — спросила Элеонора. — Вам не понадобится?

«И правда?» — подумал Сорокин и пощупал пустую кобуру на боку.

— Мне придётся раздобыть оружие там, — в растерянности ответил он и куда-то махнул рукой. — У меня чехи отняли.

— Это не страшно, — ответила Элеонора и полезла под шубу. — Вот, возьмите!

Он не разглядел, только почувствовал, что она ищет его руку, потянулся, и она вложила ему в пальцы что-то тяжёлое.

— Я не хотела, чтобы меня застали врасплох эти партизаны, это же не настоящая армия, а бандиты, и командиры у них бандиты, вряд ли они имеют понятие о чести и о том, как надо обращаться с женщинами, и ещё возьмите вот это, сейчас вам это будет кстати…

Сорокин переложил револьвер в другую руку, и она вложила ему в раскрытую ладонь ещё один тяжелый предмет. Михаил Капитонович почувствовал, что предмет имеет округлую форму и тёплый.

— Это виски, настоящее виски. Я вожу с собой эту флягу на случай, если понадобится обработать кому-нибудь рану. Но вы можете немного выпить, и я с вами, только чтобы наши соседи не видели…

Сорокин был так удивлён, что сидел и ничего не мог сказать.

— Я слишком долго путешествую вот так, без комфорта, и должна быть ко всему готова. А ещё я хочу попасть к себе на родину и описать всё, что я тут видела. Это моя задача, и я хочу, чтобы вы мне в этом помогли, дорогой мой поручик Мишя.

Они долго ехали и молчали уже в полной темноте, и вдруг Элеонора спросила:

— Если ваша мама потомок татар… вы похожи не на неё?

— Вы имеете в виду, что я блондин?

— Да!

— Я похож на папу, хотя мама не такая брюнетка, как вы, у нас в неё мой младший брат…

— А где они сейчас?

— Не знаю, меня отправили из Омска на несколько дней раньше, они тоже уже собирались, но смогли ли уехать?

— То есть вы о них ничего не знаете?

— Ничего.

— Надо надеяться. Надо надеяться на лучшее…

Через час обоз встал. Возница соскочил, взял лошадь под уздцы и отвёл сани ближе к обочине.

— Им всё одно, — пробурчал он, — што ночь, што день, а скочуть туды-сюды… так от греха! И вона — полянка, тама костерок и разложим, а?

Сорокин вглядывался в обочину дороги и край тайги, но не увидел никакой полянки, только под чёрной стеной зарослей белел тракт. Он хотел было позвать фельдфебеля, но тот уже стоял рядом.

— Што, уважаемый! — Огурцов обратился к вознице. — Есть котелок, али ищо кака посудина, подставляй, это тебе крупа для барышни да консерва, разумеешь?

— А давай! — услышал Сорокин голос возницы.

«Как они в такой кромешной тьме что-то видят?» — подумал он и моментально ослеп от вспыхнувшего света зажигалки в руках Элеоноры. Он прикрылся ладонью.

— Не привыкли, — тихо сказала она.

— А вы, ваше благородие, к нашему котлу, у нас тама довольствия… — И Сорокин почувствовал, что Огурцов дотронулся до рукава его шинели.

— Не надо, я сам, вроде нога уже лучше. — Он чувствовал себя неудобно, во-первых, не такой уж он инвалид, чтобы опираться на руку фельдфебеля, а во-вторых, ему очень не хотелось уходить от Элеоноры. Он протянул ей флягу:

— Пока возьмите, пусть будет у вас, а то неудобно, если солдаты почувствуют запах.

— Хорошо, Мишя, вы ведь вернётесь?

Сорокин встал сначала на одну ногу, потом на другую, подвёрнутая нога ещё болела, но терпимо, и он мог идти.

— Обязательно, леди Энн.

Ждать ужина не было времени, и Сорокин вместе с Огурцовым отправились в штаб. Они шли по ходу обоза и дошли до села, забитого до самого предела людьми и санями. В селе было светло от горевших костров, вперемежку сидели офицеры, солдаты, женщины, дети и гражданские мужчины. В избах в каждом окне горел свет керосиновых ламп или отсвечивал огонь горящих печек. Сорокин спросил про штаб, и ему махнули рукой вдоль бесконечной улицы. Они шли, огибая бивуаки, и Огурцов всю дорогу охал и ахал по поводу того, что завтра здоровыми здесь проснутся не все. На одном из домов, который выходил окнами на улицу без забора, похожем на сельскую школу, они увидели белый флаг с красным крестом. На узком крыльце, навалившись бедром на перила, стоял мужчина в белом халате, поверх которого была накинута бекеша, и курил.

— Што, господин дохтар, много нынче раненых, али тольки хворые? — крикнул ему Огурцов и Сорокин увидел, что Огурцов забирает вправо, пытаясь пройти по дуге, как можно дальше от крыльца, насколько позволяла ширина улицы.

— А ты зайди, солдатик, и сам всё узнаешь. — Голос курившего был на удивление высокий. — А лучше не заходи, дольше проживёшь.

Огурцов хихикнул и шмыгнул носом.

— И на том благодарны, мы уж лучче на свежем воздухе попрохлаждаимся!

— Давай, давай, прохлаждайся! — услышал Сорокин.

Штабс-ротмистр Рейнгардт, капитан-лейтенант Арцишевский и плотный высокий мужчина, который, несмотря на жару в натопленной избе, не снял ни гражданского пальто, ни военной папахи, встретили Сорокина по-деловому.

— В арьергарде у нас идёт полк…

— То, что от него осталось… — вставил мужчина.

— Я так и понял, — кивнул Сорокин.

— А ваше войско, сколько вас?.. — спросил мужчина.

Сорокин услышал его вопрос и посмотрел на Рейнгардта.

— Не смущайтесь, это журналист, корреспондент из ставки Верховного Ивáнов, Всеволод Никанорович, но в военном деле он разбирается не хуже нас.

— Полурота…

— Вы находитесь примерно на середине между нами и полком, и вы, я так полагаю, никаким транспортом, кроме саней, не располагаете?

— Нет, господин штабс-ротмистр, и те не наши…

— Нам надо держать связь с полком, я вам дам более-ме­нее свежего коня. Увидите вестового, покажите ему вот это. — И штабс-ротмистр Рейнгардт протянул Сорокину сложенный вчетверо лист бумаги. — Это приказ относительно вас. Оставляйте вестового вместо себя, пусть отдыхает, силы надо беречь, а сведения от него… в общем, скачите к нам… Ну и так же в обратную сторону. Поняли, поручик?

— Понял, господин штабс-ротмистр!

В это время поднял голову от бумаг Арцишевский.

— Кто у вас был командир?

— Полковник Адельберг, Александр Петрович, господин капитан-лейтенант.

— И что с ним случилось?

Сорокин рассказал о том, что произошло на станции. Арцишевский с сожалением покачал головой.

— При случае сможете узнать ваши вагоны, ваш эшелон?

— Если я не узнаю, мой фельдфебель узнает, он в этом эшелоне почти от самой Самары…

— Ну что же… — Арцишевский посмотрел на Ивáнова: — Всеволод Никанорович, у вас к поручику были вопросы!

Мужчина кивнул и посмотрел на Сорокина:

— Вы мне кого-то напоминаете…

— Может быть, вы были знакомы с моим отцом, Капитоном Александровичем Сорокиным, гласным Омс…

— …Омской городской думы, известным кадетом…

— Да! Вы были знакомы?

Ивáнов встал из-за стола и, качая головой, будто он о чём-то сожалеет, подошёл к Сорокину:

— Крепитесь, молодой человек, они все погибли, точных обстоятельств я не знаю, но по нашим сводкам…

Сорокин на секунду утратил слух и не заметил, как побелели его сжавшиеся кулаки.

Ивáнов, не договорив, повернулся к Арцишевскому:

— Антон Генрихович, у нас есть чем помянуть хороших людей?

Рейнгардт взял Сорокина за плечо и легонько подтолкнул к широкой лавке около стены.

— Сядьте, поручик, для вас это плохая весть, но её придется пережить.

Михаил Капитонович повёл плечом, освободился, но сел, ноги его держали плохо.

— Кто все? Какие все? — спросил он и поднял голову к Ивáнову.

В этот момент и без того большой Ивáнов показался ему огромным, загородившим собою всю комнату.

Ивáнов сел рядом с Сорокиным и снял папаху, по его высокому лбу катился пот. Он достал из брюк громадный платок и промокнул лоснящуюся кожу.

— Снаряд… один… шальной… в их сани. На­шли… нет, не стану… — Он отвернулся от Сорокина. — Какой в этом сейчас прок, даже если это было и не совсем так… ваш брат прожил ещё несколько часов.

Подошёл Рейнгардт, в одной руке у него был стакан с мутноватым самогоном, в другой ломоть хлеба с куском консервированной говядины.

— Выпейте и давайте к делу, у нас у каждого кто-то погиб, кто-то пропал.

Сорокин внутренне встряхнулся.

— Извините, господа.

— Мы понимаем, всё так неожиданно, — промолвил Ивá­нов, в его большой ладони стакана не было видно.

— А что же вы, закусить, Всеволод Никанорович? — спросил Рейнгардт.

— Да бог с ней, с закуской. Сейчас выпью и завалюсь спать, всё едино отсюда никакой корреспонденции не пошлёшь, да и нечего, — сказал он и махнул рукой.

На обратном пути Огурцов вёл под уздцы лоснящегося в свете костров гнедого коня. Через каждые три шага на четвёртый он оглядывался на него.

— А не спросили, ваше благородие, зовут-то как нашего Рисинанта?..

Сорокин шёл, но слышал только, как под сапогами скрипит снег.

— А? Ваше благородие?

— Что? — Сорокин не расслышал вопроса, но почувствовал вдруг рядом со своим ухом горячее дыхание. — Что? Ты что-то спросил?

— Я про то, как его зовут? Он ведь тоже тварь божья, должон имя иметь?

— А! Ты извини, Михалыч, я…

— Штой-то вы как-то переменилися, ваше благородие, можа, чего недоброго в штабе понаслушалися, можа, нам ужо и отступать некуды?

— Может, и некуда, — тихо ответил Сорокин.

— Вы, ваше благородие, чую… что-то… да тольки говорить не хотите! — так же тихо промолвил фельдфебель.

— У меня погибли родители и младший брат, — сказал Сорокин и был готов заткнуть уши, чтобы не услышать причитаний фельдфебеля, которые должны были неминуемо начаться, но Огурцов только крякнул.

Через несколько шагов удивлённый Сорокин даже обернулся.

— А што тута скажешь, Михайла Капитоныч? — Огурцов закинул узду на локоть и заворачивал цигарку. — Тута ничё не скажешь, а тольки она, война — паскуда!

Если бы не Огурцов, Сорокин прошёл бы полуроту и не заметил. На тракте царил беспорядок. Обозные останавливались, как шли: кто поворотил коня к правой обочине и поставил сани поперёк; кто съехал на левую, и сани опять стояли поперёк; везде горели костры, и вокруг суетились люди; а кто-то уже сидя спал, прижавшись спиной к точно так же сидящему соседу; кто-то на санях, а кто и на снегу; только женщины не спали и укачивали детей, плотно прижав к себе. Огурцов обходил людей, сани и костры и в голос матерился.

— От же ж, мат-ть вашу, а ежели срочно в штаб придётся, так прям по головам, што ли? А ежели с донесением?

В один момент, когда поперёк тракта стояло подряд трое саней, он не выдержал и накинулся на хозяев:

— Эй вы, сукины дети, глаза бы у вас повысыхали, баррикаду тут завели… Студенты, што ль, на Марсовом поле? А как я с донесением через вас? А ну-ка, оттащить их вон туды, на ту обочину. Што вылупился? А как сзади надавят али спереди подопрут? Кучу-малу?.. Ну я вас…

Он скинул узду на руку Сорокину, подошёл к ближнему мужику, подвязывавшему под морду лошади торбу, дёрнул его за рукав, тот молча отмахнулся, тогда Огурцов со всего маха врезал мужику по уху. Мужик упал. Огурцов отбросил торбу в сторону, взял поводья и с усилием потащил лошадь и сани к левой обочине. Никто из сидевших у костров и сам мужик не сказали ни слова. Мужик стал подниматься, и ещё двое других ухватились за упряжь своих лошадей.

— То-то! Ишо увижу, гранату брошу прям в костёр… Быстро дорогу освободитя!..

От костра подошла баба с младенцем на руках, замотанным в лоскутное одеяло, и промолвила Огурцову:

— Вы, дяинька, не серчайте… — Она не успела закончить, Огурцов махнул на неё рукой, взял у Сорокина узду и сказал:

— На вот тебе, молодайка. — Он чего-то достал из кармана шинели и сунул ей в руку. — Энто мальцу, да смотри не поморозь дитя-то. — Огурцов резко потянул узду вниз и хлопнул коня по морде. — Для него припас!

Дальше он таким же манером заставил сдвинуть ещё с десяток саней на левую обочину. Сорокин смотрел, как Огурцов управляется с людьми, это его немного отвлекло.

— Михалыч, господин фельдфебель, далеко ли собрался? — окликнули Огурцова от одного из костров. — Подходи, покеда не простыло!

Огурцов погрозил кричавшему кулаком и направился туда.

— Селиванов, ты у нас лошадиный дохтар, сыми с него… — фельдфебель шлёпнул ладонью по конской спине, — торбы с кормом и раздобудь ведро, да воды нагрей, чтоб завсегда под рукой была, каженный момент ехать понадобиться! Понял?

От костра встал долговязый солдат, поправил ремень и взял коня под уздцы.

— А вы, ваше благородие, — фельдфебель обратился к Сорокину, — подсаживайтесь к нам, снéдать будем, изголодались, пока шли.

Сорокин шепотом попросил Огурцова:

— Ты, Дмитрий Михалыч, если можно… — но он не успел закончить.

— А то как же-ш, щас, мигом… — Огурцов толкнул коленом одного из сидящих на корточках солдат, поднял стоявший рядом котелок и приказал: — Снегом протри и положь господину поручику, чего у нас там?

— Кулеш, — с ленцой ответил солдат.

— Вот кулеш их благородию и положь, уразумел?

Солдат так же с ленцой поднялся, зачерпнул котелком снегу, поставил рядом с костром и, когда снег на внутренних стенках зашипел, ловко обтёр, вытряхнул и подал другому солдату, который сидел ближе к котлу.

— Ложка-т имеется, ваше благородие?

Сорокин пожал плечами, когда он ехал в эшелоне, у него всё было.

Огурцов ушёл в темноту и вернулся с ложкой.

— Пользуйтесь! И вот! — сказал он, полез в карман и вынул кусок колотого сахара. — Для барышни угощение!

Сорокин взял парящий котелок, зажал в кулаке сахар и стал оглядываться. От расположенных поблизости костров исходил яркий свет, но между ними была слепящая темнота. Он помнил, что сани, на которых пристроился Огурцов, шли за его санями, он повернул на восток и через несколько десятков шагов среди других увидел костёр на небольшой поляне, вдававшейся в тайгу. Он пошёл туда. Вокруг костра ещё сидели. Элеонора увидела его и помахала рукой, она сидела боком, и в контрастном свете яркого огня светилась её левая щека. Он удивился: как она успела так вовремя повернуться и разглядеть его?

— Вы вернулись, Мишя, а мы уже поужинали. — Она улыбалась.

— Я ещё принёс…

— Это будет слишком много, так на ночь наедаться нельзя…

— Чтобы завтра меньше хотелось… — удивился Сорокин.

Он стал устраиваться у огня, Элеонора внимательно смотрела на него.

— Чем больше ешь на ночь, — пояснила она, — тем больше хочется утром, это я поняла здесь, в дороге. А вы почему такой?.. — И она замолчала, не договорив.

На обратном пути из штаба у Сорокина в голове было три мысли: об убитых родителях и брате, о том, скажет ли он об этом Элеоноре, и о том, знает ли она корреспондента Ивáнова. Второй вопрос показался ему почему-то трудным. Он понимал, что если правда, что его родных нет в живых, то этого уже не исправишь, а если это всё же ошибка, то он своим рассказом будто похоронит их, и он думал, что, может, будет лучше об этом промолчать. Но он посмотрел на Элеонору, и всё получилось само собой.

— Мне сказали, что здесь в обозе несколько недель назад от случайного снаряда погибли мои родители…

Элеонора отодвинула протянутый ей котелок и вдруг спросила:

— Это вам сообщил журналист Ивáнов? Он проезжал мимо нас…

Сорокин был поражён, оказывается, второй и третий вопросы отпали сами собой.

— С Ивáновым, у него легкая фамилия и трудное имя, я знакома с Омска, мы обменивались информацией, и он мне помогал что-то понять, какие-то ваши русские сложности, а про гибель семьи известного сибирского кадета Сорокина я слышала… поражала нелепость случая…

— И вы не сказали?

— Не обижайтесь, Мишя, во-первых: имя Сорокин — это как в Англии Браун, а во-вторых, как я могла вам сказать, если я сама ничего не видела, а теперь вы всё сами знаете от своих…

Сорокин сидел и глядел в черноту полупустого, остывающего в его руках котелка.

«А она права, леди Энн, она права», — повторял он, его поразили ум и прозорливость этой маленькой женщины.

«Постой, а почему маленькой?» Он удивился, он же до сих пор не видел её, кроме как сидя на санях: она сидела и сейчас, но, глядя на её маленькие руки, он понял, что впечатление, которое у него сложилось, скорее всего, верное.

— Я понимаю, вам сейчас сложно, и никакие слова утешения не помогут, я чувствую, — она помахала открытой ладонью перед носом, — что в штабе вы уже помянули ваших родных… я хочу, чтобы вы сейчас выпили со мной за надежду. — Она секунду помолчала. — На войне так много нелепостей и случайностей, что это оставляет возможность надеяться.

Сорокин поднял глаза от котелка — вокруг костра уже опустело, хозяева саней укладывались спать, они сняли часть поклажи, подтащили сани ближе к огню и — Сорокин даже не заметил этого — подбросили дров, и костёр горел ярко и жарко. Всё происходило как бы помимо него и Элеоноры, и стало понятно, что до них никому нет дела.

— Ну что, Мишя… — услышал Михаил Капитонович и почувствовал, что Элеонора что-то уткнула в его локоть, — у меня даже стакан есть.

Сорокин вздрогнул:

— Да, леди Энн, конечно… я очень вам благодарен…

— Только вы не подумайте, что я… — Элеонора смотрела на него прямо, — мне на самое дно, я совсем не умею пить, а вам надо, и надо ложиться спать.

Сорокин взял стакан и вынул из фляжки пробку.

— Хватит, достаточно, мне самую капельку, я не хочу, чтобы кто-то подумал…

Сорокин плеснул на дно и подал Элеоноре, подумал, воткнул ложку в котелок и тоже протянул ей.

— Спасибо, я сыта, я только смочу губы, и вам останется побольше.

Михаил Капитонович почувствовал запах виски и сразу ощутил голод.

— Вам сначала надо поесть, Мишя.

И тут Михаил Капитонович вспомнил, чертыхнулся и полез в карман.

— Вот! Это просил вам передать ваш любимый Огурцов.

— Что это? — спросила Элеонора и взяла из рук Сорокина кусок сахара. — Какой он милый… — она поднесла стакан к губам, — я только смочу губы.

Виски действительно только смочило ей губы, она облизнула и подала стакан Сорокину. Михаил Капитонович долил и с благодарностью посмотрел на Элеонору.

— Пейте, пейте! И смотрите, к нам кто-то идёт!

Сорокин выпил, заел ложкой кулеша и оглянулся, к ним приближался Огурцов.

— Покушали, ваше благородие? — спросил Огурцов и повёл носом. В холодном стоячем воздухе чувствительно пахло спиртным. Сорокин вопросительно глянул на Элеонору, и та незаметно кивнула. Михаил Капитонович поднял стакан к свету, налил и протянул Огурцову.

— Премного благодарен…

«…барин!» — про себя договорил за Огурцова Сорокин.

Огурцов одним духом выпил и утёрся кулаком.

— Присаживайся, Дмитрий Михайлович, — предложил Сорокин.

Огурцов подошёл к саням, ухватил какой-то мешок, бросил на снег и сел напротив.

— Гнедого обустроил? — спросил Сорокин.

— Как есть, ваше благородие! Имеется у меня один… он в энтом деле разбирается… так и накормил, и напоил, и даже гриву расчесал, потому, мыслю, Гнедой наш в ласке и сытости! — Сказав это, Огурцов взял пригоршню снега и обтёр лицо. — И как вы, ваше благородие, так угадали? Я також назвал его Гнедком…

Элеонора и Сорокин увидели исходивший от лица фельдфебеля пар.

— Однако ж вам, надо полагать, и почивать пора: и вам, и барышне, тока к огню поближе садитесь, до утра тепла хватит, — сказал Огурцов, поднялся и добавил: — А я подежурю, а если што, вас кликну!

Сорокин, было, намеревался поинтересоваться, как Огурцов оказался так далеко от своей Псковщины, но тот уже повернулся и пошёл к своему костру.

Сорокин начал укладывать мешки.

— Вы их положите так, чтобы мы могли на них сесть спинами друг к другу, и будем спать, — тихо сказала Элеонора.

— А вам удобно будет спать сидя? — спросил Михаил Капитонович.

Элеонора улыбнулась.

«Какая у неё чудесная улыбка!» — невольно подумал Сорокин.

— Мишя, я так сплю уже которую неделю, положу один мешок под себя, другой поставлю к…

— саням, — по-русски подсказал ей Михаил Капитонович.

— …или к дереву… — Она не успела договорить, как над её головой что-то коротко свистнуло и ударило в ствол ближнего дерева. Сорокин не сразу понял, что это было, но инстинктивно бросился на Элеонору, повалил её и ногой стал закидывать костёр снегом.

— Что вы делаете, Мишя, — с трудом выговорила придавленная Элеонора.

— Тихо, Энн, прошу вас, — прошептал Сорокин, не переставая грести ногою снег к костру, — по нас стреляли…

— Так бывает каждую ночь. — Она освободила из-под его локтя лицо и стала его отталкивать.

— …разве вы не поняли? — договорил Сорокин.

— Не гасите костёр, мы замёрзнем, — умоляющим голосом попросила она, — так бывает часто, почти каждую ночь!.. Вы слышали выстрел?

«Нет!» — ответил ей про себя Сорокин.

— Нет! — повторил он вслух.

— Вот видите, значит, стреляли откуда-то очень далеко, это шальная пуля.

Сорокин встал на колени, Элеонора села и прикрыла рот ладошкой. Сорокин увидел, как от смеха вздрагивают её плечи.

— Вы такой быстрый, Мишя, к пулям я привыкла, а… — она беззвучно смеялась, — а к такой быстроте — нет!

Михаил Капитонович стоял на коленях и не знал, что делать. Соседи по саням обустраивались на ночлег, как будто ничего не произошло.

— Укладывайте мешки… — Элеонора промокала варежкой слёзы.

— Я только хотел…

— Ничего, ничего, Мишя, будем считать, что теперь я вас знаю уже совсем хорошо!

Смущённый Сорокин встал, отряхнул колени и стаскивал один к другому мешки; Элеонора тоже встала, он взглянул на неё и понял, что не ошибся: в мешковатой, с чужого плеча, шубе она выглядела миниатюрно. Михаил Капитонович оглянулся по сторонам и увидел, что из вдавленного следа, где совсем недавно перетаптывался Огурцов, торчит угол какой-то бумажки, он поднял, поднёс к огню и разобрал слабо-синий типографский шрифт: «Господа белые… вы зря драпаете, вокруг вас та же Россия…» Сорокин скатал шарик и бросил в огонь, шарик полежал, окутался дымком, стал расправляться и ярко вспыхнул.

«Дурак! — подумал в этот момент Сорокин. — Надо было на раскурку пустить, как Огурцов!»

— Ваше благородие!.. — Сорокин почувствовал на лице жаркое дыхание и услышал сиплый шепот. — Ваше благородие, проснитесь!

Он открыл глаза. Было темно, только лоб Огурцова глянцево отсвечивал в свете костра.

— Что случилось, тише ты, не тряси, разбудишь… — Соро­кин чувствовал своей спиной спину Элеоноры. — Что такое?

— Нарочный прибежал, надоть в штаб, вот донесение, — просипел Огурцов и хлопнул себя по шинели на груди, — просыпайтеся!

Сорокин сидел и старался не шевелиться: если он сейчас встанет, Элеонора упадёт. Пока он мгновение думал, почувствовал, как Элеонора зашевелилась.

— Мишя, — услышал он, — вы вставайте, а мешок прислоните к саням, вставайте, не бойтесь, я не упаду.

«Вот черт, разбудил!»

— Хорошо! Дай руку! — прошептал он Огурцову.

В темноте он увидел силуэт Гнедого и отсвет костра в круглых лошадиных глазах. Ногу ломило то ли от вывиха, то ли оттого, что отсидел.

— Я, ваше благородие, сяду первый и вас подхвачу…

— Вдвоём, что ли, поедем?.. — удивился Михаил Капитонович.

— А собьетесь ненароком… у меня хоть винтарь имеется, а у вас?

Сорокин потрогал кобуру и вспомнил, что барабан револьвера, который дала ему Элеонора, полупустой.

— Ладно! И давай сюда донесение.

Огурцов сел в седло и вниз протянул вчетверо свёрнутый лист плотной бумаги, освободил левое стремя и подал Сорокину руку.

Гнедой шёл шагом то по рыхлой обочине, то между санями, обходя гаснущие костры. Сорокину было неудобно сидеть, он ёрзал без седла, а грудью упирался в висевший поперёк спины фельдфебеля карабин. «Черт побери, надо было оставить его в обозе и ехать одному. На обратном пути пусть идёт пешком, недалеко!» — думал он и почти не слышал разглагольствований Огурцова. Тот что-то говорил о том, что Иркутск надо брать «с боя», что в городе «всего полно», и патронов, и «жратвы», и можно раздобыть теплой «одёжи». Тракт изгибался влево и, судя по свету тлеющих костров, делал зигзаг, а дальше выпрямлялся. Сорокин присиделся, только неудобно висели ноги без стремян, без упора. Он нащупал донесение за отворотом шинели и подумал, что надо бы прочитать, но было темно. На изгибе тракта саней почти не было, это место Михаил Капитонович заметил ещё, когда они пешком шли в штаб, а потом обратно. Огурцов оглянулся в пол-лица.

— Темень-то какая, а, ваше благородие?..

Сорокин хотел из вежливости в ответ что-то промычать, но вдруг слева услышал скрип снега, и кто-то сзади ухватил его за рукав и потащил вниз. Он схватился за Огурцова, и они упали вместе. Тот, кто стащил его с коня, навалился сверху и стал давить в лицо локтем в овчине, а кто-то навалился на больную ногу и пытался прихватить другую.

— Огурцов! — заорал Сорокин. — Огурцов!

— Ничего! — услышал он. — Сильно больно не буить, потерпите, ваше благородие, ща стреножим…

Сорокин спружинился и разом ногами и руками толкнулся и оказался свободным. Он вскочил, прыгнул в сторону Гнедого, ухватился за стремя и, сколько было сил, за­орал, без слов, одним голосом. Испугавшийся Гнедой взялся с места и, не разбирая дороги, погнал. Сзади прозвучал выстрел. Сорокин держался за переднюю луку и гриву коня. Гнедой скакал напрямую через подлесок, голые ветки хлестали по шинели, Сорокин уткнулся лицом в конский бок и дёргал руками подпругу, потом попал в шаг и бежал по рыхлому снегу. Внезапно Гнедой встал, Сорокин запрыгнул в седло и со всей силы ударил коня поводьями в пах. Гнедой снова пошёл.

«Надо вернуться! Надо вернуться и схватить Огурцова!» — тукало в голове, но инстинктивно Сорокин правил к кострам. Гнедой выбралась из подлеска, Сорокин натянул поводья, и остановился у ближнего костра. «Надо вернуться!..» Сорокин соскочил и почувствовал, как болит нога. Он сел, рядом с костром зашевелились, к Сорокину подошёл молодой парень, присел на корточки и, ничего не спрашивая, стал смотреть.

— Дай руку, — сказал ему Сорокин, парень встал и протянул, Сорокин поднялся.

— А хто стрéлил? — спросил парень.

— А хто его знает! — в тон ему зло ответил Сорокин, он понял, что даже если он вернётся, то в том месте всё одно никого не застанет, а из тайги его убьют.

Он взобрался в седло.

До деревни доехал за полчаса.

«Быстро! — подумал он. — Когда шли пешком, казалось, что долго!»

Неожиданно пришла мысль, он подъехал к избе с флагом с красным крестом, окна были освещены, а на крыльце курил тот же человек в накинутой поверх белого халата бекеше. Человек смотрел и ничего не говорил. Сорокин подъехал к освещённому окну, вытащил из-за отворота шинели отданную ему Огурцовым бумагу, склонился и развернул — это была листовка красных с обращением к белым «Господа белые…». Сорокин всё понял, но не хотел верить.

— Посветить? — снова удивительно высоким голосом спросил мужчина и загасил окурок о перила.

Сорокин выматерился и повернул Гнедого в обратную сторону.

Он уже доехал до края деревни и прошептал:

— А хорош бы я был, если бы с этим явился в штаб!

Зигзаг тракта, где на него напали, он проехал, теснясь к кострам и вовсю понукая Гнедого. Когда проезжал мимо своего костра, увидел, что Элеонора не спит и смотрит. На месте, где стояла полурота, остались только догоравшие кострища и вытоптанный к обочине снег.

«Все ушли, с-суки! Ай да Огурцов, ай да молодец!» Спрашивать соседей-обозников, куда, мол, подевались солдаты, не было смысла, никто ничего не скажет, и он поехал к Элеоноре. «Значит, не было никакого нарочного, значит, всё это Огурцов подстроил сам и людей за увёл, но я-то ему был зачем?»

— Видите, как вас судьба уберегла!.. — задумчиво промолвила Элеонора, когда Сорокин рассказал о том, что с ним приключилось.

«Меня одного, зачем?» — продолжал думать он.

— …Наверное, она уготовила вам долгую жизнь!..

«…полную приключений!..»

— Если бы с вами что-то случилось, то, если правда, что с вашими родителями произошло что-то нехорошее, от вашей семьи ничего бы не осталось, а так вы… Вы молчите?.. — Элеонора дотронулась до его плеча. — Вам надо поспать, прижмитесь ко мне, но сперва бросьте в огонь дрова.

Сорокин дотянулся до поленьев и положил на догорающие угли, в темноту зигзагами полетели искры и в вышине гасли, а на чёрном небе проступили звёзды…

— Вы сказали, что если бы со мною что-то случилось?.. Вы имели в виду, что если бы меня убили?

— Да, Мишя, если бы вы погибли, тогда от вашей семьи никого бы не осталось… — Элеонора поёжилась и плотнее прижалась к спине Сорокина. — Вот, выпейте и спите, — сказала она и подсунула фляжку, — а я теперь буду вас сторожить, только не шевелите дрова, пусть тихо горят, тогда хватит до утра.

Под утро — от подступавшего холода Сорокин просыпался и сразу снова засыпал — от костра осталось серое пепелище. Когда в последний раз уже в ранних сумерках он на секунду открыл глаза, то увидел, что «этот костёр уже не может греть», и с этой мыслью снова заснул и, как ему показалось, сразу проснулся, потому что почувствовал спиной что-то горячее. Осторожно, чтобы не потревожить Элеонору, он подставил локоть и, поддерживая её, отодвинулся. Тепло сразу пропало. Он пересел и заглянул ей в лицо: она сидела с широко раскрытыми глазами и смотрела в одну точку, кожа на лице была тёмная и мокрая от пота.

— Энн! — тихо позвал Сорокин и легко потряс её. — Энн, вы как?..

Элеонора повела головой и стала облизывать сухие губы.

— Элеонора, что с вами? — Сорокин смотрел и не знал, что делать: если он отпустит, она завалится на снег, её надо было пересадить так, чтобы она обо что-то опиралась, но для этого он сам должен встать, а значит, отпустить её, и тогда она всё-таки упадёт. Он дотянулся до ближайшего мешка, подтащил и подсунул, привстал и быстро схватил ещё какие-то мешки. Теперь Элеонора сидела уверенно. Сорокин вскочил, схватил полено, осторожно положил на ещё теплый пепел и попытался раздуть, пепел вспыхивал искорками, но сразу гас.

«Ч-чёрт! Надо бы какую-нибудь разжигу!» Он вспомнил слово, которое слышал от солдат. Он огляделся, увидел на обочине обронённые накануне зелёные хвойные ветки рубленого лапника и сразу вспомнил о листовке полученной от Огурцова вместо донесения.

Огонь разгорелся, поленья шипели кипящим соком, соседи уже встали, они пристраивали таган с котлом, полным снега.

— Што делать будем, ваше благородие? — бросая у костра срубленные жерди, спросил хозяин саней. — Дамочка-то ваша хворая наскрозь, а обоз-то вот-вот тронется… Кабы не тиф у ей!

Сорокин не знал, что делать. Он повесил свой вчерашний котелок на таган и стал бросать на его стенки снег, снег шипел, парил, плавился и сливался на дно.

«Хоть немного растоплю, хоть полкружки, и дам ей попить!»

Элеонору переложили на сани, она стонала. Её пришлось связать, потому что она пыталась раскрыться. У неё был жар, тот самый, который своей спиной почувствовал Сорокин. Она порывалась расстегнуть ворот шубы и освободить горло. Все видели, как она тяжело дышит, какое красное у неё лицо и блуждающие, безумные глаза. Она что-то бормотала по-английски, но Сорокин не мог понять.

— Вот-вот уже и обоз тронется, — суетясь вокруг саней, причитал хозяин и вдруг заорал на жену, которая, явно сторонясь заболевшей Элеоноры, стояла и прижимала к себе двух малолетних дочерей. — Что зенки-то распялила? Наваливай поклажу и давай харч!!!

Над обозом вились дымы костров, обозники торопились кончить ночлег, что-то съесть и были готовы тронуться, как только пойдут передние сани. За суетой вокруг Элеоноры Сорокин, только когда на него упала тень, увидел вставшего над ним и костром всадника.

— Вы Сорокин? — крикнул запыхавшийся бледный, с яркими от мороза щеками, одетый в гражданское пальто и юнкерскую фуражку юноша.

— Да, а вы кто?

— Вам срочно в штаб! — не в меру громко выкрикнул юноша, сунул Сорокину пакет, откинул за спину конец башлыка, намотанного поверх фуражки, и стал заворачивать лошадь.

— А что? Кто? — успел спросить Сорокин, но всадник уже нахлёстывал тощую, голодную лошадь в обратную сторону.

«Чёрт! Как не вовремя!» — Он посмотрел на Элеонору.

Рядом уже стоял хозяин саней.

«Ведь не довезут, бросят по дороге!..» — со злобой подумал он.

— Вы не беспокойтесь, ваше благородие, сколь жива будет, повезём, вы тольки ворочайтесь, а то женка моя от страху сомлела! А там, глядишь, и конягу свово подкормите, и дамочке снадобьев каких добудете!

Сорокин бросил в костёр ветку, которой мешал снег в котелке, и пошёл к Гнедому. Уже влезши на него, он увидел, что на покрывавшем сани тряпье рядом с Элеонорой лежит фляжка.

«Надо спирту набрать или самогону», — подъехал он, и подхватил.

Слева с юга они услышали шум мотора.

— Сейчас проедет, напылит, надо накрыть уху и провизию, — сказал Михаил Капитонович и достал из авоськи сложенную газету. Гога собрал остатки продуктов, положил рядом с ведром, Михаил Капитонович накрыл всё газетой и придавил углы камешками. Через несколько минут мимо них в посёлок проехал американский «студебекер» и поволок за собою высокий шлейф густой тонкой пыли.

— Сейчас бы перебраться на тот берег, а то потом эту пыль из одежды не выколотишь!

— Видно, уже поздно. — Гога поднялся на ноги. — А ничего страшного, Михаил Капитонович, ветер как раз от нас.

Ветер действительно относил пыль на ту сторону дороги.

Гога убрал газету, сел и взялся за ложку.

— А что было дальше? — спросил он, бросил в огонь последний пучок люпинов, махнул рукой, отгоняя дым и комаров, взял фляжку, булькнул оставшейся водкой и попросил у Михаила Капитоновича стакан.

— Дальше?! — задумчиво промолвил Михаил Капитонович. — Дальше меня попросили опознать шестерых убитых ночью… это уже в штабе, когда я добрался.

Гога вопросительно посмотрел.

— Огурцовские напали на штаб, но нарвались на охранение, и шестеро были убиты.

— Они что, к красным, что ли, присоединились?..

— Да! Только это выяснилось уже позже, намного позже. Сначала думали, что просто за жратвой пожаловали, ну и нарвались, а…

— Вы их узнали? А Огурцов?

— Огурцова между ними не было, но этих я узнал, всё же больше месяца с ними в одном эшелоне ехал…

— А леди Энн? Элеонора?

— Леди Энн я не нашёл.

— Как?

— Да вот так! Я вернулся в обоз, я думал, что он продвинулся вперёд, и только позже узнал, что за штабом с боковой дороги вклинились ещё беженцы и сани моих попутчиков и Элеоноры вместо того, чтобы продвинуться, застряли, а я не доехал.

— И как?

Михаил Капитонович не ответил, взял пачку, вытряхнул на газету рассыпанный табак, вынул папиросу и закурил.

— Давайте-ка мы… заканчивать здесь… сейчас народ пойдёт на работу в огороды, а мы вроде как прохлаждаемся… Тут этого не любят…

Гога стал озираться, вроде как надо было собирать вещи, а вещей почти не было, и было нечего собирать, кроме двух пустых бутылок из-под водки и ведра с остатками ухи.

— Вылить?

— Да зачем же, донесём, там на дне много рыбы!

Они поднялись, Гога взялся за ведро, Михаил Капитонович завернул остатки еды и в отдельный кусок газеты свежую рыбу и всё положил в авоську.

— Вы не торопитесь?

— Куда? — ещё озираясь вокруг себя, спросил Гога.

— Куда-нибудь не торопитесь? Вы ведь приехали сюда, а здесь тупик, дальше некуда ехать: или оставаться, или возвращаться — откуда вы приехали. Дальше пути нет!

В этот момент послышался шум того же «студебекера», только со стороны посёлка.

— Что-то он быстро в обратную сторону… Накройте ведро.

Гога прикрыл ведро полой пиджака и повернулся спиной к дороге.

— Ничего, ветер не переменился…

После того как проехал «студебекер», Гога двинулся в сторону дороги, но после слов Михаила Капитоновича о том, что «дальше пути нет», остановился и стал на него смотреть округлившимися глазами.

— Что вы на меня так смотрите? — спросил Сорокин. — Вы же зачем-то сюда приехали?

— Да-а! — задумчиво протянул Гога.

— Что, забыли зачем? Или уже спите на ходу? Или на вас водка так подействовала? — Михаил Капитонович взошёл на насыпь кювета, бросил и растоптал развалившуюся папиросу и тоже остановился.

Гога тряхнул головой.

— Вы, Михаил Капитонович, так рассказывали… Я был будто и не здесь, а там, в тайге, под Иркутском, а здесь… — Он оглянулся на унылый в сером свете утра пейзаж с придорожными люпинами и свинцовой речкой. — Я действительно будто проснулся и… — Гога шагнул в сторону Сорокина, — я, когда отбывал, то вычеркнул все воспоминания о Харбинé, о тех годах, а тут мы вспомнили…

— Ну, если так, значит, водка!

СИНИЙ ПИОН

Светлана Николаевна услышала, что едет машина, сбросила на одну сторону счёты и пошла на задний двор.

Водитель и сопровождающий быстро перекинули ящики, мешки и кули, расписались в квитанциях, и она расписалась, и пошла закрывать. Она вернулась, завернула четверть головки сыра и задумалась, потом встряхнулась, улыбнулась и повела плечами. На прилавке уже стояли две «паллитры» спирту, буханка серого хлеба, куль с картошкой и кулёк с луком. Она добавила две пачки папирос, две банки икры и горбуши — крабов он не переваривал — и упёрлась взглядом в кулёк с луком. «Ох и дух от него! — подумала она и тут же хмыкнула с улыбкой: — Ну и пусть, не помирать же от цинги! А дух я перебью мятой!» Она заглянула в сумочку, где лежала вчерашняя выручка, и рядом сунула аккуратно согнутые пополам квитанции.

Сегодня был законный для всех выходной день. Она знала, что сегодня её лавка понадобится только нерадивому, потому что все радивые на огородах: вот-вот середина лета и самый короткий летний месяц — июль. Здесь это так, потому что в начале первого летнего месяца, июня, ещё заморозки, а в конце последнего, августа, уже заморозки, поэтому июль — самый короткий, потому что его надо провести на огородах. Она достала из-под прилавка большой навесной замок-собачку и решила: «Пусть сегодня кому понадобится, разобьются об этот замок, а завтра я как-нибудь отбрешусь!»

Она вышла из лавки, в которую пришла полчаса назад, и не оглядываясь, пошла на южную оконечность посёлка.

Она шла быстрым шагом, на дороге уже села пыль после «студебекера», она торопилась, у её Михаила Капитоновича сегодня именины. Слева от дороги за неровными заборами вросли в землю под самые окна деревянные избы. Когда она только-только приехала сюда, эти избы её удивили, но муж объяснил, что здесь дома строят на вечной мерзлоте и они за несколько лет опускаются, как он сказал — «садятся».

Серые избы, серое утро, незаметно сменившее чуть более серую ночь.

Она давно перестала пытаться определить черту, когда кончается магаданская, как её называют местные, белая ночь и наступает день — если из-за облаков выглянет солнце, вот и день.

На глаза под ногами попадались чёрные, фиолетовые и серые камушки гравийной дороги, справа на берегу речки густели сиренево-зелёные люпины. На том берегу росли низкие лиственницы, наполовину жёлтые, всегда готовые к осени, к тому, чтобы осыпаться. А зимой они серые, как выброшенные на улицу после новогодних праздников облетевшие ёлки, с остатками мишуры и ваты.

Она быстро шла, опустив голову, готовая к тому, что из-за какого-нибудь забора, несмотря на раннее утро, её окликнут: