Т. Волшаник

Остановка на пути домой

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Благодарности:

Ольга Маркова

Михаил Марков

© Т. Волшаник, 2018

Чем в сущности была эта их экспедиция? Короткой остановкой на пути домой. Всего лишь мгновением. И оно разделило их жизнь на до и после.

12+

ISBN 978-5-4493-1823-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Остановка на пути домой
2. Остановка на пути домой

Остановка на пути домой

Моей любимой дочери, которая в меня верит.

Космический корабль тяжело задрожал. Могучее усилие, разворачивающее его многотонное тело, прошло по несущим конструкциям корпуса, пронизало каждую переборку и передалось людям, собравшимся в просторном высоком зале с иллюминатором во весь потолок. Звездное небо вращалось над их головами, вздрагивая в такт напряженной работе двигателей. На какие-то мгновения дрожь стала почти невыносимой — и все стихло. Вращение звезд остановилось. Маневр закончился. Корабль лег на обратный курс.

Воздух всколыхнулся и наполнился движением и звуками. Эта короткая наивная постановка была знакома им всем — и все равно заставляла замирать сердца и останавливала дыхание.

Конечно же, это была постановка. Жилой модуль, вывешенный внутри мощной конструкции из нескольких технологических контуров, был надежно закрыт от внешнего мира. И огромные иллюминаторы на стенах только казались чистыми стеклами, прямо смотревшими в черный мрак космоса, а на самом деле были экранами, воспроизводящими картину звездного неба, которую фиксировали многочисленные камеры на корпусе корабля. Жилой модуль мог защитить людей при самых жестких посадках и серьезных столкновениях с космическими телами. Все эти толчки и удары просто исполнялись системами балансировки и видеосистемами по сценарию анонимного автора. И — странно — после долгих экспедиций, приносивших настоящие победы и достижения, именно эти несколько минут безыскусной игры давали людям ощущение значимости их дела. Те, кто уходил — совсем или в другой экипаж, — сожалея о том, чего им будет не хватать больше всего, вспоминали именно эти несколько минут.

Да и инкогнито сценариста не было такой уж тайной. Все члены экипажа согласно хранили её, будто чувствовали, что разрушить очарование слишком легко, а эта сопричастность, наоборот, придавала действу значительности. Но, конечно, каждый понимал, что кроме командира придумать все это было некому. Как ни старался он, изображая из себя зануду и педанта, — по правде говоря, занудства и педантизма в нём было изрядно — но тех, кто знал его не один год, подобные усилия не могли обмануть. Все это была лишь внешняя оболочка. Под ней жил подросток, романтик, который когда-то давно, следуя за своим мальчишеским идеалом, сделал выбор, приведший его спустя много лет на капитанский мостик одного из лучших кораблей.

И постановка эта погружала её зрителей и участников не в настоящее прошлое, а в отраженный, романтический образ минувшего из книг и фильмов, который когда-то завладел воображением ребенка.

Парадоксальная ирония жизни состоит в том, что люди выбирают свой жизненный путь в самом раннем детстве, лишь смутно представляя себе само дело… да всю жизнь вообще. И делают этот выбор с безошибочной точностью.

Не всем хватает мужества следовать детскому выбору, сопротивляясь непреклонному напору прагматизма жизни. Эти немногие, даже не добившись успеха, вознаграждаются возможностью жить без смутного чувства вины перед самими собой. Прочие же заглушают это чувство, ведя счет истинным или мнимым достижениям совсем на другом поприще, старательно выдавая удовлетворение за удовольствие. И иногда, преодолев немалое расстояние на своем жизненном пути, они порой исподтишка берутся за дело, которое когда-то наивно назначили для себя, — и становятся совершенно счастливы.

Рохан, так же как и весь экипаж, любил короткие мгновения этой постановки. Она не трогала романических струн в его душе — за неимением оных, в чем он был твердо уверен. Но когда очередная экспедиция близилась к завершению, он начинал ждать — не отправки домой, а именно этой минуты. Он почти физически ощущал, как вместе с толчками и дрожью корабля, будто отрясающим пыль чужой планеты, избавляется от всего, что проникло в него в том чужом мире. В нем будто бы появлялось свободное пространство, которое можно было неспешно и раздумчиво заполнить только полезными и важными мыслями и впечатлениями.

Время обратного пути все члены экипажа обычно посвящали спокойной размеренной работе, приводя в систему результаты экспедиции, постепенно освобождаясь и от внутреннего груза. «Не нужно тащить домой все, что набрал по дороге», — говорил иногда командир.

***

Когда кончались толчки, наступало недолгое затишье, а потом группа людей под гигантской картиной звездного неба приходила в движение. Если торжественный сбор, возвещающий начало обратного пути, был практически официальной традицией, все последующее было традицией неписаной. И соблюдалась она, как большинство неписаных традиций, даже более строго. Приходило время священнодействия, исполнения обряда, от которого зависело нечто трудноопределимое, но чрезвычайно важное.

Это было внутреннее тайное суеверие экипажа. Всякий коллектив со временем обрастает традициями, которые затем приобретают силу суеверий, особенно, если эти люди долгое время проводят вместе, вдали от других, и делают общее непростое и опасное дело.

Сейчас нужно было расходиться, но так, чтобы обязательно переброситься хотя бы парой слов с каждым, постепенно продвигаясь к выходу. Люди будто бы исполняли старинный медленный танец, состоящий из бесконечной череды несложных фигур и постоянной смены партнеров. Подстать танцу был и аккомпанемент: голоса, громкие и не очень, легкий смех и возгласы сливались в неповторимую мимолетную музыку. Ее гармония была сродни гармонии той уникальной партии, которую оркестр исполняет только один раз, когда настраивается перед выступлением.

Рохан пожелал приятного отдыха почти всем и уже направлялся к выходу. Там, немного особняком, стоял командир. Он улыбнулся, как показалось Рохану, лукаво и сказал негромко:

— Хочу тебя попросить. Удели старику немного своего свободного времени. Нужно посоветоваться.

Это было неожиданным — и самым прекрасным окончанием дня, какое только можно было пожелать. Рохан чрезвычайно дорожил «советами» с командиром, и последние месяцы с замиранием сердца вел им обратный отсчет. В конце предыдущего полета тот объявил, что принял решение отказаться от дальних экспедиций и нынешняя станет для него последней. Рохан огорчился тогда едва ли не больше всех, хотя для него это означало, что он вскоре перешагнет очень важный для себя рубеж и сам займет капитанский мостик.

И вот экспедиция близилась к завершению, а с ней — и эти разговоры, которые командир называл «посоветоваться».

Рохан вышел из зала и направился к рабочей комнате командира, которую тот называл своим кабинетом и которая представляла собой довольно-таки странное для современного корабля место. Две стены там были вполне обыкновенные, с выведенными на них необходимыми мониторами и панелями управления, а на двух других висели настоящие бумажные карты звездного неба. Перед мониторами, как положено, имелся длинный рабочий стол, перед ним, как и положено, стул, неизменно повернутый к столу и к мониторам спинкой.

Посередине же располагался настоящий деревянный стол с резными ножками и резной окантовкой столешницы. Рохан не решался даже думать, сколько лет могло быть этому столу. Он казался таким прочным, как будто дерево впитало в себя связующий раствор столетий и приобрело крепость самого времени. Его поверхность хранила на себе несомненные отметины долгой службы — царапины, вмятины, и ни одна из них не казалась чужеродной причудливому витому орнаменту. Скорее, наоборот — без них узор был бы слишком правилен, слишком чист, слишком однообразен.

Когда корабль готовился к очередному вылету на Земле, его обязательно посещал мастер — старик, едва ли не столь же древний, как и сам стол. Руки его были почти такого же цвета, как поверхность стола, но если дереву время придало гладкость и матовый блеск, то руки человека стали сухими и шершавыми, как будто за годы работы их жизненная влага постепенно перетекала в древесину. Командир неизменно встречал мастера еще на земле и сам провожал к кабинету. На своем неторопливом пути они вели беседу об общих знакомых и о тех, кого мастер никак не мог знать, но о ком всегда осведомлялся с искренним интересом. Он останавливал каждого встреченного члена экипажа, спрашивая о его родных и друзьях, кого тоже не мог знать и о ком слышал раз в несколько лет, и ни разу не ошибся в имени или обстоятельствах чужой жизни. Рохан поражался этой способности. «Просто его жизнь бедна впечатлениями — все дерево и дерево, вот и помнит много», — объяснял Рохан сам себе — и никогда до конца не верил этому объяснению. Потом мастер надолго оставался в кабинете наедине со столом, и весь экипаж был уверен, что ничего он там не делает, а просто беседует со столом о людях, когда-то сиживавших за ним, и слушает рассказы стола о них самих, его теперешних гостях.

Рохан довольно быстро нашел столу вполне практическое применение. Если ему очень нужно было сосредоточиться и обдумать что-то прямо во время совещания, которые часто проводились тут, в кабинете командира, он начинал разглядывать лепестки и розетки резного узора. Разговоры как будто стихали, превращаясь в монотонный фон, зато работа глаза совсем не мешала работе мысли. Наверное, и командир, оставаясь здесь один со своим молчаливым помощником, так же погружался в изучение бесконечных бороздок на темной покрытой временем поверхности, а в его голове, может быть даже незаметно для него самого, складывались нужные решения.

Часто на столе обнаруживалась старая, еще бумажная книга. В книгу всегда была вложена закладка, которая перемещалась по обрезу — но не в одном направлении, а как попало. Рохан набрался как-то смелости, и спросил, зачем командиру нужны такие книги.

— Я с ними советуюсь, — сказал тогда командир.

— Но вы же их, наверное, наизусть знаете, — удивился Рохан. — Что они могут сказать вам нового?

— Знаешь, тех людей, с которыми я обычно советуюсь, я знаю почти как книги — если не наизусть, то очень близко к тексту, — ответил командир. — И они почти никогда не говорят мне ничего нового. Но ведь люди и советуются вовсе не для того, чтобы услышать новое. И даже не для того, чтобы услышать совет.

Тогда Рохан не понял, что имел в виду командир. Смысл его слов начал проясняться только после того, как тот стал звать советоваться самого Рохана.

***

Когда Рохан подошел к кабинету, командир еще оставался в зале. Он зашел внутрь — кабинет был открыт для всех почти всегда — и устроился в одном из кресел возле стола. Радостное предвкушение беседы настроило его на иронический лад по отношению к самому себе. Он вспомнил, как командир пригласил его сюда в первый раз.

Это была четвертая экспедиция Рохана под его началом и уже второй раз Рохан отправлялся в неё в качестве старшего помощника миссии. Фактически, второго по значимости члена команды. Его разговорам с командиром, совещаниям и дружеским беседам с экипажем давно был потерян счёт, и, казалось бы, подобное приглашение не должно было вызвать никакого напряжения. Но Рохан почему — то пришел в состояние такого волнения, какого не испытывал ни перед одним экзаменом. Что-то было в слове ли, в интонации, что Рохан понял: это будет не обычное обсуждение текущих дел. Это будет разговор на равных.

Рохан умел ценить себя, и еще больше — других, и честно отдавал себе отчёт, что он пока весьма далек от уровня командира. А тот сам поставил Рохана на одну ступеньку с собой. Надо было соответствовать. И Рохан так напряженно старался соответствовать, старался быть готовым высказать своё мнение едва ли не по каждому слову, что, выйдя за дверь, понял — он не помнит ровно ничего из того, о чём шла речь. А командир, казалось, и не собирался интересоваться его мнением, не задал ни одного вопроса, требовавшего хоть сколько-нибудь внятного ответа, только то и дело повторял: «Так, ведь?», на что Рохан кивал или говорил: «Так», потому что действительно было так. В конце разговора он с удивлением услышал: «Спасибо. Мне было важно знать твое мнение», и, хотя даже намека ни на одну его мысль не прозвучало, тон командира усыпил бдительность Рохана, успокоил самолюбие и оставил в уверенности, что посоветовались они продуктивно.

Спустя какое-то время эти беседы стали будто бы даже слегка тяготить Рохана. Командир действительно не говорил почти ничего нового, чего бы — пусть и вскользь — он не касался прежде, или чего не было понятно и без всяких слов. Он пространно и вдумчиво описывал ситуацию, которую и так все знали. Несколько раз Рохан терял терпение и торопил разговор, привычно говоря «это понятно». Командир на это неизменно повторял: «Слово должно быть сказано. Слова дают власть над вещами. То, для чего не найдено слово, столь же эфемерно, как твои мысли».

Тогда Рохан вовсе не считал свои мысли эфемерными. Но он тоже начал искать слова. Теперь, когда ему казалось, что в голову пришла особенно удачная идея, он поверял её словами, удивляясь иногда, в какую ерунду или банальность она превращается. А через некоторое время поймал себя на том, что подсознательно подыскивает себе собственную «жертву», с которой мог бы «советоваться», или, если хотите, проверять свои мысли «на звук».

***

Воспоминания Рохана прервал командир. Он вошел, как обычно устроился на стуле, как обычно немного помолчал. Рохан попытался представить, о чём пойдет речь — очевидных тем не было. Командир заговорил, и его тон оказался вдруг очень непохожим на тот, к которому Рохан привык в прежних беседах.

— Прости, но для начала я должен прочесть тебе небольшую лекцию. Из истории освоения космоса. Вы наверняка это проходили во время учебы, но вряд ли этот эпизод остался у тебя в памяти… Честно говоря, я бы удивился, если бы остался…

Так вот, довольно давно, в начале периода дальних экспедиций, на Земле стали получать сигналы несомненно искусственного происхождения из того сектора галактики, где мы сейчас находимся. В то время интерес к дальним полетам был необычайный. Достаточно было самых скудных сведений, чтобы отправить экспедицию практически незнамо куда. Так же было и с этим сектором. Никаких сведений о возможности существования разумной жизни здесь не было, и изучен он был чрезвычайно слабо. И все же, к месту примерного источника сигналов была отправлена экспедиция. Она обнаружила пригодную для жизни планету без каких-либо признаков присутствия разумных существ. И даже следов их присутствия. Наблюдение с орбиты не показало явных опасностей, состав атмосферы оказался близок к земному, и они приняли решение садиться.

Все случилось очень быстро. От них пришло несколько бодрых рапортов: данные по грунту, атмосфере, планы экспедиции к местному лесу, а затем интонация как-то резко поменялась. Надо сказать, последующие сообщения показались вообще очень странными для космонавтов такого класса. Они сообщили о «мушках» уже в одном из первых отчетов. Можно было подумать, что это какие-то местные существа — что-то вроде насекомых. Несколько экземпляров будто бы были взяты для исследования… ничего необычного. Этих мушек становилось все больше, и вдруг рапорты резко изменились, стали странными, почти бессвязными… «они пожирают корабль» и ещё что-то вроде «голые люди на голой земле».

А потом… они ушли.

Командир сделал паузу, ожидая реакции Рохана, но тот некоторое время растерянно молчал, пытаясь переварить последнюю фразу.

— А почему погиб корабль? — спросил он наконец, не дождавшись очевидной информации.

— В этом-то все дело. По данным автоматического наблюдения корабль ещё какое — то время находился в рабочем состоянии, он мог подняться в воздух. Но в нём не фиксировалось присутствия людей. Ни живых, ни погибших.

Космонавты ушли от корабля, способного подняться в воздух. Это было немыслимо. Корабль был их жизнью. Даже разбитый, обездвиженный, лишенный живой силы электричества корабль оставался защитой людям на других планетах, не говоря уже о том, что если была хотя бы малейшая возможность подняться, пусть даже и на орбиту, с опасной планеты — она означала куда больше шансов на спасение… Опытные люди оставили корабль, на котором, судя по всему, можно было дотянуть даже до Земли…

Они потеряли рассудок? Но что же это должно было быть за воздействие?.. Да, к тому же, есть средства защиты… Если экипаж подвергся психической атаке, это нетрудно установить.

— Всё дело в том, что вторая экспедиция не нашла ничего, что могло бы стать источником такого воздействия. Ничего…

— Туда послали спасателей?

— Конечно. И они столкнулись с чем-то ещё более странным.

Командир не удержался и сделал паузу, впрочем, напрасно. После услышанного Рохан всё равно был не в силах предположить, что могло быть ещё более странным. И командир сказал.

— Они не нашли корабля. Не нашли даже крохотной детали. Сверхпрочная обшивка и «черные ящики», которые почти вечны, испарились, будто их и не было. И следов места посадки не нашли. Наверное, им следовало бы вернуться — при таких обстоятельствах шансов обнаружить людей не оставалось. Но они сели, предприняли попытку обследовать окрестности, рассчитывая на силовые экраны вездеходов. Они сделали несколько вылазок, пока на корабле не получили сообщение, что команда вездехода покидает его. А в конце были слова — «следуйте за нами». Наверное, экипаж тогда уже тоже испытывал воздействие… В общем, со вторым кораблем произошло то же самое.

Позже, очень много позже выдалась возможность исследовать планету в третий раз — только с орбиты. Задачи у той экспедиции были совершенно другие, но они были ближе всех к этому сектору. Они не нашли никаких следов — ни первого корабля, ни второго.

Конечно, это могло означать только гибель обоих экипажей. Между тем, прошло уже немало лет, время романтики первооткрывателей тоже прошло. После третьей экспедиции пропал даже проблеск надежды найти следы людей — то есть пропала единственная основательная причина, по которой можно было бы отправлять туда ещё один корабль. Мы больше не летаем просто так. Цель каждой экспедиции взвешивается, оценивается, — командир вздохнул с нескрываемым сожалением и тут же поспешно добавил: — и это правильно. А про ту планету поступило достаточно много информации, и, конечно, за исключением странных мушек, в этой информации нет ничего, что делало бы её интересной… Да и мушки по своей странности не сравнятся с другими чудесами вселенной…

Вот, в сущности, и вся предыстория. Ты, конечно, уже понял, почему я рассказываю это тебе. Сейчас мы находимся почти рядом с этой планетой.

Командир замолчал. К чему идет разговор, Рохан понял уже давно и начал ощущать знакомый зуд разведчика. Полеты в этот сектор были крайне редки, и не воспользоваться случаем попытаться раскрыть одну из загадок космоса было бы непростительно. Пожалуй, если бы Рохан помнил этот эпизод со студенческой скамьи, он наверняка бы сам захотел попасть на загадочную планету.

Но Рохан не помнил. В начале обучения им читали курс введения в специальность. Подобные курсы, наверное, прослушивали все студенты в первые месяцы своего учебного поприща во все времена. Он был ни чем иным как чередой будоражащих воображение рассказов один невероятнее другого. Было бы даже удивительно, если бы такой, неяркий — пусть и трагический — эпизод привлек внимание совсем ещё молодого человека. К тому же тогда, без опыта полетов, нельзя было бы оценить странности всех его обстоятельств в полной мере.

Да, командир рассказал не всё. Рохан постеснялся спросить прямо и задал наводящий вопрос.

— А когда вы узнали эту историю?

Командир посмотрел на него внимательно. Да, Рохан всё понял правильно.

— А вот это как раз самое главное и есть. Это было ещё в училище. Там такой курс в самом начале — очень забавный. Мы его обожали. Два раза в неделю полтора часа слушаешь разные небылицы — а при этом считается, что ты учишься… Но неважно. И рассказ про планету с мушками, наверное, для всех стал просто ещё одной историей… Историей из множества других. Но я, как только его услышал, понял, что хочу попасть туда.

Командир помолчал, взвешивая свои мысли и слова.

— У меня было много времени, чтобы попытаться понять, что двигало мной тогда. Я часто думал об этом. Почему мне запала в душу именно эта история? Она невыразительна, в ней нет ничего, что может потрясти воображение молодого человека, не сулит громкой славы. Как бы это сказать… Если молодой человек хочет, чтобы его имя осталось в истории… на любом поприще, он невольно нацеливается на задачи яркие, популярные что-ли. Тебе, наверное, не понравится то, что я скажу. Ты человек рациональный, даже больше… В результате долгих раздумий я пришел к выводу, что эта история была рассказана мне не случайно. И теперь именно от меня многое зависит.

Командир улыбнулся неожиданно трогательной, как бы виноватой улыбкой.

— Ты скажешь — вместе со мной ее слушали еще несколько десятков человек. Да, и для них она ничего не значила. А для меня значила. Мой разум так же, как и твой, сопротивляется такому выводу, но ощущения говорят другое.

Впрочем, все эти рассуждения — плоды гораздо более позднего времени. Поначалу это было просто горячее желание. И оно вовсе не казалось мне странным. Мои товарищи тоже увлекались какими-то историями и задачами. Ну, я заинтересовался вот этой.

Пока учился, я собирал материалы. Потом сделал несколько попыток организовать экспедиции. Не получилось. Но, странное, дело, меня это нисколько не огорчило. То есть, огорчило, конечно, но не слишком. Я знал, что я там буду. Это просто вопрос времени. Я тщательно изучал графики экспедиций, ждал, когда представится благоприятная возможность. В какой-то мере я даже радовался, что возможности не предоставлялось. Я должен быть готов к встрече. Я должен иметь опыт. Я должен быть мудр. В итоге вся моя жизнь стала подготовкой… подготовкой к этой экспедиции.

Все получилось — практически так, как я себе и представлял, и как нельзя лучше, если смотреть на вещи объективно.

Так что интуиция меня не обманула, хотя с тех пор и прошло очень много лет. Впрочем, ты не веришь в интуицию…

Рохан верил в интуицию, хотя называл этим словом совсем не то, о чем сейчас говорил командир. Не просто верил — он старался развивать её в себе, тщательно прислушивался к собственным решениям, которые рождались в голове внезапно, как обычно говорят, интуитивно, и придирчиво анализировал их. И всегда находил невидимую на первый взгляд рациональную основу: в крупицах опыта, в знаниях, проникших так глубоко в подсознание, что он не отдавал себе в них отчета, в действиях, доведенных до автоматизма. В последние годы он стал все смелее и смелее полагаться на интуитивные решения, тем более, что они созревали гораздо быстрее обдуманных. Да и не созревали вовсе, а просто приходили сразу — и всё.

Но, конечно, это было совсем не то, о чем говорил командир. Скорее всего, с возрастом тот стал более трепетно относиться к юношеской мечте, так что она действительно стала казаться ему делом всей его жизни. В противном случае, Рохан должен был признать за ним склонность к мистике — а это было невозможно. Рохан оборвал собственные мысли и перевел разговор в деловое русло.

— Я правильно понимаю, что на меня возлагается какая-то особая задача?

— Правильно. И даже две. Во-первых, я прошу тебя сделать сообщение для экипажа, и совместно решить, как организовать экспедицию самым безопасным способом. Я знаю ребят, они, конечно, загорятся, но мы на обратном пути, а это святое. Все решения только добровольные, риск должен быть сведен к минимуму. И, во-вторых, если мы сможем организовать там какие-то вылазки, руководить ими будешь ты.

Рохан не удержался и громко вздохнул. Речь шла о мечте всей жизни. И командир отдавал ее осуществление в руки Рохана. Эту мысль нужно было переварить. А пока обсудить нечто менее важное.

— Почему я должен сделать сообщение?

— Во-первых, не хочу, чтобы на решение хоть как-то повлияло мое положение. Я командир, мои слова имеют особый вес… Как бы я ни формулировал… Но, это не главное… Как бы объяснить? Я боюсь… боюсь силы собственного желания. Ничего нельзя делать под влиянием желания, даже убеждать других… Особенно убеждать других…

Знаешь, я всегда придерживался правила — если очень сильно чего-то хочешь — потерпи хотя бы день, ночь… Настоящее останется, блажь пройдет. Но у меня нет такой возможности. Это мое желание постоянно со мной. Остается только переложить дело на чужие плечи.

Командир улыбнулся. Рохану вдруг показалось, что тот очень устал. Кажется, в этот разговор было вложено слишком много. «Слишком много души», — подумал Рохан, и удивился, потому что едва ли не впервые ощутил, что это не просто фигура речи.

***

Рохан решил дать себе достаточно времени на подготовку сообщения. Он запросил всю доступную информацию, еще раз познакомился с короткой печальной историей исследования планеты в ее официальной версии, почти полностью написал текст своего выступления, что делал очень редко. Подбирая слова, Рохан, как ему показалось, догадался и еще об одной причине, по которой командир поручил это ему. Командиру нужно было, чтобы сообщение было абсолютно бесстрастным. А если кто-то из экипажа и был способен сделать действительно бесстрастное сообщение, то это был Рохан.

Он был почти напрочь лишен поразительного дара, называемого воображением. Дара, который тянет человека вглубь вещей, заставляет вглядываться в невидимое, улавливать скрытые смыслы. Рохан видел вещи такими, какими видел, такими, какими они должны были быть, с точки зрения науки, здравого смысла или опыта.

Этой его особенности не было цены в экспедициях. Он шел туда, куда нужно было идти, опасался того, чего стоило опасаться, и доверял тем людям и тем вещам, которые заслужили его доверие. Никогда лежа в палатке где-нибудь на далекой планете, он не испытывал леденящего холода, осознавая, как, в сущности он хрупок и ничтожен перед этим чужим миром, и что рядом с ним лишь несколько таких же как он хрупких существ. Абстрактная мощь иного мира распадалась в его сознании на вполне конкретные опасности и возможности, а слабость человека как такового превращалась в опыт, силу и ум вот этих реальных, осязаемых ребят, его товарищей. И в полете его сердце никогда не замирало при мысли о том, как мал и непрочен их корабль и какое расстояние разделяет их и хотя бы мало-мальски спокойную пристань. Корабль был надежен и проверен и преодолевал куда большие расстояния, а представлять себе безграничность вселенной и ее безграничные опасности — в этом не было толку, если они существовали где-то далеко в этой безграничности.

Нет, конечно, Рохан вовсе не был совсем бесчувственен. Предстоящая встреча со странной планетой волновала его, но вовсе не загадками. Им предстояло испытание, которое не смогли пройти опытные космонавты, закаленные во многих экспедициях. Рохана ожидала проверка на прочность, и он уже ощущал сладкий холодок под ложечкой, знакомый с самого первого мальчишеского прыжка с тарзанки в ледяную воду речки. Это детское стремление проверить на себе непреодолимое Рохан сохранил до сих пор. Он бы непременно попросил привязать себя к мачте, как Ясон, чтобы услышать песню сирен. В этой старинной легенде, его удивляло другое: то, что Ясон был такой один, а все остальные моряки с готовностью затыкали себе уши.

А ведь это сравнение не он придумал. Так сказала про него Лина.

И почему это даже самые отвлеченные размышления, всегда наводили его на мысли о Лине? При том, что сама мысль о ней заставляла Рохана чувствовать какое-то неопределенное беспокойство.

Лина пришла в экипаж в этой экспедиции. Рохан с энтузиазмом относился ко всем новым людям в своей жизни, рассчитывая на новые товарищеские отношения. И, как правило, его ожидания оправдывались.

И Лина поначалу понравилась Рохану своей открытостью и проницательностью. Она быстро и органично освоила стиль общения в экипаже, что требовало хорошего чувства юмора, изрядной самоиронии и отличной реакции. У них спуску не давали никому, и от многих это требовало немалой работы над собой. Она прекрасно вписалась в коллектив. Она была привлекательна, что радовало Рохана, и при этом совершенно не в его вкусе, что радовало его еще больше — потому что в нее… не надо было влюбляться.

Как это ни странно, Рохана всегда радовало это состояние — невлюбленности. Оно позволяло ему общаться с девушками и получать удовольствие от этого общения, только в нем он мог ценить и их красоту, и ум, и обаяние. Стоило влюбиться, как становилось, не до этого. Он мучился собственным несовершенством, стремился к своим избранницам — и малодушно избегал встреч и общения, тушевался в компании и еще долго страдал, когда окончательно понимал, что ничего у них не получится. Да и что могло бы получиться — при таком-то поведении?

И Лина, казалось, полностью оправдывала его ожидания. Не пыталась никому понравиться, была со всеми дружелюбна, хоть и иронична и проницательна. Вот эта-то проницательность, во всяком случае, в отношении его самого, и начала беспокоить — да, что греха таить — просто пугать Рохана. Казалось, она могла видеть недоступные ему самому глубины его личности. Рохан убеждал себя, что бояться нечего, что как глубоко ни заглядывай, не найдешь, чего стоило бы стыдиться, — и стыдился неведомо чего, ощущая себя в ее присутствии хитрым плутом, выдающим себя совсем за другого и ежеминутно рискующим быть разоблаченным.

Рохан попробовал было присматриваться к отношениям Лины и других членов экипажа, пытаясь понять, не боятся ли и они разоблачения, но быстро заметил, что друзья воспринимают это внимание как-то не так и то и дело хитро улыбаются ему. Рохан бросил попытки, а в присутствии Лины ему ничего не оставалась, как держаться в тени, стараться оставаться незамеченным…

***

Сообщение Рохана получилось именно таким, какое, наверное, и хотел бы услышать командир. У экипажа проснулся исследовательский азарт и чувство долга — ничего иррационального. Нынешняя экспедиция оказалась на редкость будничной, оставила ощущение легкой неудовлетворенности, и так кстати возникшая загадка обещала компенсацию за нерастраченные силы и недополученную остроту ощущений. Теперь все пребывали в состоянии веселого возбуждения.

Сведений о планете было немного, это подогревало интерес. Все начали упражняться в сочинении версий, одна безумнее другой. Единственным, кто не разделял общих эмоций, был, как ни странно, командир. С того момента, как корабль взял курс на загадочную планету он ни разу даже словом не перемолвился с Роханом, и вопреки обыкновению почти целые дни проводил в своем кабинете. Казалось, его огорчало приближение к возможному осуществлению мечты всей его жизни.

Так или иначе, ждать оставалось недолго. Рохан и не заметил, как пролетели дни, и вот, войдя, как обычно, утром в рубку он увидел на экране-иллюминаторе небольшую точку, помеченную как цель их движения. Он довольно долго простоял тогда перед экраном, прекрасно понимая, что между тем, что было вчера, когда этой точки не было, и сегодня, когда она появилась, нет никакой разницы. Но его не оставляло ощущение, будто теперь они перешли какой-то незримый рубеж. Именно теперь — а не тогда, когда экипаж проголосовал за то, чтобы отклониться от курса и исследовать загадочную планету, и решение действительно было принято. Они взяли новый курс, и появление этой точки здесь на экране было лишь вопросом времени. Но тогда ее не было, а теперь…

Он был не одинок: за пару часов поглядеть на точку пришли все члены экипажа, и Рохан услышал фразу Лины: «Какую все-таки власть над человеком имеют символы». Но этот интерес был краток, желание посмотреть на планету, пока еще столь далекую, чтобы служить лишь символом самой себя, быстро улеглось.

Прошло еще несколько дней. Точка на экране росла, наливаясь яркими красками, а у Рохана начинало то и дело щемить в груди: эта планета все отчетливее напоминала Землю. Очевидного сходства не было, но избавиться от ощущения никак не удавалось. Почти половину поверхности от одного полюса до экватора занимал несомненный океан, лазурное поле, украшенное белыми кружевами атмосферных вихрей. Вдоль берега океана шла полоса интенсивно зеленого цвета, за ней начиналось сплошное темно-серое поле. Оно простиралось до другого полюса, в высоких широтах становилось почти черным, местами его покрывали белоснежные пятна. Единственное, что обращало на себя внимание сейчас, — крупный выход черных пород у другого полюса. Тени этих пород имели четкие геометрические очертания. Настолько четкие, что их можно было признать искусственными. Но можно было и не признавать. Природа способна создать самые неожиданные формы. Да и задумываться об этом сейчас было преждевременно.

Красочный шар рос в размерах и все чаще собирал перед экраном восторженную аудиторию. В один из таких сборов кто-то из экипажа провозгласил:

— Планета-Полосатик.

Конечно, рано или поздно это должно было случиться. Невозможно именовать планету, висящую перед тобой манящим разноцветным леденцом, бессмысленными цифрами стандартного обозначения. Рохан втайне даже сам пытался придумать ей название, но упражнения в словах не были его сильной стороной. Ребята, собираясь в кают-компании, тоже иногда начинали играть в имена, так ни на чем не останавливаясь. Несмотря на всю загадочность, у планеты не было достаточно выразительной особенности, чтобы могло возникнуть имя. И вот чем это закончилось… Рохан не любил нарочито детских самодельных названий, как, впрочем, не любил слащавой манеры разговора с детьми. Сам он в тех редких случаях, когда ему приходилось общаться с детьми, вел себя так же, как со взрослыми — он вообще вел себя одинаково со всеми, — чем неизменно завоевывал горячую симпатию ребенка и обычно впоследствии не знал, что с нею делать. К тому же, не было, на его взгляд, в планете ничего такого особенно полосатого, — но, как это часто бывает, значение сказанного оказалась не столь важным по сравнению с уверенностью говорящего. Никто не стал возражать, и ничего не сказав, собравшиеся тем самым признали за нелепым словом право на то, чтобы быть именем незнакомой планеты. Теперь же, как только слово было произнесено, это мгновение назад жуткое место, где два экипажа исчезли, не оставив следа, стало похожей на Землю планетой с таким домашним, малость глуповатым именем Полосатик. Люди дали ей имя и имя дало им право на нее.

К тому же, страх питается неизвестностью. Сейчас же планета была рядом. Ее можно было изучать вполне рациональными средствами и получать вполне рациональные факты. А рациональные факты не давали оснований для беспокойства: предположительный состав атмосферы пригоден для дыхания, нет признаков присутствия каких-то очень мощных и крупных животных, нет признаков разрушения цивилизации. И даже если бы внизу их ожидали какие-то опасности, это были бы вполне рациональные опасности. К ним, конечно, нужно было подходить серьезно, — но они не внушали необъяснимого ужаса. Только два человека имели основания испытывать иррациональные чувства — командир и Рохан. Но Рохан не допускал в себе ничего иррационального, а командир — что бы ни было сейчас в его душе — никак этого не обнаруживал. В команде царил энтузиазм.

Теперь самой сложной задачей, стоящей перед экипажем, и, главным образом, перед Роханом, был выбор группы, которой предстояло совершить посадку и работать на поверхности. Командир принял решение сажать на планету собственно корабль, оставив большую часть экипажа на орбите в так называемой спасательной шлюпке. Романтическое название «шлюпка» относилось к небольшому космическому кораблю, способному доставить космонавтов не то что до ближайшего крупного межгалактического центра, но и до Земли. Если бы события стали развиваться по трагическому сценарию, они могли бы попытаться помочь, а в крайнем случае, — вернуться домой, доставив на Землю все, что было наработано по основной миссии, и то, что они смогли бы узнать о планете. В отличие от шлюпки, корабль, несмотря на размеры, обладал более совершенной посадочной системой и нанес бы меньший вред планете. О мощи его защитных систем и говорить было нечего. И работать на нем можно было совсем небольшим экипажем, а для командира сейчас самым важным было не подвергать опасности людей.

Что до людей, то для них сейчас самым важным было как раз не остаться на орбите, и Рохан переживал настоящие страдания от необходимости делать выбор.

Исследование на расстоянии шло своим чередом. Планета вовсе не была необитаемой. Океан и островная гряда в высоких широтах оказались заселены густо и разнообразно. Съемка показывала скопления водных обитателей, наподобие земных рыб, от небольших до очень крупных, некоторое ходили вблизи поверхности воды в районе островов, возможно, это были земноводные существа. Вода казалась чистой, без следов искусственных загрязнений. На скалистых островах можно было различить колонии их обитателей — судя по рельефу островов, это должны были быть летающие существа.

А вот континент казался пустым, необитаемым. Правда, разглядеть, что творилось под зеленым покровом, было невозможно — крона деревьев, если это были деревья, оказалась непроницаемой для камер. И — планета не носила никаких следов разумной деятельности.

Они без труда определили место посадки двух прошлых экспедиций — оптимальную отправную точку для исследований — полоса леса здесь была наиболее узкой, и было проще познакомиться и с лесом, и с прибрежной территорией.

К этому времени все работы по оборудованию космической шлюпки были завершены, и можно было готовиться к посадке.

Технически это не представляло никаких трудностей. Они могли сесть в пустыне неподалеку от леса, причинив минимальный вред тем, кто ее населял, если таковые были, и не потревожив возможных обитателей леса. Впрочем, вероятность жизни в самой пустыне была очень мала. Теперь нужно было дождаться данных исследовательского зонда.

Пока шла подготовка к посадке, Рохан переключился на укомплектование шлюпки. Он попытался было подготовиться к работе «на месте», но не мог понять, в чем могла бы заключаться такая подготовка. Всю доступную информацию он изучил, ещё когда готовил сообщение для экипажа. В такой ситуации, он знал по опыту, лучше всего было сосредоточиться на какой-то другой деятельности, не слишком загружающей голову. Нужно было довериться своему мозгу. Он продолжал работать — как будто бы даже незаметно для своего хозяина. Он сам и остальные члены экипажа занимались хорошо знакомой рутиной, пока опыт, новые знания и плоды размышлений складывались в их головах во что-то, что могло бы стать основой для мгновенных интуитивных решений в недалеком будущем.

***

На третий день пребывания на орбите условным утром — по обычному для штатного полета расписанию — он застал в рубке одного из борт-инженеров Кирилла и командира.

Кирилл почти неизменно вызывал у товарищей плохо преодолимое желание острить. Все, что бывало курьезного в экспедициях, чаще всего происходило именно с ним. А сейчас он выглядел настолько обескураженным, что Рохан даже взволновался — что такого могло произойти.

В потере зонда можно было не сомневаться, да и не было в этом ничего сверхъестественного, для того зонды и существовали. Но сообщение явно ожидалось из ряда вон выходящим.

Начало не обещало ничего выдающегося. Запуск зонда прошел штатно, он успел передать практически стандартный объем информации, а потом… В этом месте Кирилл заговорил явно неуверенно, поглядывая на Рохана:

— А потом зонд пропал. Я боюсь, присутствующие могут начать иронизировать,.. но самое подходящее описание, как он пропал, — растворился в облаке.

Рохану пришлось сделать над собой усилие, чтобы немедленно не начать иронизировать.

— Лучше всего, если мы посмотрим запись слежения за зондом с корабля, — примиряюще предложил командир.

На экране появилась привычная картинка — исследовательский зонд на поверхности планеты. Грунт в месте посадки был, видимо, мягкий, потому что зонд находился глубоко в центре приличного кратера. По ряби изображения угадывался сильный ветер, гнавший у поверхности планеты мелкую взвесь. В этой ряби различались светло-серые и более темные, почти черные частицы.

Изображение оставалось неизменным некоторое время, после чего зонд накрыло темным непрозрачным облаком. Оно не больше минуты проходило над зондом, после чего как бы развеялось. На месте, где только что находился зонд, была видна только окружность кратера и характерный след посадочной подушки.

— Я бы хоть как-то понял, если бы это облако подняло зонд и потащило… Но оно через минуту растаяло. Как это вообще может быть? — не удержался Кирилл.

«Мушки, которые едят корабль», — вспомнил Рохан. Если это были они, дело принимало достаточно серьезный оборот. Рохан, в принципе, мог представить неких мушек, которые были способны повредить даже металл. Но зонд действительно растворился в облаке. Невероятная сила превратила его в молекулы так, что не осталось и следа. Или же его и впрямь… съели. Проглотили в считанные секунды, и из этого рта не выпало ни одной крошки.

— А что передал зонд? Можно определить, что это за облако? — спросил Рохан.

— Практически ничего полезного. Частицы… Двигаются очень быстро. Сейчас будет запись.

Запись действительно оказалась бесполезной. Обычная картинка пустого пространства: поверхность планеты, периодические панорамные съемки пустыни. Перед объективом вилась пыль, в которой мелькали частицы желтоватые и почти черные. Черных вроде бы становилось больше. Потом экран потух.

— А что дальше?

— Ничего. Некоторое время идет шум. Потом запись обрывается.

— Хорошо. Нужно поработать с той картинкой, что есть, — распорядился Рохан. — Может удастся определить, что это за такие облака тут. И все данные по атмосфере, грунту… короче, все, что зонд успел передать. И вот еще…

Рохан замолчал. Он только сейчас сообразил, что в присутствии командира отдавал распоряжения и задавал вопросы, которые должен был бы задавать он. Командир молчал, и на лице его застыло какое-то странное выражение. Казалось, его не интересовали события с зондом. И Рохан опять подумал, что в эти последние дни командир почти не участвовал не то, что в руководстве, а даже и в общей жизни экипажа. Может быть, он опасался, что его эмоции повлияют не только на принятие решения, но и на его выполнение?

Впрочем, Рохан отвлекся лишь на несколько мгновений. Он все равно не мог знать, что чувствует командир, не мог даже строить предположения — психология была не его стихией. К тому же, перед ними стояли гораздо более насущные и серьезные вопросы.

— У зонда ведь не было защитного экрана? — спросил он.

— Нет, не было. Стандартный зонд со стандартным оборудованием.

— Подготовьте еще один зонд, установите на него маломощный экран, — сказал Рохан. — Он сожрет кучу энергии, но много времени и не надо. Может, удастся получше разглядеть, что там да как…

По правде говоря, Рохан не очень понимал смысла собственного распоряжения. Проверять надежность экрана не было нужды, еще не было случая, чтобы он подводил. Получше разглядывать «что там да как» тоже было в общем-то ни к чему. Эти облака, конечно, возбуждали интерес, но его, Рохана, почему-то не очень беспокоили. Внизу их ожидала более важная загадка и более серьезная опасность — и подстерегала она только людей. Но он ощущал на себе ответственность куда большую чем обычно. Они должны были разгадать все тайны этой планеты, и он не мог допустить ни одной ошибки при подготовке.

Второй зонд мало что прояснил, разве что лишний раз подтвердил, что под защитой силового экрана они будут в безопасности. От облака. Сама по себе посадка была делом техники. Отстыковавшаяся спасательная шлюпка ушла на орбиту, а корабль по многократно отработанной процедуре совершил посадку в намеченном месте.

После посадки Рохан, как и все счастливчики, которые были здесь, а не маялись в бездействии на орбите, считал минуты до выхода. Автоматика перепроверяла данные по составу атмосферы и готовила костюмы, а люди жадно глядели в иллюминаторы. Хотя смотреть было не на что. До горизонта тянулась асфальтово-серая равнина, плавно переходящая в белесую пелену атмосферы. Вверху небо приобретало интенсивный сиреневатый оттенок. Днем здешнее светило раскаляло эту серую пустыню как сковородку. Ночами должно было быть очень холодно.

Прошло еще немного времени, прозвучал сигнал готовности — и вот уже Рохан и еще десять членов команды стояли на поверхности планеты, названной ими смешным именем Полосатик. Под их ногами крошились и шуршали небольшие темно-серые пластинки похожие на слюду. Плоскость, не нарушенная ни одним заметным бугорком, ни одной дюной, тянулась во все стороны горизонта и ее края терялись в дымке. Рохан поглядел в сторону, где, по данным космической съемки, должен был быть лес. Возможно, ближе к вечеру, когда горячее марево исчезнет, он появится далекой, едва различимой полоской.

Рохан обошел корабль кругом, разглядывая монотонный пейзаж и прислушиваясь к собственным ощущениям. В них было так же мало необычного, как и в окрестностях места посадки. Он слегка досадовал, опасаясь, как бы за этим кажущимся благополучием не пропустить приближающуюся угрозу. Рохану было гораздо легче и даже спокойнее находиться лицом к лицу с опасностью. Тогда его чувства и пресловутая интуиция обострялись, а ненужные мысли улетучивались из головы.

Всякий раз он вспоминал услышанные в далеком детстве слова: «Когда уходишь от погони, ни о чем другом уже не думаешь». Сейчас же в голову лезло самое разнообразное другое, и в основном это были вопросы, ответов на которые Рохан пока не находил.

Легкая эйфория, вызванная гладкой посадкой и благоприятными — во всяком случае, на первый взгляд — внешними условиями, быстро улеглась, и все занялись привычной работой — от анализа уже полученных проб до подготовки роботов для разведки местности.

Довольно скоро для Рохана наступило время сна, и он отправился к себе в каюту вполне спокойным, не ожидая — во всяком случае, скорых — происшествий.

Между тем, с севера появилась темная туча. Двигаясь низко, она развернулась, вытянутым клубящимся рукавом остановилась неподалеку от места посадки и повисла неподвижно. Так она парила некоторое время. А когда небо едва заметно просветлело, из тучи начал падать черный дождь.

***

Рохан видел не один и не два, а три или четыре сна. Они были необычно красочны, ярки и до странности последовательны и логичны, что редко бывает во сне. В основном сновидения сплетались из образов детства. В последнем он оказался со своими родителями на берегу моря. Воды он не видел — она сверкала в ярком солнечном свете, слепя глаза, зато светлый, почти белый песок весь из круглых отчетливых песчинок он различал очень хорошо. Песок был так горяч, что на него было трудно наступить, но стоило потерпеть несколько секунд, пока ступни не привыкнут, и по телу начинало разливаться необыкновенно приятное тепло, которое шло как будто изнутри. Потом он сидел по-турецки и играл с песком, во сне как наяву ощущая его шелковистое прикосновение. Руки легко проникали в глубину, и кончики пальцев дотягивались туда, где было уже не горячо. Он пытался очень быстро вырыть ямку и добраться до этого плотного прохладного слоя, но песок тут же нагревался и осыпался, образуя небольшую воронку. Потом Рохан лежал на немного колючей подстилке, очень хотел загореть и постоянно вертелся, подставляя лучам то живот, то бока, то спину, пока они не накалялись на солнце. Он был готов наслаждаться теплом и беззаботностью еще и еще, но как раз на этом месте проснулся.

Некоторое время Рохан не мог понять, в чем дело, хотя его явно что-то беспокоило, и, в конце концов, сообразил: он проснулся оттого, что замерз. Во сне взрослый Рохан вертелся как его маленький альтер эго из сновидения, и одеяло уже давно лежало на полу, а в каюте было свежо. Он любил спать в прохладе под теплым одеялом, перед сном всегда убавлял температуру. При своем немаленьком росте он старался обзавестись одеялом длиннее обычного, чтобы можно было натянуть его до самого носа.

Сейчас он был удивлен: мозг во сне реагирует на физические ощущения тела, и подобное было бы естественно увидеть, если бы ему было жарко.

Пытаясь согреться под прохладным полотном пододеяльника, Рохан думал, что бы это могло значить. Он относился к снам примерно так же, как к интуиции, не видя в них никакой загадки, ничего, что нельзя было бы объяснить с помощью физиологии, психологии, да и просто здравого смысла.

В молодости, следуя услышанному где-то совету, он «загружал подкорку»: перед сном настойчиво размышлял о чем-то, что ему требовалось разрешить, чтобы мозг во сне доделал работу — сам, без его участия. Чаще всего этим чем-то становились задачи курса высшей математики, которые ему больше всего хотелось решить именно так — совмещая приятное с полезным. Не то, чтобы она ему плохо давалась, но он чувствовал какую-то досаду от того, что приходится тратить время на нечто до такой степени абстрактное. Его усилия ни к чему не приводили — он не мог увидеть во сне решения, и назавтра, садясь за пример, обнаруживал свою голову в том же состоянии, в каком он ее оставил накануне — в ней не появлялось ни одной новой идеи.

Позже он пробовал использовать сны для самоанализа. Когда ему снился особенно яркий сон, сразу по пробуждении он записывал подряд все мысли, которые, цепляясь одна за другую, всплывали в его голове после первого толчка — мысли о сне. По идее, в цепочке этих мыслей должно было оказаться подавленное цензурой рассудка желание. Но у Рохана эти психоаналитические изыскания так ничем и не кончались: в записанном потоке сознания он был способен разглядеть только признаки заботы о делах дня сегодняшнего. Он забросил психоанализ, а сны — не иначе, как поняв всю безнадежность своего положения — вообще стали вылетать из памяти, стоило ему только открыть глаза.

На сей раз Рохану тоже не удалось прийти к каким-то важным заключениям, потому что, согреваясь, он очень скоро почувствовал приятную предсонную тяжесть, а мысли его, теперь уже наяву унеслись в детство, к его деду.

Дед никогда его не поучал — и как же так получилось, что во всех своих делах — от важных до самых незначительных — Рохан руководствовался его уроками? Вот, например, дед научил его бороться с бессонницей. Какая могла быть бессонница у маленького мальчика? — ему просто не хотелось, чтобы прекращался поток впечатлений этого дня. Но он слышал, как сетовала по поводу бессонницы его бабушка, и тоже сетовал, а дед лукаво делал вид, что верит ему и хочет помочь. Для того чтобы быстро заснуть, говорил он, нужно некоторое время полежать без одеяла — пока не станет чуть-чуть зябко, а потом укрыться потеплее… Вот и сейчас получилось, как дед советовал, и, несмотря на обилие впечатлений дня и ночи, Рохан крепко заснул, и проспал уже без всяких сновидений до звонка будильника.

***

Ночная загадка недолго беспокоила Рохана. Нужно было сосредоточиться на текущих делах. Когда он вошел в рубку, там уже были двое: Дэвид, инженер защиты, и Александр, биолог экспедиции. Они просматривали ночные и утренние записи с периметра силового поля. Увидев Рохана они сообщили почти хором:

— У нас гости.

Удивительно, как по-разному можно было сказать одну простую фразу. Дэвид был обеспокоен, не сильно, но все же заметно. Все время, что они разговаривали, он постоянно то вертел заклепки на рубашке, то тер костяшками длинных пальцев глубокие височные впадины. Александр же сиял. Еще бы. Он же был биолог…

Пока было неясно, какую природу могли бы иметь мушки, каждый член экипажа принимал ту или иную сторону в зависимости от того, какой результат ему бы понравился больше. В пользу их естественного происхождения говорило отсутствие следов цивилизации на планете, тем более такой, которая способна была бы создать подобные искусственные системы. Внепланетное происхождение было также маловероятным: о цивилизации, настолько развитой не только чтобы создать мушек, но и завезти их на другую планету, было бы известно. Интеграция в межгалактическое сообщество происходила обычно на более ранних этапах.

Но каким образом живые существа могли бы уничтожать самые прочные земные материалы? Возможность для живых существ обладать инструментами, или вырабатывать материалы такого рода безопасно для самих себя казалась сомнительной.

Единственным на корабле, кто не сомневался, что предстоит иметь дело с живыми существами, несмотря на все противоречия, был Александр. Конечно же, ему этого страстно хотелось.

Не то, чтобы Рохан впервые видел биолога таким воодушевленным, но сейчас он был, несомненно, в одном из своих редких состояний. По правде говоря, Рохан довольно долго считал Александра угрюмым трудоголиком, едва ли не вовсе лишенным эмоций. Об этом свидетельствовала даже его фигура: грудная клетка, будто бы втянутая внутрь, вечно опущенная голова, будто он пытался прикрыть лицо густыми темными волосами. Казалось, единственным предметом, о котором он способен был — нет, не просто говорить живо, с неподдельным интересом — а говорить с другими людьми вообще — была его любимая наука. Со временем эта иллюзия, конечно же, развеялась. Александр оказался интересным собеседником, глубоким, много знающим человеком. Рохан нередко заводил с ним разговоры, начиная с будто бы почему-либо важных для него биологических вопросов и постепенно отклоняясь на что-то более отвлеченное. Рохану, конечно, было немного стыдно перед биологией, которую он так бесцеремонно использовал, но удовольствие от беседы перевешивало неловкость.

Сейчас Рохан на секунду пожалел о том, что душевный подъем его товарища пропадает зря, но было не до того.

На первый взгляд, местность вокруг корабля выглядела такой же пустой и безмятежной, как и вчера. Но камеры в приближении показывали совершенно другое. Экраны, казалось, были усыпаны мелкими черными точками. Это были те самые мушки… Они роились вокруг неприступной для них преграды. Поднимались они сравнительно невысоко — не больше метра-полутора. Движения казались бестолковыми и хаотичными. Поведение каких-нибудь земных насекомых — да те же мух — представлялось бы более осмысленным.

Его товарищи, видимо наблюдали за ними дольше и пришли к другому мнению.

— Чем больше я на них смотрю, тем больше мне кажется, что во всем этом есть какая-то закономерность. Обсчитать их траектории практически невозможно… — Дэвида нисколько не воодушевляла загадка природы мушек, было бы только, что обсчитать. — Но мне кажется, они либо изучают экран, либо хотят через него проникнуть. А если так, получается, они понимают, что есть что-то для них интересное? Откуда они знают? Может, кто-то посылает сигналы отсюда?

— С некоторой вероятностью под экран могли попасть их сородичи. Вот и общаются. — Рохан сказал это почти машинально, и вдруг испугался собственных слов. Он подумал о том, как быстро они находили все зонды. И почему это сразу не пришло ему в голову? Выходило, что вся поверхность пустыни была под контролем этих мушек. А если это только дозорные? Пчелы — то есть мушки — разведчики. А если основной рой где-то прячется до времени?

— Я мечтаю изловить хотя бы одну мушку с той самой минуты, как мы сели, — почти совсем по-детски сказал биолог. Точно, мушки интересовали его сами по себе, вне связи с их количеством и возможными последствиями. — Пока не придумал, как это сделать, — и вдруг, совсем неожиданно добавил, — интересно, они идут на свист?

— А если идут, то зачем? — раздался бодрый голос. Это был Дема, специалист по компьютерным системам. Вот уж кто был полной противоположностью Александру. Этот коренастый, рыжий, невысокий человек был одна воплощенная эмоция, и чем он был особенно люб всему экипажу — эта эмоция была оптимизм. Он даже не пользовался такой скучной вещью, как обыкновенное имя, представляясь еще школьным, видимо, прозвищем. Наверное, оно было произведено от его фамилии, хотя — кто разберет? Оно подходило ему гораздо лучше имени. Сейчас же он и выглядел нелепо-забавно: криво закатанные рукава и рубашка, расстегнутая почти до пупа, чтобы все могли — разумеется, с удовольствием — созерцать его крепкий торс, покрытый замечательно рыжими волосами. — А чего это нынче жара такая?

Все непроизвольно взглянули на небольшое табло состояния окружающего воздуха. Такие табло находились в каждом помещении корабля. По большей части об их существовании никто и не вспоминал. Зачем интересоваться температурой и влажностью, если они тебя не беспокоят? Вот и сейчас табло показывало обычные 22 градуса.

Мушки мгновенно испарились у Рохана из головы. Он вспомнил свой сон, и интуитивно почувствовал, что с кораблем, точнее, с экипажем, происходит нечто более важное, чем мушки.

— Странно, — пробормотал Дема. — А мне что-то жарко… А вроде уже и не жарко.

Они переглянулись. Рукава были закатаны у всех, кроме Рохана, но он только недавно оделся. Биолог, сидевший перед экраном, незаметно для себя скинул еще и обувь, и теперь смущенно поджимал пальцы ног.

— Ребята, давайте все-таки вернемся к нашим баранам, — сказал Рохан. Ему остро захотелось сменить тему разговора. — Надо бы постараться как можно ближе рассмотреть этих мушек. Надо поставить камеры помощнее у экрана.

— И надо продолжать писать их танцы. Может какие-то фигуры удастся расшифровать, если фрагменты будут подлиннее, — подхватил биолог. — Ну, и как их поймать… Короче, работаем!

***

Рохан вышел в коридор и быстро обошел, почти обежал рабочие помещения корабля. Его глаз настолько привык к обычному образу рабочих помещений этих помещений, к товарищам в неизменных рабочих костюмах, что отмечал малейшие перемены, даже не дожидаясь, пока сознание объяснит, в чем они состоят. А сейчас он мог рассчитывать только на свои глаза — понять, то есть выразить словами, что происходит, он не мог. Но несомненно — что-то было не так…

Носить обязательную форменную одежду в обычные полетные дни на борту не требовалось. Каждый мог одеваться по своему вкусу, хотя большинство предпочитали стандартные костюмы, состоявшие из рубашки, просторных бриджей и легких туфель из мягкого материала на упругой подошве, которые «сами ходили». Положение и размеры каждого кармашка, каждой застежки были выверены годами полетов, все в этих костюмах было удобно и разумно. Почти сразу после старта многие складывали свою «земную» одежду и залезали в эти костюмы — и это значило, что экспедиция началась.

Полетные костюмы в огромных упаковках загружались перед вылетом и помещались в общий гардероб, где каждый по мере необходимости пополнял запас. Но у каждого космонавта хранился еще и собственный заветный контейнер. Как правило, он был невелик, и раскрывался нечасто, чаще всего на обратном пути, когда уже можно было отпустить мысли домой, и они летели туда гораздо быстрее корабля. Тогда и открывался этот контейнер и из него извлекались домашние вещи, заботливо сложенные кем-то из родных. Они утрачивали тепло их рук, но надежные упаковки сохраняли едва уловимый аромат дома. Их надевали, главным образом, для кают-компании, где на обратном пути все проводили намного больше времени. И она наполнялась надеждой и спокойствием.

Сейчас Рохан вглядывался в товарищей, в таких привычных светлых рубашках, и понимал, что что-то не так. Если бы он был склонен к художественным образам, сказал бы, что они выглядели так, будто хозяева тяготятся ими и хотели бы их снять. Впрочем, главное было ясно и без каких бы то ни было формулировок. С людьми что-то происходило. Пока это было трудно сформулировать, не то, что объяснить.

Рохан привык мыслить практически. Если объяснить что-то было нельзя, нужно было наблюдать, ждать, пока объяснения появятся, а до тех пор делать, что должно. Поэтому, завершив свою экскурсию, Рохан сосредоточился на сборе информации о мушках, хотя время от времени, как бы краем сознания отмечал для себя то закатанные рукава рубашки у одного, то лишние расстегнутые пуговицы у другого. Ему и самому то и дело начинало казаться, что стало слишком жарко, тогда он проверял температуру в помещении и это ощущение сразу пропадало. «Все от головы, все от головы», — повторял он себе. Это так быстро успокаивало, что с каждой минутой он все больше убеждался — на них всех что-то действует.

Тем временем мушки на экранах угомонились. Рохан был уверен, что они где-то поблизости, но разглядеть их на фоне черной поверхности планеты было невозможно.

***

Первую половину дня экипаж готовил роботы. Один должен был подойти к границе леса, взять там возможные пробы и сделать съемку, с помощью нескольких беспилотников предполагалось изучить окрестности на максимально возможном расстоянии. Беспилотник-амфибия, по расчетам, мог пересечь линию леса, сесть на воду и провести возможные исследования там. Но с самым большим рвением трудились над совсем маленькой самоходкой, которая должна была выйти за силовой экран корабля без собственного экрана и за те короткие секунды, что были отведены механическому устройству в жестоком мире мушек, собрать и передать как можно больше информации. В итоге получилось аляпистое нечто на колесиках, увешанное поблескивающими шариками, трубочками, коробочками и растопырившееся во все стороны антеннами самой разной длины, — нелепое и трогательное в этой своей нелепости.

Рохан, в остальном совершенно чуждый сентиментальности, очень трепетно относился к испытательному оборудованию, как, впрочем, и ко всем техническим приспособлениям вообще. Они так и не стали для него чем-то обыденным. Конечно, трудно относиться с трепетом и придыханием к чему-то, чем пользуешься каждый день, и, конечно, Рохан пользовался многочисленными техническими штучками, большей частью не задумываясь об их внутренней, скрытой сущности. Но вспоминал о ней часто. Наверняка чаще, чем другие, и чаще, чем, может быть, следовало бы. Вспоминал о том, что держит в руках, управляет или, вот как сейчас, отправляет на уничтожение материальное воплощение всей истории науки, техники, овеществленный разум, заключенную в металл или пластик страсть, фантазию, силу воли множества людей. За каждым крохотным приборчиком тянулся шлейф гениальной мысли, и конец его терялся в глубине веков.

В его памяти остались слова, сказанные ему… он уже и не помнил, кем, очень давно, когда он был совсем ребенком. Рохан тогда шалил и ради забавы включал и выключал свет в комнате. И тогда тот некто сказал ему: «Ты представляешь, какие могучие силы ты вызываешь к жизни просто из баловства?»

На самом деле, некто произнес тогда целую речь. Он говорил про гигантские электростанции на берегах морей, про приливы, про линии электропередач, еще про что-то. Большая часть сказанного была выше разумения Рохана. Но «могучие силы» произвели на него неизгладимое впечатление. А еще — в его создании рядом оказалось великое и обыденное, его детское желание — и могучие силы, которые оно, оказывается, могло вызывать.

Так бывает, что порой слово или поступок совсем случайного в твой жизни человека, иногда и вовсе незнакомого, оказывает неизгладимое впечатление, направляет твое развитие по какому-то новому пути. Да что человек! Случается просто услышать слова, сказанные кем-то, кого и не видел вовсе, и адресованные вовсе не тебе — а они так задевают за живое, что начинаешь применять сказанное как меру к самому себе, и эта мера может стать несущей конструкцией твоей личности.

Так и Рохан начал применять эти «могучие силы» ко всем вещам, которые его окружали, и с удивлением обнаружил, что все они — не просто вещи, а результат трудов, размышлений, а потом, когда дело дошло до плодов его собственных неловких усилий, — радости от достижения результата.

Рохан как последний скупердяй берег амуницию, зонды, оружие. Он с аптекарской точностью определял, сколько и чего нужно брать с собой. И не было экспедиции, чтобы эта его «рачительность», как говорили, посмеиваясь, товарищи, не сослужила им добрую службу. Не было человека, который бы не поражался его памяти. Еще бы — Рохан натренировал ее хранением многочисленных сведений, за которыми он предпочитал лазить в свою голову, а не баламутить по пустякам могучие глубины глобальной информационной системы.

***

Между тем зонды были выведены на стартовую позицию, в том числе и их небольшая самоходка, силовой экран был на мгновение снят, и они начали быстро удаляться по пустыне. Рохан следил за ними в иллюминатор с чувством легкой щемящей жалости. Исследовательские машины под защитой собственных экранов быстро пропали из поля зрения, но все следили за самоходкой. Через несколько минут воздух в нескольких десятках метров от корабля вдруг пришел в движение, и ее заволокло плотное черное облако. Несколько раз оно как бы взрывалось, слегка рассеивалась — инженеры поставили на робот электронные пушки, высокочастотные и низкочастотные излучатели — но энергия этих пушек была рассчитана только на несколько залпов. Облако вновь обретало плотность, прошло несколько минут — и оно рассеялось само, не оставив после себя ни малейшего следа. Самоходка растворилась бесследно.

Рохан шумно вдохнул. Он ожидал увидеть что-то подобное, но… как же их было много! Пустыня будто была покрыта живым песком. Его даже слегка передернуло при этой мысли.

Судя по оживленному обсуждению за его спиной, зонд успел передать немало интересных данных. Он не стал участвовать в дискуссии — все это, «разложенное по полочкам», проанализированное будет представлено вниманию экипажа уже через несколько часов.

Через несколько часов он уже многое будет знать, например, о том, как обороняться от мушек. А пока он занялся тем единственным делом, которое от него требовалось — подготовкой к экспедиции в лес.

Знакомая любимая работа почти совершенно успокоила его. Он забыл о странной несуществующей утренней жаре, о неведомой силе, которая выгнала из кораблей их предшественников. И мушки уже не вызывали у него прежнего трепета — это была просто здешняя особенность, с которой можно так или иначе справиться.

Беспокоило его совершенно другое. В глубине души он понимал, нет, знал, что все это совершенно зря. Эта экспедиция к лесу не могла состояться. Если бы Рохан допускал мысль о возможности предчувствия, подобное ощущение должно было бы его страшить. Но предчувствия, как и любая прочая мистика, были для Рохана невозможны, поэтому он просто досадовал, что у него внутри происходит нечто, чего он не может контролировать. С этим чувством он и отправился спать, когда началась условная ночь, которая теперь почти совпадала с настоящей, астрономической.

Сон, конечно, не обещал быть безмятежным, но то, что случилось, превзошло все мыслимые ожидания. Рохан заснул, но примерно через час его разбудил сигнал тревоги. Судя по небольшой информационной панели в его каюте, никакой внешней угрозы не было, и все системы корабля оставались в норме. Тем не менее, автоматика сочла нужным разбудить второго по важности члена экипажа. Он вскочил, натянул брюки и рубашку, второпях смял задник туфли и так и побежал по коридору жилого сектора, освещенному неярким теплым светом, будто бы неловко приплясывая, пытаясь на ходу выправить задник туфли. Он никак не выпрямлялся и громко в тишине ночного коридора шлепал Рохана по босой пятке.

Трудно было даже предположить, что мог значить сигнал тревоги в такой ситуации. Рубку Рохан нашел в том же виде, как и несколько часов назад. Загорелся только сигнал, сообщавший, что кто-то пытался выйти на поверхность. По его же собственному распоряжению, открывать его имели право только несколько членов экипажа, отобранных по принципу наибольшей психической устойчивости.

В рабочем секторе коридор был тих, погружен в полумрак, почти благостен, только беззвучно мигали сигнальные индикаторы. Рохан остановился, поправил туфлю, привел в порядок дыхание и пошел дальше, инстинктивно стараясь ступать тише. Спустившись ниже, он услышал звуки шагов, человеческой возни и голоса. Все они были тихими за исключением одного высокого и мелодичного.

— Сбросить одежды и идти свободными! — Рохан узнал голос Демы. Бедняга, кажется, больше всех страдал от загадочного психического воздействия. Неудивительно — кто, как не человек-эмоция, должен был оказаться самым внушаемым. — Голые люди на голой земле…

Остальные голоса звучали довольно буднично, Дема явно не представлял угрозы ни для себя, ни для кого-либо на корабле. В минуты опасности, в Рохане просыпалась исключительная чуткость и наблюдательность, ему было достаточно услышать дыхание товарища, чтобы понять, что тот в беде. И сейчас, казалось бы, можно было успокоиться. Но под ложечкой сосало с возрастающей силой и, приближаясь к месту событий, он все больше ускорял шаг.

Так, почти бегом, он миновал последний поворот коридора… и увидел.

На площадке перед исправно сомкнутыми дверцами лифтовой кабины собралась приличная для этого времени толпа — дежурные, врачи, «случайные» люди, те, кто мог сейчас спокойно спать, но почему-то оказался тут. Взгляд Рохана тут же выхватил Лину. Он всегда ее выхватывал. На двери беспорядочно горели индикаторы — кто-то, явно не слишком хорошо владея собой, пытался выйти и давил на все панели подряд. На полу прислонившись спиной к дверце, будто бы обессилев, подтянув колени к груди сидел Дема… все еще возбужденный, но уже слегка осоловевший…

Голый.

Врач экспедиции увидел Рохана и сообщил:

— Мы обнаружили его здесь в состоянии сильного возбуждения. Он пытался выйти и твердил довольно странные вещи. Как будто по памяти цитировал старые священные книги. Переврал все, конечно. Мы дали ему успокоительное, после чего быстро произошло облегчение, сейчас положим его у себя, понаблюдаем. Сейчас ему главное поспать, потом будем смотреть… Хотя…

— Спасибо, — так же машинально ответил Рохан. Из глубины коридора появилась высокая мощная женщина — второй врач экспедиции — с большим одеялом в руках. Она очень ласково, приговаривая что-то про себя, завернула Дему в этом одеяло и в обнимку повела в медицинский отсек. Рядом с ней компьютерщик казался мелким обиженным мальчишкой. Он все еще немного заплетающимся языком продолжал говорить «голый человек на голой земле», обращаясь уже к ней одной. В ответ получал средней увесистости похлопывания по плечу, и, кажется, был уже совершенно спокоен и даже счастлив. Следом за живописной парочкой потянулся доктор.

«Сирены… Сирены…», — вертелось в голове у Рохана.

Может быть, он даже он сказал это вслух. Во всяком случае, он поймал на себе особенно пристальный взгляд Лины. Рохан смешался даже больше, чем обычно, потому что это были ее слова, и неловко пряча растерянность под несколько преувеличенной твердостью в голосе, отдал бесполезное распоряжение: «Всем дежурным вернуться на свои места, остальным спать», и дождавшись, когда все двинутся по коридору, пошел замыкающим, будто кто-то рвался назад и его никак нельзя было пускать.

Назад никто не рвался. Никто даже не пытался что-то сказать. Либо все были ошарашены, либо… Рохан ощущал в себе странное спокойствие. Мощный вал эмоций и чувств, которые накатил на него в тот момент, когда он только увидел Дему, растекся как-то слишком быстро. Теперь в его голове вертелась только одна простая мысль — как хорошо, что поставили блокировку. А еще его сильно клонило в сон. Да, он был разбужен в середине ночи, но после такой встряски сон должен был бы улетучиться… Так или иначе, делать сейчас ему было нечего и он отправился в каюту.

***

Следующий день начался до странности спокойно. О ночном происшествии знали только его свидетели. Рохан навестил Дему у медиков, тот крепко спал, а подключенные к нему приборы показывали отменную работу всего организма, в том числе, мозга. Рохан завтракал, изучал данные о ночной активности мушек, занимался еще чем-то несущественным, — и все это время его беспокоило необычное ощущение. Он чувствовал, что должен сделать, или, может быть, решить, что-то важное — но не понимал, что именно. Несколько раз он ловил себя на том, что ничего не делая, смотрит в экран-иллюминатор, и не мог сказать, как долго это продолжалось. Он еще два раза ходил к Деме. Когда тот, наконец, проснулся, пытался выяснить, как он себя чувствует, нет ли у него странных ощущений, не жарко ли ему, не холодно ли, что он видел во сне. Дема был бодр и чувствовал себя и физически, и морально как младенец. Из ночного происшествия он помнил только, что почему-то вышел из каюты и, странным образом, этот провал в памяти его нисколько не беспокоил.

Рохан отправился в пустующий спортзал, попытался делать дыхательную гимнастику и расслабляться, но и это не помогло ему собраться с мыслями. В конце концов, он решил воспользоваться единственно возможным и почти всегда выручавшим его способом — заняться обычной текущей работой.

В рубке оказались несколько человек, все выглядели спокойными и какими-то занятыми. В иллюминаторе наблюдался ставший уже привычным пейзаж: асфальтово-серая плоская поверхность, уходящая к горизонту, треноги с аппаратурой, установленные внутри силового поля и гораздо дальше — две человеческие фигуры в полевом обмундировании. Гораздо дальше. Так далеко, что…

Рохан почувствовал, что не может вдохнуть. Внутри была сосущая колючая пустота.

— Кто разрешил?! — просипел он.

— Что разрешил? — возле пульта управления экраном как ни в чем ни бывало стоял Дэвид.

— Разрешил выйти за экран? — простонал Рохан.

Зачем ему было это знать? Зачем ему было это знать — теперь. Зачем…

Индивидуальные костюмы имели слабенькую защиту. Эти двое были слишком далеко, чтобы вернуться до того, когда запас энергии закончится. А они и не собирались возвращаться. За доли секунды перед глазами Рохана промелькнула знакомая картина: накатывающееся плотное черное облако, которое не оставляло после себя ничего… Рохан будто бы видел всё это… или это было уже наяву… или уже ничего не было, только голая пустыня, какая оставалась после мушек…

Но Рохан не думал о них.

Командир. Он думал о командире. Это он привел их сюда, следуя неясной мечте, юношескому порыву… Или даже еще хуже — иррациональному мистическому чувству. И теперь за эту мечту отдали жизнь двое его товарищей. Двое его подчиненных, за которых он отвечал. Которых он сам бы защищал до последнего.

И вдруг Рохан с поразительной ясностью понял, что он сам тоже отвечает — за командира. Командир вверил ему свою мечту, себя самого и своих — и его — товарищей. И это его, Рохана вина, что с его товарищами случилось несчастье, а командир будет до конца жизни нести невыносимое бремя…

…Звук сирены возник как будто издали, приблизился, навалился на Рохана, вломился через его барабанные перепонки и готовился разорвать голову. «Я что, отключился?» — мелькнуло в его сознании. По коридору катился нарастающий вал звуков. Шаги и голоса протекли мощной волной в направлении выхода. В этом движении была странная надежда. Нет, конечно, надежды не было, но раз бегут — значит хотят спасти, значит… Оцепенение, сковавшее Рохана, спало, и он тоже захотел побежать, но — удивительно — волна уже катилась назад. Она была столь же мощной и быстрой. Она не растеклась бессильно в отчаяние, кажется, она была даже сильнее. В звуках голосов, резких и отрывистых, чувствовалась какая-то неожиданная деловитость. Звуки затихли в коридоре, который вел в медицинский отсек. Рохан остался в рубке — сейчас он вряд ли мог чем-то помочь.

Прошло еще какое — то время. В рубку вошел Дэвид. Он молча подошел к иллюминатору, несколько минут смотрел в пространство, потом повернулся к Рохану и спросил:

— Ты можешь объяснить, как это может быть?

Его голос звучал до странности спокойно, как это иногда бывает, когда человеком владеют сильнейшие эмоции. Они будто втягивают все силы внутрь, и внешне тело ведет себя так, будто ничего не случилось.

— Может быть — что?

— Когда я давал разрешение на выход… У меня было совершенно ясное сознание. Понимаешь?! В точности, как сейчас. Сейчас я знаю, что людям нельзя за экран, а тогда я точно так же знал, что можно…

Он тяжело плюхнулся на кресло и пробормотал очень тихо:

— Мы даже не понимаем, что нас что-то действует! Мы…

— …очень рискуем, — закончил за него Рохан. И проговорил уже, пожалуй, сам для себя: — Надо что-то сделать… что-то сделать…

Рубка начала заполняться членами экипажа. Последним появился Питер, самый молодой член экипажа. Вообще-то он входил в медицинскую бригаду, но здесь в урезанном экипаже охотно принял на себя обязанности помощника всех везде. Его рвение и жизнерадостность как нельзя лучше соответствовали этой должности.

Он зачастил с порога:

— У них множественные порезы. Руки здорово пострадали, но док справится, он классный хирург. Потеря крови, конечно, все дела… — Питер на мгновение смутился — вещи, которые он говорил, как-то не предполагали большого веселья — но тут же продолжил с окончательно счастливым видом: — Угрозы жизни никакой! Еще будут летать и летать!

— Отрадные новости, — прозвучал сзади очень тихий голос. В дверях стоял командир. — Лучшее, что я слышал за последние дни.

Командир замолчал, но все каким-то необъяснимым чутьем поняли, что он пришел, чтобы сказать что-то важное и, замерев, глядели на него. Пауза все тянулась. Рохан ощутил нехороший холодок в груди.

— Я включил режим автоматической эвакуации с оповещением. Послезавтра старт.

Он повернулся и ушел. И будто в подтверждение его слов раздался негромкий мелодичный сигнал. Отсчет времени до старта пошел.

Кажется, кто-то вскрикнул. Рохан и сам хотел закричать, но сдержался неимоверным усилием воли. Зачем?! И именно сейчас, стоило им только вздохнуть с облегчением, порадоваться за товарищей. Все были готовы с еще большим рвением заняться исследованиями… И все. Все закончилось, и нет никакой возможности что-то изменить. Командир не просто оборвал все в самом начале, он сделал так, чтобы это было необратимым. Сам, своей рукой, своей волей зачеркнул мечту всей своей жизни.

Автоматическая эвакуация с оповещением означала, что корабль стартует в установленное время, что бы ни происходило вокруг. Важно, что при этом информация о маневрах корабля передавалась максимально широко. Регламент предусматривал в определенных обстоятельствах отправку спасательной миссии, а иногда внешнее управление кораблем.

Острое отчаяние овладело Роханом, и он даже поддался ему на какие-то минуты. Но все же взял себя в руки. Старт состоится через день, значит, у него есть время. Но на что?

А ведь задать этот вопрос самому себе следовало бы еще тогда, когда корабль коснулся поверхности. Он сам — и весь экипаж — действовал так, как обычно во всех других миссиях. А нужно было сделать что-то особенное. Но что? И Рохан загружал себя рутинной работой, пытался сосредоточиться на том, что происходит с ними или, наоборот, расслаблялся, или бездумно смотрел в иллюминатор. Он ждал, что сработает его интуиция, подскажет ему, что надо делать. А может быть, он ждал вовсе не этого? Может быть, на самом деле он надеялся на какую-то подсказку, на помощь извне? Но откуда?

***

— Вот ведь — пустыня как пустыня. А такую жуть наводит…

Рохан вздрогнул. Рядом с ним стояла Лина. Они были вдвоем в пустой полутемной кают-компании, и он глядел в иллюминатор, примерно на то место, где перед этим он видел двух удаляющихся товарищей. Как он сюда попал? Как давно тут Лина? И он сам — как давно он сам тут стоит?

Вроде бы и завершилось все относительно благополучно. А все равно, мурашки по коже, — продолжала она.

Рохан ощутил укол стыда. Он совершенно забыл про ребят. Он не только сам не удосужился к ним зайти, но даже не уточнил, как их состояние.

— Как они?

— Уже как огурцы. Хотя док ругался, что они ему задали работы. Но он волшебник.

— Док сам оперировал?

— Да.

— Надо же. Он меня однажды исцелил… прицельным ударом кулака, — припомнил Рохан.

— Я же говорю — волшебник.

Они оба коротко рассмеялись. Рохан подумал, что не смеялся, пожалуй, с того момента, когда корабль коснулся черной поверхности этой пустыни. А еще, что сейчас впервые не испытывает того напряжения и неловкости, которое всегда преследовало его в присутствии Лины. И еще он подумал…

— А с ребятами ты разговаривала? Они как-то пытались понять… Ну, о чем они думали, когда выходили. Они же не могли ну совершенно забыть про мушек.

— Они и не забывали про мушек, — ответила Лина. — Они говорят — мы знали, что это безопасно.

Рохан вспомнил, что то же самое сказал ему и Дэвид.

— Но мне еще вот что интересно, — продолжала Лина.

— Что?

— Эти мушки разбирают зонды в пыль за считанные минуты. Представляешь, какие у них должны быть инструменты? Что можно сделать с человеком…

С человеком… Перед его глазами снова возникли те две каталки, мелькнувшие в проеме двери тогда… днем. То, что лежало на них… Нет, это были не люди. Медики катили по коридору двух чудовищных ящеров.

Уже много позже Рохан восстановил в памяти увиденное и понял, откуда взялась эта картина. Тела были укрыты сбившимися от бега одеялами, по которым расползались бесформенные бурые пятна. Они волочились по полу, как длинные хвосты, оставляя два рваных липких следа. А выше пояса фигуры сплошь покрывал шершавый темный панцирь. Только потом Рохан сообразил, что это был мягкий нижний джемпер, который надевался под специальное обмундирование, изрезанный на множество тонких ленточек. Края трикотажной ткани завернулись, пропитались кровью, задубели и стояли торчком, как драконья чешуя.

Этот образ преследовал Рохана, хотя уже давно было понятно, что им ничего не угрожает. И за все это время в голову ему не пришла одна простая мысль, что каждый из порезов мог стать смертельным. Если мушки превращали в ничто металл и керамику их зондов, то как могла остановить их всего-навсего живая плоть? Но под изрезанной в лоскуты тканью оказались лишь неглубокие порезы. Больше всего пострадали руки — но люди размахивали ими, невольно подставляя под опасные орудия.

— И все же, они напали, — возразил Рохан, как будто хотел проверить на прочность мысль, которая вот-вот готова была прийти.

— Они были увешаны всякой техникой. И мушки «сняли» эту технику…

Мушки сняли технику с людей. Не слишком-то ловко. А люди знали, что идти безопасно. Но они поступили тоже не слишком-то умно. Навешали на себя технику. «Голые люди на голой земле»…

Рохан с нескрываемым удивлением оглядел помещение, как будто увидел его в первый раз. Точнее, увидел его снова. Еще несколько секунд назад все здесь было чужим, и как бы даже не очень реальным. Топкое ощущение бессилия заполняло пространство корабля, заволакивало пеленой все, на что падал взгляд. А теперь пелена спала. Это был его любимый, так хорошо знакомый корабль, его верный друг, такой же, как все ребята из экипажа. Как Лина. Он опять словно только что ее заметил. Она стояла рядом и улыбалась. Не как всегда. Без малейшей иронии, радостно. С этой улыбкой она и проводила его взглядом, потому что он, не заботясь о том, чтобы сказать хоть слово, устремился к выходу. И отметил это только краем сознания, ему уже было не до того. У него было дело.

***

Каждый раз, вспоминая потом этот момент, Рохан удивлялся, что вообще не обдумывал своего решения. Оно возникло в его голове сразу, готовое, почти со всеми деталями. Только что он в отчаянии смотрел в иллюминатор, мучаясь своим бессилием, — и вот у него уже была ясная программа действий, будто он бился над ней не один час.

Подготовка не заняла много времени. Примерно за полчаса до рассвета, как Рохан и запланировал, все было готово. Ему сопутствовала удача: ночной коридор был пуст и он прошел из каюты до выхода незамеченным.

Мощные панели спусковой камеры раздались в стороны: Рохан беззастенчиво воспользовался своим правом на выход. Подъемник бесшумно опустил его на шершавую поверхность, и он решительно шагнул в ледяную ночь.

На Рохане была ночная хлопчатобумажная футболка, широкие портки, наскоро сшитые из наволочки, длинноносые чоботы, которые он смастерил, сметав толстыми нитками два треугольника из шерстяного одеяла прямо на ногах. Ему нужна была одежда из натуральных материалов безо всяких приспособлений, которые — теоретически — могли бы привлечь мушек. Вот и пришлось часть ночи тайно мастерить себе обновки. Даже трусам — теплоотводящему суперэластичному сверхмягкому продукту высоких технологий, без единого природного волокна, и таким же носкам с интеллектуальным распределением давления он решил отказать.

Его жидкий наряд не защищал от ночного холода, но сейчас Рохан был даже рад этому. Его била дрожь, и не надо было оправдываться перед самим собой, что не удается совладать с нервами. Это он просто мерз.

В нескольких десятках метрах перед ним прожектор рисовал на черной поверхности неяркий желтый овал. Примерно посередине этого пятна света проходил силовой экран.

Конечно, Рохану пришлось взять себе сообщника. Сейчас в рубке, заблокировав дверь изнутри, сидел док, который должен был на несколько секунд отключить экран. Почему Рохан обратился к человеку, который несколькими часами раньше штопал двух его товарищей, вернувшихся оттуда, куда он сам сейчас собирался? Рохан и сам не знал. Он опять положился на интуицию — и не ошибся. Док вообще не сказал ему ни слова, аккуратно поводил мощной ручищей над сенсорной панелью управления экраном, пока Роман рассказывал, как им управлять, уселся и стал смотреть в экран, на котором вскоре предстояло появиться полуодетому человеку, пытавшемуся представить свою собственную жизнь в доказательство верности своей идеи. Даже не посмотрел ему вслед. Он был врач… И когда-то врачи делали себе смертельные инъекции, и ложились в постели, из которых только что вынесли умерших от неведомых болезней.

***

Рохан подошел к светлому пятну, немного помедлил и встал так, чтобы носки его обувок слегка касались линии, разделявшей свет и тьму. Экран был от него не больше чем в полуметре.

Люди любят иногда основательно поспорить о чем-нибудь совершенно бессмысленном. Например, кто сколько может съесть, когда голодный. Или на какие жертвы кто готов пойти, только бы еще чуть-чуть поспать утром. Космонавты иной раз затевали острые и бесполезные дискуссии о том, на каком расстоянии от экрана его можно почувствовать, и что конкретно при этом ощущается. Про себя-то Рохан знал, что он может распознать экран за метр, по неясному напряжению, которое начинает возникать в теле. Но сейчас он не чувствовал ничего. Мурашки бежали по коже как всегда перед тем, как ему предстояло сделать что-то решительное… особенное. Его уже не бил озноб. И голова его была занята вовсе не тем, что ему предстояло. Он думал об этом экране. О странном противоречии между тем, что он значил для космонавтов, и тем, как они привыкли к нему относиться. Ведь он значил для них все. Он защищал их жизнь. А был чем-то заурядным, само собой разумеющимся. А сколько еще есть таких вещей…

Размышления Рохана резко прервались. Как бы напряженно и чутко человек ни ждал, ожидаемое происходит всегда внезапно. Вот так внезапно желтое пятно под ногами Рохана исчезло. Это было сигналом. Док на несколько секунд отключил экран. Рохан невольно помедлил — и рванулся вперед всей силой мышц и воли.

Для того чтобы выйти за пределы действия экрана достаточно было сделать несколько шагов, но Рохан, не сразу опомнившись, обнаружил себя бегущим уже довольно далеко от светлого пятна на земле, которое вместе с восстановленным экраном уже вернулось на свое место. А этот забег выглядел со стороны, пожалуй, забавно, мелькнуло в голове у Рохана. Позже он пытался понять, что так гнало его в эту минуту. Он будто бы хотел закрыть для себя пути отступления, уйти как можно дальше от спасительной защиты, какой бы призрачной ни была ее возможность. Его эксперимент не должен был вызывать никаких сомнений, и прежде всего его собственных.

Он остановился и перевел дыхание. Чувства постепенно возвращались; первым вернулся слух. Под ногами трещали ломающиеся слюдяные пластинки, ветер противно ныл на одной ноте. К этим несомненным, отчетливым звукам то и дело примешивался слабый шорох — или это был только плод его воображения? Рохану казалось, что это шуршали мушки, роившиеся и шевелящие серый покров пустыни. Потом он ощутил изрядный холод — его одеяние не годилось для здешних холодных ночей. Наконец, заработало и зрение. Рохан обернулся. Было еще темно как ночью, но очертания корабля становились различимы на фоне неба. Оно приобрело неуловимый — и все же несомненный синий оттенок — предвестник наступления рассвета. «А светает здесь так же, как на Земле», — подумал Рохан. Мысль о Земле вернула его к реальности того места, где он находился.

Можно было не сомневаться — прошло уже достаточно времени, чтобы им заинтересовались местные обитатели. Между тем, не было заметно даже малейших признаков такого интереса. Он ни разу не ощутил хотя бы легкого прикосновения к своей коже. Человеческий глаз не смог бы различить мушек в движении, возможно, они проносились возле него, но ничего похожего на зловещее облако, в котором пропадали все их зонды, не было видно даже в отдалении.

Он подцепил грунт носком своей импровизированной обувки. Из-под слюдяных пластинок поднялось облачко мелкой взвеси, которая полезла Рохану в нос и в уши. Он чихнул, и от этого простого человеческого звука все вокруг чудесным образом переменилось. Угрюмой враждебной пустыни с непонятными почти всесильными обитателями больше не было. Они находились на обыкновенной другой планете, подобной многим и многим, на которых высаживались прежде. Каждая из них была неповторима в своем роде, везде их встречали свои опасности, и везде они, в конечном итоге, находили способы противостоять им.

Рохан ощутил острый прилив бодрости, почти восторг.

— Что — не жрете?! — проговорил он сначала вполголоса, и тут же заорал: — А, не жрете! Так вам!

Напряжение последнего времени потребовало выхода с необоримой настоятельностью. Он еще несколько раз произвел ногами небольшую пылевую бурю, этого показалось мало, и он исполнил подобие дикого первобытного танца, хлопая себя по бокам, беспорядочно подпрыгивая и стараясь как можно сильнее ударить пятками по серой плоти планеты, которая еще, может быть, и не была разгадана ими окончательно, но уже утратила свою мистическую жуть.

Некоторое время он отдавался своему торжеству, как недавно отдавался бегу, когда же пришел в себя, обнаружил, что стало уже совсем светло. Рассвет в этих широтах был быстрым.

А еще он обнаружил, что декорации переменились. Оказалось, он успел собрать изрядную аудиторию. Группа из четырех человек в максимальной спасательной амуниции ожидала, видимо, почти у самой границы экрана, основная публика, одетая кое-как, рассеялась на небольшом пространстве возле трапа. Пора было возвращаться.

Рохан направился к кораблю нарочито медленно. Кураж не отпускал. Эксперимент на живом человеке закончился, безусловно, блестяще, но ему хотелось помедлить, продемонстрировать всем свое открытие, и — хоть Рохан ни за что не признался бы себе в этом — еще подразнить уже совершенно нестрашных мушек. Перед ним появилось световое пятно, теперь с внешней стороны экрана, он — уже без всякой спешки, вальяжно — пересек границу безопасной зоны и только потом энергично зашагал к трапу.

Экипаж находился в состоянии истерического веселья. Их нетрудно было понять — он мог стать их третьим за сутки товарищем, пострадавшим на этой планете. Несколько десятков минут назад они с такой же пустотой внутри, как и он сам вчера, следили за его передвижениями по опасной территории. Теперь на него обрушился град радостных ругательств и зубоскальства — предметом которого на равных выступали его костюм и его дикая пляска. Рохан потихоньку отшучивался и отругивался, с удивлением убеждаясь, что почти все они либо не поняли, что ему, собственно, удалось доказать, либо от радости от его благополучного возвращения временно утратили способность соображать.

К этому возбужденному хору не присоединилась, пожалуй, одна Лина. У нее вообще был такой вид, будто ничего не случилось. Рохана внезапно уколола неожиданная мысль: а ведь она еще тогда, во время их разговора догадалась, что он задумал. Да нет же! Она же ему и подсказала. А он… получается, он украл ее идею и ее славу. Но ведь она же не собиралась… нет, ну она же не собиралась идти тайком в наволочке за силовой экран! Конечно, нет. И он вовсе не хотел в очередной раз снискать лавры отчаянного храбреца, ничего подобного, просто он торопился…

Он торопился. Корабль отправится на орбиту завтра. Старт в режиме автоматической эвакуации состоялся бы, даже если бы на планете остался кто-то из людей. Теперь они могут безопасно передвигаться по пустыне — а в лесу помощь с корабля все равно была бы затруднена. Они попробуют обследовать лес, по возможности выйдут к океану. В любом случае, это будет полезная экспедиция. А потом за ними можно будет прислать спасательную шлюпку.

Рохан только сейчас осознал, сколько всего им нужно будет сделать за одни сутки. Впрочем, программу действий он уже представлял, и нужно было срочно согласовать ее с командиром.

Среди зрителей командира не было. Рохан почти бегом направился в его кабинет.

Он был там. Некоторое время смотрел на возбужденную толпу за спиной Рохана у дверей своего кабинета, потом сказал неровным, совсем не своим голосом:

— Рохан, пожалуйста, мне нужно поговорить с тобой.

Все как — то притихли и отдалились от двери. Рохан вошел и закрыл ее за собой.

— Это был очень смелый и нужный эксперимент, — Рохан даже на самых помпезных собраниях не слышал, чтобы командир говорил таким бумажным голосом и такими искусственными словами. — Теперь мы можем исследовать планету более глубоко. Ты знаешь, что делать. Времени мало, не отвлекайся, мне нужен только общий план. Действуй!

Он помолчал немного и добавил негромко:

— И иди поспи немного. Тебе нужно отдохнуть.

По бесконечной усталости, прозвучавшей в его голосе, Рохан понял, в каком напряжении командир находился до сих пор. Теперь же, когда появилась надежда, оно спало, и усталость навалилась на него с оглушающей силой. Это ему, а не Рохану, нужно было отдыхать.

Рохан только и сказал: «Спасибо», и вышел.

Никто из зрителей ночных плясок не ушел. Все понимали, что теперь нужно ждать новых, непременно победных действий, и не хотели ничего пропустить. Рохан был не готов и не знал, что сказать.

— Я должен переодеться, — пробормотал он неуверенно.

Положение спас Дема.

— Вот это зря, — протянул он. — Твой костюм создает прекрасный настрой.

Все засмеялись, и тут же стало как-то спокойнее и будничнее. Рохан сказал, что подготовка к экспедиции в лес будет очень интенсивной и назначил общий сбор через 10 минут. Ему нужно было одеться и окончательно привести в порядок эмоции.

***

Подготовка к вылазке превратилась в настоящий праздник фантазии. Задача была куда как нетривиальной, творческой мысли экипажа было, где развернуться. Нужно было отправить людей без приборов, в одежде, не содержащей искусственных волокон. Им требовалось устроить ночлег, подготовить провизию. И они должны были каким-то образом дать о себе знать по окончании пути. Получилась захватывающая игра — игра в историю. Пытаться предугадать критерии мушек было бесполезно, и все интуитивно стали ориентироваться на время. Экипировка экспедиции должна была отражать состояние материалов и технологий далекого прошлого, когда и сами мушки были невозможны и даже непредставимы.

На следующее утро, почти в то же самое время, что и он вчера, группа из пяти человек стояла на призрачной границе света и тени перед экраном. На сей раз вслед им смотрело множество глаз. Рохан чувствовал себя в своей стихии. Перед ним стояла задача, он знал, как ее решать, и примерно представлял, какие трудности могут их ждать.

Если для того, чтобы разделить экипаж на остающихся на орбите и высаживающихся на планету, потребовались немалые душевные терзания, состав этой экспедиции сложился в голове Рохана мгновенно и сам собой. Он, конечно, пытался обосновать его потом, задним числом, и получалось что-то невразумительное и даже как бы обидное. И он не имел ничего общего с выбором участников «обычных» полевых экспедиций на других планетах. Конечно, врач экспедиции и биолог были здесь по делу. Но Рохан понимал, что выбрал бы этих людей, на чем бы они ни специализировались. А Дему? Дему, который раньше и корабля не покидал, Рохан выбрал, как ни крути, в качестве живого индикатора из-за его чувствительности и эмоциональности. А Лину… Рохан мог бы назвать массу причин, по которым он это сделал — от ее мудрости до желания как бы загладить свою несуществующую вину за будто бы украденную идею, или, если угодно, в благодарность за подсказку. В действительности же, конечно, причина была в другом. Он чувствовал, что ему нужен контроль над собой. А кому он мог доверить контроль над собой, как ни человеку, знающему о нем, возможно, больше, чем он сам? Вот только почему именно теперь он осознал необходимость этого контроля? Только ли особенности этой планеты были тому причиной? Но обо всем этом Рохан задумался намного позже. Тогда же с ним просто шли рядом четыре надежных, верных человека.

***

Поначалу вылазка казалась почти прогулкой. Они двигались по плоской равнине, холодный воздух приятно бодрил, не слишком тяжелые заплечные мешки не придавливали к земле. Можно было идти быстрым шагом, не задумываясь ежесекундно, куда поставить ногу, не глядя по сторонам, погрузившись в собственные мысли.

Рохан с интересом вслушивался в свое тело. Кажется, впервые за много лет он был им совсем не доволен. Еще вчера он, пожалуй, обиделся бы, скажи кто, что его физическая форма недостаточно хороша, а сейчас находил в себе массу несовершенств.

Да, он был силен и вынослив. Но он уже давно и основательно зависел от бесчисленных приспособлений. Какие-то были наделены собственным, пусть скромным, интеллектом, какие — то были просто удобны. Все они в разной степени облегчали усилия, помогали, подстраховывали. Что говорить, даже в их мягких повседневных туфлях, в которых ходил по кораблю весь экипаж были стельки, подогнанные по стопе их хозяина, упругие ровно в той мере, в которой это соответствовало даже не просто его комплекции — а темпераменту. А уж экспедиционные костюмы были нашпигованы техникой.

Теперь же вместо пружинящих стелек, которые будто подталкивали ногу, вместо мягких носков, впитывающих влагу и защищающих кожу от малейших шероховатостей, он ощущал острые углы серых пластинок, впивающихся в тело с каждым новым шагом. Вместо эластичного трико с уплотнениями на щиколотках, коленях, локтях, плотно сжимающими суставы и не дающими им сделать ни одного движения в неправильном направлении, защищающего тело от жары и холода, по его коже полоскалась грубая ткань их импровизированных хламид. Рубаха задиралась, подставляя голое тело пронизывающему воздуху пустыни, а под заплечным мешком, несмотря на прохладу этих утренних часов, образовалась неприятная липкая лужица. «Неужели я такой неженка?», — думал Рохан, находя на себе все новые и новые чувствительные места. И снова и снова он думал, как мало люди ценят то, без чего, как оказывается, так трудно обходиться. Как экран. Как их одежда.

Впрочем, физические страдания были более или менее терпимы. Сильнее Рохану не хватало многочисленных электронных штучек, которые могли подсказать практически все: от пульса и кровяного давления до положения в пространстве в масштабах едва ли не целой галактики. Хотя больше всего Рохан хотел самую простую вещь — часы. Обыкновенные наручные часы с двумя стрелками — а ему ничего и не было нужно. Накануне он основательно потрудился, чтобы запомнить карту здешнего звездного неба и хотя бы приблизительно ориентироваться в пространстве. Он ежечасно выходил смотреть на розоватое светило, тренируя способность определять время суток по его положению. Конечно, все это было не зря, но ему нужно было задавать ритм похода, чередовать движение и отдых, а внутренний хронометр от долгого бездействия безнадежно барахлил. До первого привала они шли слишком долго, до второго — слишком мало, а когда они группа начала движение в третий раз, Рохан понял, что совсем не дал товарищам отдохнуть. Он чувствовал, что в нем растет досада на самого себя, а это не самый лучший помощник в пути.

Но они шли, и сейчас это было самое главное. Временами Рохану даже казалось, что он начинает привыкать к неудобствам их экипировки, пока под пяткой не оказывался какой-нибудь особенно колючий осколок, или пока струйка пота не находила себе нового мучительного маршрута по его телу.

День близился к зениту, пустыня разогревалась все сильнее и сильнее, и скоро Рохану стало не до размышлений о собственном несовершенстве.

Они сделали очередной привал, который почти не принес облегчения. Горячий воздух вибрировал над раскаленной поверхностью. Они сели, опустившись в его плотную тяжелую массу, только для того, чтобы размять мышцы ног, растереть стопы, поднялись и двинулись вперед. Теперь нужно было идти. Идти. Укрыться от жары было негде. Они могли рассчитывать только на свою выносливость и волю.

Поначалу все старались двигаться как и прежде — в затылок, соотнося свое движение с движением других, но постепенно перешли к движению в своем темпе. Глаза заливал пот, и видны были только движущиеся силуэты. Потом стало не до того. Рохан не мог смотреть вперед — да в этом и не было смысла — глаза в потной пелене различали только расплывчатые серые пятна. Он, как и все, брел опустив голову, видя лишь мутную серую поверхность. Он уже давно перестал чувствовать саднящую боль от потертостей подмышками, а его стопы не воспринимали неровностей серой плитки, что так досаждало ему сразу после выхода. Ноги начали деревенеть. Сначала он перестал чувствовать икры. Потом пропало все ниже колен, а движения бедер стали какими-то странными. Временами ему казалось, что он идет боком. Потом и это ощущение пропало. Он вообще перестал чувствовать свои ноги. Хотя продолжал идти. Как? По какой-то странной причине тело продолжало двигаться — ноги сами делали шаг за шагом, спина почему-то оставалась прямой. Руки… А были ли они вообще? Из ощущений тела осталось только одно — дыхание. У Рохана теперь была только одна задача — дышать. Дыхание стало единственной его заботой. Казалось, все ресурсы его мозга были заняты только одним — сохранять дыхание. И это требовало от них неимоверного напряжения. Вдох — выдох, вдох — выдох, вдох — выдох. Вся его личность теперь умещалась в две простые команды: вдох — выдох. Время остановилось. Пространство перестало существовать. Он не понимал, куда движется его тело, не различал направления, и единственное, что он еще осознавал, помимо ритма собственного дыхания — это то, что так будет продолжаться бесконечно. Вдох — выдох… вдох — выдох… вдох — выдох…

Нестерпимо щипало глаза. Оказывается, он уже некоторое время неосознанно тер их руками. Из тумана его сознания выплыла мысль, что неплохо было бы найти какую-нибудь тряпку, чтобы промокнуть пот. И вслед за этой мыслью мозг пронзила другая, торжествующая — он чувствует! Он справился. Его организм, его воля преодолели это испытание. В нем появились силы, хотя бы, чтобы снова чувствовать. И жара — жара, стала спадать… как будто устрашась силы духа человека.

В желто-сером мареве, висевшем перед его глазами, начали проявляться неясные пятна. Медленно они превращались в фигуры. Одна из них казалась тоньше других. Это была Лина, хотя он не сразу это понял. Такое простое действие — узнать человека, на которое в нормальном состоянии уходят доли секунды, теперь потребовало некоторого времени. А пока он так и шел — уставившись неузнавающим взглядом на тонкую зыбкую фигуру. Когда он смог различить лицо, на нем обнаружился неуверенный оскал — все, что получилось вместо улыбки. Она заметила, что на нее смотрят. Это придало ему сил, он уже совершенно осознанно нашел глазами остальных, и даже немного распрямился. Пока нужно было идти — устраиваться на привал при такой температуре было еще опасно — можно было просто не встать — но воздух остывал так, что это уже становилось заметно, и долгожданный отдых был недалек.

Сначала вернулись чувства, за ними — и способность размышлять и наблюдать, и Рохан обнаружил поразительную метаморфозу. За эти несколько часов его организм будто бы забыл все прежние привычки. Он больше не нуждался ни в стельках, ни в наколенниках… Его перестал раздражать пот, даже его собственный запах вроде бы стал другим — пряным и успокаивающим. Освобожденное от контроля сознания, оставленное на собственное попечение, его тело самостоятельно приноровилось к новым условиям своего существования. И удивительное дело! — когда они шли, казалось, что это тянется целую бесконечность, а сейчас он не мог избавиться от ощущения, что жара стояла всего несколько минут.

Уже можно было сделать привал. Они еще некоторое время приходили в себя, потом по капле, как последние скупцы, пили, — не для того, чтобы беречь воду, а чтобы лучше утолить жажду, — потом осмотрелись и сделали поразительное открытие.

Рохан всегда видел что-то мистическое в том, как незаметные глазу изменения вдруг превращались в новые свойства предметов. В детстве он часто подолгу сидел перед механическими часами, пытаясь увидеть движение минутной стрелки. Это доводило его до настоящего исступления. Стрелка совершенно не двигалась — и каким-то непостижимым способом через минуту оказывалась на следующем делении.

Теперь нечто подобное произошло с лесом. Все это время он виднелся неширокой сплошной черной полосой на горизонте. Теперь же она, совершенно неожиданно, приобрела отчетливый темно-зеленый цвет и хорошо заметную резную кромку по верхнему краю.

Это означало, что идти оставалось уже не так далеко. Они сделали еще два перехода по пятьдесят минут, и Рохан скомандовал останавливаться на ночлег. Все шло по плану. Они должны были подойти к лесу при свете дня, свежими, готовыми к неожиданностям.

Для того чтобы разбить лагерь всего-то и требовалось, что достать огромное теплое одеяло и надуть причудливую конструкцию, которая должна была сыграть роль матраца. От идеи шить палатку решили отказаться: на это нужно было время, да и нести меньше, а осадки в здешних краях явно были крайне редки. Решили ночевать под открытым небом под очень теплым одеялом. Надувать матрац нужно было по старинке ртом, сделать это вызвался Дема, и Рохан тут же пожалел, что не может его как следует разглядеть за таким занятием. Демина круглощекая физиономия должна была выглядеть сейчас особенно занятно. Но темнота была уже плотной. Они вскрыли очередной аккуратно собранный пакет с провизией, пока ели, Рохан распределил дежурства на ночь. Себя он назначил дежурить предпоследним: самое неудобное время, после которого остается еще час-полтора сна, а на деле можно не заснуть вовсе.

С едой разделались быстро и без лишних разговоров стали укладываться. К физической усталости добавлялось какое-то еще не очень понятное ощущение, как будто их переполняли впечатления. Рохан вытянулся посередине матраца, его чуть подпихнули сзади, потом слегка прижали спереди, потом дежурный аккуратно расправил на всех одеяло. Рохану сразу стало тепло и покойно, он опустил голову и закрыл глаза…

Почти в то же мгновение кто-то сильно толкнул его в плечо.

— Что?! — Рохан пружинисто сел. Что? Что могло случиться за пару секунд? Они наблюдали за этой пустыней немало времени, здесь ничего не происходило внезапно. Почему именно сейчас? Он еще с трудом соображал и не вполне отдавал себе отчет в происходящем, хотя тело уже было готово действовать, опережая мозг.

— Время дежурить тебе. Тише, народ перебудишь.

Неужели, он проспал четыре с лишним часа?.. Судя по тому, с какой удовлетворенностью разбудивший его Дема пристраивался с краю матраса, это было так.

***

Ощущение реальности постепенно возвращалось к Рохану. Он встал, потянулся и глубоко вдохнул.

И тут же отчетливо ощутил, что лес уже близко. Не было того пронизывающего ночного холода, который загонял их в корабль с наступлением темноты, воздух не сушил ноздри.

Рохан отошел немного, чтобы шорох под ногами не беспокоил товарищей, и начал делать привычные утренние растяжки. Он вслушивался в свое тело, которое быстро становилось гибким и послушным, — гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать, после такого дня и такого сна. Размявшись, Рохан несколько раз обошел их небольшой лагерь и устроился неподалеку от спящих.

Всего через несколько часов им предстояло войти в лес. Незнакомый лес всегда чреват опасностями, а в этот раз их еще и позвала неведомая могучая сила, и цели ее были неизвестны. Обычно в такой ситуации Рохан ощущал прилив энергии, мысли делались острее, он становился собраннее и решительнее. Но сейчас ничего подобного не происходило — это удивляло и беспокоило его — именно это, а не близкая встреча с неизвестным. То, что он чувствовал, было бы правильнее всего назвать умиротворением. Несколько раз Рохан пытался сосредоточиться, направить мысли на завтрашний день — но они не слушались, внимание рассеивалось, и он то не думал совсем ни о чем, рассеянно ловя дуновения и слабые звуки ночной пустыни, то погружался в воспоминания.

Яснее всего ему представлялась сейчас картинка из раннего детства. Одним из первых образов его жизни, отчетливо сохранившихся в памяти, был гобелен на стене возле его кроватки. Точнее, даже не весь гобелен, а только та часть, которую он видел, когда открывал глаза. Он и до сих пор висел в их доме в простенке между интеллектуальными электрифицированными шкафами. Старый, бесконечно старый прямоугольник ткани с неярким рисунком. Бабушка Рохана помнила свою бабушку, которая точно знала, о ком из их родни он напоминает. Он был из тех вещей, про которые говорят «память» и которые становятся овеществленным образом всех ушедших поколений. А самому Рохану он прежде всего напоминал именно о его бабушке.

Не раз заботливо латанный, гобелен порядком выцвел, местами из него торчали ниточки. Но и эти штопки, и эти ниточки делали только богаче причудливый узор каймы, контуры гор и деревьев вдали, очертания стройных животных с высокими ветвистыми рогами и на переднем плане необычные, вытянутые фигуры людей, стоящих вполоброта и будто бы смотревших на него чуть раскосыми мечтательными глазами. Его детскому воображению не надо было лучшей пищи. Часто проснувшись утром, Рохан делал вид, что спит, а сам, лежа лицом к стенке, разглядывал чудесные картины. Все они тотчас оживали в его детском воображении, становясь героями увлекательных историй, которые Рохан тут же рассказывал сам себе. Начав свой рассказ в мыслях, он часто увлекался и продолжал уже вслух — чем и выдавал себя.

Гобелен был границей его мира, и граница эта была особенная. Она не отъединяла это небольшое пространство от того, что было за ним, — она вовсе изымала его из пространства. Конечно, маленький Рохан знал, что его дом стоит на улице, а улица в городе… но когда он попадал к себе в комнату, вся эта сложная внешняя конструкция переставала существовать. Его мир находился вне пространства.

С тех пор прошло много лет, и однажды, уже будучи почти взрослым, лежа почти так же как детстве на кровати возле этой самой стенки с гобеленом, он вдруг осознал, что всего в полуметре от него находится та самая улица. Граница миров превратилась всего-навсего в кирпичную стену. Физические свойства пространства по одну и по другую стороны от стены были, конечно, разные, но оно из — за этого не переставало быть непрерывным. Эта стена была границей между мирами: но не теплым пространством комнаты и открытым пространством города, а границей между замкнутым миром Рохана и его родных и внешним миром других людей. Физическая граница была вовсе не такой уж незыблемой. Мир проникал в комнату теплом или холодом стен, тонкой полоской света, пробивающегося в щелку шторы, звуками и запахами из приоткрытого окна. Особенно звуками. Рохан вспоминал, каким удивительным ему всегда казался тот первый теплый день весны, когда мама открывала окно, и комната наполнялась шумом деревьев, росших вокруг дома, отдаленными голосами, смехом и гомоном гуляющих детей. Но даже тогда, внутри дома оставался мир их семьи, а вовне — мир других людей, и граница не позволяла этим мирам смешиваться. Но не сами ли люди придумали эту границу?

Это противоречие между непрерывностью пространства и замкнутостью миров человеческой жизни поразило тогда Рохана. Некоторое время он пытался представить себе жизнь за стенами, в которых оказывался. Главным образом, это были стены институтских аудиторий. Если лекция не обещала быть захватывающей, он интересовался, у кого и какие занятия по соседству, присматривался к незнакомым преподавателям и студентам, и потом старался представлять себе их там за стеной, будто надеялся научиться видеть сквозь стены. Он тренировал в себе восприятие непрерывного мира. Но ничего, кроме тренировки наблюдательности, эти изыскания не дали. Вскоре он забыл о них, а следом пропало и ощущение непрерывности. Лишь иногда он отмечал про себя, что как только после очередного полета ступал на Землю, он чувствовал, будто бы оказался как бы вне космоса, как если бы Земля вовсе не была его частью.

Почему так получилось, что человек утратил ощущение своего единства с миром, стал выделять себя из него? Или это неизбежный атрибут сознания? Или люди просто так привыкли?

И вот теперь, в темноте чужой ночи ощущение непрерывности сущего вернулось к нему с поразительной остротой. Он чувствовал, что находясь здесь, посреди пустыни далекой планеты, он находится одновременно во всем космосе, со всеми его звездами и планетами… с Землей… на Земле. Земля была в одном пространстве с ним. Это пространство было очень большим, неоднородным… но непрерывным. Сам Рохан был не более чем неоднородностью этого пространства, и он был неотъемлем от этого пространства. Если бы его, Рохана, не было, не было бы и этого пространства — такого, каким оно было с ним. И все они вместе — эта планета, ее атмосфера, пространство между ней и Землей, Земля, находились в одном общем мгновении, и так же вместе переходили из одного мгновения в другое. И Рохан вбирал в себя эти шершавые пластинки под ногами, прохладный ночной воздух, обнимавший атмосферу планеты космос, со всей бесконечностью тел, которые он нес в себе, с Землей. Рохан вбирал в себя Землю, отделенную от него только расстоянием, придуманным людьми, которым почему-то казалось проще жить в неоднородном мире. И все том, что Рохан ощущал сейчас, не было никакой мистики. Мысли его были ясны и он прекрасно чувствовать свое тело. Но его кожа, как когда-то стена и тонкая материя древнего гобелена, перестала быть принципиальной границей, разделяющей его внутренний мир и внешний. Между тем, что было внутри него и вовне, не было особой разницы. И сам он — что был он сам? Он не был бы собой, если бы не было этого воздуха, этих звезд над головой. И каждое следующее мгновение он переставал быть тем, чем был сам же секунду назад. Значит, этот мир, это время — тоже было им?

Рохан энергично потряс головой и несколько раз ритмично сжал кулаки и напряг ступни, чтобы вернуться к обычной реальности. Все-таки он был он, законченный и отдельный объект, и он был тут, очень далеко от Земли, на планете, с нелепым и намертво прилипшим названием Полосатик, в окружении микроскопических пожирателей металла, всего в паре часов ходьбы от леса, в котором кто бы мог только представить, что их ожидало. Все что действительно связывало его с Землей — это его товарищи.

Мысль о товарищах окончательно вернула Рохану способность к рациональному мышлению. Он сориентировался по звездам — оказывается, прошло даже больше времени, чем ему требовалось дежурить. Он имел полное право разбудить своего сменщика и поспать еще час.

Рохан отвесил несколько дружеских тумаков доку, которому определил дежурить после себя, и когда тот, наконец, проснулся, начал устраиваться сам. Натягивая на себя одеяло, он с головой накрыл Дему, который уютно посапывал в серединке матраса, в то время как Рохану одеяла только-только хватало от ступней до носа. Скоро Дема начал смешно хрюкать, а потом полез к воздуху. Это произвело колыхание матраса и всей массы спящих. Но Рохан ничего этого не почувствовал, он уже несколько минут как крепко спал.

***

На сей раз ему не показалось, что он проспал всего несколько секунд. Кажется, он даже видел какой-то сон, хотя позабыл его, как только открыл глаза. Пробуждение было на удивление легким и приятным, он чувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Они быстро собрались — сняться с такого лагеря особого труда не составляло, позавтракали — и двинулись по направлению к лесу.

Лес начинался сразу, без подлеска, как будто между ним и пустыней кто-то возвел невидимую стену. Стволы деревьев, росших в первых рядах, задубели и были почти так же черны, как и поверхность подступившей к ним вплотную пустыни. Они казались контрфорсами могучей, хотя и невидимой крепостной стены. Но уже у их соседей, защищенных от жара и холода открытого пространства, кора была светлой и глянцевой, и больше походила на кожу.

Внизу лес напоминал бесконечную колоннаду. Ветви начинали расти на высоте трех-четырех метров, сплетаясь выше в многослойное кружево ветвей и иголок. Свет легко проникал вниз, отражаясь от их блестящей поверхности, так что внизу было совсем светло. Но в этом бесконечном переплетении не было ни единого прогала, в котором можно было бы различить хотя бы крохотный кусочек неба. Казалось, свет существует в этом лесу сам по себе.

Под ногами лежал толстый слой длинных бурых и золотистых иголок. Этот ковер был мягким, но настолько плотным, что сквозь него не могли пробиться ни трава, ни мелкий кустарник.

Их импровизированные обувки — шедевр скорняжного искусства космической эры — тут же забились иголками. Они щекотали кожу и ходьба превратилась в комичное испытание. Некоторое время все продолжали кое-как ковылять, пока Лина просто не скинула свои и не пошла босиком. Ее примеру с нескрываемым удовольствием последовали остальные, только Рохан замешкался. Он чувствовал, что должен сделать хоть какое-то замечание за самоуправство — и понимал, что это было бы лукавством. Он и сам странным образом был уверен, что это совершенно безопасно. Это ощущение уверенности как раз и настораживало его, заставляло его подозревать в себе чужую волю и пробуждало желание сопротивляться ей. С другой стороны, сопротивляйся, не сопротивляйся, а идти было нужно, а этот выход оказался самым простым и действенным.

Он разулся сам и погрузил ноги в ковер из опавших иголок. Они казались прохладными и пружинили. Давно оторвавшиеся от питавших их ветвей иголки были на удивление упругими, как будто чудесным образом впитывали жизненные соки прямо из почвы.

Они продолжили путь, и некоторое время Рохану казалось, что каждый новый шаг не отнимает, а добавляет капельку сил. Он чувствовал, что губы помимо его воли складываются в счастливую блаженную улыбку и как он ни напрягал лицевые мышцы, стоило лишь чуть-чуть отвлечься, как улыбка возвращалась. Он чувствовал неловкость, но и эта неловкость никак не могла повлиять на улыбку. Тогда он просто пропустил всех вперед и пошел замыкающим.

Перед ним оказалась Лина. Он смотрел на ее ноги, внезапно завороженный изысканными точеными линиями ее щиколоток. Округлые линии пяток переходили в тонкую четко очерченную вертикаль ахиллова сухожилия, образуя лаконичный соразмерный узор. Рохан стал думать, почему он кажется ему красивым: в нем просто есть какая-то внутренняя закономерность, или же рисунок человеческой ноги прочно закрепился в его подсознании как образ одной из совершенных рациональных конструкций, созданных природой? Рохан задавался этим животрепещущим вопросом ровно до тех пор, пока его не ошеломил другой вопрос — почему он раньше этого не видел?

Не то, чтобы он считал себя ценителем прекрасного, но даже он понимал, что такие ноги, с вытянутой узкой ступней, длинными пальцами из которых второй был несколько длиннее остальных — достойный внимания предмет. Такими лепили босые ноги античных богов и богинь древние мастера, такими ногами ступали на землю иконописные пророки. Сколько раз он видел ее ноги, когда она проходила мимо него, например, вдоль бассейна, или когда она занималась по старинной системе йогов. А ведь Рохан считал себя очень наблюдательным. Получается, его наблюдательность ограничивалась лишь тем, что ему было нужно, например, местностью, по которой пролегал маршрут их очередной экспедиции. Неужели его товарищи были ему неинтересны?

Он попытался нарисовать мысленный образ Демы. Жесткие светлые волосы, всегда румяные щеки… Дема, будто почувствовав мысли товарища, обернулся, и Рохан поразился, насколько нарисованный им в воображении портрет оказался не похож на оригинал.

Ближайшие полчаса Рохан пытался восстановить в памяти облик всех его товарищей и родных и понял, что кроме черт, которые сами бросались в глаза, или таких, на которые кто-либо почему-либо обратил его внимание, он не помнит ничего. Только один портрет ему определенно удался — портрет командира.

Возможно потому, что командир попросту был лишен непримечательных черт. Во всем его существе не было ни единого соразмерного органа. Случайный знакомый ни за что не признал бы в этом человеке с обветренной смуглой кожей и крестьянскими морщинами опытного астронавта, энциклопедически образованного человека, знающего наизусть едва ли не всю поэзию человечества. В разговоре он всегда нелепо запрокидывал голову, выставляя вперед и без того выдающийся подбородок. Зато природа наградила этого невысокого сухопарого человека бархатным голосом удивительной глубины и выразительности и детской обезоруживающей улыбкой. Остальное довершал интеллект и опыт. Командир был прекрасным рассказчиком — а ему было что рассказать.

Образ командира прервал блаженный поток его мыслей и вернул к реальности. Каким бы легким ни было их движение в этом лесу, а есть все-таки нужно было.

— Привал! — скомандовал он.

Из вещмешков была извлечена их нехитрая провизия. Впрочем, нехитрой она только выглядела — эти небольшие неопределенного цвета брикетики, так же как и зонды, и вообще все приспособления и устройства, вобрали в себя достижения многих лет в обработке пищи, в фармавцевтике. Готовясь в дорогу, Рохан, подчиняясь плохо объяснимому порыву, хотел было, чтобы не только одежду, но и еду готовили старым прадедовским способом. К счастью, его убедили хотя бы здесь не отказываться от современности. Каждый кусочек плотно завернули в тщательно подготовленные пищевые листы. Они извлекали это эльфийское кушанье из небольших полотняных мешочков, разворачивали шуршащие конвертики, будто фантики от конфет, а съев содержимое, с удовольствием грызли упаковку. Каждая такая конфетка заменяла один прием пищи.

Потом Дема прервал молчание.

— Если взять любой произвольно взятый фрагмент этого леса и применить метод математической индукции, получится, что он вообще бесконечный. А этого не может быть. То есть этого леса не существует…

— Это ты вспомнил задачку, как доказать, что Александра Македонского не существовало? Забавно. Хотя к нашей ситуации подходит, — сказал док.

— А по мне, и без всякой математики понятно, что такого леса не существует, — подхватил биолог. — Не может в нормальном лесу быть только один вид деревьев, к тому же на глаз одного возраста, и совсем никакой живности. Хотя бы насекомых…

— Послушайте, — воскликнул Дема, — а ведь я с утра не вспоминал о мушках. Совсем. Вот только сейчас, когда док сказал про насекомых.

— И я, — пробормотал док.

— И я, — сказала Лина.

Возникла пауза. Рохана все еще не отпускало ощущение умиротворения. Хорошо было сидеть вот так, рядом с товарищами на уютном ковре из опавших иголок. Лес был неподвижен, тих и однообразен, разве только в стороне далекой уже опушки свет был белее и ярче.

— Знаете, — сказала Лина, — может, у меня воображение разыгралось, но мне кажется, что я вижу не все, что происходит вокруг. Я шла и как-то погрузилась в свои мысли, и будто бы увидела что-то боковым зрением. Но стоило повернуть голову — и все пропало.

— А я подумал — это что-то мимо меня пролетело, может быть, иголка с дерева, — сказал Дема. — А когда сообразил — уже упала. Я тогда тоже как-то задумался…

— Да, как ни крути, кто-то или что-то шутит с нами свои шуточки, — пробормотал док.

Как уже не раз это с ним бывало, сознание Рохана будто прояснилось, стоило ему вспомнить о возможном воздействии, которое на них оказывают. А ведь начало их пути, пока еще отмеченное слабо заметной белизной на фоне сплошного золотисто-зеленого света было пока единственным ориентиром.

— Я пока не понял, как здесь ориентироваться, — сказал он просто. — Есть какие-то наблюдения?

Все переглянулись.

— Сейчас расходимся, и каждый попытается найти, по чему можно было бы ориентироваться, — скомандовал Рохан. — Далеко не расходиться. Держать друг друга в поле зрения.

Для того, чтобы держать друг друга в поле зрения, можно было разбрестись очень даже далеко. Прозрачная, светлая колоннада стволов прекрасно просматривалась. Лес напоминал сосновые леса на Земле, не было только молодой поросли и старых поваленных деревьев, ощетинивших по кругу мощные корни. За стволами вырисовывались другие стволы, и невозможно было определить, где они сливаются друг с другом. Нужно было бы удалиться на весьма большое расстояние, чтобы совсем пропасть из виду. Однако стоило отойти лишь немного — и фигура уже будто бы теряла реальность, теряясь за мельканием стволов. Но каждый отдельный небольшой кусочек пространства, не разделенный еще ни одним стволом, казался на редкость уютным, отгороженным от окружающего мира прозрачной и в то же время плотной стеной.

Ходили долго. Рохан видел, как то один, то другой то наклонялся, то присаживался, то оглядывал стволы деревьев, то стоял, задрав голову. Он и сам проделал это не один раз. Он проводил ладонями по стволам деревьев, пытаясь нащупать следы сучков. Ложился и вглядывался в переплетение ветвей над головой. Все было бесполезно. Здесь даже теней отчетливых не было.

Даже очень опытный путешественник не может сохранить прямолинейность движения без внешних ориентиров. Одна нога делает шаг немного длиннее другой — такова человеческая анатомия. Они рисковали ходить по этому лесу, выписывая круги, пока… Конечно, через какое-то время им на помощь спустили бы роботов, их бы нашли… сметя в поисках великое множество этих деревьев, и, возможно, жизнь, которая приняла здесь такие формы, что они пока не могли ее наблюдать. Или напротив — могли и наблюдали, вот прямо сейчас, не понимая, что именно находится перед их глазами. Эти деревья — что если они и есть мыслящие существа? Совсем не исключено, судя по тому, как мастерски они скрывают от них что-то.

Так или иначе, двигаться дальше пока было нельзя. Рохану потребовалось некоторое время, чтобы эта мысль отчетливо отпечаталась в его сознании. Он еще ходил, вглядывался и вслушивался в лес, понимая очевидное, но надеясь уже непонятно на что. Точнее, пытаясь сопротивляться готовому обрушиться на него отчаянию.

Сейчас им нужно было вернуться к опушке. Завтра они смогут еще раз предпринять попытку углубиться в лес, или пройти по его кромке. Возможно, им удастся найти что-то, что укажет им путь. В сущности, время у них было.

Откуда же это отчаяние? Да, первоначально планировалось идти к океану. Конечно, человеку свойственно огорчаться, когда его планы нарушаются, тем более после такого эффектного начала. Когда начинаешь чувствовать себя победителем, мелочь выбивает из колеи сильнее, чем серьезные препятствия, когда и не рассчитывал на скорый и легкий успех.

Да и, если задуматься, почему так уж обязательно было добраться до океана? План вылазки составился как-то сам собой, и как-то сама собой наметилась цель и задача — пройти лес насквозь и дойти до побережья. Не тем ли объяснялось отчаяние Рохана, что только на этом пути они должны были встретить что-то важное? Почему он был в этом так уверен?

Между тем, четверо его спутников уже стояли рядом. Результаты их изысканий были ясны по их лицам. Рохан сделал над собой усилие и сказал:

— Сейчас мы вернемся ближе к опушке и устроимся на ночлег. Завтра попробуем двигаться вдоль опушки и будем дальше смотреть, как тут ориентироваться.

Никто не сказал ни слова, только Дема заметно вздохнул. Рохан хорошо знал своих товарищей. Он сразу понял, что не одинок в своих чувствах. Однако все выстроились в цепочку и молча — как казалось Рохану, мрачно — пошли назад, туда, где оставалось еще что-то, выделявшееся из общего однообразия, — белесый свет пустыни.

Лина опять оказалась перед ним. Она обернулась с улыбкой раз, другой — хотела его подбодрить. Потом еще — и еще. А потом закричала:

— Стойте!

Вместо того, чтобы остановиться, путешественники ринулись друг к другу, встав плотно спиной к спине. Лина же радостно рассмеялась.

— Смотрите на землю!

— Только и делаем, — пробурчал биолог.

— Делаем, но не так. Не знаю, как объяснить. У меня самой случайно получилось. Попробуйте повертеть головой.

— Если здесь кто-то за нами смотрит, он сейчас изрядно позабавился, — сказал через некоторое время док. Вертели головой все очень старательно.

— Ну-у, попробуйте расфокусировать зрение. Смотрите на землю, только не смотрите на нее. Вы обязательно увидите, надо только не смотреть на что-то конкретное.

Рохан изо всех сил постарался последовать этим исчерпывающим указаниям. У него даже немного закружилась голова.

Но за его спиной док и биолог в два голоса воскликнули: «О!», после чего Дема провозгласил патетически: «Я вижу!» Его спутники не смогли удержаться от смеха, и, смеясь и пытаясь одновременно смотреть в пространство, Рохан будто бы на мгновение потерял ориентацию — и увидел.

Зеленовато-коричневый ковер из иголок под их ногами на самом деле нес в себе четкий ритмический рисунок, который было невозможно различить, глядя под ноги или вглядываясь в пространство впереди. Чередование множества пятен света на иголках и их крошечных теней складывалось в неприметный орнамент, однозначно указывающий положение светила, которое трудно было угадать по одной рассеянной тени человека или дерева.

Стоит человеку один увидеть картинку или значок, немного выделяющийся среди множества других одинаковых, или найти, чем различаются вроде бы идентичные картинки, и он сможет делать это потом без труда. Путешественники смотрели на узор на земле, и им уже казалось удивительным, как можно было не замечать такой очевидной вещи. Теперь у них был прекрасный ориентир. Можно было двигаться вперед.

Они сделали еще несколько переходов с привалами, после чего Рохан счел нужным обратиться к товарищам.

— Уж не знаю, как это выглядит, когда здесь темнеет, — сказал он, — но будем идти либо пока не стемнеет, либо пока сами не решим, что пора устраиваться на ночлег. В конце концов — чем дальше пройдем, тем больше вероятность, что с чем-то таким столкнемся.

Никто не стал возражать, хотя все понимали, что это всего-навсего неуклюжая попытка самоуспокоения.

Еще несколько часов — и стало ясно, что не получится дождаться даже подобия ночной темноты. Свет стал лишь немного слабее и приобрел еще более густой золотистый оттенок. Очертания деревьев казались размытыми, в воздухе словно повис легкий туман. Они еще некоторое время шли в этом тумане, потом, не сговариваясь, остановились.

Вечернюю порцию ели в молчании. Дема полез было за надувным матрацем, но не стал даже доставать. Сама мысль об этом предмете казалась здесь нелепой и неуместной. Легли так. Опилки приятно пружинили и, как оказалось, издавали едва уловимый прелый аромат. Рохана почему-то обрадовало это открытие — оно придавало хоть какую-то жизнь этому стерильному лесу.

Стоило Рохану лечь, как он понял, насколько сильно устал за день. Пока они шли, его не покидала бодрость, и он не ощущал ни тени сонливости, а теперь веки закрывались сами собой. Очертания деревьев таяли в полумраке, и ему стало казаться, что между ними появились какие-то силуэты — мелкие и побольше. Какие-то мелькали и растворялись во тьме, какие-то оставались неподвижны — но не так, как может быть неподвижно дерево или камень, а как неподвижно замершее живое существо, которое дышит, вздрагивает, прислушивается, пусть и оставаясь на одном месте. Рохан совсем не мог бороться со сном, поэтому даже не попытался приглядеться. И когда сон уже совсем был готов завладеть им, он увидел прямо над своей головой два светлых полукруглых пятна, разделенных посередине узкой темной полоской — ни дать ни взять раскосые глаза диковинного животного. Они несколько раз пропали — будто мигнули — а потом исчезли совсем…

***

Утро не принесло ничего необычного. Они проснулись, привели себя в порядок и устроились завтракать. Лес был все так же неподвижен и пуст. Рохан смотрел на лица своих товарищей и не мог понять, что они чувствуют, каждый, казалось, ушел в себя. Сам же Рохан ощущал, как из каких — то незнакомых ему самому глубин поднимается раздражение и досада. Прежде всего, на себя, но и на других тоже. Неведомая сила тянула сюда их командира многие десятки лет — и чем грозила обернуться мечта всей его жизни? Мертвой пустыней с металлоядными мушками и стерильным лесом без признаков жизни? Да, и еще какими-то странными глюками? А, главное, он, Рохан, не только ничего не мог сделать — но даже не понимал, с чего хотя бы начать. А тут еще этот сон…

Ах, да, он же видел сон! Как ни странно, только сейчас он сообразил, что помнит его во всех подробностях. Обычно сны помнятся при пробуждении и быстро стираются из памяти. Попытки восстановить их в голове, а особенно рассказать, только портят все дело. Инструменты дня — слова и логика — бессильны перед неясными ощущениями ночи, и то, что казалось ярким, связным, волнующим, превращается в набор беспорядочных коротких эпизодов с невнятными декорациями и действующими лицами.

Но этот сон не лишился со временем ни своей образности, ни последовательности. Рохан видел себя… это, несомненно, был он, а все же как бы и не совсем он. Будто он воплотился в какого-то другого человека, восприняв часть его личности, но и не утратив своей. Он шел вдоль длинной, очень длинной невысокой — ему по плечо — бетонной платформы. На Земле давно уже перестали использовать этот грубый и не слишком долговечный материал, поэтому поначалу Рохан думал, что это сон про прошлое человечества. На платформе стояли массивные угрюмые строения, между которыми изредка вклинивались небольшие будочки. Откуда-то Рохан знал, что в этих будочках коротали время такие же как он, те, кто так же как он, работал в этом хмуром месте. Освещенные окошки будочек казались уютными — но внутри было так же убого и скудно, как и снаружи, разве что тепло и светло. Рохан и это знал. Ему был знаком запах сырости, ношеной одежды и немытого тела, пропитавший эти комнатушки.

Но сейчас Рохан шел вдоль платформы. Над головой его висело низкое тяжелое небо, а под ногами тянулись бесконечные линии рельсов, несколько линий, а дальше шла еще одна такая же платформа, с такими же огромными грубыми ангарами и редкими огоньками будочек.

Он шел то ли по безжизненной земле, иссохшей до состояния камня, то ли по тому же бетону, но только износившемуся до мягкости — это было непонятно из-за вязкой жижи, покрывавшей здесь все. Даже вертикальные стенки, разве что чуть более тонким слоем. Рохан знал, что эта жижа была здесь всегда. По ночам она покрывалась серым ледком, днем оттаивала, и тогда на ней появлялись блестящие лужи с переливами синего и фиолетового. Она состояла из краски, масла, пыли. Сюда летели объедки их обедов, частенько их собственные испражнения. Гигиена никого не интересовала здесь, так же, как чистота их временных обиталищ. Здесь они работали, это место давало им средства к существованию — и все ненавидели его. Рохан знал, что рядов таких платформ с рельсами еще очень и очень много. Они тянулись на многие километры, отнимая пространство у жизни.

Впрочем, нет, ни у какой жизни эта территория не была отнята. Такое бывало на Земле, но не здесь. Все эти строения возводились в безжизненной пустыне, где никогда не появилось бы ничего живого.

Но и это было не совсем так. Эта убогая питательная среда, возникшая из ошметков жизни таких, как аватар Рохана, смогла дать жизнь единственному растению, появившемуся в пустыне за всю историю ее существования. Никто не видел его зеленым, казалось, его стебельки уже сразу растут вялыми и поникшими. Они цеплялись тонкими ниточками за неровности холодных мокрых камней фундаментов и парапетов — это была их единственная защита и опора. При внешней слабости они обладали несокрушимой жизненной силой. Их верхушки обдирали подъезжавшие к платформам погрузчики, они часто до корней вымерзали за холодную ночь — и все равно настойчиво лезли, цепляясь за трещины кладки.

Рохан ненавидел их. Почему? Почему эта воля к жизни не вызывала у него — у его двойника — уважения, а, напротив, порождала глухую угрюмую неприязнь?

Рохан подошел к растению, оказавшемуся на его пути, остановился, и надавил грубым, большим не по размеру башмаком, на стебель почти у самой земли. Его даже невозможно было почувствовать. Это еще больше озлобило Рохана, и он провел подошвой по стенке сверху вниз, как смог дотянуться. Несколько мгновений на камне оставался едва заметный желтоватый след, но скоро от беззащитного уродца, цеплявшегося здесь за жизнь, не осталось ничего.

***

За завтраком Рохан постоянно думал о своем сне, и, как это обычно бывает, ему стало казаться, что и его товарищам что-то снилось. Это беспокоило и раздражало его. Как будто, видя что-то во сне, они поймут, что снилось ему, Рохану. А ему никак не хотелось, чтобы его видели в таком качестве. Это ощущение подозрительно соответствовало их сосредоточенному виду, их погруженности в себя. Они позавтракали и двинулись в путь. Движение разогнало тоску, и оптимизм вроде бы вернулся к маленькому отряду землян.

Лес не менялся. Им не встретилось ничего нового. Все те же прямые стволы, неяркий свет. Несколько раз делали привал. Молча быстро подкрепляли силы сухими кусочками, выпивали несколько глотков воды и отправлялись дальше, будто спешили куда-то. Не то что у них была куча времени на неторопливую прогулку — запасы провизии и воды были ограничены, но эта спешка была совсем другого происхождения. Остановки возвращали людей к чему-то, о чем они не хотели думать.

День близился к концу, нужно было уже озаботиться ночлегом, и тут Рохан понял, что гнало его все дальше. Он боялся спать, потому что боялся увидеть свой сон опять. А его товарищи? Они-то почему были так сосредоточены? Значит, все-таки они тоже что-то видели. То же самое? А вдруг они знают, где он был — и каким он там предстал?

Рохан взял себя в руки и скомандовал остановиться. Они явно шли уже значительно дольше, чем нужно было бы. Снова поели в молчании и улеглись. По опыту прошедшей ночи и двух дней, в течение которых не происходило вообще ничего, Рохан хотел было отменить дежурства, но док, очередь которого была первой, продемонстрировал, пожалуй, даже чрезмерный энтузиазм. Кажется, ему не хотелось спать даже больше других. Решили ночевать как раньше.

***

Проснувшись для дежурства, Рохан не сразу понял, где он и какое сейчас время суток. Так бывает, когда засыпаешь или просыпаешься в неурочное время. Иногда это ощущение сопровождается испугом, что ты проспал нечто важное. Рохан тоже почувствовал испуг, хотя он был вызван чем-то иным, а чем — он так и не понял. Но почувствовал неимоверное облегчение, увидев землю, покрытую иголками, и колоннаду прямых стволов, уходящую в бесконечность.

После дежурства Рохан заснул без сновидений, чему был несказанно рад. В первой половине ночи он вновь перевоплощался в незнакомца из неизвестного времени и ощущения от сна оказались еще более тяжкими, чем в первый раз.

Оказалось, что он спал дольше всех. Пока он ворочался и усаживался, четверка его спутников произвела какую-то суету, а потом двинулась к нему. Кажется, они, кто во что горазд, изображали придворных, пришедших поклониться королю. Для Александра и дока он был явно европейцем, для Демы же, не иначе, каким-то восточным падишахом. Лина никого не изображала — ей было не до того: она несла ему что-то очень осторожно в двух руках.

Она медленно опустилась перед ним на землю. В ее ладонях лежал аккуратно сложенный в виде чаши листок из тех, в которые была завернута их ежедневная еда, и на дне этой чаши оказалось немного прозрачной жидкости.

— Что это? — спросил Рохан.

— Отведай скромного дара этой благословенной земли, о, повелитель! — гаркнул Дема. Лина не выдержала и прыснула, и все тоже начали хохотать за ней вслед.

— Это вода, — пояснил Александр. — Дождевая вода высокой степени очистки.

— Где вы нашли воду?! Вы уже пили?!

— Пили, — ответил биолог. — И незачем так орать. Это дождевая вода, ты сам знаешь, что осадки здесь безопасны.

— Где вы ее взяли?

— В стволах деревьев. Видимо, дождевая вода образом улавливается кроной, а потом по каналам под корой поступает в землю.

— И что? Откуда ты знаешь, что она может набрать по пути?

— Вот если бы ты как следует проснулся, ты бы сам понял, что она не только ничего не набирает, а наоборот, дополнительно очищается. Вода нужна для растворения питательных веществ в почве. Чистая вода. Если в этих деревьях и есть какие-то опасные вещества, то они уже идут снизу вверх.

— И где эта вода?

— Да в любом дереве. Вот, посмотри.

Биолог надавил ладонью на ствол дерева, под которым Рохан только что спал. На глазах у Рохана кора вскоре увлажнилась, а потом в подставленную ладонь Александра потекла уже тонкая струйка. Лина, Дема и док, точно так же завороженно, как и Рохан, следили за действиями биолога. Они наверняка уже проделали это не один десяток раз, но не уставали радоваться находке. Они радовались так, будто среди леса обнаружили современный вездеход, полный провизии, на котором они могли бы колесить здесь несколько месяцев. Это было не так далеко от истины — критический срок пребывания существенно отодвинулся. Вода была, а с небольшим количеством еды или вовсе без нее их здоровые организмы были способны держаться достаточно долго.

— Ну, ты молоток! — сказал Рохан, и добавил, чтобы окончательно снять напряжение, — Повелитель доволен!

Все опять засмеялись. Рохан радовался, и еще неизвестно, чему больше: обретению воды или вот этой легкости общения, которую пытались отнять его сны и которая опять установилась между ними.

Это ощущение продержалось до вечера. Дорога не утомляла. Укладываясь спать, Рохан прикинул, что пройти за день им удалось не меньше двадцати пяти километров — немалое расстояние для босых людей, идущих по лесу. Эдак еще четыре-пять дней — и мы дойдем до берега океана, подумал Рохан. Странное дело — эта мысль его не расстроила, будто бы его совсем чуть-чуть да тяготило их путешествие.

***

Все же, некоторое время он старался оттянуть момент засыпания. Его страшило погружение в другую личность, странную, неприятную, стоящую неизмеримо ниже на лестнице развития. Он был сам себе противен в этом сне. Рохан думал о том, как человек из его сна, если бы он действительно существовал, относился сам к себе, и приходил к выводу, что тот мог быть вполне доволен собой. Чувствовал ли он свои скрытые неразрешенные внутренние конфликты, осознавал ли свое несовершенство, которые выливались в обиду и раздражение на весь мир? Скорее всего, нет. Скорее, раздражение он объяснял для себя несовершенством этого мира. Как могла бы сложиться его судьба? Неосознанные душевные занозы со временем росли, поражая физические органы, а он, уже больной, еще глубже погружался бы в злобу на свою жизнь, семью, судьбу. Он думал бы о себе, как о несчастном человеке, страдальце, родившемся не в то время и не в том месте и неспособном ничего изменить.

Сон ожидаемо повторился. И странно — казалось бы, он должен был обрасти деталями, пополниться новыми событиями, — но нет. Он ничем не отличался от того, что Рохан уже видел. Впрочем, пожалуй, все-таки отличался — неизвестный из неведомо какого времени все больше завладевал им. Рохан по-прежнему не понимал мотивов движений его души, но свыкался с ними. Они становились все привычнее, и делаясь привычнее, все меньше требовали осмысления. Что привычно — то само собой разумеется.

Утром Рохан вновь не сразу сообразил, где он и что с ним. Но теперь, поняв, вовсе не испытал облегчения. Этот лес и фигуры его товарищей вызвали в нем глухое раздражение. Он попытался опять заснуть. Не то, чтобы он хотел попасть на стылую платформу своего сна. Но тот — на платформе — знал, что через положенное время он сможет попасть… куда? что там было хорошего? Сон не давал точного ответа, Рохан знал только, что здесь, в его реальности, такого места не существует. Да и не в месте было дело, а в нем самом, в Рохане. Люди — и он сам — утратили какую-то полезную способность, которая так облегчала жизнь тому, из сна.

Рохану потребовалось больше времени, чем вчера, чтобы полностью вернуться в реальность. После этого он вновь устыдился своего альтер-эго. Как это всегда бывает с любым, кто знает за собой даже самый невинный грешок, ему казалось, что и все остальные тоже знают о нем, только не показывают виду. А товарищи и впрямь выглядели довольно сумрачно. Лучшее, что можно было сделать сейчас, — просто идти вперед.

Рохан опять сделал попытку анализировать свой сон — и не смог. Мысли о нем отзывались болью, стыдом и досадой. Он вспоминал все, что знал о жестких экспериментах далекого прошлого, в которых благополучных добропорядочных людей ставили в такие условия, что заставляли их отбрасывать принципы и нормы, принятые в обществе. И они действительно теряли человеческий облик и делали вещи, немыслимые для самих себя в нормальных условиях. Эти мысли страшили Рохана. Астронавты проходили сложные психические тренировки, учились действовать в условиях неизвестности, одиночества, опасности. Учились работать с представителями других цивилизаций. Рохан отлично справлялся со всеми этими испытаниями.

Но ни одно из испытаний не предполагало подвергать сомнению ценности цивилизации. Неужели же их прочность основана только на том, что никто не пытается их подорвать? Еще несколько дней назад Рохану и в голову не пришли бы такие сомнения. Просто сейчас в нем говорит эта его вторая сущность. Но как же легко она проникла в него! Это происходило во сне, когда сознание лишено защитного барьера разума — что отчасти оправдывает человека… Но как такое можно было сделать? И как человеку было освободиться?

***

Шли быстро, почти бегом. Нетяжелая физическая нагрузка помогала облегчить тяжесть мыслей. Теперь они не просто почти не говорили — они практически не смотрели друг на друга. Когда взгляд Рохана все же падал на кого-то из товарищей, он понимал, что смотрит на него как в зеркало. Угрюмые, погруженные в себя, недовольные. Короткие привалы на перекус давались особенно тяжело: волей-неволей приходилось что-то говорить друг другу, глядеть друг на друга. Все торопились скорее съесть свою порцию и скорее идти — бежать — дальше.

Они шли, и Рохан все отчетливее понимал, насколько бессмысленно это их предприятие. Что они рассчитывали здесь найти? Людей, которые уже десять раз умерли бы естественной смертью, если бы даже выжили после исчезновения корабля. Разгадку тайны их гибели? Зачем? Что изменилось бы от этого? Открыть еще одну бессмысленную тайну бессмысленной планеты, которая оказывалась в поле зрения землян раз в несколько сот лет?

И зачем вообще люди рвутся куда-то? Зачем нужен этот космос? Что хорошего принесли космические полеты? Да и просто прогресс. Что в конечно счете он дал людям? Да, мы живем гораздо дольше. В нашем обществе нет насилия. Наша жизнь легка и удобна. Оборачиваясь назад, современный человек ужасается тому, в каких условиях жили люди каких-нибудь несколько сот — да пусть даже и тысяч — лет назад. Да хоть и сам Рохан — каково ему было совсем недавно, когда они шли вот так, налегке, без костюмов и всяческих умных приборчиков. И что — они едва доживали до 40—50 лет — и это была глубокая старость.

Но этот предок — он сам захотел бы жить сейчас? Среди страшных машин, изрыгающих огонь, в каменных жилищах, где-то высоко над землей. Да он бы сошел тут с ума. Они не думали, трудна их жизнь или нет. Они не знали другой.

А малый век — почему он должен был беспокоить их? Они были уверены, что прожив свою недолгую жизнь, они отправятся к своим богам. Туда, где о них позаботятся. Туда, где они получат награду за земные тяготы.

В чем, если задуматься, состоит то главное, что дал нам прогресс? Свободу принимать решения. Свободу? Да есть ли более тягостное бремя, чем принимать решения. Думать, принимать решения и отвечать за них.

Так вот, что это за утраченное умение! Не думать! Так вот куда стремился, чего хотел двойник Рохана из сна. Не вся его жизнь проходила на этой несчастной платформе, в этих пропахших сыростью комнатушках. Он всегда возвращался домой, где с легкостью мог выбросить из головы часы, проведенные в этом убогом месте, будто его и вовсе не существовало. Ему не надо было ничего решать, жизнь шла по готовому сценарию, а кто его написал — об этом тоже можно было не задумываться. Да и зачем было задумываться? Достаточно было только перетерпеть эти неприятные часы работы — в остальном все было в меру удобно, в меру весело. Он думал и говорил то, что думали и говорили все, радовался вместе со всеми и вместе со всеми что-то ненавидел. В эту общую ненависть он добавлял свои тревоги, свою досаду на тяготы жизни. И это давало облегчение. И он не нес никакой ответственности. И ему не нужно было думать… не нужно думать…

***

Рохан почти физически ощущал в себе присутствие того, другого. Ему тоже все больше хотелось не думать. Спасало только одно: ему было стыдно перед товарищами. Стыд выматывал его, заставлял раздражаться от одного их вида, но в глубине души он понимал, что это последняя ниточка, которая связывает его с настоящей жизнью.

Наступил очередной вечер. Уселись, извлекли свою скудную еду. Рохан сосредоточенно жевал, опустив глаза. Ему не хотелось встречаться с ними взглядом, хотя сам он то и дело украдкой оглядывал их лица. Они тоже смотрели в землю. И их мучают сны. Что снится им? А что, если им снится то же, что и Рохану? Что, если и они ходят вдоль этой неприглядной платформы, погружаясь в пучину раздражения и ненависти ко всему? И, значит, они знают это и про него, Рохана? Знают? Конечно. Он сам уже десять раз мог выдать себя, у него же все на лице написано! Вот, он опять украдкой обвел всех взглядом. Ему показалось, или док быстро опустил глаза? Если его кто и раскусил, то док первый. Врач, будь он неладен, он видит людей насквозь. Он никогда и не скрывал. И никогда не выбирал выражений. И никогда не стремился держать свои мысли при себе. Почему он сейчас молчит? Почему они все молчат? Почему Лина молчит? Лина! Она молчит, потому что уже знает! Она все про меня понимает раньше, чем я сам. Она знает про меня — такого — и молчит! Да-а, вам есть, что скрывать, мне ли не знать! Еще неизвестно, что они там видят, в своих снах. Какие сущности проникают в них? И как глубоко? А я? Что я вижу на самом деле, если задуматься? Угрюмого работягу. Как он живет, когда, где? Что я знаю? Что я знаю про его жизнь? Хотя, знаю. Знаю, что от такой жизни не захочешь — возненавидишь весь мир. А чего, я, собственно, стесняюсь? Несчастный человек, родившийся не в то время и не в том месте, и неспособный ничего изменить. Рохан невольно распрямился, неожиданно ощутив нечто вроде гордости собой. Он оглядел товарищей — уже не прячась, глядя на каждого в упор. А они — они молчат. Прячут глаза. Уж, пожалуй, то, что они видят ни в какое сравнение не идет со мной. Точно. Им есть, что скрывать. И как же, оказывается, легко разрушить, то, что создавалось годами. Вчера были друзьями, а теперь не смотрят. Не доверяют. Они, видите ли, мне не доверяют! Это мне решать, кому доверять, кому нет.

Дема, украдкой — как только что Рохан — обвел всех глазами и встретил прямой взгляд Рохана и спросил почти капризно:

— Ну, и что со мной не так?

— С тобой?

— Со мной. Или ты, когда меня разглядываешь, кого-то еще видишь на моем месте?

— Знаешь, что, — каждое слово произнесенное им самим или его визави заставляло Рохана раздражаться все сильнее. Он отдавался бурлившей в нем злобе. — Я не разглядывал ни тебя, ни никакую неведому зверушку на твоем месте. С чего ты мне сдался?

— Вот и я думаю — с чего?..

— Некоторые кроме себя никого не видят вокруг, — влез биолог. В его голосе явственно чувствовалось высокомерие и презрение к окружающим.

— Прекратите, — вмешался док, — и так тошно!

Тут Рохана окончательно разобрало.

— Ах, скажите, нам тошненько!

— И что, мне не может быть тошно?

— Держи свое тошно при себе!

— Вот именно! — вклинилась Лина, незнакомым, отвратительным, визгливым голосом, — можно подумать, ты один такой!

— Обязательно надо было встрясть, — огрызнулся Дема.

— Ах, как вы правы! Я лучше помолчу и посмотрю, как вы подеретесь!.. Петухи!

— Петухи?!

Они втроем одновременно вскочили.

— Давайте, давайте! Что, слабо? — взвизгнула Лина. Она их подзуживала — и явно боялась, что вот эти мужики сейчас подерутся, или уйдут друг от друга, или что-нибудь сделают друг с другом, а она тут останется одна, беспомощная женщина… Рохан чувствовал, что сердце его колотится, а тело покрывается липким теплым потом. Ему тоже сделалось тошно от докучного присутствия раздраженных спутников, от неестественности этого места с этим раздражающим полумраком, от бессмысленности всего того, чем они занимались последнее время. Почему они здесь? Что заставило их проделать этот тяжелый путь, чтобы оказаться здесь, в странном месте, которого по любой логике и быть не может. Что? Глупая блажь их командира, вот что. Идея фикс, завладевшая разгоряченным воображением ничего не знающего курсанта, который лелеял ее годами, сам не зная почему… Их командир — вот кто виноват во всем этом!

Словно разряд тока прошел по телу Рохана. Он смотрел вниз на свою голую ступню — и будто одновременно видел грубый грязный ботинок, давящий живую плоть жалкого и отчаянного растения, бесстрашно растущего среди запустения. Чужая личность была готова завладеть им — но наткнулась на невидимый рубеж, крепостную стену, защищавшую его личность. Наверное, у всех есть такой рубеж, у каждого свой. Враг покусился на командира — этого Рохан допустить не мог.

— Стоп! — крикнул он. Он поднял руки, развернув их ладонями вперед, будто останавливая нечто страшное, тяжело надвигающееся на него — и на них всех. — Тихо! Я должен кое-что сказать.

Его товарищи смотрели на него с вниманием, необычным для людей, секунду назад готовых вцепиться друг в друга.

— Послушайте меня. Это не очень быстро. Давайте сядем, что ли.

Все молча сели.

— Думайте обо мне что хотите, я должен. Это глупо и недостойно мыслящего человека, но все это время я находился под влиянием кого-то другого, которого я видел во сне, — начал он.

Удивительно, какое это произвело действие. Все не отрываясь смотрели на него.

Он как мог рассказал свой сон. Его слушали, не прерывая, очень серьезно, а он чувствовал, как между ними пропадает напряжение и к нему возвращается тепло, которое всегда давала близость товарищей.

— Я тоже эти ночи видела неприятный сон, — продолжила Лина. — Будто я живу в небольшом селе, и все мы занимается каким-то сельским хозяйством. Я вижу дом, где я живу. Он такой приземистый, неказистый. Внутри тесно, там живет вся моя родня. Окошки маленькие, внутри постоянно темно. И все время идет дождь. Я выхожу из дому и вижу низкое серое небо, сырую серую землю. Я думаю — так ведь не бывает, чтобы постоянно дождь. Память этой женщины — которая как бы я — должна же сохранить образы ясных дней. И почему все так угрюмо? У людей, как бы трудно они ни жили, всегда бывают радости, праздники. Да и можно радоваться обычной простой жизни. Теплу очага, цветам, птичьему пению. Но она как будто специально гонит от себя мысли о хорошем и видит только окружающую серость и угрюмость. Первая мысль, когда я просыпаюсь, — что я, то есть она, делает со своей жизнью?! Может быть, она не может что-то радикально изменить, но отношение-то свое изменить может. Но во сне я ощущаю странное удовлетворение от этой окружающей безнадежности. Все плохо, и моя жизнь плоха — но я тут не при чем, я просто такая несчастная. И становится так хорошо, и можно себя жалеть, и думать о том, какая я на самом деле хорошая, как я во всем права. И можно жить не задумываясь, не прикладывая усилий… Но что самое ужасное, днем я как будто бы перестаю понимать, зачем происходит все то, что происходит наяву. Зачем я здесь? Чего мы вообще все хотим? В смысле — люди. Жили бы себе… У меня в голове постоянно крутится эта фраза — жили бы себе…

— Жили бы себе, ни о чем не думали, — продолжил за нее Рохан. Лина ничего не сказала, но именно это молчание оказалось самым красноречивым ответом. Он был прав.

— Послушайте, а у меня все не так плохо, — отозвался Дема. — Мне снится, будто бы мне уже очень много лет. Ну, очень много. Но я еще ничего, бодрый. И у меня такое жилище — светлое, и там все есть, все, что нужно для жизни. И я, наверное, даже работаю над чем-то. В общем, живу хорошей полноценной жизнью. Не могу сказать яснее. Это такой сон, не образный. Там больше ощущения. Ощущение такое, что я живу один. В том смысле, что никуда не хожу, ни с кем не встречаюсь, никого не вижу.

— А что случилось с другими? — напряженно спросил док.

— Ничего не случилось. Живут так же, как и я. Я могу общаться с кем захочу — у меня есть какие-то средства связи, я в этом не очень разобрался. Просто, ну, вы же знаете, я ж не могу, чтобы вокруг меня было, — Дема лукаво оглядел спутников, — меньше четырех человек. Мне тогда вообще не по себе. А во сне я прямо чувствую, как хорошо, что я один.

Все хорошо, вроде, но это так угнетает! Мне мысли в голову лезут. Дурацкие. Я даже уже стал думать — а вдруг это вещий сон? Ребят, я правда, на полном серьезе думал — ну, а вдруг все-таки бывают вещие сны! Ну, вот, я состарюсь — и таким стану. Бр-рр… Пытаюсь по косвенным признакам определить, где это я. Ну, как будто это на самом деле. Чтобы туда не попасть, если вдруг. Даже начал планировать, что сделать, чтобы в старости со мной такого не приключилось…

— А у меня во сне ощущение, что все плохо, — вступил биолог. — Как будто миру, где я живу, что-то угрожает. Все должно развалиться вот-вот — почему, не знаю. То есть, я сейчас не могу объяснить. Во сне-то я знаю. Я только понимаю, что я жил в свое удовольствие — и теперь этому скоро придет конец. И я во сне испытываю какое-то бессилие, отчаяние. Ах, да, и еще постоянно разговариваю с каким-то человеком, который говорит, что знает средство, как все исправить. Но это средство не поможет, оно точно не поможет, я знаю, что не поможет. А он — он такой упертый. Совершенно не боится. Он так верит в то, что говорит. И это еще больше раздражает. Я-то понимаю, что все это ерунда. И от этого отчаяние еще сильнее.

И еще… — Александр замолчал. Рохан сразу понял, что биолог стыдится того, что происходило с ним во сне. Так же, как и он сам.

— И еще, — продолжил биолог, — я его ненавижу. Я же сам, пожалуй, никогда не испытывал ненависти. Всякое бывало, есть люди, которых я, скажем так, не могу вспомнить добром. Но я никогда никого не ненавидел. А к этим людям я сразу начинал испытывать — жалость, что ли. Ведь человек, когда делает другому зло, — он на самом деле проявляет только собственную убогость. А убогого — как ненавидеть? Может, это звучит высокомерно — но, по мне, лучше высокомерие, чем ненависть. Так вот — я сразу опознал это чувство из сна. А этот человек — он ничего плохого не делал, просто вел себя назойливо. Да, нет, просто настойчиво. Он чего-то от меня хотел. Что я могу сделать, а он нет. А я ненавижу его. Я понимаю, что готов причинить ему зло. То есть — я собираюсь причинить ему зло.

Александр замолчал. Перед тяжелым признанием, как сразу понял Рохан.

— И эта ненависть мне приятна, — произнес он наконец. — Она как будто снимает с меня ответственность. Как будто, это он виноват в том, что надвигается, и я его именно за это ненавижу. Такая вот подмена.

Казалось бы, разговор был малоприятным, но путешественники заметно приободились. Стоило рассказать о сне, как он переставал беспокоить. Теперь Рохан сокрушался только об одном — зачем он был таким идиотом, и не поделился с товарищами сразу?

Повисла пауза. По всему, была очередь дока, но тот молчал. Это продолжалось довольно долго, пока док не выдавил из себя:

— Я не знаю, как это объяснить. Мне снится, что цивилизация, в которой я живу, перестала существовать.

— Ты, что, остался один на всей земле? — подсказал Дема.

— Да, нет, вроде бы не один. Точно не один. И еще у меня такое чувство, что мне — да вообще никому ничего такого не угрожает. В смысле — нет угрозы физической жизни. Но жить как раньше уже нельзя.

— А что случилось?

— Я не знаю. Да это и не важно. Ну, как объяснить. Как если бы какой-нибудь работяга, хлебороб, например, вдруг сделался царем. Проснулся на заре, собрался на поле — а поля нет. А что ему делать в этом дворце, он не понимает. И сдался ему этот дворец. Хотя, может быть, у этого хлебороба, наверное, есть что-то, ради чего он живет в нем. Дочек хочет за принцев пристроить.

Док нервно хихикнул собственным словам.

— А меня ничего не держит в этой новой реальности. И я отчаянно пытаюсь придумать хоть какую-то цель, хоть на короткий срок — и не могу. Все осталось в прошлой жизни. Слушайте, я больше ничего не могу сказать. Я… я вообще сегодня ночью не спал. Я просто не могу этого переживать.

Все снова замолчали. Рохан чувствовал едва ли не радость. Он чуть было не потерял себя — и обрел снова, и этот обретенный он был совсем неплох. Он непривычно нравился сам себе. Он чувствовал, что ему хорошо с собой, и это чувство было странным, острым — и оно внушало спокойствие и уверенность. И он ощущал — почти физически — тепло и поддержку, исходящую от его товарищей. Товарищей…

— Что же с нами происходит? — спросил наконец док.

— Ты думаешь, кто-то или что-то пытается нам рассказать, что тут было? — спросила Лина. — Судя по всему, цивилизации нет на этой планете уже много столетий. Как они могли так сохранить информацию? Если они вообще были.

— Да еще передавать ее таким странным, нерациональным способом, — добавил Дема.

— А знаете что? — улыбнулась Лина. — Я совершенно не боюсь спать. Как рукой сняло.

— О! И у меня тоже! — отметился Александр. — И я был такой раздраженный — теперь прямо-таки удивляюсь на себя.

— А я что, говорил, что мне тошно? — подхватил док. — Собственно, мне и было тошно. И все — ни следа.

— Рохан, спасибо тебе! — сказала Лина. — Если бы не ты, я бы так и носила все это в себе.

— Ничего такого я не сделал, — ответил Рохан, хотя эта похвала отозвалась в его теле теплой волной. — Давайте, раз такое дело, будем спать.

— Ага, — подхватил док. — А то я с ног валюсь, если честно.

Улечься было делом нескольких секунд. Сны больше никого не беспокоили.

***

Рохан проснулся отдохнувшим и бодрым. Их маленький лагерь не торопясь приходил в движение. Только теперь Рохан понял, что спали они все одновременно — про дежурства вчера даже думать забыли. Это открытие нисколько его не огорчило. По правде сказать, дежурства в этом лесу практически не имели смысла. Он чувствовал, что если что-то здесь случится неожиданно, то это будет действительно неожиданно, и захватит их врасплох в любом случае — будут они спать, или нет.

Путешественники приступили к завтраку. И пока они ели — что-то изменилось. Или все было не так еще перед тем, как они проснулись? Глаза не замечают того, что находится прямо перед ними, если сознание не готово это воспринять. Вокруг стояли все те же нескончаемо одинаковые деревья, расстилался тот же монотонный ковер из опавших иголок, лился тот же ровный золотистый свет. Он кинул быстрый взгляд на товарищей. На их лицах отражалась такая же растерянность, как, наверное, на его собственном. Рохан с досадой тряхнул головой, даже прицокнул языком… и увидел.

Метрах в пяти перед ними, в центре небольшого прогала в череде деревьев, стоял двуногий прямоходящий — несомненно разумный обитатель этой планеты.

Он был невелик ростом и по человеческим меркам будто бы и полноват, хотя это была не полнота, а, скорее, округлость, обтекаемость форм. В его теле не было ни одного выступающего члена, и под кожей невозможно было угадать ни костей, ни суставов. На первый взгляд казалось, что этот возникший из ниоткуда обитатель леса одет в плотное трико, наподобие тех, в которых мужчина и женщина изображали Адама и Еву на стародавних фотографиях. Однако стоило приглядеться, как становилось ясно — это его кожа. Разумный абориген вышел поприветствовать пришельцев в чем мать родила.

Впрочем, кожа его заслуживала того, чтобы ее показать. Она отливала золотом в золотистом свете леса, синевой там, где на фигуру падала тень, а ноги и макушка казались зеленоватыми, отражая цвет иголок. Возможно, существо могло тем или иным образом менять отражающие свойства своей кожи и при желании становиться почти невидимым, сливаясь с красками окружающего мира.

Рохан невольно задумался, как соотносится понятие стыда и уровень развития цивилизации, а также о том, как связаны понятия стыд и пол, но мысль эта была явно праздной. Определить пол аборигена — что было бы естественно для явного гуманоида — оказалось невозможно. Он действительно был как будто затянут в трико.

Пауза затягивалась. Абориген явно давал себя рассматривать и даже, казалось, демонстрировал к этому доброжелательно-ироничное отношение. Эта доброжелательность помимо воли читалось на его лице.

За годы общения с обитателями других миров Рохан научился не поддаваться свойственному человеку заблуждению видеть в лицах и мордах других существ — даже милейших земных зверей — знаков проявлений чувств, подобных человеческим. Его не пугали кажущиеся гримасы гнева, и не обманывали оскалы, донельзя похожие на улыбки. Не обманывали — до сих пор. Теперь же он едва мог себя перебороть. Раскосые глаза лесного жителя смотрели на них с бесспорным дружелюбным лукавством. Как будто он заранее продумал свое появление и теперь радовался произведенному впечатлению. Весь его облик был поразительно наивным и обезоруживающим. Хотелось улыбнуться во весь рот, воскликнуть: «Привет!» и протянуть руку для рукопожатия.

— Полосатик… — пробормотал за спиной Рохана Дема. Ну, да… А как же еще мог называться обитатель планеты Полосатик?! И опять не приходилось ни минуты сомневаться, что радужное, кажущееся иногда полупрозрачным существо отныне будет называться этим столь мало подходящим словом.

Но Рохан был благодарен Деме. Не столько слово, сколько сам звук его голоса вернул Рохана к действительности, рассеял то состояние легкого наваждения, с которым он никак не мог справиться сам. Он еще будто некоторое время осознавал, что случилось, а мозг его уже начал действовать с привычной быстротой и решительностью, оценивая ситуацию и выбирая подходящую формулу контакта. Но стоило ему сделать вдох, чтобы начать говорить, как вдруг полосатик произнес чисто и уверенно, как будто знал земные языки с детства:

— Я рад приветствовать гостей нашей планеты!

Ничего подобного с Роханом еще не случалось. Лучшее, что можно было сделать — продолжать слушать, стараясь воспринимать происходящее как должное.

— Я буду вашим провожатым на ближайшие дни. Я проведу вас по лесу, покажу самое важное из того, что может быть вам интересно. Попутно я расскажу вам историю моей планеты, вкратце, то, что вам нужно знать в первую очередь. Потом мы выйдем к океану, и вы сможете совершить путешествие на остров. Если понадобится, зовите меня… — он помедлил немного и произнес заметно более отчетливо, и будто бы даже более мелодично, — Виигили.

Эта разница обратила на себя внимание Рохана, но не более того. Нужно было думать о другом.

Он должен был как-то представиться и представить своих товарищей. Стандарты контакта были уже явно не нужны, более того, из немногих произнесенных аборигеном слов у Рохана создалось ощущение, что он уже изрядно знает о землянах, но сказать что — то было нужно. Он лихорадочно формулировал приветствие.

— Мы прибыли сюда с планеты Земля…

Рохан сообщил общепринятые галактические данные положения Земли и необходимые общие сведения о ней, хотя испытывал странную уверенность, что их собеседнику этого не требуется.

— Цель нашего прилета — исследование и попытка установления контакта, — продолжал Рохан. — Мы готовы предоставить всю информацию, которая потребуется. Обращаться к нам можно так: я — Рохан, это Лина, Дема, Александр и… док. — Рохан смешался. Получалось, что двух своих товарищей он представил их прозвищами. — Ну, — пробормотал он, ловя ободряющий взгляд дока, и понимая, что это совершенно ничего не меняет, — пусть будет док. И я также рад приветствовать вас от имени всего нашего экипажа и всего человечества.

Полосатик выслушал его с тем же выражением добродушия и даже, кажется, оценил комичность представления. После этого он подошел к их группе, что, несомненно, должно было означать завершение церемоний и сигнал к общению запросто. Так подумал Рохан, хотя и сам бы не смог объяснить, что он вкладывал в понятие запросто.

Полосатик дал знак, что пора идти. Маленькая процессия с удивительным существом во главе двинулась по лесу. Теперь, в постоянном движении грация их вожатого стала просто завораживающей. Казалось, что в движение вовлечены все до единой клетки его тела, при этом ни одно движение не было лишним. Все его тело будто бы непрерывно перетекало из одного положения в другое. Рохан переводил взгляд с него на других и опять на него — и никогда еще обычная человеческая походка не казалась ему такой угловатой.

Опять, как и в первые часы после выхода в экспедицию, его раздражало собственное тело. И ладно бы ноги, которые несли вперед его длинный корпус, казавшийся совершенно бесполезным при ходьбе. Больше всего его раздражали собственные руки, которые бестолково болтались и мешали.

Но чем больше Рохан смотрел на их провожатого, тем мягче и плавнее становились движения его собственного тела. Так всегда бывает — человек, наблюдающий за кем-то очень внимательно, непроизвольно начинает подражать ему. Рохан знал об этом по собственному опыту. Он то и дело ловил себя на том, что когда, например, кто-то из его товарищей пел в кают-компании в часы отдыха, изо всех сил «помогает ему»… про себя, не производя не звука, но так, что потом начинало побаливать горло. (Вслух Рохан не пел никогда, даже не подпевал потихоньку, когда пели хором, считая, что у него нет для этого ни слуха, ни голоса, ни морального права.) Кроме того, он знавал нескольких командиров кораблей — людей самобытных, незаурядных, экипажи которых говорили в точности как они и даже повторяли их жесты — сами того не замечая.

В общем, прошло совсем немного времени, — и Рохан уже двигался как настоящий танцор, даже движения рук приобрели плавность и осмысленность. Конечно, грация их провожатого все равно оставалась недостижимой.

Рохану показалось, что они шли совсем недолго, но когда остановились на привал, он обнаружил, что заметно проголодался. Земляне уселись утолять голод, полосатик деликатно отошел от их компании и прилег за деревом. Рохан то и дело посматривал в том направлении и удивлялся свойствам кожи их провожатого и несовершенству своего зрения. Он то вовсе не видел округлой фигуры на земле, а когда видел, не был уверен, что это действительно их провожатый, а не игра его собственного воображения. Когда они поели, полосатик будто бы материализовался рядом. Путешественники уже собирались идти дальше, но тот жестом предложил им расположиться вокруг него. Все расселись, он сказал:

— В дальнейшем мы передадим вам как можно больше информации о нашей планете. Для ваших ученых. Но я должен рассказать самое основное, чтобы вы получили эти сведения в привычной для вас форме и могли распространять их среди жителей вашей планеты так, как это было бы интересно для них.

В голове Рохана мелькнула было мысль о том, что Виигили как-то уж слишком хорошо для представителя другой цивилизации осведомлен о психологии людей, но обдумывать оказалось некогда. Виигили не потратил больше времени на предисловие и начал говорить.

Рохан постарался усесться поудобнее, вытянул ноги и… обнаружил перед собой собственные голые пятки. Сейчас ему будут рассказывать историю чужой цивилизации — а у него голые пятки. Ничего более нелепого нельзя было придумать. Разве только нелепость самих этих мыслей, таких ничтожных в подобной ситуации. И тем сильнее они завладевали его сознанием. Как заноза или заусенец, способные занимать все мысли и причинять куда большие страдания, чем настоящие раны. Чем старательнее Рохан пытался не думать о пятках, тем — конечно же — больше они завладевали его головой.

Пока Рохан страдал от несовершенства частей своего тела и человеческой психологии, он пропустил небольшую часть рассказа. Наверное, полосатик что-то говорил в это время, и было бы неудивительно, что Рохан этого не запомнил. Но он не был вполне уверен, что слышал его вообще. Как только ему удалось, наконец, сосредоточиться, голос полосатика зазвучал в его голове с такой силой и четкостью, что Рохан засомневался, так ли все просто было на самом деле. Слова возникали как будто в самой его голове, и он был не в состоянии определить, сопровождал ли их физический звук. Он попытался следить за артикуляцией их провожатого, но не смог сконцентрироваться, потому что плавность и непрерывность его движений производили настоящий гипнотический эффект. Рохан решил, что нужно временно прекратить попытки и просто слушать.

Как бы ни был странен облик их инопланетного лектора, это был несомненный гуманоид, и Рохан помимо своей воли настроился услышать историю развития, сходную с историей земной цивилизации. Так оно должно было быть, так и оказалось — за исключением последнего поворота событий. Позже Рохан пытался понять, услышал ли он в точности то, что хотел им сообщить Виигили. Возможно, ум землянина опережал ход рассказа, усматривал аналогии, наделял историю другого народа эмоциями, которые вызывали собственная история. Люди, не знакомые с какой-либо областью знания глубоко, воспринимают ее как набор стереотипов, которые вырабатывались не одно поколение. Такие преставления вбирают в себя знания тех, кто их создавал, проходят сквозь призму их целей. Даже будучи точны, они остаются лишь отражением правды. Рохан был дилетантом в истории Земли, и поэтому такой же — будто бы немного бесплотной и даже как бы нравоучительной — он услышал историю далекой планеты.

Первый ее период, который полосатик называл Старым временем, был, конечно же, земной античностью. Культурная жизнь сосредотачивалась на относительно узкой полосе вдоль океана. Лес защищал от суровой стихии Черной пустыни, как назвал ее Виигили, а ровное дыхание океана делало здешний климат мягким и теплым. Далекие предки Виигили жили океаном. Он давал им пищу, служил средством сообщения и главным источником знаний. Древние были прекрасными мореходами, а значит и астрономами, математиками и строителями.

На судах, сделанных простыми инструментами из тех материалов, которые были им доступны — то есть в основном из дерева, они уходили далеко от берега и даже достигали далеких островов вблизи полюса. После них на этих островах не бывал никто.

Картина, изображенная полосатиком, в воображении Рохана оказалась идиллической, такой же, какой подчас античность представляется землянам. Детские сказочные изложения мифов Древней Греции смешиваются с реальными образами, давно ставшими для людей символами физической силы и мудрости, артистизма и мощи. Божества и фантастические создания, воплощенные древними ваятелями и художниками в несомненно материальном мраморе, становятся неотъемлемыми атрибутами времени и обретают физическое существование.

***

Тем временем население планеты росло, жилища углублялись все дальше и дальше в лес, пока не достигли его границы с пустыней. Продвижение заняло не один век, и, судя то ли по интонации рассказчика, то ли по аналогиям, самоуверенно подставляемым человеческим мозгом, жители планеты этого периода утратили свое обаяние. Он не отразился в памяти потомков ни научными, ни художественными достижениями.

Это было чем-то вроде земного средневековья, точнее, того выхолощенного школьного представления о нем, в котором на несколько сотен лет приходится всего несколько десятков фраз в учебнике. Вот и полосатик, кажется, собирался ограничиться парой слов. Никаких мрачных картин, никаких рассказов о кровопролитии — а ведь вряд ли история их цивилизации избежала всего этого.

Впрочем, Рохан уже понял, что их ожидает не столько исторический экскурс, сколько повествование, не лишенное назидательности, которое приведет к какому-то важному финалу, связанному с нынешним состоянием полосатиков. А это состояние — сколько бы ни было в нем поразительного для землян — все же казалось Рохану двусмысленным, стоило лишь посмотреть на их голого рассказчика. Добраться до финала и понять, чего, собственно, они достигли было гораздо важнее, чем слушать о печальной истории жизни их далеких предков.

А в те времена, о которых шла речь даже само время в его привычном для современного человека понимании движения от прошлого к будущему будто бы перестало существовать. Казалось, была утрачена ось, вдоль которой оно несло цивилизацию к чему-то неведомому, но определенному. Время превратилось во множество водоворотов побольше и поменьше. От утра до утра. От посева до посева, от сбора урожая до сбора урожая.

Цивилизация уподобилась человеку, который не может понять, почувствовать, в чем действительно главная задача его жизни, и живет от дня ко дню, от года к году. Каждый день, месяц, год приносят свои дела, заботы и радости, и они кружатся и кружатся, ничем не разрешаясь. Эта жизнь никуда не ведет, хотя каждое мелкое дело помогает человеку хотя бы ненадолго заглушить щемящее чувство бессмысленности и безвозвратно уходящего времени.

А может быть, этот человек в самой глубине своей души понимает, в чем эта задача, но боится, что недостоин ее, что браться за такое дело именно ему — непростительная дерзость. В этой своей робости он хватается за кружащиеся заботы каждого дня, чтобы придать своей жизни обманный, но утешительный смысл, в бесплодной надежде дождаться чего-то, что прервало бы извне это бесконечное вращение, дождаться кого-то, кто скажет: «Делай, ты можешь!»

Это видела во сне Лина. Ее альтер эго жила в ту пору безвременья. Ее жизнь протекала от восхода до восхода, повторяясь вновь и вновь, не неся никаких перемен, не обещая людям, захваченным этим колесом, никаких свершений, никакой самореализации, никаких перемен. Человек рождался, чтобы повторить судьбу своих родителей, родителей родителей и еще многих поколений, сгинуть и стать блеклой тенью прошлого, неотличимой от других предков.

Круговое движение продолжалось не одно столетие. Чистая вода сколь угодно долго остается неподвижной на огне и вскипает от мельчайшей песчинки. И песчинка нашлась. В Черной пустыне обнаружили горючий газ.

***

Неизвестно, доступны ли младенцу абстрактные рассуждения. Кто знает? Так или иначе, он чувствует себя счастливым своей зависимостью от больших, родных ему людей. Но, становясь подростком, он начинает бунтовать против взрослых и очень хочет скорее вырасти, чтобы получить над ними власть. Столетиями полосатики жили в полной зависимости от сил природы. Долгое время она вовсе не всегда тяготила их, напротив. Они и не представляли себе, как может быть иначе. Так же как младенец умеет получить от матери все, что он хочет: еду, ласку, тепло, заботу, обитатели этой планеты умело могли использовать все то, что получали. Судя по рассказу, планета была для них хорошей матерью.

Но настало время — и цивилизация вышла из младенческого возраста. Первые годы, пока добыча еще не отступила далеко от границ леса, были временем восторга, временем кажущегося торжества разума, веры в его гигантские возможности. Предки нынешнего поколения полосатиков получили в свое распоряжение могучую силу — и пока еще не начали расплачиваться за нее. Конечно, все стало меняться, и очень быстро, но основа жизни пока оставалась прежней. Они были теми же созданиями природы, они не могли — да и не стремились — существовать вне узкой полоски суши, которая их кормила и защищала. Они обустраивали ее для собственного удобства, понемногу вмешивались в естественный ход вещей, но их вмешательство было незаметным для леса и для них самих. Они не отдавали себе отчета в том, что делают. И, конечно, никому даже в голову не приходило задуматься, имеют ли они на это право. Они были уверены, что такое право у них есть просто потому, что есть такая возможность.

Время шло, добыча отдалялась от леса, а вслед за ней стали переселяться и предки полосатиков. Технологии того времени позволяли строить в пустыне прекрасные города, за мощными стенами которых можно было позабыть о том, где они находятся. Жизнь обитателей городов была удобна и беспечна. Комфорт обладает гипнотическим воздействием, и в большинстве своем полосатики беззаботно предавались привычной жизни, легко давая поглотить себя ее заботам и удовольствиям.

Все знали, что города построены в пустыне, противной всему живому. Более того, это было главным свидетельством высокого развития их цивилизации. Но на деле, большинство горожан и не вспоминали о пустыне. Какая-то часть их и вовсе не покидала городов — зачем? — здесь у них были занятия, работа, здесь они могли отдыхать. Внутри городских стен воздвигались удобные дома, прокладывались прекрасные дороги, здесь росли сады, а в городских прудах плескалась чистая вода. Здесь вообще не нужно было задумываться о жизни. Большинство горожан и не задумывались. Они пребывали в убеждении, что находятся в прекрасном мире, созданном предыдущими поколениями для них и совершенствуемом ими самими для потомков. Это убеждение не только заботливо поддерживало общество, но каждый внутри себя трепетно пестовал веру в то, что их мир разумен, рационален и что он вообще единственно возможный. Мало кому приходило в голову вслух сомневаться в их образе жизни, а если сомнения и высказывались, с возражениями громче всех выступали именно те, кто, кроме возмущения, не мог предложить никаких аргументов.

Отсутствие сомнений могло бы показаться странным — ведь немало горожан работали вне городских стен — обслуживали добычу газа, трудились на заводах по его переработке, на многочисленных складах, окружавших города. Казалось бы — они видели реальность своими глазами… Но возвращаясь в свои уютные дома, они торопливо погружались в городскую жизнь и в многочисленные в большинстве своем бессмысленные развлечения, чтобы оглушить свой мозг, убедить самих себя, что все, что происходило с ними там, за стеной города, относилось к какой-то другой, смутной действительности, которую и не стоило принимать всерьез.

Большинство хотели не думать. И вся организация их жизни способствовала тому, чтобы это их желание удовлетворялось как можно полнее.

Чуть поодаль от городских стен картина противостояния пустыни и разума становилась простой и бесхитростной. Города окружали большие угрюмые строения: производства, поставлявшие в города все необходимое для беспечной жизни, перерабатывавшие природный газ, гигантские склады. Эти циклопические бетонные коробки казались чужеродными даже пустыне. В нескольких сотнях километров от города располагались месторождения. К ним тянулись узловатые мощные щупальца трубопроводов.

***

Дема прервал рассказчика.

— Звучит так, будто все это ты видел собственными глазами, — сказал он вполголоса.

Полосатик помедлил.

— Это… почти так.

В лице Демы появилось воодушевление, которое Рохан уже не раз наблюдал в нем здесь, на этой планете.

— Но это значит… Это значит, что те люди… ну, ваши предки… давно умершие…

Дема задохнулся от волнения. Полосатик и так понял его.

— Наши предки не умели взаимодействовать со… средой разума, — ответил он. — Но следы сохранились. Мы думаем, они, скорее всего, связаны с какими-то сильными переживаниями, или же оставлены теми, кто достигал достаточных высот в познании себя, в развитии своей…

Полосатик остановился. Наверное, он хотел сказать слово душа, но что-то его останавливало. Или мозг самого Рохана отвергал это слово.

— Возможно, они связаны с кем-то из нас родством, — закончил полосатик и возобновил рассказ.

Движение городов вглубь пустыни, в поисках новых месторождений, когда старые были исчерпаны, заняло многие столетия, но неизбежное должно было произойти. Города все ближе приближались к полюсу. Позади лежала бесполезная выхолощенная пустыня и никаких источников энергии, равных природному газу. В воздухе носилось предощущение катастрофы. Ее чувствовали даже те, кто никогда не высовывал носа из уютной тины городской жизни. Это ощущение странным образом пробуждало их активность: они лихорадочно улучшали свою материальную жизнь, строили, обустраивали. Никогда за весь этот период города не возводились таким бешеными темпами. А строителям уже и самим было понятно, что на это жилье не будет спроса.

— Впрочем, лучше я расскажу об этом завтра. Мне кажется, на сегодня хватит информации и переживаний.

Все земляне, не сговариваясь, выдохнули, потянулись и переглянулись.

«Ну, вот, — мелькнуло в голове у Рохана, — настало утро, и Шахеразада прекратила дозволенные речи».

— Я оставлю вас, — сказал Виигили. — Я буду недалеко, но не буду мешать. Да, вот только… А кто такая Шахерезада?

Рохан страшно смутился, украдкой оглядел товарищей… и увидел, что и они тоже смущены. Док с явной охотой начал рассказывать старинную земную сказку; он даже читал на память какие — то фрагменты на незнакомом Рохану языке… пожалуй, его меньше всего стоило упрекать в банальности мышления. Полосатик слушал с интересом, а на цитатах начинал слегка покачиваться в такт ритму чужой речи. Со стороны они выглядели очень забавно: некрупный абориген с тонкими изящными конечностями и нежной кожей и мощный мускулистый землянин с большой шишковатой головой и огромными руками. И оба — с абсолютно лысыми блестящими черепами. «Вот уж у кого пятки так пятки», — подумал Рохан, вспомнив свои надавние терзания, стоившие ему каких-то знаний о самой ранней истории планеты. При своем двухметровом росте Рохан не мог конкурировать по размеру ноги с доком. Обувь для врача экспедиции шили по специальному заказу.

— А ну, признавайтесь, кто подумал про Шахерезаду! — сказал Рохан как бы полушутя, и сам первый поднял руку. Трое его спутников подняли свои.

— Какие же мы все-таки безумно… предсказуемые, — посетовала Лина.

— Это ты нам льстишь, — ответил Дема. — Мы просто трививальные. Даже интересно — сколько такой тривиальщины мы думаем про себя… А ведь считаем себя такими неповторимыми, такими глубокими…

— Н-да, — пробормотала Лина. — Думаем, когда думаем, что нас никто не слышит.

Рохан ощутил нехороший холодок внутри. Эти странные паузы в речи их провожатого, эти образы, которые рождались будто бы прямо в его голове…

— Кстати, вы обратили внимание, что у него иногда менялся голос? — поддержал его мысли Дема. — Например, когда говорил свое имя.

— Говорил… — пробормотал Рохан. — Точно! Он его говорил! Мы слышали его ушами. А остальное?..

Они смотрели друг на друга в растерянности. Они, земные прагматики, верящие лишь в то, что поддается измерению и наблюдению, вынуждены были признать, что провожатый транслировал им свои мысли. И читал мысли землян. Им оставалось только смотреть друг на друга. Произнести такое вслух, казалось, не было никакой возможности.

— А ведь следовало ожидать чего-то подобного, — проговорил, наконец, Рохан. — Они начали манипулировать нашим сознанием еще на корабле…

— Знаешь, — к их компании присоединился док, выглядевший очень довольным, после беседы о литературе, — манипулировать сознанием — это мы проходили, и не раз. Но вот чтобы так — целая лекция из головы в голову…

— Интересно, а почему он решил именно произнести свое имя? — ни к кому особенно не обращаясь спросил Дема.

— Возможно, он хотел, чтобы мы называли его одинаково, — предположил Александр. — Для единообразия. Или ему важно было уйти от ассоциаций. Ведь каждый воспринял бы его кто во что горазд.

— Слушай, а это интересно! — подхватил Дема. — У них должен быть какой-то механизм согласования… эум… мыслей. Если каждый думает пусть даже совсем чуть-чуть по-своему, со временем должны накапливаться расхождения. Они должны говорить! Они говорят.

Последняя фраза прозвучала забавно, все заулыбались.

— Положим, люди тоже говорят, — хмыкнул биолог. — А понимают все равно каждый по-своему.

— Ага, — добавила Лина. — А еще иногда, когда человек внутри себя думает, он и сам толком не представляет себе, что именно он думает.

— То, для чего не найдено слово, столь же эфемерно, как твои мысли, — произнес Рохан и тут же поймал чуть удивленный взгляд Лины. — Это не я сказал, — добавил он поспешно, — это командир.

***

Разговор иссяк, а Рохан задумался о прочитанной им еще в детстве фантастической повести об ученом, который изобрел прибор, влияющий на чувства и мысли людей. Книжка была очень старой, она показалась Рохану наивной, хотя и занимательной, но один эпизод его неожиданно по-настоящему испугал.

Один из героев книги вспоминал, что однажды ночью, в два часа, услышал звон ложки в тонком стеклянном стакане. На следующее утро он отправился навестить своего тяжело больного друга — и уже не застал его в живых. Он умер той ночью. Ровно в два часа мать друга хотела дать ему лекарство, но он уже не мог пить, и она положила ложечку обратно в стакан.

Почему именно этот эпизод обратил на себя внимание маленького Рохана? Он еще несколько месяцев придирчиво следил, чтобы никто не оставлял ложку в чашке, очень беспокоился, если узнавал, что кто-то из его родственников или друзей заболел — пусть даже это была легкая простуда — а по ночам подолгу вслушивался в темноту — не раздастся ли в тишине предательский звук…

Страх забылся, и только спустя много лет он узнал, что эту историю рассказал автору реальный человек, ученый из России начала 20-го века. Возможно, реальность переживания водила пером писателя и придала именно этим строкам особую силу. Вспоминая свое детское впечатление, Рохан нашел и прочел книгу, написанную этим ученым.

В те годы, о которых в ней шла речь, человечество только начинало осваивать радио, и как это всегда бывало, когда открывается целая новая отрасль знания, ее пытались использовать для объяснения всего на свете. С позиций современных знаний эти попытки показались Рохану наивными. Теперь же он думал — были ли они так наивны на самом деле? И, главное, следовало ли игнорировать предмет, который они пытались объяснить, только потому, что сделать этого не смогли?

Размышляя, Рохан машинально, почти не отдавая себе в этом отчета, ел, пил, потом даже умылся, точнее, просто смочил лицо теплой водой, сочившейся из тела дерева, и обнаружил себя уже лежащим на ароматном ложе из иголок рядом с товарищами.

Комфорт, в котором оказалось его тело, передался мыслям. Внутренняя борьба, вызванная необходимостью признать то, о чем считалось дурным тоном даже думать всерьез, прекратилась. Им начала овладевать дремота.

— А знаете, что жалко? — ни с того ни сего произнес Дема. Рохан даже привстал от неожиданности. Его друг лежал, закинув руку за голову, и вид имел самый мечтательный. — Жалко, что здесь не видно звезд. Когда вот так лежишь на земле под деревьями, нужно, чтобы в небе были звезды. А какие звезды в горах! Вот вы хоть раз видели звездное небо в горах? Кажется, будто над тобой висит огромная перевернутая серебряная чаша, и на нее накинута тонкая черная ткань… Серебро сияет сквозь нити, и одну звездочку нельзя отделить от другой…

Никто даже не сказал ничего, так не похоже это было на их товарища. А тот еще помолчал, глубоко вздохнул, повернулся на бок, и как-то неожиданно быстро с его стороны начало раздаваться умиротворяющее равномерное сопение.

— Спит, — негромко прокомментировал док. В его голосе отчетливо слышалась улыбка. — Эх…

«И это всегдашний балагур и приколист Дема, — подумал Рохан. — Что с нами всеми происходит?»

Он посмотрел вверх в плотную черноту над головой. Где она начиналась и где заканчивалась? Звезды дают небу высоту. Смотришь на них и уносишься мыслями…

Рохан одернул себя. Хватит того, как он уносился мыслями неведомо куда несколько дней назад. Под звездами посреди пустыни. Он тоже повернулся на бок и закрыл глаза. И как-то скоро и легко заснул.

***

Следующий день начался почти так же, как вчерашний. Появление полосатика не было для них новостью, но опять на доли секунды стало неожиданностью. И где он был ночью? Может быть, он так и оставался рядом с ними, просто несовершенство зрения не позволяло его увидеть?

Потом они так же как и вчера шли по неменяющемуся лесу и, наконец, остановились, чтобы слушать продолжение.

Их ожидал рассказ о счастливом, хотя и закономерном спасении и о дальнейших событиях, приведших к теперешнему, такому странному, на земной взгляд, состоянию.

Полосатик начал, не озаботившись вступлением.

— Спасением нашей цивилизации в условную вторую фазу ее существования и источником долгого и очень плодотворного ее развития в третью стали знакомые вам мушки.

Рохан не ощутил даже легкой паузы перед последним словом. Наверняка здесь для них было совсем другое, более подходящее название, — как, впрочем, и для них самих, и для их планеты, — но узнать его, как понял Рохан, им не придется. «Мушки» уже засели в сознании землян слишком прочно.

Они оказались автономными роботами со сложной многоуровневой логикой. Каждая мушка имела некоторые базовые функции — могла двигаться, обмениваться информацией с другими мушками, определять свое местоположение. Помимо этого каждая хранила в себе элементы инструментов и фрагменты программного кода, работавшие только при взаимодействии с каким-то числом других мушек. Они могли объединяться в группы для выполнения более сложных функций, каждая группа, в свою очередь, объединялась с другими. Уровней сложности предполагалось очень много.

Рохану вспомнились «танцы» мушек перед защитным экраном. Тогда ему казалось, что в этом движении есть какая-то закономерность, какой-то смысл в чередовании фигур, образованных неизвестными существами. Дэвид попробовал было расшифровать видеозаписи этих танцев. Какими аналогиями, какими ключами он пользовался для этого, Рохан не интересовался, в конце концов, так ничего и не удалось добиться. Себе же Рохан запретил себе даже приглядываться к ним, поскольку знал, как услужливо мозг подсказывает аналогии для невиданных явлений, которые выходят за рамки человеческого опыта.

Выходит, то, что он воспринимал как кажущееся, было действительным, и фигуры, скорее всего, соответствовали схемам обмена информацией между крохотными устройствами. Его зрение и мозг восприняли и интерпретировали все правильно, вот только сознание не захотело мириться с выводами, которые из такой картины следовали. Какая-то часть его существа подавало сигналы, которые другая его часть — сознание — игнорировала или искажала, потому что они не соответствовали ее шаблонам. А когда они шли в оглушительном зное пустыни, и его тело действовало как бы отдельно, самостоятельно — оно оказалось умнее его разума. Его тело, его органы чувств оставались для него чем-то само собой разумеющемся, чем-то, что он давно перестал замечать, вроде силового экрана. Кроме, разве что досадных случаев, когда оно уже совсем недвусмысленно напоминало о себе острым голодом или нестерпимым желанием спать. Гораздо чаще же он и ел, и спал потому, что этого хотела его голова, его разум. Непроизвольно он думал о своем теле, как о чем — то, что просто обслуживает его ум, а все было не так уж просто. Там таилось и действовало нечто очень ценное и мощное… может быть, и его интуиция располагалась там же.

«Когда, интересно, случилось такое раздвоение человека? — подумал Рохан. — Что бы Александр сказал по этому поводу?» Рохан даже на секунду обрадовался очередному предлогу, чтобы поговорить с биологом и украдкой скосил на него глаза. Тот неотрывно смотрел на Виигили. «Непременно надо будет порассуждать с ним об эволюции человека на досуге. А ведь он, наверное, расстроился — его надежды на животную природу мушек не оправдались», — задумался Рохан — и упустил какой-то кусок повествования об эволюции полосатиков.

Он попробовал включиться, но его собственные мысли явно пытались отвоевать для себя место в мозгу. «Какой может быть предел сложности этой системы?» — мелькнуло в голове у Рохана. А тут и Дема как раз озвучил его мысль:

— А если целая туча мушек?

— Туча мушек — это мощнейший интеллект, хотя, конечно, простое наращивание численности не расширяет его возможности системы напрямую. Вы и сами это понимаете. Собственно говоря, это и стало первой задачей наших математиков… решение которой растянулась на столетия. И это же… — его лицо стало серьезным, — но не будем забегать вперед.

— Конечно, идея подобной системы кажется такой простой… естественной. Но шли мы к ней очень долго. Впрочем, так бывает с большинством новых идей. Наверное, среди них есть счастливые — настолько блестящие и удачные, что признаются всеми сразу и безоговорочно. Но в основном современники отвергают новое, исходя из современного им уровня знаний. Мы склонны возводить в абсолют уровень знаний своего времени. Парадоксально — мы подчас проявляем поразительную силу мысли, чтобы подтвердить устоявшееся, старое знание, когда его начинают подтачивать новые факты. А ведь достаточно бросить взгляд в прошлое, чтобы понять, какими непредсказуемыми путями идет прогресс и как опровергаются теории, казавшиеся единственно возможными.

Впрочем, по порядку.

Идея мушек родилась не на пустом месте. Для сборки добывающих агрегатов на отдаленных месторождениях, куда трудно было доставлять крупное оборудование, использовали узлы и детали с интеллектуальными модулями, которые могли собираться в готовые конструкции автоматически, без постороннего участия. Элементы таких конструкторов становились со временем все меньше, а интеллектуальная начинка — все сложнее. Они стали очень популярны у дизайнеров, проектировщиков: наборы совсем небольших элементов, из которых можно было в буквальном смысле лепить, как из глины. Они скреплялись друг с другом при помощи магнитов, могли менять цвет, могли «подсказывать» — например, какая форма имеет лучшие аэродинамические свойства. Просто слепив фигуру, можно было получить ее сразу же в виде математических моделей, программ и спецификаций. Элементы фиксировали и формулировали в математическом виде свое расположение друг относительно друга.

Эти интеллектуальные конструкторы изрядно облегчали жизнь, но не меняли ничего по существу. Они наравне со всеми потребляли энергию, для которой был один источник — газ.

Конечно же, инженеры пытались оснастить автономные модули солнечными батареями, но очень долго попытки оставались бесплодными. Модули потребляли больше, чем производили. За многие годы они добились лишь снисходительного отношения к своему труду. Странно или нет, но чем отчетливее становилась перспектива остаться без газа, тем большее раздражение вызывали эксперименты с мушками. Казалось, вместо того, чтобы предпринимать «нужные» усилия, ученые тешат свои амбиции и самолюбие, попали в плен ложных идей и крадут средства, а, главное, время на свои сомнительные эксперименты.

Рохан непроизвольно поглядел на Александра. Тот казался глубоко погруженным в себя. Наверное, в кого-то из таких людей, закосневших в своей уверенности, он перевоплощался во сне.

В таком настроении общества незамеченным прошел один из важнейших этапов развития нашей цивилизации, продолжал полосатик, — мушки стали автономными. Одним из первых «настоящих» их применений стали мобильные солнечные электростанции, в которых структуры, образованные мушками, выполняли функции и генераторов энергии, и аккумуляторов, и линий передачи. Общество не могло оценить важность этого достижения, поскольку вырабатываемая энергия не шла ни в какое сравнение с энергией, получаемой от газа. Страх, как это всегда бывает, застилал глаза — он требовал найти источник энергии, сравнимый с газом. Мысль, а нужно ли такое количество энергии, даже не приходила тогда в голову.

— Тут я должен кое-что пояснить, — продолжал Виигили. — Эксперименты с мушками проходили в так называемом академическом поясе. Он существовал все время периода городов. Так сложилось, что почти все научные организации, школы — и большинство просвещенных граждан того времени — остались в тех первых городах вблизи леса, построенных в самом начале периода технологического подъема. Это был своего рода пояс образования и фундаментальной науки. В городах, появлявшихся позже, были востребованы прикладные дисциплины и практические умения. Фундаментальная наука очень скоро перестала ощутимо влиять на прогресс. Ее поддерживали, как поддерживали здешние учебные заведения. Они считались исключительно престижными, наиболее влиятельные люди из городов стремились, чтобы их дети учились и работали здесь. Кто знает — может быть, чутье им подсказывало, что будущее скрыто именно здесь. Сюда приезжали изобретатели и инженеры из городов. Некоторые, самые талантливые и прозорливые, выхватывали какие-то идеи, чтобы адаптировать их под нужды приземленной жизни и сделать ее еще более удобной и беспечной. Но для всего этого не нужно было держать ученых под рукой.

Никого не интересовал образ жизни, который складывался здесь. Здешнее просвещенное, развитое общество сформировало основы уклада, в котором мушки были бы достаточным источником энергии, и, как впоследствии выяснилось, основным инструментом обеспечения жизни.

Широта возможностей мушек зависит от их количества. Иметь мушек в личном пользовании было практически бессмысленно, разве что некоторое небольшое количество для решения простых повседневных задач. Зато на время, в аренду, можно было получить инструмент огромной силы. Возможности этого инструмента зависели от широты выбора, от того, сколько и каких элементов может объединиться во временную систему. Мушки показали с неоспоримой ясностью, насколько избыточную жизнь вели обитатели планеты раньше. Сколько ресурсов, энергии, времени уходило на воспроизведение одного и того же, на бесчисленные дубликаты вещей, которые могли не использоваться годами. Страх лишиться энергии и ресурсов, неверие в мушек как в замену газу, опирался на привычное потребление, а оно, в свою очередь, на привычный образ жизни.

Впрочем, ученые и в большинстве своем образованные жители академического пояса, это и так понимали, и легко перестроились для новой жизни. Жителям городов, которые мало заботились о своем интеллектуальном развитии, но поколениями впитывали в себя одни и те же привычки, которые приучились окружать себя все новыми и новыми вещами, оказалось гораздо трудней.

Жители городов увидели рядом с собой новую рациональную удобную жизнь и захотели, чтобы она была доступна и им, считая, что имеют на это право. Просто как обитатели той же планеты. Так же, как их далекие предки считали, что вправе вмешиваться в ход естественного развития просто потому, что их соплеменники смогли сделать важные научные открытия. И они не задумывались о том, что это может оказаться невозможным, если они не изменят свой привычный образ жизни, который казался им единственно правильным.

Полосатик замолчал, то есть земляне перестали получать от него информацию. Он вовсе не думал? Или каким-то образом закрыл для них свои мысли.

Мысленная пауза тянулась, а на Рохана все сильнее наваливалось гнетущее чувство, тем более тяжкое, что у него не было понятного адресата, источника зла, на который можно было бы указать. Виигили не хотел говорить им чего-то, но, видимо, мысли о том, что происходило в это время, были тяжки и прорывались наружу неясными ощущениями. И земляне ловили эти ощущения. Похоже, переход к новой жизни оказался совсем не прост. Рохан представил себе альтер эго из сна. Такому было бы трудно противостоять, если бы он захотел получить чего-то.

Полосатик овладел собой, минутное помрачение отпустило и Рохана, и рассказ продолжился. Теперь это была история гармонии и благоденствия… которые закончилось каким-то пока неясным крахом и привели полосатиков к их нынешнему состоянию. Тому самому, которое они считали совершенным.

***

Но до краха было еще далеко, а у живших тогда полосатиков были все основания чувствовать себя счастливыми и гордыми собой. Они были уверены, что достигли полной гармонии с планетой, с себе подобными и каждый — сам с собой. Они оставили потомкам прекрасную природу, чистый океан… и сами оказались развиты настолько, что смогли преодолеть следующий период перемен.

Полосатик окончательно приободрился и продолжал свой рассказ.

— Несколько столетий население планеты постепенно и безболезненно сокращалось. Наши предки стали жить долго — особенно по меркам предшествующей эпохи, многие годы сохраняя бодрость и здоровье. Они не торопились рожать детей, а когда желанный ребенок появлялся на свет, у него было все, чтобы расти и развиваться, обгоняя своих родителей.

За все прошедшее время природа полосатиков изменилась очень мало: благодаря орудиям они высвободились из колеса эволюции и остались теми же слабыми, далекими от совершенства животными. Они создавали цивилизацию, которая давила на них, наводила внешний лоск, но животные внутри них никуда не пропадали, напоминая о себе болезнями, телесными и душевными.

Освободив полосатиков от забот и трудов ради хлеба насущного, мушки дали им время и возможности для того, что, в конце концов, только и может иметь смысл для мыслящего существа. Они занялись совершенствованием самих себя.

Самосовершенствование сопровождалось совершенствованием планеты. Мушки очистили всю пустыню. Все, что составляло жизнь многих поколений и превратилось в прах, в бессмысленные обломки, было разобрано. По большей части это все в качестве материалов отправлялось к полюсу, где мощные скалы стали надежным фундаментом для строительства мушками гигантского завода по производству мушек.

Подземные породы, разорванные, изломанные безжалостной добычей газа, тоже восстанавливались. Некоторые заполнялись и запечатывались, в некоторых устраивались гигантские естественные аккумуляторы, над которыми потрудилась научная химическая мысль. На протяжении целых геологических эпох в органике растительности копились и уходили в твердь в виде газа запасы энергии здешнего светила. Практически такие же запасы были восстановлены — в другой форме и в других носителях — за десятки лет. Разум в своей целенаправленной деятельности по улучшению природы спорил с эволюцией — и не уступал ей.

Можно сказать, что жизнь наших предков была близка к идеалу. Они существовали в гармонии с природой, с обществом и с собственным внутренним миром. Правда, эта гармония соответствовала их тогдашним знаниям и представлениям.

«Но, коне-ечно, сейчас-то мы узнаем, что эти знания и представления были так далеки от совершенства», — договорил за полосатика Рохан и настроился на рассказ о том, в каком-таком неправильном направлении начала развиваться их цивилизация.

Но разве это он сам так подумал? И настроился — не потому ли, что как раз к этому и собирался переходить их провожатый? Внезапно его поразила неожиданная — и на сей раз, скорее всего, его собственная мысль: а может, полосатик вызывает у него такую иронию, потому что он и сам относился с легкой иронией и к самому себе, и к своим соплеменникам? Раздумывать было некогда — он рисковал пропустить кусок повествования, но даже от проблеска этой мысли он почувствовал глубокое уважение к Виигили. Умение относиться к себе с иронией Рохан ценил как одну из замечательных и не всегда достижимых для него самого добродетелей.

***

Полосатик между тем описывал жизнь его далеких предков. Несмотря на поразительный прогресс, в чем-то их быт мало изменился еще с тех времен, когда они строили свои первые дома и корабли. Сколь ни была совершенна техника, облегчавшая их жизнь, каких чудес ни добилась наука в улучшении их организмов, они все равно хотели жить в доме под крышей и ложиться на ночь в кровать. Они не отказались от привычек, которые выработались еще у их предков на заре истории.

Итак, они по-прежнему жили в домах, которые усилиями разума и трудами мушек становились чем-то вроде совершенных инструментов для жизни. Все необходимое для работы, для развития интеллекта и тела, для здоровой жизни в любом возрасте с помощью мушек можно было доставить в любой дом в любой момент. У них практически не было задач, для решения которых нужно было бы собираться вместе большими коллективами. При этом системы связи, обмена информацией, созданные из мушек, были настолько мощными и гибкими, что каждый мог получить любую информацию и возможность общаться с кем угодно. Каждый мог найти товарищей, разделявших его взгляды и вкусы, найти заинтересованных собеседников и встречаться с ними — в виде их цифровых образов, — независимо от того, где они жили. Аудитория любого полосатика ограничивалась, в сущности, только населением планеты. Общество достигло максимально возможной связности. И никогда за всю историю круг личного общения не был так узок.

Краткий период детства, то время, когда для ребенка особенно важен телесный контакт с родителями, ощущение их близости, юный полосатик проводил в семье. В подростковом возрасте они также оставались в родительских домах, но общество уже предлагало им разнообразные возможности для жизни среди сверстников. Серьезная учеба в местных университетах означала вступление в пору самостоятельности. И в это время, круг общения начинал медленно, поначалу незаметно, сужаться. Родители же к тому времени достигали весьма почтенного по земным меркам возраста, который здесь считался возрастом расцвета. Пары, если и не расставались совсем, все больше погружались каждый в собственную жизнь. Для них наступал самый продуктивный ее период. Теперь уже ничто не мешало каждому посвящать время и силы развитию собственных возможностей и дарований.

Постепенно, от поколения к поколению, жители планеты утрачивали навык живого общения и переставали видеть ценность в тех неуловимых ощущениях, которые возникают, когда кто-то находится рядом.

Недостающие эмоции, связанные с общением, полосатики получали из — мозг Рохана запнулся в поисках подходящего слова — трансляции представлений. Добрая половина жителей планеты занималась созданием воображаемой реальности, населяла мир выдуманными персонажами с их выдуманными судьбами, многие из которых сопровождали их реальных современников на протяжении всей жизни, и передавали своих выдуманных потомков по наследству реальной молодежи. Рохан мог только догадываться, какими были технологии, доставлявшие эти образы в дома полосатиков.

Впрочем, так ли это было важно? Парадоксально, но реальность любой информации придает только воображение того, кто эту информацию получает. Для человека, обладающего воображением, способного тонко чувствовать, герои бумажной книги, явленные в виде черных значков на белом фоне, более реальны, чем для иного настоящие живые соседи.

***

— Мечта — она потому и мечта, что где-то в глубине души, возможно, даже не признаваясь себе в этом, мы не верим в ее осуществление, — прозвучали в голове Рохана слова Виигили. — Может быть, именно поэтому подсознательно мы позволяем себе мечтать о чем-то очень трудно осуществимом, или, мечтая, опускать казалось бы незначительные детали на предполагаемом пути к желаемому. Но мечты сбываются. И даже чаще, чем может показаться на первый взгляд. И когда они сбываются, мы не всегда понимаем это, потому что что-то получилось не так. А так — и не могло быть.

В мечте наших предков об идеальном счастливом обществе оказалось два неучтенных обстоятельства — одиночество… и мушки — продолжал полосатик. Они стали для нас всем — источником пищи, здоровья, знаний. Они были нашим домом, постелью, давали свет, тепло. До поры до времени ни того, ни другого никто не замечал, как прежде не замечали неестественности жизни в пустыне.

— Вы не видели, что вся ваша жизнь… существование всей цивилизации зависит от одной… одной… — Дема начал быстро и взволнованно, но замялся, не находя подходящего слова для мушек.

— Часто мы чувствуем себя в безопасности не с тем, что действительно дает безопасность, а с тем, что привычно. Мы цепляемся за старое, а новому приписываем даже то, чего в нем нет и быть не может.

В этом своем стремлении мы наивно забываем, что старое тоже было когда-то новым.

Но разве не так идет весь прогресс вообще? Мы придумываем что-то новое, пугающее, отталкивающее, кажущееся ненадежным и даже вредным. Но проходит время, и то, что недавно было источником страха, раздражения и неприязни начинает казаться таким привычным, уютным и основательным. А мы ополчаемся на новые дары прогресса.

Впрочем, вы правы, и опасения попасть в зависимость от мушек были. Вы правы и в том, что страшно полагаться во всем на какое-то одно средство. Обязательно начнет казаться, что с ним что-то случится. А почему что-то должно случиться? Разве не мы сами это создали, думали над этим? Впрочем, вы самые надежные свидетели, что эти опасения неоправданны. Мушки действуют, выполняют свои функции автономно уже долгие и долгие годы.

— И все-таки что-то произошло? — воскликнул Дема. Он уже не мог справиться с волнением. — Что? Мушки взбунтовались и пошли на вас войной?

Полосатик замолк на некоторое время. Он явно не понял вопроса.

— Такую тему любили наши авторы… фантасты, — попытался помочь Рохан. — Роботы достигают высокой степени развития, их перестает устраивать роль слуг человека, они начинают преследовать какие-то свои цели и либо вступают в войну с людьми, либо порабощают их.

Полосатик понял и явно развеселился. То ли от наивности земных писателей, то ли от наивности его земных гостей.

— В этом нет ничего удивительного, — сказал он, как будто бы несколько назидательно. — У нас… да, и у нас были такие… сюжеты. Робот, в принципе, интересный объект, было бы странно обойти его вниманием. Но ведь вы понимаете — и у нас, и у вас авторы сочиняли не для того, чтобы порассуждать о роботах. И не для того, чтобы пофантазировать, какими могут быть другие миры. Есть только одна цель — в других мирах отразить свой собственный… в обличии роботов изобразить себя…

Но я отвлекся… Нет, конечно же, с нами, с нашими далекими предками ничего подобного не случилось. Ведь они имели дело с настоящими роботами, а не с художественной аллегорией. Думать, что они пойдут на людей войной — значит совсем не понимать, что они такое.

В основе робота — программа, это только программа, и они могут действовать только в ее рамках. Она может быть сколь угодно совершенной, она может даже развиваться — но чего не может произойти с роботом — он не может осознать, что действует по программе. Потому что… потому что если он это осознает, он перестанет быть роботом. У него появится самоосознание. Он превратится в иную форму разума.

Возможно ли это? Кто знает. Могу только сказать, что из этого никак не следует войны против поработителей. Из этого следует взаимодействие двух форм разумной жизни.

Да, действительно, на первый взгляд, кажется, что это взаимодействие могло бы принять форму войны. Но — зачем воевать тому, у кого впереди вечность?

Нет, все было гораздо проще. Наши мушки не перестали быть просто роботами. Они и сейчас продолжают исполнять те программы, которые были заложены в них нашими предками. Конечно, они не стремились нас уничтожить. Для этого они должны были бы представлять нас такими, какими мы представляем себя, во всей целостности. И это опять же означало бы, что они должны были быть мыслящими существами. Нет, мы были для них элементами программы, обладающими определенными свойствами — о которых они знали также из программы. Мы ничем не отличались, например, от света, который является для них источником энергии, и, собственно, от других мушек, с которыми они могут взаимодействовать. Ну, и как вы, наверное, поняли, в их программе заложены определенные требования и ограничения в отношении объектов с антропоморфными параметрами. И вы, конечно же, поняли, что этот элемент программы действует и по сей день.

Но и это не главное. Собственно уничтожения — в том смысле, который мы в это вкладываем — для них не существует.

Док даже иронически присвистнул. Полосатик понял.

— Да, вы видели, как какие-то предметы пропадают в облаке мушек в считанные секунды. Но это не уничтожение. Это… (в речи полосатика возникла пауза. Сознанию Рохана явно не сразу удалось найти подходящее слово для того, что тот пытался им транслировать) утилизация. Они утилизируют, перерабатывают… убирают в специальные места. Они не убивают.

Убить может только тот, кто понимает, что значит быть убитым… Убивают и воют только существа, наделенные сознанием…

Все было гораздо проще. Системы, создаваемые мыслящими существами, достигли такой степени сложности, что вышли за пределы контроля этих существ. Это неминуемо должно было случиться. Очередная модернизация привела к тому, что весь комплекс стал действовать не так, как ожидалось…

Это был просто закономерный итог наших собственных усилий. Мы постоянно совершенствовали мушек, сложность системы росла. Ресурсы для завода по производству мушек поставляли все те же мушки. На использование природных ископаемых в системе критериев мушек заложены довольно жесткие ограничения, зато они могли практически свободно использовать все отходы, в том числе и вышедших из строя мушек. Долгое время эта система работала безукоризненно.

Тут-то и образовалось узкое место. Здесь разорвалась одна из тончайших связей, составлявших сложную систему взаимодействия мушек, мыслящих существ — наших предков, природы — и того материального наследия прошлого времени, от которого они так и не отказались. Именно здесь оказался тот фрагмент, без которого не могла держаться вся гигантская конструкция…

В системе мушек возникло противоречие в определении того, что является предметом утилизации. Они начали утилизировать действующие коммуникации, строения, все, что оставалось от прошлой жизни и так или иначе использовалось. И в этом не было бы ничего ужасного — почти все можно было воссоздать или заменить самими же мушками. Но мыслящие существа подвержены эмоциям. Под влиянием эмоций они стали пытаться остановить «неправильные» действия мушек — силой, в том числе уничтожая мушек. Это были жалкие попытки. Мушки просто бесстрастно отправляли в «переплавку» все, что было разрушено, в том числе и собственных выведенных из строя «товарищей». И каждая такая попытка с нашей стороны все больше разлаживала систему.

В итоге, наши предки едва ли не в одночасье оказались лишены привычного материального окружения — всего, что, собственно, составляло их жизнь.

***

Виигили встал, как-то очень по-человечески потянулся, будто бы даже поклонился, но, видимо, решил обойтись без дальнейших формальностей и… исчез, слился с окружающим миром так, что невозможно было определить тут ли он еще.

Люди тоже начали разминать кости, сопровождая этот процесс разной степени благозвучности кряхтеньем и мычанием.

— Мы прямо как школьники, — хмыкнула Лина. — Учитель за дверь — в классе шум и гам.

— Наверное, хорошие учителя тоже обладают каким-то умением, наподобие такого, что у него. Прикладывают какие-то свои силы и за счет этого держат внимание детей, — предположил док. — Самому, без посторонней помощи далеко не всегда так удается сосредоточиться.

Улеглись. Помолчав немного, док проговорил:

— Я знаю, что чувствуешь вот в такой ситуации. Я это видел. Чувствовал. Во сне. И все равно, невозможно представить… остаться без всего, что составляло твою жизнь… остаться без будущего…

— Ты ведь, наверное, слышал про моих родителей? — вдруг спросил Дема.

Рохан даже вздрогнул. Кто же не слышал про них! Несколько отчаянно смелых экспедиций, которыми руководил Демин отец и в которых его неизменно сопровождала мать Демы, занимавшаяся связью, вошли в учебники, стали основой книг. В зените славы они неожиданно прекратили полеты и даже как бы пропали. То есть, было известно, что они живы и здоровы, но где находятся, чем занимаются — никто доподлинно не знал. Когда Дема пришел в экипаж, на корабле возникла надежда выяснить все из первых рук, но тот сам на эту тему не заговаривал, а все остальные сохраняли деликатность.

— Про моих родителей чего только не говорят, каких только эпохальных проектов им не приписывают, которые они, якобы, втайне готовят, — сказал Дема. — А они живут высоко в горах, как жили наши предки лет пятьсот назад. Они выращивают виноград, еще вот овец стали разводить. Я так к ним приставал поначалу — зачем они это сделали, могли же еще летать и летать. А папа однажды сказал: пусть лучше это мы за себя решим, а не старость за нас решит. Ну, и еще, что несколько экспедиций ничего не изменят, пусть лучше молодым будет больше места.

А я вот сейчас думаю: старость — это когда чувствуешь, что остаешься без будущего. Но ведь будущее — это просто продолженное вперед настоящее. Они решили сами, своей волей изменить настоящее, чтобы у них было будущее — такое, какое им по силам.

Вот сейчас только понял…

Дема замолчал, явно смущенный собственным красноречием.

— Наверное, в молодости самое прекрасное — что будущее кажется огромным, — поддержала его рассуждения Лина.

— А вот это как раз иллюзия, — возразил док. — Так, конечно, кажется, но на самом деле будущего, которое можно осмысленно представить, у человека лет десять. А в детстве, в юности и того меньше. За это время человек меняется, и будущее, о котором он мечтает, которое воображает себе, тоже меняется. Когда понимаешь это, жить становится гораздо легче. Мы замахиваемся на всю жизнь, а надо мечтать и работать примерно на ближайшие десять лет. Если хорошо поработаешь, следующие десять лет тоже хорошо пойдут, — закончил он со смехом.

Помолчали. С той стороны, где находился Дема, раздался сочный всхрап. Лина сдавленно, но нескрываемо весело фыркнула. Однако разговор иссяк, лес погрузился в тишину, прерываемую изредка тихим сопением.

Зато у Рохана сон пропал. Он не принимал участия в философской дискуссии. Его мучил стыд. Как только Дема заговорил о своих родителях, его поразила совсем другая мысль, которая теперь и не давала ему уснуть.

Он не знал, сколько лет командиру.

И все бы ничего, если бы он искренне и убежденно не считал его стариком. А в этом не было логики. Да и не было для такого отношения никаких оснований. За все время, что Рохан знал командира, ничего не поменялось ни в его внешности, ни в поведении. И все же последний год он думал о нем, как о пожилом, хотя и крепком человеке. Откуда взялись такие мысли? И когда? Да от самого командира и взялись. В конце прошлой экспедиции он объявил, что следующая станет последней в его карьере. Всех это удивило, но командир сказал будто бы в шутку: «Стар стал», дав понять, что обсуждения не будет. Конечно, Рохан не воспринял эти слова всерьез… думал, что не воспринял. Но слова были сказаны, сохранились где-то в глубине его сознания и укоренились там.

Получалось, что командир сам распорядился считать себя стариком. Распорядился — а Рохан подчинился, хотя это был, может быть, тот единственный случай, когда подчиняться распоряжениям старшего необязательно.

Не кривя душой, Рохан мог бы сказать, что любит и глубоко уважает командира. При мысли о том, что уже в следующую экспедицию ему придется отправляться без него, его охватывала настоящая глубокая грусть. Но что он знал о командире? Получается, ничего — кроме общеизвестного и того, что командир сам почему-либо сообщал о себе.

Рохан оглянулся. Его товарищи уже крепко спали. В мягком золотистом полумраке этого удивительного леса их лица выглядели спокойными и расслабленными, такими, какими Рохану было привычно видеть их вечерами в кают-компании в самые беззаботные дни экспедиций — в первые недели после того, как корабль отправляется в обратный путь. Но сейчас он смотрел на них как будто впервые.

Что ему было известно о каждом из них? Твердо он знал только одно — он, не задумываясь ни на секунду, отдал бы жизнь за каждого из них. И доверил бы каждому из них свою. И его друзья, и командир, и многие из его учителей, которых он не раз с благодарностью вспоминал, были частью его судьбы. Он не представлял себе себя самого без них. Но теперь он понимал — что-то было не так. Сейчас странное открытие о том, что он не знает, сколько командиру лет, поразило его, но ведь таких открытий и раньше было немало. Сколько раз спустя много лет, проведенных бок о бок, он узнавал о друге нечто неожиданное — и ни разу не насторожился, не подумал, как могло так получиться, что ему было известно так мало о дорогом ему человеке.

Он подумал о старике краснодеревщике и о собственном всегдашнем удивлении его способностью помнить обстоятельства жизни множества людей, хотя можно было пересчитать по пальцам, сколько раз он их видел. Рохан готов был списать это на недостаток впечатлений в жизни старика, подозревал его в том, что он тайно ведет записи и сверяется с ними перед приходом, чтобы сохранять вежливость. А может быть, они были ему просто интересны?

«Но я их всех люблю! — едва не воскликнул Рохан в голос. — Они мне дороги, как никто!» Но ему даже не приходило в голову, что он может чего-то не знать о друге. Сам он был бесхитростно открыт и прямолинеен, и ничто не подсказывало ему, что в другом могут таиться неведомые глубины, которые открываются только тем, кто пытается в них заглянуть. Он не пытался заглядывать в своих друзей — и даже не догадывался об этом. Пока обстоятельства не натолкнули его на эту мысль в путешествии по далекой планете, по чужому миру.

Между тем, чем больше он думал о командире, тем сильнее росло в нем смутное беспокойство, уже не имеющее отношения к нему самому. Его не оставляло странное ощущение, что он чего-то позабыл. Так бывает, когда из головы вылетает какое-нибудь очень простое слово. Это приводило его в состояние тихого бессильного раздражения. Он понимал, что память сама все подскажет, стоит только перестать пытаться вспомнить… и от попыток перестать думать думал еще напряженнее, а слово только проваливалось еще дальше в глубины памяти. К счастью, его скоро сморил сон.

***

Утро не оставило и следа от ночных нравственных метаний. Первую половину дня они шли, а полосатик, если и говорил что-то, обращался к Александру, это явно был разговор на какие-то биологические темы. Пройдя полдня и подкрепившись, они опять расположились возле полосатика для очередного урока. Их провожатый был явно воодушевлен. Несомненно, предстоял рассказ о том, что составляло гордость их цивилизации.

— Положение наших предков вовсе не было трагичным. Перед ними не стоял даже вопрос выживания. Все сельскохозяйственные продукты уже давно заготовлялись, обрабатывались, сохранялись мушками автономно. Продовольствие запасалось в достаточном количестве, мушки исправно обслуживали и пополняли склады. В мягком климате лесной полосы не было нужды в теплых жилищах — только укрываться от дождей. Они вовсе не были изнеженными домоседами — уважение к телу, развитие физических возможностей было одним из важных принципов жизни. Ничего действительно серьезно не угрожало их жизни — если не считать того, что она потеряла смысл.

Все, что занимало их мысли, пробуждало чувства, заставляло трудиться, — все это пропало. Они лишились будущего. Их жизнь медленно, но неуклонно двигалась к совершенству — такому, какое они представляли себе, отталкиваясь от достигнутого. А что было делать теперь? Начинать сначала? Повторять ход истории от Старого времени? Вновь дать захватить себя этому колесу?

Жизни наших предков ничто не угрожало — и у них не было их жизни.

И тогда пришли они. Существа с островов.

В эпоху Старого времени наши предки освоили многие острова, в том числе и далекие. Но притяжение благоустроенных городов в пустыне оказалось непреодолимым. Поначалу на самые близкие острова было модно ездить отдыхать, купаться в теплом океане, но потом эта мода заглохла, жителей вполне устраивали иллюзорные блага городов посреди мертвой пустыни. Заглохло и корабельное дело. Океан стал не нужен. Вести промысел было дорого, опасно, да и бессмысленно — наши предки пристрастились к продуктам, которые полуискусственно выращивались в городах.

Однако с островов уехали не все. Время от времени возникали разговоры, что где-то далеко в океане по-прежнему живут наши соплеменники. О них, об их жизни вдали от прогресса складывались легенды. Легенды подкреплялись свидетельствами ученых и просто любопытных, которые иногда отправлялись в ставшие опасными морские экспедиции. Некоторые смельчаки просто не возвращались, другие рассказывали странные вещи. Например, говорили, что есть острова, на которые невозможно высадиться. Как это? — объяснить они не могли. Или такие, которые исчезают из виду, стоит подойти к ним. Иногда путешественникам лезли в голову странные мысли, причем одни и те же всем сразу. И никому не удавалось связно и убедительно объяснить, что именно с ними происходило.

Конечно, поначалу все это будоражило воображение. Но любой интерес пропадает, если его не подпитывать. В конце концов, экспедиции на острова прекратились, и осталась только легенда, в которую никто не верил на словах — и которую каждый заботливо хранил в самом глубоком тайном уголке своей души.

Легенда была проста: на островах живут неведомые сверхсущества, которые ждут назначенного часа, чтобы прийти и спасти этот мир, а когда настанет тот час и что тогда будет — простым смертным знать заказано.

Иногда мы вспоминали эту легенду — когда времена становились так тяжелы, что, казалось, самим нам не справиться. Но мы справлялись. Справлялись, начинали жить даже лучше. Но они пришли именно тогда. Потому что нам было плохо. Но, наверное, еще и потому, что только тогда мы стали готовы к той невероятной перемене, которая под их руководством с нами произошла.

В некотором смысле, пришельцы с островов действительно были сверхсуществами. За прошедшее время они, так же как и их сородичи с материка, прошли большой путь — но мы двигались разными путями. Мы все это время изменяли окружающий нас мир, подгоняя его под себя, они же изменяли себя. Они учились использовать все возможности своего организма, управлять внутренними процессами, развивали в себе особую чувствительность к происходящему внутри и вне тела. Многое из того, что они могли, должно было казаться настоящим чудом.

Они принесли свои знания нашим предкам — таким же, как они, только многие столетия удалявшимся от них по пути развития. Сразу после катастрофы наши предки могли лишь снова встать на известный им путь прогресса, видя перед собой его конец и орудие, которое его принесло. Теперь же перед ними лежал новый путь. И все, что было раньше, было не зря, потому что только такими, просвещенными и развитыми они могли идти по этому пути.

***

Рохан не выдержал. Легенды о загадочных народах со сверхвозможностями, изменение себя…

— Ваши спасители помогли вам выжить. Но вы были высокоразвитой цивилизацией, а теперь… теперь… — Рохан отчаянно подбирал слова, пытаясь быть деликатным, хотя понимал, что Виигили уже известно все, что он хотел выразить, что он уже считал его мысли…

— Вы даже не пытались расширить свои знания о вселенной, выйти за пределы собственной планеты!

— Есть множество способов расширять знания. Например, — Рохан прямо-таки почувствовал, что фраза обращена к нему, — преодолевать границы своих стереотипов. Совсем недавно вам пришлось бороться с собой — вам казался невероятным тот способ, каким я с вами общаюсь. К тому же, вы привычно связываете развитие с его материальным воплощением. Космические корабли, сверхдальние системы связи. Вам трудно представить, каковы наши знания о вселенной… как мы можем обмениваться ими, как далеко проникать мыслью.

Последняя фраза смутила Рохана, и даже посеяла в нем некоторую тревогу. Он опять почувствовал, что должен что-то вспомнить и не мог понять, что именно.

— Пророчество сбылось? — спросила Лина, чтобы разрядить обстановку.

— Пророчества всегда сбываются, — ответил полосатик. — Только мы никогда не знаем в точности, в чем именно они заключаются.

Конечно же, мы были спасены. Наш род не деградировал и не угас, более того, мы развили в себе поразительные возможности… хотя наша жизнь теперь совсем не похожа на ту, о которой могли мечтать наши предки.

Я знаю, вы смотрите на меня с сомнением. Вы даже не можете оценить наших достижений, поскольку все ваши ценности связаны с вашим образом жизни. К сожалению, и с вашими стереотипами.

Впрочем, есть нечто, что вы можете оценить. Хотя, наверное, это трудно себе представить.

Полосатик помолчал некоторое время, потом продолжал.

— Подумайте: в некотором смысле индивидуальный человек не существует. Попробуйте со всей возможной честностью заглянуть в себя, и вы поймете, что за каждой вашей мыслью, убеждением и поступком стоит множество людей. Родители, учителя, товарищи, люди, написавшие книги, которые влияли на вас в течение всей вашей жизни, кто-то совсем вам незнакомый, но оставивший в вас глубокий след случайным словом, поступком. Все, что делали вы — лишь немного изменяли, продолжали, объединяли эти оставленные в вас следы. Если честно вдуматься в свои мысли и дела — вас нет. Вы только проводник и аккумулятор других людей.

И все же мы существуем — именно по этой причине. Мы оставляем след в жизни других людей, и этот след и есть мы.

Я думаю, вы понимаете. Но для вас это только умозрительная конструкция. Вы слишком заключены в границах самих себя. Вы привыкли к своей индивидуальности, к своей выделенности из мира. Изредка, возможно, в минуты сильных переживаний кто-то из вас ощущал нечто вроде исчезновения границы себя. Кому-то удавалось чувствовать то же, что и другому… возможно, вам казалось, что вы будто бы и превращаетесь в этого другого…

Да, это было с Роханом. Только однажды, но он помнил этот опыт как одно из самых важных переживаний своей жизни.

Случилось это в годы его учебы. Он был молод и влюблен.

Будущие астронавты несколько месяцев занимались рисунком совместно со студентами школы живописи. Умение рисовать было немаловажным само по себе, но главное — изобразительное искусство должно было развить их способность воспринимать мир. Ведь художник не тот, кто может нарисовать, а тот, кто может видеть.

Здесь он и встретил ее — хрупкую серьезную девушку с темно-каштановыми волосами, собранными в массивный пучок на затылке. Она носила ожерелья и браслеты из разноцветных деревянных бусин на кожаных шнурках, длинные юбки и постоянно таскала большой полотняный рюкзак, в котором всегда находились краски, кисточки, ветошь и что-нибудь съестное. Всем этим она охотно делилась.

С точки зрения Рохана, рисовала она лучше всех в группе. Нет, лучше всех в мире. Не то, чтобы преподаватели совсем уж полностью разделяли его мнение, но однажды случилось так, что один из них оказался особенно щедр на похвалы его избраннице. Он не жалел слов, и Рохан счастливо слушал, слушал…

Он понял это уже позже. Он был счастлив, как будто это хвалили его… нет, он был счастлив потому, что хвалили его. То, что он испытывал тогда, не было просто радостью за девушку, в которую он влюблен. В эти короткие минуты, он не мог разделить себя и ее. Он был ею.

Тогда это очень удивило Рохана. Он не отличался особой эмоциональностью, и столь сильное переживание поразило и обрадовало его. Значит он тоже способен чувствовать… Однако больше ничего подобное не повторялось. И это было уже так давно. Ему казалось, он позабыл об этом, но сейчас удивительное ощущение из прошлого остро напомнило о себе.

— Подобное случалось с кем-то из вас, — голос полосатика вернул его из далекой юности в лес чужой планеты, — но вряд ли вы могли бы управлять такими эмоциями. Да и, скорее всего, каждый придумал своим ощущениям кажущееся вам рациональным объяснение и таким образом совсем заглушил их.

Мы, напротив, уже много поколений развиваем это восприятие. И чем старше каждый из нас становится, тем все легче растворяется в других.

Вы понимаете умом, а иногда чувствуете, что вашу сущность составляют другие. Мы можем чувствовать свою сущность в других.

Полосатик замолчал, предоставляя землянам додумать его мысль самим. Взгляд Рохана упал на Дему. Тот завороженно смотрел на их рассказчика. Конечно, Дема с его эмоциональностью прошел по мысли Виигили до конца. Сам же Рохан ощущал странный холодок внутри и малодушно пасовал перед несомненным выводом. Итак, они осознанно для себя продолжали жить в своих потомках, в последующих поколениях. Принимали некую новую форму существования и сохраняли свою сущность. Эта мысль заставила его впасть в какое-то оцепенение. Да, пожалуй, весь земной прогресс, весь космос не мог бы сравниться с этим достижением. Продолжать жить в потомках в буквальном смысле.

Между тем, полосатик стоял, и уже, видимо, давно.

— Мы пройдем с вами еще немного, там переночуем. Завтра у вас будет важный день, — сказал он.

Это было как нельзя кстати. Движение теперь только и могло вернуть землян к их действительности. Они быстро поднялись и пошли.

***

Располагаясь на ночлег, освободившись от довлевших над ним мыслей о том, что они имеют дело с народом, нашедшим способ преодолеть бренность своего существования, Рохан почувствовал, что что-то неуловимо изменилось вокруг. Пожалуй, воздух стал другим. В нем появилась какая-то упругость, полнота, запах, казавшийся знакомым.

Утром вопреки обыкновению полосатик разбудил их негромким пением. Было явно очень рано. Шли они совсем недолго. Свет впереди начал заметно меняться с привычного золотистого на все более светлый. Наконец, деревья расступились, и они увидели океан.

Океан лежал перед ним безграничной синей гладью, такой же бездонный и девственно чистый, как и небо над ним. Здешнее солнце еще не взошло, и океан, отражая его невидимые пока лучи, будто бы слабо светился изнутри. Сама вода, казалось, замерла, ее не возмущала ни малейшая рябь. Мир застыл в неподвижности, как будто все сущее затаило дыхание перед каким-то могучим актом.

От воды их отделяла широкая полоса песка. Полосатик ступил на песок и остановился в молчании. Это было глубокое внутреннее молчание, молчание мысли. Даже мысль не должна была нарушить величественность момента.

Рохан подумал, что людям впору было бы позавидовать и этой способности полосатиков освобождать свой мозг. Ему самому редко, возможно, никогда не удавалось добиться такой сосредоточенности. Он понимал, что даже в те минуты, когда он испытывал необыкновенно сильные чувства, в его мозгу оставались какие-то досадные, мелочные обрывки ничего не значащих сиюминутных соображений.

Как и эта мысль — лишняя, чуждая величественному моменту. Картина, которая открылась сейчас перед ними, была великолепна и прекрасна, и требовала только полного внутреннего молчания.

Еще мгновение назад океан казался воплощением неподвижности, и вот уже граница между двумя необъятными синими полями стала зыбкой, а посередине появилась тонкая золотая полоса. Сначала она была длинной, в четверть горизонта, но быстро сокращалась, становясь толще и приобретая багряный оттенок. Какое-то время края ее казались размытыми, будто написанными широкой кистью, но уже скоро сверху стал вырисовываться полукруг — и вот над водой поднимался несомненный ослепительный диск, пока еще большей частью скрытый за линией горизонта.

Только теперь Рохан заметил, что движение происходило не только в дальних мирах — почти у самой кромки воды над песком начали подниматься небольшие фигуры, которые поначалу были неотличимы от него. Рохан не сразу признал в них полосатиков из-за диковинных головных уборов, напоминавших лиры, усыпанные блестящими бутонами. Это движение охватило все побережье насколько хватало взгляда. Они выпрямлялись с той же размеренностью и неуклонностью, с какой поднимался на горизонте сверкающий диск. А тот стал уже совсем круглым, лишь внизу еще висела тонкая сверкающая капля. Она оторвалась, растворившись в горизонте, светило начало свой небесный путь — и по грациозным фигурам у воды, стоящим уже во весь рост, как будто прошло легкое дуновение, они взмахнули руками — и вдруг воздух наполнился нежным мягким звоном. Звук перекатывался волнами, в такт движению тел. Бутоны на лирах оказались бубенчиками, которые полосатики с поразительным искусством до сих пор несли так, что ни один из них не зазвенел.

Танцоры еще некоторое время продолжали грациозные движения, потом сделали низкий поклон в сторону солнца и начала расходиться. Многие подошли к землянам.

Странная идея пришла в голову Рохана. Он оглядел полосатиков ищущим взглядом и те моментально поняли. Ему на голову тут же была водружена «лира», а на запястья и лодыжки намотаны длинные ленты, тоже густо усыпанные звенящими бутонами. Он вышел в середину круга, который полосатики уже образовали вокруг него. В другое время он тысячу раз усомнился бы и в уместности такого решения, и в своей способности его воплотить, но общий подъем духа, ощущение какой-то почти детской радости бытия придали ему безрассудства. Он собирался танцевать.

Склад характера и темперамент Рохана мало вязались с танцами. Но он был молод, строен, хорошо сложен и имел отличное чувство ритма. По всем данным он был прекрасным танцором — и танец для него нашелся. Этот древний индийский храмовый танец покорил Рохана одновременно своей внутренней мощью и математической выверенностью.

Рохан и забыл, когда танцевал в последний раз, но, уже вставая, понял, что движения живут в нем, будто он повторял их вчера. Приветствие солнцу получилось как бы само собой, он только отметил про себя, что полосатики поняли его смысл. Он почувствовал их одобрение даже без того, чтобы мозг облек его в слова, как ощущение спокойствия и уверенности, и начал танцевать.

Была ли это интуиция или что-то еще — она не подвела Рохана. Гипнотический танец, завораживающий своим ритмом, приковывающий взгляд бесконечным вращением, был как раз таким образчиком их земной культуры, который мог произвести впечатление на полосатиков. Они почти сразу же уловили ритм и вторили ему, взмахивая руками. А вот резкие, мощные движения им не давались, и Рохан даже испытал что-то вроде гордости за человеческий род, который способен на что-то такое, чего не могут эти столь гармоничные существа. Правда, гордиться этим было все равно, что гордиться тем, что ты родился во вторник.

У него пропало чувство времени. Казалось, он танцевал совсем немного, однако когда почувствовал, что пора остановиться, оказалось, что на берегу успело собраться множество полосатиков, а с его лба градом катится пот. Он повторил приветствие солнцу и за ним последовали едва ли не все, кто вышел на берег. Те, кто был подальше, повторяли за теми, кто был поближе, и движение прокатилось от Рохана теплой живой волной. Почему-то это привело его в состояние сильного душевного подъема, как будто волна, отразившись от невидимого берега, вернулась и переполнила его. Рохану пришлось собрать всю свою волю, чтобы справиться с эйфорией. Он заставил себя трезво смотреть на вещи, и сказать себе, что его сознанием снова манипулируют, хотя именно сейчас, первый раз за их пребывание здесь, он отнюдь не был уверен, что его чувства — результат манипуляции.

***

Между тем, окружавшая их толпа растворилась быстро и незаметно. С ними снова был один Виигили.

— Я хочу вам кое-что показать, — произнес он и направился назад, в лес. Рохан, который уже давно решил для себя ничему не удивляться, не мог не изумиться, когда они вошли на опушку. Лес было не узнать. То почти стерильное пространство, по которому они шли несколько дней, оказалось живым, оно дышало, трепетало, двигалось. Над ковром упавших иголок порхали какие — то насекомые, похожие на бабочек. Пространство чуть выше волновали более крупные летающие существа. Они двигались так быстро, что их присутствие можно было обнаружить по вздрагиванию веток, на которые они садились на короткие мгновения. Недалеко несколько раз пробежал мелкий зверек, остановившись на несколько секунд прямо перед компанией, явно из любопытства. Рохану бросились в глаза огромные розовые уши и круглые глаза-бусинки. Он перевел взгляд и тут же застыл в изумлении, потому что вдали среди стволов увидел поразительно изящное существо на удивительно тонких ногах. Оно было похоже на земного жирафа, только гораздо меньше. Существо смотрело на землян большими раскосыми глазами, разделенными узкой темной полоской. Животное моргнуло — глаза несколько раз исчезли и вновь появились. Рохан так и стоял бы, не отрываясь глядя на это чудесное существо, но оно мотнуло головой и после нескольких грациозных прыжков лесной житель скрылся среди деревьев.

У них не было никаких глюков! Все то, что им будто бы мнилось, то, что они замечали случайно боковым зрением, когда мысль блуждала где-то и не контролировала зрение, все, что казалось странными видениями, приходившими на грани сна и бодрствования, было реальностью. Рядом с ними жил, дышал, двигался — и смотрел на них сказочными раскосыми глазами — настоящий, не стерильный лес.

Док и Лина пришли в себя одновременно.

— Как вы это делаете?

— Зачем вы это делаете?

— Как? Это нетрудно, тем более нетрудно с вами, землянами, — улыбнулся Виигили. — Ведь вы смотрите не глазами, а головой. Вы можете не видеть того, что находится перед вами, можете видеть то, чего нет — да вы должны знать это лучше меня. Все зависит от того, как ваше сознание относится к тому, что видит глаз.

— Я думаю, — как будто даже с обидой возразил док, — это верно для любого существа, наделенного начатками сознания. В противном случае, у него не могли бы сформироваться шаблоны поведения. Оно не смогло бы сравнить видимое с мысленными образами еды, или, например, опасности. Насколько я могу судить, у вас происходит то же самое.

— Конечно, — отвечал полосатик, — но у вас роль сознания часто преувеличена, часто оно доминирует. Мы же при необходимости умеем освобождать свои органы чувств. Они получают информацию без помех, а уже потом она анализируется сознанием.

— Да, но зачем? — голос дока прозвучал особенно настоятельно, даже строго. — Зачем вы нас… дурачили?

Полосатик сделал движение… да нет же, он точно замялся и смутился! Выглядело это уж совсем по-человечески.

— Зачем? — мы не хотели, чтобы вы отвлекались на пути. Вы получите всю необходимую информацию о нашей планете позже. Все наблюдения, которые вы могли бы сделать, несравнимы с ней по объему. Нужно было, чтобы вы сейчас узнали главное.

Однако нам пора, — и он быстро зашагал вдоль кромки воды, не дав землянам опомниться и задать очевидные вопросы: где, как они будут получать эту информацию, и почему ее нельзя было дать раньше.

***

Совсем недалеко от берега в воде громоздились шесть огромных чудовищ. Впрочем, об их размерах можно было только догадываться, потому что над поверхностью виднелись лишь голова и часть спины. Тем не менее картину они представляли вполне идиллическую, и, казалось, дремали, при каждом вздохе нагоняя на берег немаленькую волну, время от времени шевеля плавниками, отчего возле них возникали водовороты, способные утянуть в глубину небольшую лодчонку.

На берегу собралась небольшая группа полосатиков.

— Сейчас мы крайне редко прибегаем к такому способу передвижения — он травмирует… — сознание Рохана некоторое время искало подходящее слово, — китов, да и необходимости нет. Ваша задача — удержаться в ротовой полости, при этом очень желательно не упираться в стенки пищевода — это им неприятно.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — пробормотал док, ни к кому конкретно не обращаясь.

Все молчали, все всяких сомнений думая именно об этом.

— Это совершенно безопасно… Хотя обещать приятного путешествия не могу, — обратился к землянам Виигили. — Для начала, вы должны помнить, что это неприятно прежде всего китам. Он чуть помялся и продолжил:

— Вам ничего не грозит. Пищевод у них очень узкий. Между вдохами животного у него во рту будет достаточно воздуха, в крайнем случае, воспользуетесь воздушным пузырем. (Землянам вручили белесые полупрозрачные мешки.) Время от времени он будет делать вдохи. И самое главное: с двух сторон во рту у них как бы карманы. Вы должны стараться удержаться в них, иначе животное будет испытывать страдания. Это непросто, но я рассчитываю на вашу хорошую физическую форму. А теперь — вперед, — и Виигили поспешно зашагал по направлению к одному из китов.

Чудовища лежали спокойно и выглядели, как показалось Рохану, вполне дружелюбно. Когда он подплыл к своему плавучему транспорту, тот раззявил гигантскую пасть, как будто заранее знал, что должен делать. Да, собственно, он и знал.

Как ни прекрасны и совершенны должны были бы быть все существа на этой планете под мудрой опекой полосатиков, Рохана обдал откровенный запах тухлятины. Виигили не сообщил, будет ли животное испытывать страдания от вывернутого наружу содержимого желудка человека, и, хотя логика подсказывала, что оно вряд ли вообще это заметит, Рохан сдержал рвотные позывы и постарался поместиться в одном из боковых карманов. Виигили также не предоставил никаких подробностей о том, как именно стараться в них удержаться. Скорее всего, просто не мог — да и как можно было удержаться в этом большом мешке из студенистой скользкой плоти.

Между тем мешок пришел в движение, и Рохана слегка прижало к одной из его стенок. Кит ушел под воду.

Теперь вонь была почти невыносимой. Рохан старался как можно дольше задерживать дыхание. Это было как раз кстати, потому что помогало сдерживать подкатывающие приступы паники: кто знает, как долго это морское чудище могло пробыть под водой. Рохана уже почти не тошнило, он просто не чувствовал тошноты — сознание затуманивалось. Поначалу ему казалось, что он ощущает направление движения, но очень скоро он потерял ориентацию. Иногда он чувствовал, будто проваливается, иногда — будто летит вверх, и это ощущение было настолько реально, что он начинал всерьез опасаться, что сейчас вместе со своим транспортом вылетит из воды как ракета. Сколько это продолжалось… — но вот перед ним мелькнула полоса света: животное всплыло на поверхность, чтобы вдохнуть. Мгновенную радость от надежды вдохнуть оглушили потоки воды, всасываемые с такой мощью, что Рохан едва не захлебнулся. Отдышаться, если это можно так назвать, он смог, уже когда пасть захлопнулась.

Так они и плыли: долгое погружение, нарастающее забытье, потом короткий вдох, сопровождающийся возвращающими к реальности извергающимися потоками воды, и снова темнота и дурнота. Вскоре периодический душ перестал взбадривать Рохана, он только инстинктивно хватал ртом воздух. Его тело, как и тогда в пустыне, действовало почти независимо от сознания. Оно будто бы стало жить заодно совсем с другим организмом — гигантским китом, в то время как его хозяин окончательно потерял ощущение пространства и времени.

***

Глаза Рохана на несколько секунд ослепли от яркого света, в лицо ударил влажный соленый воздух. В китовой утробе что-то сократилось, потом расправилось — и Рохан вместе с потоком изрядно вонючей воды мешком вывалился из его рта. Он поплыл — тоже инстинктивно — не понимая толком куда. Но прохладная соленая вода и свежий воздух уже возвращали его к жизни.

Почему-то ему казалось совершенно неважным, где они находятся и зачем их сюда доставили. Его занимала странная идея: он беспокоился, что надо как-то поблагодарить кита, не знал, как это сделать, и рассуждал про себя, понимает ли кит его мысли, и могут ли они сами по себе считаться благодарностью.

Зрение постепенно вернулось к нему, вместе с осознанием бредовости этих рассуждений. Он увидел высокий берег, совсем не похожий на тот, который они оставили этим утром, и энергично поплыл к нему.

По суше Рохан не смог пройти и нескольких шагов. Он рухнул на спину и почувствовал, что вместе со всем вокруг стремительно проваливается в какую-то бесконечную пропасть. Зеленый склон, попадающий в поле его зрения, постоянно заваливался на сторону. Это было даже забавно, потому что движение это повторялось бесконечно, а уловить момент, когда склон возвращается в исходное положение, Рохан не мог. Часы, проведенные в темноте, духоте, одуряющий запах китового нутра нанесли ощутимый удар по вестибулярному аппарату.

Товарищам его было ничуть не лучше. Некоторое время они все так и лежали молча, пытаясь глубоко дышать, расслабляться и постепенно восстанавливать координацию. Потом док сказал:

— Сдается мне, мы путешествовали на торпеде.

Верно, подумал Рохан, вспоминая карты планеты, сделанные с орбиты. Тут же в его голове возник «голос» Виигили.

— Киты могут передвигаться с очень большой скоростью, — начал тот. Рохан поймал себя на том, что совершенно позабыл про их провожатого. — Форма их тела, их кожа и подкожный слой таковы, что сопротивление воды сводится к минимуму. Но, главное, они обладают умением находить внутренние течения, и двигаться в них таким образом, что вода как бы сама несет их вперед, наподобие… приблизительно наподобие подъемной силы.

Рохан приподнял голову, чтобы посмотреть на китов, но перед ним расстилалась только безбрежная водная гладь.

«Ну, вот, и благодарить некого».

Мало-помалу бесконечное падение прекратилось, а склон перед его глазами водворился на место. Рохан осторожно встал, сделал несколько нетвердых шагов, убедился, что, по крайней мере, не падает, и начал осматриваться.

Полоска гальки, разделявшая воду и поросшие невысокой растительностью уступы, была совсем узкой. Ее во множестве пересекали ручейки, начинавшиеся где-то вверху.

Полосатик дал понять, что воду можно пить. Рохан наклонился над небольшой впадинкой, заполненной прозрачной влагой и его обдало земной свежестью. Да, весь этот берег, с этими ручейками, невысокими хвойными деревьями с корявыми стволами и валунами, покрытыми лишайниками, был совсем не похож на рафинированно гладкие колонны материкового леса и невероятно похож на Землю. Рохан опустил в воду все лицо и жадно втянул ее в себя, прохладную, вкусную, несущую в себе живую соль из глубин этого места.

Дема нашел достаточно высокий водопадик и все охотно полезли под освежающий душ, пытаясь смыть с себя китовый дух. Водные процедуры не затянулись — полосатик явно торопился, к тому же попросил их одеться. Рохану не хотелось влезать в свое тряпье, пропитанное вдобавок к его собственному многодневному запаху еще и запахом китовой утробы, но полосатик проявил странную настойчивость. Когда все были готовы, он повел их вверх по склону.

Корни деревьев, каменистые выступы и ложбинки, промытые дождями, складывались в надежные ступени. Они тянулись по склону зигзагом с небольшим уклоном. Крутизна подъема и высота ступенек на редкость хорошо подходила под шаг человека. Если бы Рохану потребовалось устроить на этом склоне удобный подъем, он сделал бы его именно таким. Склон был высок, но подъем почти не отнял сил, и путешественники скоро вышли на широкую площадку, поросшую травой и мелкими пестрыми цветами.

За их спинами круто вниз уходил симпатичный зеленый склон, который они только что одолели, но открывшаяся их взглядам картина потрясла Рохана. Наверное, если бы он умел рисовать и хотел бы изобразить пейзаж идеальной красоты, у него получилась бы что-то подобное.

Впрочем, это вовсе не было бы гарантией совершенства. Художественный вкус Рохана, о чем он и сам прекрасно знал, был далек от эталона. Раньше он частенько получал вежливое молчание в ответ на свои восторги по поводу какого-нибудь произведения искусства (или того, что он принимал за него). Он приставал к друзьям и знакомым с просьбами объяснить, что в нем не так. Люди, расположенные к нему, смущались и уходили от ответа, равнодушные — уходили от ответа просто так. В конце концов, он бросил попытки разобраться и просто любовался тем, что ему казалось красивым, не пытаясь кого-то вовлечь в это. Вот и сейчас он стоял, ошарашенный и восхищенный, и жадно поглощал глазами увиденное. Hикто из его товарищей не проронил ни звука, что позволяло заподозрить их в таком же молчаливом восхищении.

Они оказались на перегибе хребта, гигантской подковой опоясывающего глубокую долину. В одну сторону тянулся сколько хватало глаз пологий склон, поросший густой зеленой растительностью. С другой стороны он оканчивался мощной высокой скалой. Каменные уступы начинались совсем недалеко от того места, куда поднялись земляне, и уходили высоко вверх, образуя черную, глянцевую, почти отвесную стену. На самой ее вершине росли деревья, казавшиеся отсюда совсем маленькими. Ниже ее лишь местами покрывал темно-зеленый мох, и она выглядела бы мрачно, если бы не была щедро разукрашена нитями водопадов и водопадиков, сверкавших серебром в предвечерних лучах. Водопады собирались в небольшие озерца, а из них вода несколькими широкими рукавами вливалась в большое озеро посередине широкой долины. Долина кончалась крутым склоном, так, что берега было не видно, а было видно только море и горизонт в легкой дымке.

От площадки, где они стояли сейчас, до стены покров растений с широкими блестящими листьями как бы расступался, и можно было подумать, что этот прогал имеет рукотворное происхождение. Как и странные конструкции внизу, в долине возле озера. Глаз видел лавки, столы, навесы, хоть мозг и отказывалась в это верить.

А между тем возле конструкций происходило какое-то движение. На широкой ровной площадке появились существа, совсем не похожие на полосатиков. Даже на том расстоянии, что их разделяло, было видно, что они гораздо выше их нынешних хозяев. Они носили одежду — светлые рубахи и штаны. И они… они… они были людьми.

Людьми. И эти люди не могли быть никем иным, как потомками землян, много лет назад так необъяснимо покинувших свои корабли. Но почему же необъяснимо? Корабли должны были быть неминуемо уничтожены — утилизированы — мушками, и полосатики внушили людям мысль покинуть их, добраться до безопасного леса. Потом они, наверное, переправили их сюда. Это же так просто…

Рохана будто ударило током. Все это, о чем он так легко и естественно думал сейчас, было как будто начисто стерто из его головы всего какой-нибудь час назад. Столько дней он находился на чужой планете, вступал в контакт с местными обитателями, не помня, зачем он здесь, что привело сюда его и его товарищей!

Это все они, подумал Рохан, и яростно мотнул головой в сторону полосатика с плохо сдерживаемым намерением схватить его за грудки. Полосатика не было. Он как будто испарился, что было совсем нетрудно — при его-то умении манипулировать сознанием и сливаться с окружающим миром. Сейчас он, пожалуй, был достаточно далеко. Рохан чувствовал это по неожиданной ясности мысли. Его разум был со всей несомненностью отпущен их заботливым, но несколько назойливым провожатым на свободу, он был таким, как обычно. И это его обычное состояние сейчас казалось Рохану очень непривычным.

Он обернулся на своих товарищей и понял, что они переживают нечто похожее. Доктор и Александр несомненно разделяли мысли Рохана о расправе, Дема был явно растерян, а вот у Лины был такой вид, будто происходящее чрезвычайно ее забавляло.

Размышлять об этом было некогда. Сейчас им предстояла встреча. Возможно, одна из самых странных и счастливых встреч их всех, что у них были за все долгие годы экспедиций в далеких мирах и тех, что еще предстояли. Встреча с людьми.

Рохан стоял, глядя вниз на светлые фигуры, которые казались такими непривычными после дней общения с полосатиками. Итак, космонавты, прилетевшие сюда много лет назад, не погибли. Они были спасены и долгие годы жили на острове, так похожем на Землю — и на мифический рай.

Впервые, после того, как они покинули корабль, Рохан пожалел об отсутствии связи с ним. Ему нестерпимо захотелось сообщить новость командиру.

Они так и стояли почти на самом перевале, почти не шевелясь, как будто чувства, переполнявшие их души, сковали их тела. Между тем от группы людей внизу отделились четыре светлые фигуры и направились к ним.

Немного впереди, нетяжело опираясь на палку, шел высокий сухой старик, за ним — еще трое мужчин. Они остановились метрах в пяти, очень внимательно вглядываясь в лица неожиданных гостей и не торопясь прервать молчание. Старик выставил вперед свою палку и Рохан заметил, что суставы его почти коричневых пальцев, сжимавших обточенный под ручку сучок, стали заметно белее. Они стояли перед своей судьбой — нет, не просто своей — перед судьбой всего своего небольшого народа, всех его минувших поколений. Рохан восхитился их выдержкой — напряжение выдавали только пальцы старика — и это молчание, которое они не находили в себе сил нарушить. Они видели перед собой пятерых потрепанных, грязных, растерянных людей. Они могли оказаться единственными уцелевшими с очередного корабля, разделившего участь кораблей их предшественников.

Рохан выпалил, даже не тратя времени на приветствие:

— Наш корабль находится на орбите, и ждет от нас сигнала. Мы разведчики.

Старик выдохнул и будто бы немного осел. Неимоверное напряжение чувств, передававшееся в напряжение мышц, спало. Однако он остался стоять почти в той же позе, только переложил палку из одной руки в другую, и держал ее с настоящим изяществом. Зато трое его молодых спутников не стали сдерживаться. Они бросились к землянам и те на какое-то время обнаружили себя в объятиях весьма крепких. Старик все так же неподвижно стоял поодаль. Рохану даже показалось, что он как бы разочарован. Только когда первый всплеск радости прошел и все уже перезнакомились, старик по очереди подошел к каждому из прибывших и крепко молча пожал руку. После этого он сказал коротко:

— Надо идти. Нас ждут, — и первый начал спускаться в долину к озеру.

Там собрались, наверное, уже все жители острова. Они стояли молча с тем же выражением напряженного ожидания и сдерживаемой надежды, что незадолго до этого четверо их представителей. Но Рохану их лица показались спокойнее, и надежды было уже больше. Видимо за долгие годы обитатели этой маленькой колонии успели до тонкостей изучить своих товарищей, и теперь понимали, что за внешней невозмутимостью скрывается радость.

Они спустились, остановились, но еще некоторое время стояли в молчании. Каким-то непонятным чутьем Рохан — и его спутники — поняли, что теперь право сообщить соотечественникам радостную весть принадлежит старику.

Но он еще некоторое время молчал, глядя вниз. Рохану показалось — дольше, чем того могла бы требовать торжественность момента. Наконец, он поднял голову и сказал негромко:

— За нами прилетели.

Толпа всколыхнулась — и путешественники временно потеряли ориентацию в пространстве. Перед ними кружились лица, мелькали глаза, блестящие от слез, их руки переходили из одних ладоней в другие, объятия сменялись объятиями.

Наконец, порыв ликования, утопивший землян в объятиях их соотечественников, улегся. Рохан чувствовал необходимость сказать что-то вроде ответной речи, и уже почти собрался, но ему не дала этого сделать группа островитян, которые уже держали наизготовку какие-то свертки и корзинку с чем-то пахучим. Это оказалась одежда и несколько полотнищ — пожестче и помягче — полотенца. Хозяева как будто бы даже настойчивее, чем требовалось, повели землян к стене с водопадами — мыться. Рохан подумал, что, видимо, его речь пока не входила в планы встречи, отметив для себя, что его сородичи не зря жили столько времени вблизи полосатиков и неплохо научились читать мысли. Но через несколько минут он забыл и думать об этом — да и вовсе на некоторое время потерял способность соображать, потому что его ждал душ, один из прекраснейших в его жизни.

Черная стена при ближайшем рассмотрении оказалась совсем не черной, как им виделось сверху. Слагавшие ее породы переливались множеством оттенков. Ближе к земле водопады разбегались на множество искрящихся потоков. Вода вымывала у подножия стены многочисленные пещерки и озерца. Здесь можно было найти местечко поукромнее, чтобы плескаться одному, или развлекаться ватагой, дружно влетая под обжигающе холодные струи или заталкивая туда нерешительных товарищей. Здесь островитяне и оставили путешественников, видимо, понимая всю важность и интимность предстоящего омовения.

Первой в водопад бросилась Лина. Она почти пропала из виду за струями, оттуда только раздавался ее жизнеутверждающий визг. Рохан не торопился. Он умел ценить и смаковать удовольствие. Он размял мышцы и подошел к одной из струй так, чтобы до него долетали лишь редкие капли. Он даже не мог почувствовать, были ли они холодны, они казались твердыми и острыми. Тело непроизвольно вздрагивало, кожа покрылась мурашками, а напряжение, скопившееся в нем за эти дни, таяло от этого изысканного массажа. Наконец Рохан сделал вдох и на выдохе, извлекая из легких торжествующий первобытный клич, бросился в струю.

Потом все намыливались пахучим мылом, и снова бросались в водопад. Кожа сначала горела, как будто истончаясь под колючими струями, а потом потеряла чувствительность, но жар уже проник внутрь, чтобы остаться там надолго. От запаха пота и китовой утробы не осталось и следа. Тело приобрело терпкий шершавый запах здешнего мыла.

Потом растирались жесткими полотнищами. Они были подстать запаху мыла, далеки от изысканности, просты и основательны. Потом облачались в здешние белые одеяния. Рохан и подумать не мог, что процесс одевания может доставлять такое удовольствие.

Теперь, одетые и ставшие немного похожими на аборигенов, они стояли возле водопада и растерянно смотрели друг на друга. Рохан будто бы и видел, и в то же время не видел товарищей. Они были частью того образа счастья, которое владело им сейчас. Без них окружающий мир был невозможен… а был ли он вообще, существовал ли вне Рохана? Ему даже захотелось потрогать кого-нибудь из них. Стоило Рохану об этом подумать, как Дема потянулся и будто бы от избытка чувств толкнул в плечо оказавшегося рядом доктора. Тот не остался в долгу, и оба заулыбались совершенно счастливо.

Оказалось, что собрать настоящий пир здесь было делом одного часа. Когда путешественники, слегка ошалелые после водных процедур, вернулись на площадку у озера, там уже стоял длинный стол, накрытый к обеду. У Рохана даже екнуло сердце, потому что между блюдами, на которых горками лежали какие-то дары земли, на толстых деревянных подставках стояли большие румяные караваи, а между ними возвышались крупные глиняные плошки, и из них — о, счастье! — поднимался пар.

Эти горшки, тарелки, сам стол казались родными… пожалуй, все же двоюродными братьями и сестрами мыла и полотенец. Такие же грубые, прочные, будто бы и нескладные — они создавали ощущение надежности и основательности, словно и глина, и дерево, и все другие материалы были не до конца извлечены из земли, и каждый прибор, каждая вилка и каждая доска какой-то своей частью продолжали жить в почве этого острова.

Рохан вдруг понял, что как сильно он соскучился по горячей пище. Так же как по чистой воде и пенящемуся мылу. Так же как по человеческим сиденьям — таким как крепкие деревянные табуреты, которые гостеприимно стояли возле стола.

Странно. Они были лишены всего этого всего несколько дней. А казалось, прошло столько времени…

Прежде чем пригласить к столу, пришельцам устроили небольшую экскурсию — к месту их будущего ночлега. Каждому освободили по домику невдалеке от поляны возле озера. Плетеные стены и крыша, крытая листьями какого-то местного растения, были почти неразличимы среди густой растительности. Рохан понял, что они пришли, только оказавшись в нескольких метрах от ступенек, ведущих в домик. Он даже не стал заходить внутрь — его жилище никуда от него не убежит, а вот под ложечкой уже стало ощутимо посасывать. Товарищи его тоже не проявили несвоевременного любопытства, и все вернулись к трапезе.

Там земляне обнаружили Виигили возле стола в группе остовитян постарше. Рохан поспешно «вслушался» в свое сознание — это было его сознание, без малейших признаков вмешательства — и тут же смутился, будто поняв, что принимал за воришку достойного человека. Виигили, конечно, все понял, и улыбнулся Рохану неотразимой и очень человеческой улыбкой.

И только сейчас, будучи в своем собственном ясном сознании он понял, какого совершенства достигли хозяева этой планеты в управлении мыслями других. Может быть не своих соплеменников, но людей уж точно. В истории их планеты в изложении Виигили отсутствовало весьма важное обстоятельство. Важное прежде всего для них, землян. Он как ребенок зачарованно слушал этот рассказ, не то, что не вспомнив, — ни разу не задумавшись о том, что должна была быть какая-то причина, по которой люди когда-то отправились сюда на самый на край Вселенной. И эти рассуждения о том, что можно постичь космос только силой разума! Предки Виигили пытались постичь космос далеко не силой разума. А силой вполне материальных передатчиков, сигнал которых приняли на Земле. Да, Виигили мастерски владел их мозгом.

Он едва ли не растолкал группу, окружившую Виигили, и почти набросился на него.

— Так вы изучали космос! Вы тоже ставили себе такие же цели, как и множество цивилизаций, кроме вас! И вы тоже хотели стать частью общего — не так, как сейчас, а…

— По-настоящему, — продолжил Виигили.

Рохан смутился. Но Виигили нисколько не обиделся. Он даже был будто бы рад. Рад за Рохана. Примерно так, как была рада за него Лина, подтолкнув его к идее ночной вылазки.

— Вот видишь, ты и сам понимаешь, что настоящее для каждого разное. Что не отменяет его… настоящести.

— Понимаю… Теперь. И все же — как далеко вам удалось продвинуться? В отношении космоса.

— Совсем недалеко. В действительности, мы изучали его с утилитарной целью. Мы занялись исследованиями космоса, можно сказать, в самый расцвет периода мушек. Нас интересовало место, где можно было бы жить, когда с нашей планетой начнут происходить неизбежные геологические изменения. Мы ведь собирались жить вечно. Наша цивилизация была совершенной. Да, вот такие мы были. Смешные, самонадеянные существа.

Рохан только наклонил голову в ответ и ушел в другой конец стола, где было больше молодежи и где сидели его товарищи. История приобрела окончательную ясность. Можно было приступить к трапезе.

Рохан попробовал было смаковать удовольствие, но получалось плохо. Он быстро насытился и очень скоро мог только отщипывать по небольшому кусочку сочного фрукта с хрустящей мякотью, который каждый раз обдавал его щекочущей ноздри свежестью.

А островитяне оказались на редкость деликатны. Поначалу они пытались заговорить с Роханом, и Рохан слушал, потому что ему нравилось, как они говорят — за прошедшие годы земная речь успела поменяться ровно настолько, чтобы речь островитян оставались понятной и при этом вызывала щемящее ощущение ожившей старины. Но отвечал он невпопад, и радушные хозяева очень скоро перестали его беспокоить. Или он был им просто не слишком интересен? В сущности, что значил он сам — сам по себе, по сравнению со значением его как посланца Земли? Но и в качестве посланца Земли он значил теперь совсем немного, потому что их ожидала встреча со ждущим их на орбите кораблем — воплощением Земли, и, в конце концов, с самой Землей. Его, Рохана функция, была выполнена. Что-то, в чем он сам сыграл небольшую роль, закончилось, а он не заметил этого.

Как ни странно, его меланхолия так хорошо гармонировала с окружающим, что Рохан едва ли не наслаждался ею. Он долго сидел так, никем не потревоженный, глядя в пространство. Пространство немного менялось, в него попадали разные люди и предметы, но оно существовало помимо Рохана, а его взгляд просто механически фиксировал изменения. Лина попадала в поле его зрения, пожалуй, чаще, чем обычно, и всякий раз Рохан не мог избавиться от ощущения, что она смотрит на него, смотрит внимательно и понимающе. Впрочем, и это ощущения были мимолетны…

Пир перешел в новую фазу. Все потянулись из-за стола. Кто-то рассаживался группами прямо на земле, и в этих группах как бы ниоткуда появились музыкальные инструменты, разнообразные дудки и казавшиеся особенно изящными на фоне здешней мебели и текстиля струнные. Из некоторых звук извлекался с помощью подобия смычка, некоторые напоминали земные гитары. Островитяне оказались весьма музыкальны… но их пение еще больше стало вгонять Рохана в меланхолию. Стараясь не привлекать к себе внимания, он отправился в свой домик.

Домик состоял из подобия открытой веранды: пол, четыре опоры и навес сверху — и закрытой части, столь же простой архитектуры, как все на острове: четыре стены, дверной проем без двери и узкие горизонтальные окна под самой крышей в плетеных стенах. Обстановка в домике была подстать архитектуре: широкая плетеная же лежанка, нечто вроде открытого стеллажа, стол и табуретки. Конструкцию дома составляли лишь три основательные элемента — деревянные опоры, лаги и крыша. Скаты крыши опускались почти до середины стены, защищая дом от косых дождевых струй. Рохан так и не узнал, что это было за растение, листья которого покрывали ее — плотные темно-зеленые пластины, уложенные в несколько слоев, они не пропускали внутрь ни капельки воды. Видимо, здешний климат позволял проводить большую часть времени под открытым небом. В жилищах в основном укрывались от ливней. Наверное, здесь бывали периоды затяжных дождей, когда люди коротали время у огня на верандах своих домов. Для этого в центре веранды было устроено что-то вроде жаровни. Глядя сквозь широкий проем на ряд плетеных табуреток, аккуратно поставленных вдоль перил с одной стороны, на эту пустую сейчас жаровню, было так просто представить себе идиллическую картину: неяркий свет, стену воды, стекающей с крыши, людей, сидящих вокруг огня, их лица, освещенные живым оранжевым светом, ярко выделяющиеся на серо-голубом фоне мокрых растений. Наверное, эти дни вынужденного бездействия заполнялись длинными разговорами о далекой, почти мифической планете, откуда все они были родом и воспоминания о которой, передаваясь из уст в уста, постепенно превращались в легенды.

В детстве Рохан, как и большинство мальчишек и девчонок во все времена, бредил романтикой необитаемых островов, жизни на клочке суши со всех сторон окруженном водой, и на минуту пожалел, что попал сюда в не период дождей.

А еще он подумал, что целую вечность уже не спал под крышей. Он растянулся на лежанке… и понял, что сон, который, казалось, только что валил его с ног, улетучился безвозвратно. Он еще полежал какое-то время, дышал, пытался расслабиться, но ничего не помогало. Рохан встал, спустился по ступенькам и задумался. Со стороны озера доносилось пение, прерываемое звуками голосов и смехом. Ему не хотелось к людям. Он встал, вышел из домика и пошел по тропинке, что вела от порога его домика вглубь острова. Вскоре она вывела его на другую тропку, пошире, и Рохан направился по ней вдоль подковы островного хребта, понемногу забирая вверх. В тени густой листвы было темно, иногда тропинка становилась еле видна. После недолгого пути он оказался на небольшой открытой площадке. Перед ним расстилался океан, над которым совсем низко висело красное светило. До воды, менявшей цвет от ярко-оранжевого до багрового, оставалось совсем немного. По краям освещенной полосы морская гладь приобретала темно-свинцовый оттенок. Сегодняшним утром он встречал это солнце очень далеко отсюда в мире странных мудрых существ и вот теперь провожает его — на райском острове среди людей. И вновь, как утром, Рохан был заворожен величественной картиной. Он стоял и смотрел, как на секунду красный диск и багровое поле под ним соединила длинная сверкающая капля, как она стремительно разрослась и будто бы поглотила диск. Вот от него осталась уже половина, и вот он уже превратился в широкую полосу на воде, а потом пропал — и на горизонте четко обозначилась граница синей воды и розового неба, а над головой на быстро темнеющем небе начали появляться звезды. Совсем как на Земле…

— Совсем как на Земле…

— Да-а, — мечтательно произнес Рохан… и только потом удивился и смутился, обнаружив, что все это время был на площадке не один.

На камне возле скалы сидел тот самый белый старик, что встречал их сегодня.

— Я не помешал? — очень тихо спросил Рохан.

— Ну что ты… — так же тихо ответил старик.

Рохан не мог видеть его лица, но по голосу понял, что тот улыбается.

— Устраивайся, — пригласил он. — Что может быть лучше, чем сидеть под звездами на берегу моря?

Рохан уселся на широкий плоский камень. Перед ними расстилался горизонт, над которым синий цвет быстро поглощал остатки розового, превращаясь в черный над их головами.

Только сейчас Рохан сообразил, что старик сказал нечто странное.

— А вы, наверное, научились от поло… от здешних жителей читать мысли?

— Мы многому от них научились, и читать мысли немного тоже. Но я вовсе не читал твоих мыслей. Так всегда говорил мой отец. Мы часто приходили с ним сюда, когда я был еще маленьким мальчиком.

Сколько бы ни было лет старику, подумал Рохан, его отец не мог быть одним из тех астронавтов. Никак не мог. Но сказать об этом ему показалось неудобным. Впрочем, старик явно был настроен на долгую неторопливую беседу, и Рохану оставалось лишь сохранять внимательное молчание.

— Я не вполне представлял себе, кто я и что я, но уже знал, что где-то далеко есть прекрасная Земля, откуда мы все пришли, и откуда однажды прилетят люди, и мы сможем вернуться.

Мои родители, мой дед рассказывали мне это, возможно, с самого рождения. Рассказывали все три-четыре года, которые не сохраняются в памяти человека. И потом, конечно же. Но к тому моменту, когда я стал себя помнить, я уже знал про Землю и про то, что когда-то за нами прилетят оттуда. Это знание — часть меня, моей личности. Оно не поддается контролю разума. Это вера.

После я много думал о наших далеких предках, астронавтах, что вынуждены были остаться здесь навсегда. Они знали, что никогда не вернутся на Землю, и все, что могли сделать для неё — передать любовь к ней своим детям, внукам. Когда у меня появился сын, я точно так же рассказывал все эти истории, которые живут во мне. И мы с ним вместе рассказывали их внуку и внучке. Эта эстафета любви стала основной нашей жизни здесь. Тем более, со временем она приобрела практическое значение.

— Практическое?

— Рано или поздно за нами действительно должны были прилететь с Земли. И мы должны были бы покинуть это место. Нас слишком мало. Мы и так все уже дальние родственники. Нашу колонию ждало неизбежное угасание. Только прилет землян — или кого-то еще, способного и готового доставить нас на Землю, мог спасти нас. Здесь все понимают это. Но одно дело понимать, а другое — оторвать себя от места, где жили твои предки, где родился ты сам, где произвел на свет своих детей. Здесь нужны соображения посильнее, чем рассуждения об угасании рода. Такие как вера в то, что твоя настоящая родина где-то далеко.

Но мы любим эту землю. И я думаю, её любили уже те, первые люди. Ведь они вложили в неё душу. Чтобы по-настоящему полюбить что-то, нужно вложить в это душу.

Все эти годы мы ждали посланников с Земли — но чем старше каждый становился, тем больше надеялся, что они прибудут не при его жизни.

— И вы сейчас огорчены?

— Это сложно… Знаешь, ожидание не делает тебя более готовым к тому, чего ждешь… наоборот, чем больше ждешь, тем больше разочарование, когда долгожданное происходит.

— Как Новый Год в детстве, — тихонечко сказал Рохан. Старик посмотрел на него с улыбкой. А на Рохан явственной теплой волной накатило то самое радостное волнение, которое начинало его охватывать в детстве незадолго до Нового Года. Да что там незадолго! Еще в начале декабря в тех краях, где жил маленький Рохан, земля уже бесповоротно укутывалась в снег, и вечерами в приглушенном свете окон в воздухе появлялся почти зримый образ будущего праздника. Этот старинный праздник с ощущением детства выдержал испытание долгими годами, сохранился… возможно, потому, что позволял любому человеку отбросить рациональность и хотя бы на одну ночь поверить, что простая смена числа в календаре приносит счастливые перемены и становится началом новой жизни.

Но новогодняя ночь заканчивалась так быстро! Даже если наперекор желанию спать и увещеваниям родителей удавалось засидеться до утра. Волшебство кончалось, оставляя на душе облачко разочарования… К счастью, в таком возрасте облачка разочарования улетучиваются очень быстро.

А потом он вспомнил слова командира о том, что тот даже радовался каждой отсрочке возможности оказаться рядом с этой планетой… А ведь он, Рохан, немного удивился тогда этим словам. А это так просто. Пока встреча не состоялась, можно не бояться расставания.

— Или как любовь, — сказал старик. — И первый поцелуй. То, чего мы ждем, о чем мечтаем, на самом деле, просто переход. Мир делится на до — и после. Мы всегда ждем, чтобы что-то осталось в прошлом…

— Но ведь так происходит постоянно. Каждую секунду что-то меняется, что-то уходит безвозвратно. Просто совсем чуть-чуть… — осторожно продолжил Рохан.

Старик внимательно посмотрел на него, как смотрят на ребенка, который сделал первое в своей жизни самостоятельное открытие. Как хорошо Рохан успел узнать этот взгляд за последние дни. Раньше он встречал его в глазах родителей, деда, командира… И вот еще совсем недавно на него так же смотрела Лина и Виигили. Мысль о Лине ненадолго вернула его к тому разговору в рубке, когда он, забыв обо всем на свете, ринулся осуществлять свою дерзкую вылазку в наволочке. Оказывается, он запомнил этот взгляд, сознание бережно сохранило его, хоть тогда, казалось, все его мысли были заняты совсем другим.

Некоторое время они молчали каждый о своем.

Потом старик снова заговорил. Он уже не смотрел на Рохана, да и голос его изменился. Он беседовал уже будто бы и не с Роханом, а с ему одному знакомым внутренним собеседником. Было ясно, что собеседник этот сопровождает старика уже долгие годы, но только сейчас старик наконец-то получил возможность сказать ему главное.

— Теперь я счастлив. Я чувствую себя освобожденным. Удивительно, но большую часть жизни я боролся с тем, что составляет мою настоящую сущность… Делал это под влиянием обычая, воспитания, осознавая, что должен что-то взращивать в себе, а что-то подавлять. Я досадовал сам на себя, потому что это второе я упорно давало о себе знать. Никак не хотело уходить. Еще бы — ведь это и был я! Понадобилось очень много лет, чтобы в один прекрасный миг я осознал это. Я перестал бороться с внутренним собой, во мне начала расти гармония. А гармония открывает двери мудрости. Теперь я пользуюсь всеобщим уважением, даже почитанием, но у меня на душе появилась другая тяжесть… Все эти годы я не мог — не позволял себе, и больше всего на свете желал только одного — чтобы у меня была возможность открыто говорить, что я чувствую. И делать то, что считаю правильным. Но я не имел права разрушать иллюзию других.

Вскоре многие отправятся с вами. Но мы — те, кто постарше, у кого уже не будет детей, кто может доживать своей век в покое — мы останемся здесь. Нам больше не нужно скрывать наших истинных чувств. Ни от других, ни о себя. Ничего, кроме этой земли, нам не нужно. Жить в правде, на своей земле — это ли не счастье?

Рохан молчал. Наверное, он тоже с детства что-то пестовал в себе, а что-то подавлял… Значит, ему повезло, и в отличие от этого старика то, что он взращивал в себе было ему близко. Ему не приходилось ни перед кем лукавить, прежде всего, перед самим собой. И он не видел ничего такого в том, что его постоянно тянуло куда-то далеко от Земли. Она же не переставала от этого быть его родным домом. Иногда — всего несколько раз — попадая в экспедициях на какие-то очень интересные планеты, он испытывал желание после экспедиции вернуться и остаться здесь надолго… Может даже навсегда? Но ведь это никак не умаляло важности Земли. И он не перестал бы её любить, если бы жил где-то ещё.

— Ты счастливый человек, — внезапно сказал старик. В его голосе чувствовалась улыбка. — Ты веришь в то, что ты делаешь. А ты сам-то как думаешь — ты счастлив?

Рохан задумался. Он вдруг понял, что уже очень давно такие вопросы не приходили ему в голову. В юности, в пору мучительных раздумий и бурных споров о смысле жизни с такими же как он, ему случалось задаваться подобными вопросами. Какими важными они казались тогда! Но с годами они больше уходили в прошлое, а их место занимала работа. Ему было о чем задумываться, помимо абстрактных рассуждений о счастье. И эти его новые мысли были — он не сомневался — куда важнее. Часто он н