Оглавление

От автора:

«Прожить жизнь правильно нереально, однако есть вероятность, что следование некоторым советам из таких историй, как эта, поможет избавить молодых людей от многих отягощений в будущем».

Пролог

Дернув за дверную ручку и обнаружив туалет запертым, седоволасая женщина нахмурилась и прокричала:

— Володя, ты что там делаешь? Ты опять занимаешься ЭТИМ? А ну-ка, открывай, маленький засранец! Сейчас отцу все расскажу, он тебе быстро руки поотшибает. Открывай немедленно!

Послышался шум сливающейся воды. Неугомонная женщина продолжила стучать в дверь.

— Володя!

— Уйди, ма! — прокричали из туалета.

Женщина, будто удовлетворившись ответом, удалилась.

Она меня не видела. Не видела, как я стоял в коридоре и ждал своего друга, заскочившего домой в туалет точно не по той причине, в какой заподозрила его мать. Нам было по шестнадцать лет. Вова учился в ПТУ, где молодые люди взрослели быстрее, чем в школе, а я заканчивал десятый класс, и по-прежнему чувствовал себя ребенком. Даже в тот день, когда я стал свидетелем столь странной сцены, мы собиралась идти на стадион и, как в старые добрые времена, играть в мяч. Нам обоим это еще было интересно.

Вова вышел из туалета через пару минут. Вид у него был неважный. Хорошее настроение исчезло. Взамен появилось нечто говорящее об обиде.

Бросив брезгливый взгляд в сторону гостиной, он начал обуваться.

— Ты закончил? — крикнула из комнаты женщина.

— Ма, отстань!

— Я спрашиваю, ты закончил?! — повторила она. Голос ее был скрипучим и требовательным. — Я хочу знать, какое полотенце отправлять в стирку. Или случилось чудо, и ты потрудился сделать это сам?

— Вот достала, — пробубнил Вова, повернувшись к стене.

Его взгляд метал искры, зубы скрипели. И даже не привыкший подмечать в людях подобные вещи, понял бы, насколько он зол.

Чуть позднее я узнаю, что в жизни все так и происходит. Сначала наступает обида, потом накатывает злость. Я не стал исключением. С той же последовательностью негативные чувства воспылали и во мне, только, в отличие от Вовы, мое лицо никогда ничего не выражало. Наверное, поэтому меня и не любили девушки.

Мы вышли из квартиры, а женщина все еще кричала ему вслед. Про полотенце, про отца, про совесть, про то, что он засранец и, если не перестанет заниматься онанизмом, то в скором времени у него на руках вырастут волосы, а на голове, наоборот, выпадут. Я никогда не спрашивал, бьет ли его отец за то, чем занимается каждый подросток, но, по всей видимости, Володя был не из тех, кто скрывал следы своих увлечений, и не из тех, кто внимал проклятиям родителей. В том возрасте я еще тоже не знал, каким запретам верить, а каким нет. И когда что-то очень хотелось, я делал, а когда не хотелось, не делал. Вот и Вова поступал так же, и, как и я, не любил об этом говорить.

В тот день мы шли на стадион молча, и каждый думал о своем. Футбол получился скучным, людей было мало. Мы пинали мяч до заката солнца, а потом, уставшие, сидели на трибунах и говорили о том о сем. К вечеру настроение всегда поднималось. Не знаю, как объяснить сей «феномен», но даже через несколько лет, когда я повзрослею, а Вова уйдет из моей жизни, как уходят многие друзья, вечер останется для меня самым лучшим временем суток.

Такие истории не были единичными в моей жизни. Они всплывали в памяти внезапно, будто кто-то глубоко в сознании выдвигал запыленный ящичек и начинал читать из него письма. И я читал их вместе с ним. Порой мне было смешно, порой тягостно, но какие бы чувства я не испытывал, вспоминая то или иное событие, те письма вновь ложились на дно ящичка и доставались через много-много лет.

Глава 1

Начало

Я всегда мечтал познакомиться с волейболисткой.

Почему так, по сей день объяснить не могу. За время учебы в морской академии я был в равной степени связан с девочками-баскетболистками и гандболистками, но только в сторону волейболисток смотрел, переживая нечто неподдельно искреннее и романтическое. Только волейболистки вызывали у меня восхищение и страсть, не делая совершенно ничего. Стоит ли говорить о том, о чем я думал, закрывая глаза перед сном, и что было у меня в голове во время скучных лекций. Если вы меня правильно поняли, то там, где большинство учителей видят умный взгляд, а друзья-одногруппники кислую физиономию, были именно мечты о девушках с волейбольной площадки.

В морской академии города Новороссийска, куда я поступил учиться после окончания школы, все, что касалось спорта, умещалось под единой крышей высокого некрасивого бетонного сооружения. Был один спортивный зал для всех любителей активного образа жизни и единое расписание занятий на всю неделю, включая воскресенье. Расписание делилось на две части: до обеда зал был занят уроками физкультуры, после обеда начинались тренировки по различным видам спорта.

По понедельникам и средам спортзал делили волейболисты и футболисты. Занятия у первых начинались с четырнадцати часов дня, вторые занимались с шестнадцати до восемнадцати вечера. Далее эстафетную палочку перехватывала мужская баскетбольная команда. Во вторник и четверг послеобеденное время делили женские команды по гандболу и баскетболу. После них спортзал был свободен до восьми, а потом наступал черед общеразвивающей физкультуры, которая для девочек и мальчиков тоже делилась по часам.

Тренажерный зал был открыт ежедневно, но любителей пускали туда только по четным дням. По нечетным проводились тренировки по армрестлингу и гиревому спорту. Всех, кто не относился к данной категории спортсменов, тренеры выпроваживали за дверь. Тем не менее, тех, кому хотелось, и кто давно определил, что тренажерный зал — это гораздо больше, чем просто увлечение, никакие правила не останавливали. Я был одним из таких, хотя сам для себя уже давно понял, что хожу туда не только ради того, чтобы развивать мышцы.

Игровую площадку и тренажерный зал разделяла решетка, и каждый день, отдыхая между упражнениями, я вис на ней и следил за тренировками девочек. Их группы были немногочисленны. На баскетбол приходило пять-шесть человек, чуть больше на гандбол. Количество волейболисток редко превышало десяток. И всех их я быстро запомнил, как на внешний вид, так и на манеру игры, голос и даже темперамент.

Так дальше и повелось.

Я смотрел на девочек через железную решетку и мечтал, что когда-нибудь познакомлюсь с одной из них, а потом наша дружба перерастет в любовь и будет все как у всех.

Когда тебе семнадцать лет, всегда так думаешь. И это даже не выглядит, как мечта. Скорее, осознанный план, привести в действие который не пускает какое-то волшебство. У меня его было предостаточно. Поэтому все, как у всех, не сложилось.

Летом, после окончания первого курса академии, я все же познакомился с волейболисткой.

Я ехал домой, к родителям. Помню, как отстоял очередь в кассу за билетом, потом такую же очередь в автобус. Поднялся в салон одним из последних, вследствие чего оказался без выбора посадочного места. Билеты на проходящие автобусы не давали возможность гарантировать хорошее место. На них не было никаких номеров, и пассажир довольствовался тем, что ему оставили другие пассажиры.

Ближние к водителю кресла, где меньше укачивает, уже были заняты. Чуть дальше середины автобус имел вторую пассажирскую дверь. Мне нравились места рядом с ней из-за возможности вытянуть ноги, уместить сумку и ехать с комфортом. И о, чудо! Там-то я и нашел, что искал. Я даже не обратил внимание на своего соседа. Одно из двух кресел было пустым, и я приземлился в него с желанием поскорее пропустить толпу из мужчин и женщин, точно так же ищущих незанятые места. Через несколько минут салон заполнился до отказа, обе двери закрылись и автобус выехал с автостоянки, следуя по маршруту Новороссийск — Краснодар.

В две тысячи восьмом году Новороссийск вызывал у меня отчуждение и страх. Я не любил этот город. Он казался мне настолько огромным, неухоженным и опасным, что сколько бы раз мне не приходилось покидать его пределы, я всегда чувствовал себя хорошо. И сколько бы раз мне не приходилось возвращаться, ощущал все в точности да наоборот. Частично я связывал это с отсутствием самостоятельности и опыта. Также огромное влияние оказал разрыв с домашним теплом и уютом в пользу военных уставов и сумасшедшего курсантского коллектива. На нас была возложена ответственность, и нести ее казалось невыносимо тяжело.

В тот теплый июльский день, когда я уселся на свободное место в переполненном автобусе, я думал о том, как меня уносит от ответственности, волнения и суеты, и как меня встречает мир, где ничего никогда не менялось. Тишина, спокойствие и комфорт. Там у меня была своя комната, свой велосипед, свои запыленные кроссовки. Там было еще много чего, что я считал своим лишь потому, что долго-долго им пользовался и оно въелось в мою память, как сладкий сон. Но главное, о чем я думал, покидая шумный город, заключалось вовсе не в тишине и умиротворении, а в том, что я ехал домой к матери. Я не видел ее несколько месяцев, и вот, наконец, второй курс академии завершился, наступило время каникул, и я рассчитывал провести его с моей маленькой семьей.

Мысли о матери отвлекли меня от автобуса на первые полтора часа. Я почти не открывал глаз. Ехал и думал о том, как вернусь домой, поем и улягусь в чистую постель. И сегодня меня не поставят в суточный наряд, и не разбудят посреди ночи, потому что кто-то с кем-то подрался, а кто-то где-то разбил стекло. И завтра мне не вставать чуть свет за окном, чтобы успеть на утреннее построение, и не сидеть на занятиях с девяти до четырех часов дня. Все это действовало, как наркотик и, наверное, в полудреме я уже начинал улыбаться. Но вдруг автобус резко затормозил на одном из светофоров, и я почувствовал, как в правый бок мне что-то упирается. Воображение дома растаяло. Перед глазами возник трясущийся потолок с некрасивой занавеской. А упирающимся в бок предметом, оказался… локоть.

На вид ей было не больше пятнадцати. Обычное измотанное лицо, чуть влажное от пота и чуть красное от загара, прямые гладкие волосы, острые плечи, маленькая грудь, узкая талия, широкие бедра. В ней не крылось ничего того, что я бы не встретил в другой девочке. Даже джинсовые шорты она носила самые обычные — такие, чтобы было видно фигуру и в то же время не было видно то, что нужно прятать. На ее ногах сидели старенькие кроссовки. Когда-то они были белые, теперь стали серые, и я подумал, сколько она прошла в них, прежде чем очутиться здесь.

Ее веки были закрыты, но я видел, как они подрагивали. Девочка хоть и выглядела спящей, но скорее мучилась, нежели дремала. Автобус не то место, где можно отдохнуть. Сколько бы не ехал, все время приходится бороться с тряской и шумом. И то, что я видел на ее лице, говорило о том же. Она пыталась уснуть, и у нее почти получилось. Но автобус затормозил один раз, резко сорвался во второй, в третий качнулся, видимо, залетев в яму. Шум мотора взорвался в салоне. Девочка вздрогнула. По ее лицу пробежала едва заметная судорога. Руки сцепились, будто хватаясь за что-то то ли во сне, то ли наяву.

Секунду спустя мы снова ехали, плавно покачиваясь на неровной дороге. Автобус набирал ход, за окном стелился пейзаж крохотного поселка. И все было рутинно и неинтересно.

Я смотрел на девочку около минуты, пытаясь найти в ней хоть что-нибудь примечательное, но не видел ничего, кроме детского выражения печали и одиночества и, тем более, ничего, способного притянуть к себе и остаться в памяти на долгие годы. Глядя на нее, я бы никогда не подумал, что именно с ней будут связаны мои переживания следующих десяти-пятнадцати лет. Но в тот день будущее было от меня далеко, а настоящее здесь, рядом. Ее локоть продолжал упираться мне в ребро, и мне пришлось поменять позу, чтобы не испытывать неудобство. Потеряв опору, девочка чуть не соскользнула с сиденья, и ее глаза открылись. Мельком взглянув на меня, она прижалась к окну и следующие несколько минут неотрывно следила за проносящимися мимо столбами электропередач. Между нами образовалось пространство, куда бы могла поместиться еще одна такая же девочка. Я подобные моменты не любил. Мне казалось, что от меня отворачиваются, будто я больной. Меня сковало ужасное чувство, когда люди выталкивают других из общества одним лишь молчанием. Я напрягся, не понимая, что случилось не так, пока не пришел к заключению: то, что мы сидели порознь, связано вовсе не со мной. Вероятно, девочка сама напугалась и, не разобравшись, что же именно произошло, погрузилась в не менее сильное напряжение, чем я. И вот мы, размышляя о глупостях так, словно это и есть то, над чем стоит задуматься, сидели и молчали. Вероятно, она ждала что-то от меня, а я с той же растерянностью ждал что-то от нее. Момент, когда все нормальные люди уже начали бы беседу, давно прошел, а мы все сидели и молчали. Она, глядя в окно, а я — в проход. И так минула целая вечность. Солнце успело встать над землей, воздух прогреться, салон автобуса ожить. Кто-то успел поесть, кто-то обговорить планы на завтрашний день, кто-то вздремнуть, невзирая на шум и качку. Все эти мелочи смотрелись обыденными, потому что происходили с другими людьми. И даже если бы кто-то вдруг встал и, никого не стесняясь, начал петь, я бы ничему не удивился. Все, что происходило не со мной, было далеко.

Наконец, я заговорил. Помню, как повернулся к ней, увидел тихий спокойный профиль, на четверть закрытый темными волосами, и спросил:

— Как тебя зовут?

— Люда.

Она ответила даже раньше, чем повернулась. Волосы ее слегка дернулись, руки соскользнули с колен.

Спустя много лет, когда я закончу академию, пройду путь становления и успею повзрослеть, я узнаю, что на вопрос «Как тебя зовут?» девушки отвечают совершенно по-разному. Это не простой вопрос, как кажется со стороны, и для каждой он означает что-то свое. Самые глупые всегда отвечали обратным вопросом «А что?» или «А зачем вам?» На меня такие девушки навевали унынье. Интересного диалога с ними никогда не получалось, и сам ответ приносил мысли о попытке той глупостью задать себе высокую цену. Разумеется, далеко не все девушки отвечали так намеренно. Кто-то, наоборот, говорил с испугу, кого-то так учили подруги, а кто-то узнал об этом из постов в социальных сетях и теперь повторял, как попугай. Впоследствии уровень их самопознания, одухотворенность и простота либо всплывали на поверхность, либо нет. Для меня же факт оставался фактом: те, которые сразу говорили свое имя, производили куда более позитивное впечатление, нежели те, которые задавали вопросы. С первыми было приятнее, легче и теплее. И даже лица их выглядели иначе. Они будто бы расслаблялись в тот момент и, сами того не замечая, открывали себя собеседнику. Ведь это так просто: «Как тебя зовут?»

«Люда».

Я протянул ей руку. Чудовищное и в то же время блаженное касание двух влажных ладоней… и напряжение вдруг угасло. Люда смотрела на меня взволнованными глазами, тем же выражением отвечал ей я. Только, помимо волнения, у меня вдруг появился жгучий интерес к этой особе. Я попытался собраться и раскрепоститься одновременно. Наши ладони разъединились. Снова стало сложно дышать, мысли перемешались в голове, возникла пауза. Логичная, но совершенно не приемлемая. В юном возрасте такие моменты интерпретируешь с полным провалом, в более старшем понимаешь, что это своеобразная победа. Победа в первую очередь над собой, а во вторую — над вечным комфортом, в котором нам всем так приятно находиться и из-за которого многие из нас не могут добиться признания до конца своих дней.

— Откуда путь держишь? — спросил я, когда девочка уже было хотела повернуться обратно к окну.

— Из Анапы, — сказала она и уточнила, — из Витязево.

О поселке Витязево я слыхал неоднократно, но бывал там лишь в местном аэропорте. Там работали родители одного из моих друзей. Еще я знал, что там есть песочные пляжи, широкие, просторные и длинные. И на них от заката до рассвета кутит молодежь. Зимой поселок был однообразным и скучным.

— Знаю о таком. — Я сказал ей про аэропорт, и она кивнула. Сказал про пляжи, и она снова кивнула. А потом она сказала мне такое, от чего я ненадолго погрузился в раздумье.

Раздумье от удивления, потому что именно в тот момент мне показалось, что мечты, действительно, сбываются, хоть и несколько криво.

— У нас там проводился турнир по волейболу, — продолжила она. — Я играла за команду юниоров. Мы заняли второе место. Проиграли только команде из Геленджика.

— Офигеть, — восхитился я.

В голове в то же время сидел вопрос, не врет ли она. В ее возрасте каждая вторая девочка бывает стройной с широкими бедрами и маленькой грудью, но далеко не каждая вторая играет в волейбол, да еще и на таком уровне. Вот откуда взялись мысли, что она шутит. Но она не шутила, и, когда я спросил о том, как давно она играет в волейбол, Люда сказала:

— С девяти лет, — потом она задумалась и дополнила: — Получается уже… семь лет.

— Тебе шестнадцать?

— … будет через три месяца. Я октябрьская.

— А я сентябрьский. Только мне восемнадцать.

Она снова повернулась, и тогда на ее лице я впервые увидел улыбку. Улыбка была прозрачной, как ветер, и притягательной, как радуга. Возможно, тогда-то я и стал чувствовать к ней… что-то. Словами это не описать. Оно возникло где-то на задворках сознания, где каждый день льет дождь и только и ждешь, когда же появится солнце. И вот, солнце появилось.

— Значит, ты играешь в волейбол… — решил уточнить я. — И играешь весьма успешно?

— Ну-у… Со стороны виднее. Мы проиграли финал, значит, не совсем успешно.

Я усмехнулся.

— Вы проиграли финал, но все остальные игры выиграли.

Она кивнула.

— Это отличный результат.

Тут я припомнил, хвасталась ли женская волейбольная сборная моей академии хоть какими-нибудь победами с тех пор, как я поступил учиться, и не вспомнил ничего.

— Да, — твердо сказал я. — Это определенно успех и, вообще, я тоже очень люблю волейбол и с удовольствием бы глянул на тебя в игре.

Она засмеялась.

— В игре?

— Да, в игре. Что в этом такого?

— Я поняла. У нас игры каждую неделю. Хочешь приходи.

Я решил не отступать.

— Как называется твоя команда?

— КаФИТ, — коротко ответила она. — Это филиал института физкультуры. Там в основном играют школьницы. Но абы кого тренеры не набирают. Амбиции очень серьезные. Тренировки регулярные. Поэтому мы без дела не сидим.

— КаФИТ, — повторил я. — Хорошо. Обязательно приду на вас посмотреть.

Улыбка стерлась с ее лица.

— Ты серьезно?

Я кивнул.

— Мы… даже не знакомы.

— Это с какой стороны посмотреть. Я тоже увлекаюсь спортом. Только с девяти лет играю не в волейбол, а в футбол.

— Но ты сказал мне, что любишь волейбол…

— Я тебе не соврал. Любить можно все, что угодно. Коньки, плаванье, метание ядра. Даже шахматы. Но заниматься всем сразу успешно не каждому дано. А вот смотреть — другое дело. Смотреть футбол я, конечно, люблю больше, но волейбол не далеко ушел. Волейбол для меня на втором на месте.

Она промолчала.

— Не убедил?

Девочка мельком улыбнулась и помотала головой.

— Вот когда придешь ко мне на игру, тогда поверю.

— А когда у тебя следующая игра?

Она снова с удивлением посмотрела на меня.

— Еще не знаю. Только что закончился турнир.

— Летом игры должны быть часто. Например, у нас они каждое воскресенье. И так с мая по сентябрь.

— Потому что это футбол, — сказала она. — И вы играете на улице на большом поле. А у нас по-другому. Мы, наоборот, играем чемпионаты зимой, в зале. Летом нас зовут на пляж. Мне пляжный волейбол не нравится, но лучше, чем ничего…

— Значит весь шик начинается зимой?

— Осенью.

Я заметил, как ее коленки развернулись в мою сторону. И сама девочка уже не сидела в неудобной позе, когда говорить приходилось, повернув шею. Теперь она была обращена ко мне и, казалось, уже не проявляла ни испуга, ни волнения, и только в паузах еще скользила небольшая скованность. Вскоре исчезла и она.

— В октябре начинается чемпионат города. Мы играем со всеми командами по круговой системе. Количество команд всегда разное. В прошлом году было шестнадцать. Мы начали в октябре, закончили в марте. Потом наступает время кубка. Участвуют те же команды, только мы играем уже не по круговой системе, а…

— …по олимпийской, — продолжил я.

— Да, — подтвердила она. — На вылет.

— Какое место вы заняли в прошлом году?

— В чемпионате — шестое. А в кубке мы вылетели почти сразу, — она коротко усмехнулась. — Мы попали на главную команду института физкультуры. Они нас сделали 3:0. Без шансов.

— Ты играла?

— Всю игру, — она поджала губы. — Меня подменяли только два раза. Тренер выпускал другую девочку на подачу. У меня это не сильно получается. Я больше в подыгрыше сильна.

— Значит, ты хорошо накидываешь?

— Да.

— Ты связующая?

Ее глаза вспыхнули от изумления.

— Ты разбираешься в амплуа?

— Немного.

— А в игровых схемах?

— И в схемах тоже немного.

— Если я скажу, что мы играем по схеме четыре — два. Что это значит?

— У вас два связующих, — ответил я.

— Ого! — восхитилась она. — А кому из них чаще прилетает?

— Понятия не имею. Но знаю, что позиция связующего очень сложная, потому что именно ты задаешь направление атаки, и насколько удобной она будет нападающему, тоже зависит от тебя. У меня, например, накидывать никогда не получалось. Сколько не пытался, все время то ниже, то выше, чем надо. А вот в роле доигровщика я хорош.

— Правда?

— Сверху бью так, что мяч иногда попадает в первую линию.

— Неплохо! У тебя подходящий для этого рост.

— Возможно.

— А почему ты стал заниматься футболом?

— Судьба. Когда ты ребенок, многое решается само за себя. Так и получилось. Пришел на футбол и остался. Но тут важно другое. Важно, зацепишься ты или нет. Я зацепился. Мне сейчас восемнадцать и за девять лет я неплохо продвинулся: играю за академическую команду. Даже был на универсиаде.

— Круто. Я тоже хочу, когда поступлю учиться, играть за академическую команду, — она вздохнула, точно этой мечте никогда не суждено сбыться, и наш диалог на некоторое время прекратился.

Часа полтора я проспал и пробудился уже на подъезде к Краснодару. Люда смотрела в окно и, почувствовав шевеление с моей стороны, повернулась.

— Может выйдем, пока автобус стоит?

Девушка выглядела бодрой и воодушевленной, точь-в-точь такой же, как в конце нашего разговора. Ни слова не произнося, я перевалился через подлокотник и двинулся к выходу из салона. Люда последовала за мной.

Обычно автобусы останавливались в маленьких поселках лишь для посадки или высадки пассажиров. Но сегодня произошло исключение. С нами ехало шестеро подростков из спортивной организации. Одному из них стало плохо, и водителю потребовалось сделать остановку, чтобы привести мальчика в чувство. В тот же момент из автобуса высыпала добрая половина пассажиров, и все они закурили с такой синхронностью, словно готовились к соревнованиям. Мы с Людой вышли из салона последними. Облако дыма тотчас охватило нас, и мы отошли в сторонку, где было жарко, но не так дымно.

Краем глаза я видел, как беднягу, почувствовавшего себя плохо в автобусе, отвели за стену остановки и его там вырвало. Вместе с ним был его тренер. Остальные мальчишки решили не смотреть на мучения и вернулись к толпе пассажиров. Я тоже не стал глазеть на процесс. В автобусах меня часто укачивало, и пусть до рвоты дело не доходило, ощущение тошноты преследовало меня, как тень. Самое плохое заключалось в том, что свежий воздух не всегда способствовал быстрому улучшению. От тошноты избавлял лишь длительный покой, а таковой, виделся лишь на конечной станции.

Мы с Людой отошли метров на пятьдесят от автобуса и спустились к полю.

С минуту девочка молчала, не говорил и я. Между нами снова зарождалась неловкость. Поистине мучительное чувство, возникающее из обычной пустоты между едва знакомыми людьми. Будь мы знакомы чуть дольше, скорее всего, оно бы не выглядело столь тягуче и болезненно. Молчание вообще доставляет удовольствие, если случается там, где надо. Но сейчас был не тот момент, и я безуспешно пытался отыскать на задворках памяти какую-нибудь интересную историю.

Истории не было.

Облако дыма над автобусом поменяло форму. Толпа пассажиров растянулась в узкой полосе тени. Водитель, толстый дядька, похожий на мясника, смотрел по сторонам. Его руки были уперты в бока и сходили с них только, когда ему требовалось взглянуть на часы. Мимо проносились машины. Недалеко от автобуса они останавливались на светофоре, и скрипучие тормоза грузовиков заглушали говор толпы.

Автобусная остановка находилась на широкой трассе. По одну сторону дороги тянулись дома, а по другую раскинулось поле пшеницы. В начале июля уборка зерновых уже началась, но пока что была далека отсюда. Слабый ветер дул с востока, и огненно-желтое поле колыхалось волнами так, что не было видно ни конца, ни края, и горизонт сливался с землей, будто падал от бессилия. Я помню, как Люда, видимо, устав от нашего молчания, ступила за обочину и по колено забралась в пшеницу. На мгновение остановившись, она глянула на далекие просторы, а потом сделала еще несколько шагов вперед, точно заходила в море. Перед ней раскинулся невиданный простор и, казалось, если нырнуть в него, то уже не вынырнешь никогда, настолько он был большой. Не оборачиваясь, девочка развела руки. Солнце охватило ее со всех сторон, и этот кадр образовал в моем сознании некий идеальный фрагмент. Я достал из кармана телефон и сделал фотографию.

Чуть позже эта фотография станет символом моей юношеской жизни. Девочка, точно готовая к полету над землей, огромное горящее желтизной поле, и никого вокруг. Связь реального с нереальным, настоящего с фантазией, действительного с воображаемым. Я подумал, что, если когда-нибудь напишу книгу, я выложу эту фотографию на обложку. Через несколько лет миллионы девочек будут фотографироваться на фоне подсолнухов и пшеницы, но это будет далеко от меня. Все они сольются в общую кишащую массу однодневок и безвкусицы, и только то, что было самым первым, внезапным и быстрым, останется в памяти навечно.

Люда ничего не заметила. Я сделал снимок и через секунду спрятал телефон в карман. Когда она обернулась, я стоял и смотрел на горизонт. Девочка сделала два шага мне навстречу и спросила, что я там разглядел.

— Птицы, — сказал я.

Ответ ее заинтересовал. Она стала крутить головой, но ничего не увидела. Я указал чуть левее, где далеко-далеко виднелось несколько точек.

— Как ты их разглядел?

— Сам не знаю, — я даже не был уверен, что вижу их. Над землей поднимался жар, воздух парил, и каждое черное пятнышко на фоне голубого неба казалось мне птицей. — Похоже?

— По-моему, совсем не похоже.

— Ну, значит, я ошибся.

Она выбралась на обочину и стала чесать голые коленки.

— Зачем я туда пошла? — На обнаженных икрах появились красные пятна. Кое-где виднелись царапины. — Теперь буду чесаться до скончания века.

Я не знал, чем ей помочь, но видеть ее рассерженную было легче, чем молчаливую. Что-то менялось в ней такими же плавными волнами, как колосилась пшеница.

— У меня есть вода, — предложил я. — Можно промокнуть полотенце и…

— Нет. Спасибо. Пройдет само. У меня, наверное, аллергия на такие штуки…

— Это не аллергия. Если я зайду туда, у меня тоже будут чесаться ноги. А если поваляюсь, то будет чесаться все, что не под одеждой.

— Ты серьезно?

— Любая солома раздражает кожу. Животным ее подкладывают далеко не из-за того, что она мягкая и ее можно есть. Солома колется и от этого греет. Вот и ты сейчас, наверное, согрелась.

— И правда стало тепло… в духоте тридцать градусов в тени, — сказала она, и мы засмеялись.

Когда мы расслаблялись, Люда не смотрела по сторонам, и мне не приходилось думать над чем-либо, что в последствии все равно разочарует. Мы говорили о простых вещах, совершенно над ними не задумываясь, и тогда я впервые осознал одну вещь: когда ты свободен и легок, люди тянутся к тебе, как по мановению волшебной палочки. И в то же время, когда ты тяжел и подавлен, все от тебя стремятся убежать. Одно мне оставалось неясным: как управлять своим состоянием. Как сделаться легким и веселым искусственно? Если в тебе нет никаких задатков притягивать людей, и тем более нравиться девушкам, что же сделать с собой такое, чтобы на них повлиять?

— Тебе никто не говорил, что у тебя очень приятная улыбка? — спросил я как бы невзначай.

— Да мне и некому сказать, — ответила она. — Об этом же девочкам говорят парни. А у меня в компании только девочки. Девочки на другое внимание обращают.

— А я думал девочки часто так подбадривают друг друга. Вроде «О, какое у тебя сегодня платье крутое» или «О, какая прическа!»

— Прическа? Я с распущенными волосами только дома хожу, — поразмыслив, она добавила: — Ладно, еще в школе иногда появляюсь. А так у меня всегда гулька на голове. Я как в зеркало посмотрю на себя, самой страшно становится. Но с гулькой играть легче. Ничего не мешает. В общем, я бы тебе тут рассказала о наших буднях, что мы носим и какие у нас прически, только ты потом ни с одной волейболисткой дружить не захочешь. Сбежишь тут же.

— А вот и не сбегу.

— Сбежишь. Если все тайны узнаешь.

— А какие у вас тайны?

— Ну… — она промедлила. — Одну ты уже знаешь. Мальчиков у нас нет. Где бы игры не проводились, волейбольные команды по отдельности возят. Поэтому комплименты друг другу мы обычно делаем такие: «Эй, у тебя что, руки кривые!? Ты что, по мячу попасть не можешь?!» Или «Во, длинная какая шпала пошла, все люстры посбивала!» Или «Смотри, какие у нее кроссовки крутые сорок пятого размера!» Но это еще не оскорбительные. Это, скорее, профессиональные. Мы от них смеемся. У нас есть две девочки, они не только ростом за метр девяносто, а еще и с носами огромными и острыми, как у Буратино. Вот им совсем не легко. Им если никто комплименты не делает, то это самый лучший комплимент.

— Но у тебя-то с этим все в порядке.

— У меня? — она посмотрела на носы своих кроссовок. — Вроде нормально. Хотя, если бы у меня размер обуви был чуть поменьше, было бы еще лучше.

— Размер ноги должен соответствовать росту, — сказал я и стал с ней плечом к плечу. — Видишь. Я выше тебя на полголовы. У меня и размер кроссовок сорок два. А у тебя, наверное, тридцать девять или сорок, не больше.

— Тридцать девять, — поправила она. — Да я не обращаю внимания. Я ж себе пальцы не отрежу.

Тут я засмеялся, а она печально вздохнула.

— Хорошо, что я хотя бы не толстая. С этим я бы точно не смирилась. А с размером обуви — пустяки.

— С чего ты взяла, что в тебе вообще есть что-то ненормальное? Ты выглядишь замечательно. Скромно и со вкусом одета. Без излишеств накрашена. Что тебе может в себе не нравиться? На таких девчонок в моей академии уже давно бы развязали охоту!

— Конечно, — смущенно отозвалась она. — Если только отстреливать нас будут. Из ружья. Чтоб популяцию уменьшить.

Я снова засмеялся.

— А у вас много девушек-волейболисток? — спросила она.

— Хватает.

— И какие они?

— Красивые, стройные и очень популярные.

Она провела по волосам.

— Очень приятно, когда ты кому-то нравишься. Мальчикам, как я понимаю, все равно. Но для девочек все по-другому.

Я не стал разделять ее мнение. Она была не права. В тот момент я почувствовал, что Люда хочет сказать нечто более важное, чем то, что уже сказала. И она почти было заикнулась, но потом спросила другое:

— У тебя, наверное, много подружек там, да?

— Где?

— Ну… среди тех волейболисток.

— Ни одной.

— Почему? Ты же сказал, что они все такие красивые.

— Да, они почти все красивые. И в тех, кто некрасивые, тоже есть что-то цепляющее. Но я ни с одной из них лично не знаком.

— Почему?

— Не довелось, — я не стал вдаваться в подробности. Их было слишком много.

Люда на какое-то время притихла. Возникла пауза, нарушенная водителем автобуса. Мужчина прокричал пассажирам возвращаться на свои места в салоне. Он торопился. До Краснодара оставалось около тридцати километров, но я знал, в какой бы спешке не действовали люди, из-за пробки, скапливающейся перед мостом в город, на автовокзал мы все равно приедем с опозданием. Так и случилось. Мы прибыли не по расписанию, и, как только автобус заехал на посадочную площадку, его тут же обступила толпа новых пассажиров. В Краснодаре мне предстояло пересесть с одного автобуса на другой и следовать уже по маршруту на север. И так еще двести километров до крохотного поселка, название которого не знал ни один из моих студенческих друзей в Новороссийске. Не узнала о нем и Люда. Когда мы прощались, она вскользь спросила, куда я еду. Я обмолвился, что еду домой к матери. Очень хочу с ней встретиться и планирую пробыть у нее до конца августа. Потом меня ждал третий курс, переезд в новое общежитие и совсем другие обязанности. Никого, кроме меня самого, они не интересовали.

Но кое-что Люда все-таки спросила:

— Мы еще увидимся… когда-нибудь?

На автовокзале ее встречали родители и поговорить нам уже не дали. Я, немного смущенный и озадаченный, кивнул. Тогда я еще не знал, что девушки быстро забывают случайных парней. Они думают о них ровно столько, сколько нужно, чтобы встретить другого парня, а потом не вспоминают вовсе. Вряд ли из их памяти начисто стирается твое лицо, но как дела у тебя уже точно никто не спросит и поздравительную открытку в день рождения тоже никто не пришлет. Таковы девушки в юном возрасте — прекрасные, свободные и легкомысленные. В том возрасте мир кружится вокруг них, но из-за бешеной скорости едва ли они это замечают.

Что значимого я мог внести в расцветающую жизнь шестнадцатилетней школьницы? Чем запомниться и чем заинтересовать? Ответы на эти вопросы не придут мне в голову и спустя несколько лет, когда я все же решусь ее отыскать. До того момента в моей жизни минует немало событий, о коих стоит упомянуть, но главного я не забуду. Между нами действительно что-то вспыхнуло. Оно загорелось далеко-далеко от того, что мы называем чувством, и если Люда, несмотря на свою девичью впечатлительность, сумела это потушить, то я, в силу своей мальчишеской неопытности, так и остался с огнем внутри. Он то угасал, то вспыхивал в зависимости от ветра, дувшего на меня в период с 2008 по 2013 годы, но он никогда не затухал полностью.

По дороге домой я думал, стоит ли рассказывать историю маме. Мне очень хотелось с кем-то поделиться, но, проехав двести километров, я настолько переутомился, что никому ничего рассказывать не стал. А через несколько дней я вдруг понял, что ни на какую волейбольную игру тоже не поеду. Быстрое знакомство — оно такое. Сначала ты думаешь о нем каждую минуту, потом оно становится от тебя дальше и дальше. В конечном итоге ты понимаешь, что оно вообще ничего не значит. И даже черты лиц новых знакомых стираются, точно их смывает дождем. Остается только грусть от того, как приятно это было, и как хочется, чтобы это случилось вновь.

Прошел день, прошел другой. Незаметно пролетел август.

Глава 2

Фотографии

Место, где я жил первые два года обучения в морской академии и где нас учили подчиняться руководству и воздерживаться от всех видов развлечений, имело статус казармы. Официально оно называлось «ЭКИПАЖ». Первое время для меня эта формулировка тоже казалась не логичной, потому что под именованием экипажа я привык понимать группу людей, работающей на каком-либо виде транспорта. Здесь же экипажем называлось здание. Все равно, что общежитие, семинария или пансион, только со своими порядками, законами и образом жизни.

Всего на территории академии экипажей было два. Один для первых и вторых курсов. Другой для третьих, четвертых и пятых. Самых строгих командиров отряжали на воспитание первокурсников. Второй курс от первого почти ничем не отличался, кроме разве что предметов в учебном курсе и более щадящем отношении командиров к курсантам. Наверное, с того времени и начались наши вылазки в запретное. На первом курсе нам вообще ничего не позволяли и контролировали каждый шаг, на втором все чаще закрывали глаза, и мы, как спущенные с поводка собаки, бежали по двору. Год от года жизнь менялась в сторону свободы, но далеко не каждого из нас эта свобода учила чему-то хорошему. Чаще получалось наоборот, и, глядя в далекое будущее, я не всегда видел его безоблачным и светлым.

В академии я научился многим полезным вещам, таким, как ходить на разборки, которые затевали самоуверенные ребята совершенно из ничего. Как стоять в нарядах с целью сохранить имущество роты от врага, а по факту наблюдать за тем, как это имущество уничтожает ее же личный состав. Как сбрасывать мусор с балкона, и с него же справлять малую нужду. Пить, курить, делать гадости соседям, держать язык за зубами, если случайно узнал то, что знать не должен. Было много интересного, и, как выяснилось потом, все эти деяния влияли на нашу жизнь скорее с отрицательной стороны, нежели с положительной. Проще говоря, чем свободнее мы становились, тем глупее.

Со второго курса за неуспеваемость и многочисленные нарушения устава академии отчислили двадцать человек. Часть из них — абсолютно оправданно. Другая часть, возможно, заслуживала менее строгого наказания, но получилось, как получилось. В начале весны две тысячи восьмого года подошла и моя очередь. До этого самым строгим наказанием для меня являлось взыскание от командира роты за то, что я проспал свою смену в наряде. Мне всыпали по полной, никакие извинения не помогли, и вместо одного наряда я отстоял еще три. После того случая я никогда не сачковал на своей вахте, честно хранил порядок ротного помещения и сдавал наряд, как и подобает послушным курсантам. Но однажды в пятницу пошел дождь…

Не будь дождя, возможно, не случилось бы ничего. Но дождь пошел, и весь город погрузился в странное состояние — затишье перед бурей.

Я помню, что в ту ночь долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пытаясь согреться под одеялом. Уснуть не помогали даже мысли о завершившейся экзаменационной сессии. Я ее не провалил, но и удачно тоже не сдал. Теперь каждый понедельник я ходил на дополнительные занятия, чтобы завершить третий семестр. А для этого приходилось отпрашиваться у командира роты, читать учебник и запоминать кучу бесполезного материала. Из хорошего в ту ночь я помню только то, что меня не поставили в наряд, и с субботы на воскресенье я мог спать столько, сколько влезет. Однако и эти планы сорвались, потому что ровно в час ночи, когда затяжной дождь усилился и за окном воцарился ритмичный барабанный стук, по коридору понесся гул радостных голосов и, что было еще хуже, цоканье женских каблуков.

Все курсанты жили в комнатах по четверо. Места отводилось ничтожно мало, но хватало, чтобы уместить две двухъярусные кровати и письменный стол. Когда в комнате набивалось более четырех человек, стоять уже было негде, и до поры до времени я гордился тем, что со мной жили ребята, имеющие городскую прописку. После пяти часов вечера они разбредались по домам, и в комнате оставался я один. На выходных появлялись только те, кто нес службу в наряде. Жили мы прекрасно, без каких-либо разногласий. Упрекнуть местных ребят стоит лишь в одном — никто из них не считал экипаж своим домом, и каждый день мне приходилось наводить порядок, выносить мусор и мыть полы. В общем, я убирался за всеми, зато жил с определенным комфортом. Местных такой статус устраивал. Дружба у нас была не разлей вода, хотя по факту между нами была скорее не дружба, а дипломатические отношения. Ребята давали мне спокойно жить, а я убирался в комнате, чтобы наш командир за бардак не поставил их в наряд. В роте было по меньшей мере десятка полтора комнат, где местные жили с иногородними примерно на таких же условиях. И все было бы хорошо, если бы однажды один из этих местных не привел посреди ночи друзей и подруг и не перечеркнул нашу чистую безупречную дружбу.

Когда ключ вошел в замочную скважину, я оторвал голову от подушки и прислушался.

Дверь только распахнулась, а я уже сидел и смотрел на яркий луч света, ворвавшийся в комнату так же бесцеремонно, как и четыре пары ног, появившихся в просвете. Мой товарищ прошел на середину комнаты, скинул с себя куртку и показал друзьям, где они могут расположиться. Ни одного из них я не знал. В полутьме они казались мне уродами из какого-то фильма про апокалипсис. Один высокий, щуплый и с длинными волосами, другой маленький пухлый и короткостриженый. Оба повалились на нижнюю койку второй кровати. Минуту спустя толстый вытолкнул худощавого на пол и тому пришлось лезть наверх. Так они и уснули, не снимая ни верхней одежды, ни туфель. Уснули, будто умерли, даже не переворачиваясь: щуплый — на боку, лицом к стене, а толстый — на спине со скрещенными как у покойника на груди руками.

Мой товарищ проконтролировал, чтобы каждому из ребят было удобно. Укрыл щуплого одеялом, которое вытянул из-под толстого, после чего провел в комнату подругу. Внутри помещения они не задержались и через секунду вышли на балкон. Там они закурили, и я слышал, как они воркуют, точно голуби на чердаке, изредка посмеиваясь, а чаще целуясь и обнимаясь. Звуки расстегивающихся молний ненадолго затмили шум дождя. Было в них нечто резкое, будто кто-то кого-то догонял, но не решался приблизиться. Потом настала очередь курток. Шуршание прервалось лишь на мгновение, когда мой товарищ, видимо, решив, что дело идет в правильном направлении, и посреди ночи его уже никто не остановит, вспомнил о балконной двери. Не вставая с места, он дотянулся до ручки, прикрыл дверь, и звуки стали несколько тише. Но я все равно слышал каждый шорох, потому что нас разделяло одно тонкое балконное стекло. Сама дверь тоже плотно не закрывалась, и можно смело заметить, что парочка зря старалась что-то скрыть.

Еще минуту меня одолевала уверенность, что ничего не произойдет. До сей поры женщин я видел в ротном помещении лишь однажды, когда руководство академии устраивало день открытых дверей, давая родителям и друзьям посмотреть на то, как живут курсанты и как выглядит жилой блок изнутри. Все остальное время экипаж был закрыт для посторонних лиц, и пропускной режим контролировался сразу двумя вахтами: первая встречала на входе, вторая на каждом из пяти этажей. Как оказалось, в отсутствие командиров вседозволенность приобрела новый уровень, и то, что днем и представить было нельзя, весьма успешно осуществлялось ночью.

Я лежал с распахнутыми глазами, вслушиваясь, как совсем рядом за стеклянной балконной дверью совершается редкостное для этих стен событие. Мой товарищ вполголоса попросил подругу повернуться к нему спиной. Я отчетливо услышал, как щелкнула пряжка на ремне, расстегнулась молния, а потом с легким шорохом стянулись штаны. Мое сердце забилось быстрее, кровать стала неудобной, и я вдруг почувствовал, что сам нахожусь в крайней степени возбуждения, несмотря на то, что никакого участия в половом акте не принимал. Я всего лишь слушал, и в голове все выстраивалось само. Как они стягивают одежду, как касаются друг друга, как прижимаются, как им хорошо, в то время как со мной происходило нечто абсолютно противоположное. Я скрючился под одеялом, изнывая то ли от зависти, то ли от волнения. Невесть откуда нахлынул озноб. Я сцепил кулаки, чтобы унять дрожь, но стало только хуже. Я думал о том, что может сотворить с человеком похоть и вседозволенность, и почему-то в тот момент мне казалось, что грязь и пьянство делают нас лучше. Совершеннее. Напитываясь тем и другим, мы становились открытыми и изощренными. Из глубины души выходил мрак, и нам было легче.

В восемнадцать лет все мальчики мечтают, чтобы у них случился секс. Тот, кто посмелее, не только мечтает, но и действует, а кто более робкий, ждет своего шанса. Чуть позже я узнаю, что есть такая категория парней, кому шанс предоставляется, а они его не берут. Не пускает все та же внутренняя неуверенность, когда, чтобы дотянуться, элементарно не хватает удачи. Это мой случай. И когда тебе восемнадцать, ты воспринимаешь это совсем иначе, нежели, когда тебе тридцать пять. В восемнадцать еще кажется, что время придет, и нужно всего лишь подождать. С годами никаких перемен не происходит, и ты начинаешь понимать, что робость тебе не помощник. Робость — враг. Болезнь твоего тела, питающаяся твоей энергией и не дающая тебе право голоса. Чем больше робости, тем ярче воображение, потому что все, что ты не можешь воплотить в реальность, кипит внутри. А любая энергия, не выплеснутая на поверхность, оборачивается злостью и гневом. Нет в ней ни единого положительного элемента.

Я лежал под одеялом и мучился от ревности. Меня затрагивало то, что моему товарищу дозволено все, а дозволенное мне ограничивалось стенами, за которые я никогда не выходил. Он получал от жизни удовольствие. Он радовался. Он делал все, что хотел. А я сидел на цепи, не в силах сорваться с нее, потому как внутри меня стоял какой-то предательский ограничитель.

Та ночь, когда мой товарищ привел в экипаж подругу, послужила началом моего длинного тяжелого пути к взрослой жизни. Пути, наполненного провалами, обидами, завистью, страхом вперемешку с бессилием и прочими сопутствующими факторами, то усиливающих, то ослабевающих свое влияние в зависимости от того, как изгибался этот путь. В начале, видимо, ввиду молодого возраста, все проблемы казались мне решаемыми. Нужно было сделать из себя кого-то другого. Поиграть роль смелого, раскрепощенного юноши, чтобы поставить все на свои места.

Я не знал, что эффективнее меняет человека, злость или доброта, любовь или презрение, но, лежа под одеялом и вслушиваясь в звуки на балконе, я был готов вывернуть себя наизнанку, только бы в следующий раз на месте товарища оказаться самому. Во мне вдруг воспламенилась такая сила, что я едва не сорвался с кровати, только бы перевернуть в себе этот тяжелый камень.

Я буквально видел, как двигаются их тела. Тихонько позвякивала пряжка ремня. Чей-то бок с содроганием терся о стену. Иногда кто-то чуть слышно вздыхал, и движения замирали. Через секунду шорохи возобновлялись, и неустанные хаотичные движения снова обзаводились ритмом, от которого у меня кружилась голова. Звуки проникали в меня, точно иглы. Какой бы барьер я им не выставлял, они забирались внутрь, выворачивали меня наизнанку, гасили всякое желание замкнуться и уснуть. Я лежал, сгорая от любопытства заглянуть за тонкую преграду между балконом и комнатой, и не менее тонкую между жизнью свободных раскрепощенных людей и людей замкнутых и слабых.

Тот секс был для меня первым подобным событием в жизни, и эмоции, что я получил, сильно повлияли на мой внутренний мир. Можно пересмотреть сотни фильмов, где будут мелькать обнаженные мужчины и женщины, но ничто не сравнится с тем, как это выглядит по-настоящему. Ничто не заменит будоражащий реализм. Никакая фантазия, никакие эффекты, ничьи рассказы.

Той ночью я так и не уснул. Мой товарищ вместе с подругой вернулись в комнату, разделись и легли спать на нижнюю кровать, а я еще долго смотрел в потолок, пытаясь понять, что со мной происходит. Плохо это или хорошо? Мерзко или восхитительно?

Еще сильнее мой мир накренился, когда на следующее утро к нам в комнату зашел командир роты и на койках, где должны были спать курсанты, увидел трех посторонних личностей. Двух из них во главе с моим товарищем тут же сопроводили в канцелярию для выяснений обстоятельств, а девушка, наотрез отказавшись что-либо говорить, осталась в комнате. Имени ее я так и не узнал, зато внешность оценил с лихвой. Симпатичная дама с темными волосами и изящной фигурой. После вечерней попойки лицо ее приобрело мертвенную бледность. Пару раз мы пересеклись взглядами, и что-то во мне застонало, будто души наши соприкоснулись и невзлюбили друг друга. Чуть позже один из наших общих друзей сообщит мне, что ей было пятнадцать лет, и мой товарищ не был ее первым парнем. Оказывается, у нас в городе имелись такие девочки, которые в свои пятнадцать имели широкий сексуальный опыт и ничуть от этого не робели. Для меня это означало дикость, ошеломление и шок. Проще говоря, выстрел в голову.

Конечно, я знал, что люди способны и не на такое, но подобные вещи характерны крупным городам, где совсем другой ритм жизни, другие приличия, и вместо культуры и этикета процветает безрассудство и садизм. Новороссийск был маленьким городом, и пусть из-за торгового порта и большого количества иностранцев здесь приветствовались эскорт услуги и проституция, представить, как молоденькие школьницы «зажигают» в образе взрослых девиц, я не мог. Для меня это было слишком…

…Слишком. До той ночи.

Минул целый час, прежде чем старшина роты вернулся в комнату и предпринял еще одну попытку вытащить девушку на разговор. Получив отрицательный ответ, он повернулся ко мне и сказал, что я следующий, кого командир хочет допросить. Второй раз меня звать не пришлось. Я проследовал за старшиной в помещение, где бывал только на инструктажах перед заступлением в наряд, и провел там целых полтора часа. За то время меня успели допросить, припугнуть, задеть, в конце концов, точка была поставлена на том, что я все-таки виноват в инциденте в меньшей степени и ответственность понесу ту, что придумает командир роты. Мой же товарищ понесет наказание дисциплинарной комиссии морской академии.

В апреле 2008 года его исключили, и больше я его не видел.

В тот период у меня появился первый настоящий друг. Его звали Андрей Хмельков. Как мы с ним сдружились, сказать сложно, но в моей памяти еще хранятся дни, когда Андрей, как и я, раз за разом попадал в неприятные ситуации с соседями по комнате, из-за чего командир роты наказывал его нарядами вне очереди. Это была его фишка. По уставу академии в нарядах должны были стоять все, кроме старшин, но, как оборачивалось на практике, кто-то был на особом счету, кто-то отпрашивался, кого-то отмазывало вышестоящее руководство, и наряды, расписанные на несколько недель вперед, приходилось постоянно перекраивать. Перекраивались они за счет нас: тех, кто подчинялся, и тех, кого было легко сломить.

Андрей был местным, но жил далеко от академии и покидал роту только на выходных. Изначально его поселили в другую комнату, но назойливые соседи быстро вытеснили его из коллектива. Протянув там два месяца, он попросился переселиться, и так мы оказались вместе.

К тому моменту наша дружба поддерживалась тем, что почти каждый наряд мы стояли вместе. Вместе мы попали и в несколько подгрупп на учебных занятиях. Вместе мы ходили на обязательные академические мероприятия. И вообще в тот период времени наши взгляды и принципы образовали весьма прочный союз, намекающий на то, что подобная дружба растянется на века. Ничто ее не разрушит и ничто не разобьет. Так всегда кажется, пока обычное течение жизни не натыкается на препятствие, именуемое женщиной.

Андрей учился хуже меня по всем предметам, кроме английского языка, совсем не любил спорт и свободное время проводил либо за чтением книг, либо за просмотром фильмов. Он умел рассказывать анекдоты, и порой у меня складывалось ощущение, что в голове у него такая библиотека историй, что путь ему давно прописан на сцену. Не знаю, на каком этапе мы стали не разлей вода, и стали бы мы вообще друзьями, если бы не еженедельные встречи на инструктаже у командира роты, но помню, что точки соприкосновения обнаружились у нас после того, как Андрей открыл мне один секрет. Он был влюблен в учительницу по английскому языку и на уроках из-под парты фотографировал ее ноги. Что он делал с теми фотографиями, история умалчивает, но я в то время был уже достаточно взрослый, чтобы все понимать.

Однажды нас поставили в наряд с субботы на воскресенье. Был на редкость спокойный вечер, мы сидели над курсовой работой по теоретической механике, пытаясь вникнуть в системы уравнений, где, казалось бы, не было никакой логики. В полной тишине Андрей вдруг выдернул лист из своей тетради, скомкал его и бросил на пол.

— Говнище полное, — спокойно выразился он. — Что нужно иметь в голове, чтобы такое придумать?

Я не нашелся, что