Кассия Сенина
Сергей Суворов

Траектория полета совы

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Юлия Меньшикова

© Кассия Сенина, 2019

© Сергей Суворов, 2019

© Юлия Меньшикова, дизайн обложки, 2019

Потеряв десять лет в псевдоправославной секте, Афинаида Стефанити хочет вернуться к нормальной жизни и защитить диссертацию. Волею судеб ее научным руководителем становится ректор Афинской Академии Феодор Киннам, один из самых блестящих мужчин Византии, и постепенно взаимоотношения ректора и аспирантки выходят за рамки научной деятельности. Между тем в Империи неспокойно: на сцену выходят силы, стремящиеся положить конец правлению династии Кантакузинов и возвести на престол Ласкарисов…

18+

ISBN 978-5-4496-8409-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Траектория полета совы
2. ВИЗАНТИЯ ХХI
3. Траектория полета совы
   1. {***}
   2. Осенние ветры
   3. Зимние надежды
   4. Весенние печали
   5. Летние встречи
   6. Осеннее сражение
   7. Зимняя сказка
   8. Весенний полет

ВИЗАНТИЯ ХХI

«Византия XXI» — серия романов в жанре альтернативной истории, рассказывающих о мире, где Византийская Империя не пала в 1453 году, но существует до нашего времени — как и прежде, на зависть всем.

На настоящее время в рамках серии созданы следующие романы:

ЗОЛОТОЙ ИППОДРОМ

ТРАЕКТОРИЯ ПОЛЕТА СОВЫ

ТЕНИ ПАРФЕНОНА

ВОСТОЧНЫЙ ЭКСПРЕСС

Сайт серии в Интернете: http://byzantium-21.blogspot.ru

Сообщество серии в Фейсбуке:

www.facebook.com/groups/Byzantium. XXI

Траектория полета совы

…И воздух сладок, как свобода

(Дмитрий Быков)

Задумчиво мешаю сахар в чашке я

А через миг взмываю к небесам

Пусть говорят «пустился во все тяжкие»

Я легче воздуха, я это сделал сам

(Анна Герасимова)

{***}

Ноябрь в том году выдался очень холодный. Злой ветер трепал деревья, и они раздраженно сбрасывали побуревшие листья. Розы, немилосердно исхлестанные дождем, уныло повесили головы. Водостоки старых мощеных улиц не справлялись с потоками воды. Гора Ликавит походила на ободранную мокрую кошку, а Акрополь целыми днями скрывала завеса то ли мороси, то ли тумана. Прохожие прятались под зонтики, а туристы, в хорошую погоду нередко забредавшие на местный книжный развал, вовсе не появлялись в этом районе, и сами торговцы, перебравшись под крышу, не высовывали носа наружу. Проходя по улице Прокла мимо книжного рынка, существовавшего на этом месте уже сто с лишним лет, Афинаида вдыхала запах кофе, которым согревались местные «книжники», и невольно вспоминала то время, когда она любила часами бродить по таким развалам… Но теперь она спешила пройти мимо, ведь в таких местах почти не встретишь «душеспасительных» книг вроде тех, что давал читать отец Андрей, зато всегда бросаются в глаза старые глянцевые журналы или плакаты с не слишком приличными картинками. А все-таки иногда жаль, что нельзя побродить среди низеньких столиков, заваленных книгами, порыться в ящиках с потрепанными изданиями, поизучать содержимое стеллажей с научной литературой…

Храм Архангела Михаила стоял на пересечении улиц Прокла и Григория Богослова, и Афинаида могла бы найти его с закрытыми глазами — столько раз она уже проделала этот путь. В последний год, после смерти матери, она проходила тут по меньшей мере два раза ежедневно. Отец Андрей то и дело заводил речь о том, что Афинаида должна, наконец, продать квартиру — точнее, он выражался обтекаемее, но одновременно и прямолинейнее: «пожертвовать на нужды церкви», — принять монашеский постриг и перебраться окончательно под кров церковного дома, где хозяйничала мать Еликонида. Но Афинаида всё оттягивала этот момент. Хотя против пострига она ничего не имела — в сущности, она давно жила в иноческом послушании, вот только имя, выбранное для нее отцом Андреем, ей не нравилось, — однако перспектива монашествовать под началом всесильной экономки пугала ее до смерти. В последнее время она не раз задумывалась о том, что означал этот страх — греховное малодушие и неприязнь к ближнему или инстинкт самосохранения? Впрочем, такой инстинкт отец Андрей, вероятно, тоже счел бы греховным, ведь ради Христа надо не бояться отдать и жизнь… Но Афинаида никак не могла заставить себя отождествить самопожертвование ради Христа с жизнью под командованием «богоданного ужаса», как в шутку иногда называл мать Еликониду сам настоятель. Имея свою квартиру, можно хотя бы по вечерам и ночью побыть одной, без чужих придирчивых взглядов, без опасения, что в любой момент к тебе могут войти… В этом была хоть какая-то независимость, которая полностью исчезла бы с переселением в церковный дом.

Независимость. За столько лет Афинаида, как ни старалась слушаться наставлений духовного отца и жить по тем книгам, которые он благословлял читать, так и не смогла побороть в душе стремления к свободе. Задумываясь о его корнях, она понимала, что это стремление уходило не столько в ее детство — Афинаида всегда была послушной дочерью и не доставляла родителям хлопот, — сколько в годы учебы в Академии и краткого пребывания в аспирантуре. Несомненно, оно проистекало от тяги к научной работе. Девушке было очень интересно учиться, и она порой с тайной грустью вспоминала о своей недописанной диссертации. Когда она забрала документы из аспирантуры, знакомые удивлялись, ведь она была одной из самых способных и преподаватели любили ее, а она так и не смогла никому внятно объяснить, что случилось. Никому, даже научному руководителю. Сказала просто, что изменились жизненные обстоятельства и она больше не может заниматься диссертацией. Что он подумал? Может, решил, что у нее что-то произошло в семье или в личной жизни… Он был слишком деликатен, чтобы расспрашивать. Только сказал: «Я надеюсь, что у вас всё уладится и вы еще вернетесь в науку. Такие способности, как у вас, грех губить!»

Она ушла из научной среды, едва начав туда вписываться, но «яд свободомыслия» уже попал в кровь: привычка анализировать прочитанное, сопоставлять разные источники, замечать аллюзии и цитаты, обращать внимание на необычные слова и выражения, оценивать тексты с литературной точки зрения… Она быстро поняла, что с отцом Андреем не стоит пытаться обсуждать противоречия, которые она находила в тех духовных книгах, что он ей давал, или недоумение, которое вызывали у нее кое-какие — да нет, пожалуй, даже многие — ответы на вопросы духовной жизни, которые, как будто бы, претендовали на полноту освещения, исключавшую всякие возражения. «Веруй в простоте и выше себя не прыгай! Это слова отцов, которые сподобились божественного просвещения, и до конца их понять можно лишь тогда, когда сам сподобишься того же. А чтобы этого сподобиться, надо не умствовать, а молиться и жить в послушании и смирении!» — таков был ответ настоятеля Свято-Михайловского храма на подобные вопросы. Приходилось смиренно умолкать, трудиться на пользу церкви, молиться, считать себя ниже всех и терпеливо ожидать духовного просветления, после которого всё неясное, точно по мановению волшебной палочки, станет понятным…

Куда больше изречений катакомбных старцев, столь любимых отцом Андреем, Афинаиде нравилось богослужение. Хорошее знание древнегреческого с самого начала пробудило в ней интерес к гимнографии. Тексты, которые прихожане, молившиеся вместе с ней на службах, зачастую едва понимали, слова, которые скользили по краю их сознания, почти не задевая — Афинаида обнаружила это довольно скоро, при попытках обсудить с новыми православными друзьями услышанное или прочитанное за богослужением, — для нее были полны смысла и необычайной красоты, часто трогавшей до слез. Это была та часть византийской поэзии, нередко поражавшей своей гениальностью, которая во время учебы в школе и Академии оставалась вне поля ее зрения. В учебниках и антологиях порой мелькали примеры из богослужебных текстов, но эти мимолетные упоминания не давали представления о том огромном культурном пласте, который теперь стал открываться перед Афинаидой. Сначала она была восхищена, даже заворожена. Но постепенно возник интерес другого плана: какие библейские цитаты использованы в той или иной стихире или каноне, каких именно еретиков обличал тот или другой прославляемый святой… Афинаида стала отмечать для себя на листочках параллели и казавшиеся ей интересными метафоры, но отец Андрей быстро положил этому конец: «Богослужение для молитвы, а не для питания суетных умствований!» Правда, Афинаида, не в силах удержаться, иногда тайно делала заметки, и дома скопилась целая кипа листочков, наскоро исчерканных карандашом. Зачем они ей? Она не знала, но и выбросить эти записи не поднималась рука.

Хотя, конечно, если она примет постриг, эти плоды непослушания и «умствований» придется уничтожить. У монаха нет своей воли, своего мнения, своего дома, своей жизни. Он должен полностью предаться в волю духовного отца и отречься от себя, как отрекся от мира. Он дает обет послушания до смерти настоятелю «и всей во Христе братии». То есть, по сути, матери Еликониде. Афинаида поежилась — то ли от очередного порыва ветра, то ли от мысли об экономке. Но, возможно, она несправедлива к ней? В конце концов, эта женщина не виновата в своей некрасивой внешности; она, как говорит отец Андрей, много настрадалась в жизни; хозяйственная хватка у нее действительно отменная, лучшей экономки настоятелю было, пожалуй, и не сыскать… Если не считать того, что мать Еликонида не любила людей. Точнее, смотрела на них так же, как на кастрюли или мешки с мукой: их можно двигать, распихивать по углам, бесцеремонно переставлять, ронять, а иногда и пинать в сердцах — им же не больно…

Накануне утром — в день рождения Афинаиды — отец Андрей снова завел с девушкой речь о постриге. Даже сказал, что, если ей трудно решиться на переезд в церковный дом, поначалу она может по-прежнему ночевать в своей квартире. Видимо, рассчитывал, что она согласится. И почему бы ей не согласиться? Она давно ведет почти монашескую жизнь, замуж не собирается, всецело предалась делу спасения души, и постриг должен стать естественным завершением этого пути — точнее, ступенью перехода на другой, высший уровень. Если б она сказала «да», то этой ночью, на бдении под праздник Введения Богородицы во храм, ее бы постригли — она знала, что монашеская одежда для нее давно припасена в закромах у экономки… Но Афинаида, растерявшись, смогла только ответить, что подумает. Хотя над чем тут еще думать?.. И как чудесно постричься именно в этот день: введение в новую жизнь как введение во храм, где неразвлеченно служат Богу! Получить прощение всех грехов — ведь постриг это таинство, второе крещение — и начать с чистого листа… Может, согласиться? Тогда слова праздничного тропаря: «Днесь благоволения Божия предображение и человеков спасения проповедание», — зазвучат по-особенному и, возможно, откроется эта новая жизнь, к которой Афинаида так стремилась, но наступление которой всё время отодвигалась в неясные дали — видимо, по причине ее неизжитых страстей и недостаточного повиновения духовному наставнику…

Подходя к храму, где ей предстояло участвовать в уборке и благоукрашении перед всенощным бдением, Афинаида не подозревала, что на паству отца Андрея Лежнева надвигается такое «исполнение Зиждителева смотрения», о котором никто из них в тот момент и не помышлял.

***

Иеромонах Андрей был человеком странной и во многом таинственной судьбы. Священник катакомбной церкви, воспитанный в условиях жесточайших коммунистических гонений, он одному ему известными путями умудрился пересечь границу красной Московии и добраться до Афин. В Империи его приняли не то чтобы с распростертыми объятиями — доля настороженности в отношении выходцев «с того света» всегда присутствовала у византийских иерархов, — но достаточно дружелюбно. Прослужив несколько лет вторым священником в Свято-Михайловском храме, он доказал свое благочестие, духовный настрой и умение сплотить приходскую общину. Быстро выучив греческий язык, Лежнев скоро завоевал любовь и прихожан, и тех людей, что приезжали за порцией специфической «русской аскетики» со всего Пелопоннеса. После смерти старичка-настоятеля пришелец естественным образом занял его место.

От византийского стиля церковной жизни отец Андрей был не в восторге, но ему хватало такта не заявлять об этом во всеуслышание. Свои взгляды он умело насаждал исподтишка, как бы ненароком, и многого достиг на этом пути. Как раз под всенощную Введения Богородицы во храм его прихожан ожидал очередной пример такой пропаганды «правильной духовной жизни»: настоятель распорядился освободить центральный неф от стоявших там длинных скамеек. Тем, кто пришел помочь приготовиться к службе, он в снова поставил в пример русских, которых за границей давно называли «железными ногами» за их привычку выстаивать службы, не шелохнувшись и ни разу не присев.

— Скамейки это для самых немощных, — объяснял отец Андрей. — Оставим несколько штук у стен, этого довольно. А вы, дорогие мои, если очень устали, можете сесть прямо на пол, это вполне традиционно.

Таская вместе со всеми тяжелые скамейки к западной стене, Афинаида думала, что она, наверное, никогда не будет способна на духовные подвиги, которые столь обычны для русских. Многочасовые стояния, сотни поклонов, посты без растительного масла и вареной пищи — для византийцев всё это было в диковинку. Постепенно втягиваясь под руководством отца Андрея в такую аскетическую жизнь, она и ее знакомые порой по-настоящему страдали.

«Но должен же во всем этом скрываться смысл? — думала девушка. — В конце концов, все эти строгости взяты из древних греческих уставов, а вовсе не из чьей-то головы…»

Когда скамейки были сложены в аккуратный штабель, отец Андрей позвал Афинаиду в исповедальню. Усадив ее на стул, он заглянул девушке в глаза и спокойно поинтересовался, не решила ли она постричься под великий праздник. Хотя по дороге в храм Афинаида думала об этом, теперь ее вновь охватили сомнения и боязнь.

— Как? Сегодня?.. Нет, я пока не готова, я хотела еще подумать…

— Что значит «не готова»? — возразил отец Андрей. — Ты же знаешь, я церемоний не люблю. Постригаться так постригаться, не важно, чем ты занималась с утра и что ела. Было бы произволение! — Отец Андрей посмотрел на Афинаиду пристально, его светло-серые глаза вдруг заискрились весельем и добротой. Он провел рукой по пшеничным волосам, стянутым сзади кожаным шнурком, губы дрогнули в знаменитой загадочной улыбке. — Произволение стать одной из нас. Как я, как мать Еликонида, как старец… Ах, да, — спохватился настоятель, — мать Еликониду ты не особенно любишь. Но вот что я решил: оставайся-ка ты в своей квартире, не нужно тебе никуда переезжать. Какие сейчас монастыри, по большому счету? Монашество вообще подвиг, не данный нашему времени, как говорил епископ Игнатий. Вот если мы, наконец, построим обитель, тогда другое дело… А имя, если тебе не нравится, можем другое выбрать. Тебе ведь нравится игуменья Арсения?

— Да. — Афинаида смущенно кивнула, не поднимая глаз.

— Ну, вот и прекрасно, пострижем тебя Арсенией. — И, не дав девушке ничего сказать, отец Андрей, словно прочтя ее мысли, продолжал: — Пойми, чадо! Пойми одну простую вещь. Монашество это не конфета и не медаль за выслугу лет. Монашество это жертва. Те, кто постригаются в старости, когда уже ничего не надо и не от чего отказываться, Господу не угодны. Постригаться тебе нужно сейчас, когда у тебя сомнения, искания всякие, когда есть чем жертвовать. Да, жертва — ключевое слово здесь. Если ты пожертвуешь Божией Матери свои амбиции, страхи, неприязнь к братьям и сестрам во Христе, это будет хорошо. И только это будет спасительно для тебя! Только тогда ты и ощутишь по-настоящему помощь Божию. А когда жертвы нет, когда ты стар и уже ничем в жизни не интересуешься, то тут и говорить не о чем, это всё мирское, человеческое.

Афинаида смотрела на знакомые до боли черты — прямой нос, чуть впалые щеки, солидные надбровные дуги с белесыми бровями, — видела, как отец Андрей с каждой минутой воодушевляется, словно загораясь изнутри невидимым огнем, и понимала, что не в состоянии возразить ни слова. Да и с чем тут поспоришь?..

— Итак, Арсения? — мягко спросил отец Андрей после минутной паузы.

Девушка тихонько кивнула…

Началось богослужение — длинное, с древними распевами, с торжественными выходами священников в золотой парче, с народными восклицаниями: «Господи, помилуй!» Постриг должен был совершиться по отпусте утрени, перед литургией, а пока Афинаида стояла у левой солеи и пыталась следить за ходом службы. Но ее ум поглощали мысли о предстоящем событии. «Наверное, постриг — это как невесте замуж выйти, — подумала она. — Вот, я готовилась, собирала приданое, а сейчас, наконец, приходит Жених и ведет в храм на венчание…» От волнения и от сознания совершающегося над ней промысла Божия — теперь Афинаида уверилась в промыслительности всего происходившего в этот день, — на глаза то и дело наворачивались слезы. Даже мать Еликонида почти не пугала. Вспоминались слова игуменьи Арсении, в честь которой отец Андрей решил ее постричь: «С Господом и ад не страшит меня». Да, так и должно быть: разве с Богом может быть страшно?

Перед полиелеем маленькая девочка в длинном платье, дочь одной из прихожанок, спустилась с солеи, крепко держа большую икону праздника. Образ поместили на аналой, запели: «Хвалите имя Господне!» Потом начался канон — тоже длинный, красивый, протяжный. Его пели два хора попеременно, и получалось необычайно величественно.

Но что это?! На третьей песне за стеной храма послышался шум. Кто-то явно стучал в дверь приходского дома, который располагался в пристройке у левой стены базилики. Стук этот был тем более странен, что за окнами висела холодная ноябрьская ночь: кому сейчас могло придти в голову ломиться в запертую дверь?..

Между тем стук прекратился на несколько мгновений, затем послышался громкий хлопок и странное шипение. Появился отец Андрей, непривычно бледный и заметно встревоженный. Вышел он почему-то не из алтаря, а из крипты под храмом, и взбежал по лесенке к левому клиросу. В этот момент тяжелая западная дверь распахнулась, и в храм ворвались четверо молодых людей в форме астиномии, с невероятно красными лицами и слезящимися глазами. В руках стражей порядка были дубинки — вторжение явно не предвещало ничего хорошего. Отец Андрей сделал знак хору, и стало почти тихо.

— Никому не двигаться! — крикнул один из вошедших. — Кто здесь главный?

— Братья и сестры! — громко произнес отец Андрей. — Настал тот час, о котором я вас так часто предупреждал! Это слуги красного дракона, они меня нашли! Не дайте им войти, закройте двери!

Прихожане, среди которых было немало суровых бородачей в черных пальто, повиновались немедленно. Они хлынули к выходу, сдавили астиномов со всех сторон и, не обращая внимания на их крики и угрозы, вытолкнули в темноту. Лязгнули массивные запоры, но настоятель этим не удовлетворился:

— Забаррикадируйте двери! Быстрее! — распоряжался он, бегая по храму.

Люди загрохотали скамьями и всей мебелью, что попалась под руку. Несколько женщин забилось в истерике, кричали дети… Служба остановилась, и в зловещей атмосфере храма, лишенного божественного пения, гулко раздались удары в дверь — видимо, снаружи били чем-то деревянным. Но массивная дверь и не думала поддаваться. Погас свет, и Афинаида увидела, что храм ярко освещен снаружи — очевидно, фарами машин. Внезапно в одном из высоких окон возник силуэт человека. Он комично цеплялся за прутья решетки, пытаясь не упасть, и походил на бесенка — такого, какие были изображены на иконе Страшного Суда. Впрочем, человек держал в руках не трезубец, а веревку, которую накрепко привязал к металлическим прутьям. Миг — и человек исчез, а через несколько секунд снаружи взревел мотор, решетка выгнулась и — дзынь! — отскочила с жалобным звоном.

Тут Афинаида почувствовала, как ее схватили за руку.

— Это я, не бойся, — негромко, но властно сказал отец Андрей. — Пойдем со мной, есть послушание. Ты уже, считай, пострижена, так что слушай меня! Пошли!

Он потащил Афинаиду к спуску в крипту. Тем временем зазвенело стекло, и внутрь храма влетела дымовая шашка.

— Отец Петр, не дайте им войти! Чада мои, стойте крепко! Пойте! — прокричал настоятель и побежал вниз.

Афинаида успела расслышать, как отец Петр, второй священник, завел испуганным дискантом: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…» — и как прихожане подхватили: «Победы православному императору нашему Константину на сопротивныя даруя…»

Спустившись в крипту, отец Андрей втащил Афинаиду в небольшое помещение, ей не знакомое — очевидно, комнату под самым алтарем. Войдя туда, она увидела стол с напитками и едой, а вокруг него шестерых мужчин восточной внешности, сидящих в напряженном ожидании.

— Это наши гости, Афинаида, нам нужно их спасти! — заявил отец Андрей удивленной девушке. — Они из наших страдающих в России катакомбных братьев, мы не должны позволить им попасть в руки красных дьяволов!

Один из гостей — видимо, главный — резко поднялся и спросил спокойно и негромко:

— Ты же сказал, что это безопасное место?

Иеромонах, казалось, ни капли не смутился:

— Это безопасное место, вы сейчас убедитесь. Я не знаю, что произошло! Это совершенно неожиданно и невероятно! Не знаю! Сработала ловушка в приходском доме… В общем, нужно убираться отсюда. Всем! — закончил он решительно.

Гости были уже на ногах. Пройдя по узкому коридору, один за другим все спустились в отвесный колодец, цепляясь за ржавые скобы. Здесь было темно и невероятно душно, у Афинаиды сразу закружилась голова. Беглецы включили фонарики.

— Отче, что же это? — обратилась девушка к отцу Андрею. — Неужели это и правда то, о чем вы нас предупреждали всегда?

— Да! — резко ответил он.

«А они правда катакомбники?» — хотелось задать вопрос, но Афинаида понимала, что это будет знаком недоверия отцу Андрею, ведь он выразился недвусмысленно. Однако ей казалось странным, что эти люди совсем не похожи на русских… Или это горцы с Кавказа?..

Колодец привел в длинное помещение без окон и дверей, где у одной из стен лежала огромная ржавая кувалда.

— Бейте здесь! — приказал настоятель. Стена, казалась, была сделана из галет: она мигом развалилась, открыв широкий лаз. Афинаида ощутила сквозняк, который принес сверху, из храма, отчетливый запах слезоточивого газа. — Вперед! — скомандовал отец Андрей.

Видимо, это была вентиляционная шахта. Еще несколько железных скоб — и под ногами твердая поверхность. В нос ударил неприятный запах прелой резины, какой бывает только в метро. Они побежали по длинному бетонному коридору, скупо освещенному пыльными лампами. Сильный ветер подгонял беглецов в спину, где-то внизу гудели моторы. Афинаида путалась в юбке, но подобрать ее одной рукой не получалось, а за вторую ее сильно тянул отец Андрей:

— Быстрее, быстрее!

Наконец она освободилась: «Пустите, я сама!» — и, подобрав подол двумя руками, побежала быстрее. Далеко сзади послышались крики, шум, а потом гулкий топот нескольких пар ног. Гостям это придало прыти; Афинаида почувствовала, что задыхается. Несмотря на сквозняк, сильно пахло пылью, металлом и машинным маслом. Каждый шаг рождал эхо. В конце коридора оказалась железная лестница. Скатившись по ней, бегущие оказались в полутемном тоннеле с двумя рядами рельсов. Главный гость метнулся из стороны в сторону и уверенно побежал к черному проему в серой вогнутой стене. Снова коридор! Выпустив в отчаянии юбку, Афинаида схватилась сзади за подрясник отца Андрея:

— Я больше не могу…

— Можешь! — яростно крикнул он и, схватив девушку за шиворот, потащил вперед.

Этот коридор походил на первый, но был заметно уже. Сделав пару поворотов, беглецы оказались в широком тоннеле с толстыми трубами вдоль стен, почти совсем темном. Здесь главный гость огляделся, подал гортанную команду, и пятеро его спутников выхватили пистолеты. Афинаида тяжело осела на бетонный пол, не в силах ни бежать, не соображать. Лежнев опустился на колени рядом. Топот преследователей приближался, и когда они, казалось, уже должны были выскочить из-за угла, гости разом открыли бешеную стрельбу, целясь наискосок в стену опасного коридора. Афинаида зажала уши от страшного грохота и видела, как пули ударяются в бетон, высекая из него искры и выбивая мелкие осколки. За углом послышались крики боли и ярости, сразу стемнело — по-видимому, рикошеты разбили фонари. Стрельба смолкла так же внезапно, как началась: стрелки судорожно меняли обоймы. В этот миг быстрая тень метнулась вперед из расстрелянного коридора, бесшумно перекинулась через голову и… Афинаиду снова оглушил грохот и ослепили вспышки выстрелов.

Она увидела, как один гость молча упал, словно подкошенный, а другой рухнул на пол с диким криком боли и забился в судорогах. Двое товарищей зажали ему рот и потащили вперед, вглубь тоннеля. Старший гость отдал новое распоряжение, и последний из его спутников с тихим шелестом достал из сумки какой-то предмет и с металлическим стуком прикрепил к ближайшей трубе. Главарь тем временем продвинулся на четвереньках немного вперед и крикнул в темноту:

— Эй! Давай поговорим!

— О чем? — ответили ему из-за угла, куда стрелявший скрылся так же молниеносно, как появился. Крики в коридоре смолкли, доносились только стоны и приглушенная ругань.

— О девчонке! — ответил главный. — У нас тут есть КС-десять. Ты знаешь, что это такое? Я активирую ее на пятнадцать минут, после этого делай что хочешь. Но раньше подходить не рекомендую, если жизнь дорога. Ну, не твоя, так хоть девчонки!

С этими словами он включил большой фонарь и, направив его в сторону поворота, быстро отполз назад. Желтоватый конус осветил на полу зону опасности, к которой нельзя приближаться, и бок неподвижно лежащего человека… Однако всё это Афинаида осознала позже. Пока происходил этот короткий диалог, ее подняли на ноги и прислонили к стене. Один из гостей встряхнул ее за плечи и зашептал на ухо с сильным акцентом.

— Не бойся. Это не мина. Ты должна стоять смирно пятнадцать минут, поняла? Иначе никто не поверит что мина. Тебя убьют! Стой, не шевелись!

Афинаида беспомощно повернула голову в сторону отца Андрея.

— Не бойся, дщерь! — тихо ободрил ее священник. — Сейчас надо пострадать для общей пользы. Это не опасно, ведь гонятся не за тобой. Просто постой неподвижно пятнадцать минут, читай молитву. Ни одного движения! Этим ты спасешь всех!

Три тени метнулись в темноту, топот вскоре стих. Но один гость, отбежав метров на десять, задержался, и в ящичке над головой Афинаиды что-то тихо щелкнуло…

За углом тем временем опомнились, оттуда донеслась злобная ругань, затем послышались слова команд:

— Косой, бинты. Мотыга, назад, за подмогой. Саперов сюда — скажи, инфракрасный взрыватель. И пусть ищут ближайшие шахты! Всё, я здесь.

Из коридора выкатился еще один фонарь, свет ударил в глаза девушке, но она боялась даже зажмуриться, так явственно отпечаталась в мозгу фраза: «Ни одного движения!» Вдали показалась человеческая фигура: мужчина осторожно вышел из-за угла и остановился. Видно было плохо, и он показался Афинаиде таинственным обитателем подземных лабиринтов.

— Все убежали? — вдруг спросил он на чистом греческом языке.

— Все… Не подходите! — выдавила Афинаида, сама удивившись своему хриплому, словно чужому голосу. Во рту было сухо, сердце стучало в висках.

— Я стою на месте, не бойся, — ответил незнакомец. — Как тебя зовут и почему ты здесь?

— А… А… Я духовная дочь отца Андрея.

— Вот как? Это что же, ты с ним сама пошла или тебя силой увели?

— Сама… я… должна спасти его и… — Она хотела добавить: «его друзей», но запнулась, слишком уж странно для благочестивых катакомбников повели себя эти гости…

— От кого? — поинтересовался незнакомец.

— От… вас!

— Вот как? А за себя ты не боишься?

— Б… боюсь.

— Почему же ты его спасаешь, а не он тебя?

— Он священник, он помогает людям, он… — Тут Афинаида снова запнулась, пораженная совершенно новым ощущением: она сама не верила тому, что говорила. Словно посмотрела на себя со стороны: прижатая к стене беспомощная девушка… И ей надо еще за кого-то заступаться! Незнакомец, отделенный от нее двумя конусами света, вдруг показался настолько не страшным, что она отважилась спросить: — За что же вы хотите его убить?

— Тебе не кажется, что это его друзья убили декарха и ранили двоих астиномов? — зло ответил мужчина. — Жаль, нельзя тебе показать, что с ними сейчас.

— Как… астиномов? — прошептала Афинаида чуть слышно.

Но у ее собеседника, похоже, был тонкий слух.

— А кого же еще? И, боюсь, один тоже не жилец.

— Вы не из Московии?

Мужчина выругался сквозь зубы и зло сплюнул на пол.

— Какая же ты дура!

— Меня зовут Афинаида, — тихо сказала девушка, глаза ее наполнились слезами.

Астином, казалось, смутился.

— Прости, — пробормотал он. — Если мы выберемся отсюда живыми, можешь дать мне по физиономии, разрешаю. Но пока давай подождем саперов. Неизвестно еще, отключится ли эта штука через пятнадцать минут или это очередной обман.

— За что вы преследуете его?

— Исповедоваться хотели! Ты думаешь, честные попы бегают от астиномии и стреляют из беретт?

— Он не стрелял!

— Почем я знаю? Эти гады были его друзьями! Не все так отмечают церковные праздники, а?

По щекам Афинаиды текли слезы. Всё плыло перед глазами, мысли в голове смешались. Она испугалась, что сейчас потеряет сознание.

— Это не мина, — произнесла она. — Это только муляж.

Но ее собеседник словно почувствовал родившуюся в ней волю к движению и властно закричал:

— Стой, не двигайся, дура ненормальная! Замри! Если это муляж, то слишком хороший, мой индикатор его чувствует.

Афинаида похолодела. К ней снова вернулись чувства, и одно из них явно было обидой. «За что? — подумала она. — Что я такого сделала, почему оказалась здесь, в темноте, холоде, в смертельной ловушке?»

— Не молчи! — спокойно скомандовал астином. — Говори что-нибудь. Время идет, помощь близка. И не вздумай упасть в обморок, очнешься на том свете.

— А она не взорвется? — жалобно спросила девушка.

— Нет, если двигаться не будешь. Взрыватель реагирует на движение. Я с такими сталкивался сотни раз. В горах незаменимая вещь, войдешь в зону активности, и привет.

Ненадолго настала тишина.

— Вы его убили? — спросила Афинаида, чуть скосив глаза на тело, лежащее на полу.

— Надеюсь. — Астином ее понял. — Если он пошевелится, тебе конец. Но я метил в голову. Хотя видно было плохо…

— Всё так просто? — Афинаида внутренне содрогнулась. — Вот так, убить человека?

— Вовсе не просто, многие месяцы тренировок. Тебе повезло, что я здесь случайно оказался.

— Или наоборот! Если бы не вы, меня бы здесь… не оставили!

— Оставили бы, не беспокойся. Тебя нарочно и взяли для этого. Уж очень ловко они всё это проделали. Но, раз тебе понравилась компания, можешь попытаться их догнать. Если всё кончится благополучно, я хочу сказать.

Афинаида вздохнула.

— Как вас зовут? — полюбопытствовала она.

— Сергий. Я региональный уполномоченный астиномии.

— А что он сделал, наш отец Андрей?

— Мы с тобой не будем сейчас об этом говорить. Но, вообще говоря, сделал он, видимо, гораздо больше, чем мы предполагали. Думали, здесь мелкие жулики собрались, а получилось вот как… Знать бы, что тут за птицы, с ними бы другой разговор был! Мне бы ребят сюда моих, а не этих молокососов…

Над головой Афинаиды тихо щелкнуло, и она заметила краем глаза, что на черной коробочке зажегся зеленый огонек.

— Всё! — выдохнул Сергий. — Игрушка заснула, пожалели они тебя…

Он еще успел подбежать к девушке, чтобы не дать ей упасть на пол.

Обратный путь по подземным коридорам показался Афинаиде еще кошмарнее, чем бегство от астиномии. За первым же поворотом луч фонарика высветил два мертвых тела, лежащих в лужах крови; раненого, очевидно, успели унести. Кровь была и дальше — много крови, осколков стекла и каменной крошки. Афинаида почувствовала ужасный спазм внутри и испугалась, что сейчас упадет прямо в страшную лужу.

— Закрой глаза, пойдем быстрее, — прикрикнул Сергий и, сильной рукой взяв девушку за локоть, потащил ее вперед. — Дыши глубже!

Но, глубоко вздохнув, Афинаида ощутила только запах подземелья, пыли и еще один, ужасный — одуряющий запах кровавой смерти. По счастью, коридор скоро закончился, они вышли в просторный тоннель. Здесь было светло и суматошно, бегали астиномы и рабочие метрополитена.

Афинаида не помнила, как оказалась снаружи, сознание ее временами отключалось, вернее, она не в могла удержать его в рамках реальности, постоянно уносясь мыслями к отцу Андрею, к покинутому разгромленному храму, к своему постригу… Однажды даже промелькнуло в голове совсем нелепое: удастся ли причаститься сегодня? «Господи, ну о чем же я думаю!» — мысленно укорила себя девушка.

Улица встретила темнотой и сыростью. Афинаида с Сергием быстро прошли несколько переулков и оказались у храма. Здесь было много света, много машин экстренной помощи и астиномов, много криков и собачьего лая — в общем, невообразимый хаос. Один астином подошел к ним, спутник Афинаиды браво козырнул незнакомцу.

— Шахту нашли! — сказал тот. — Они решетку выломали, ушли. Собака привела сюда же, представляешь? Видно, они в суете спокойно сели в машину и уехали. Да, внизу нашли труп и гору одежды. И еще несколько комплектов формы. Похоже, готовились к неожиданностям, гады! Переоделись астиномами и улизнули… А это кто? — спросил незнакомец, указав на Афинаиду.

Сергий вкратце описал сцену в подземелье.

— Арестуй ее! — потребовал астином.

— За что? — опешил Сергий.

— Будто не понимаешь?! Она же сообщница! Или вроде этого. В любом случае, следствию разбираться, не тебе. Где ты видел, чтобы живого человека помимо его воли минировали?

— Да, но… — начал было Сергий.

— Какое «но»? Эх, Стратигопулос, не быть тебе никогда хорошим астиномом, не понимаешь ты всех сложностей. А я тебе дело говорю!

— Первое дело сейчас — организовать погоню! — неожиданно заорал Афинаидин спаситель. — Полагаю, никто из прихожан вам помогать не будет? Что скажешь?

Его собеседник сразу сник.

— Да, безобразный скандал получился! — пробормотал он. — Но кто же знал? Всё так неожиданно, думали, иконных воришек поймаем, а тут…

— Афинаида! — Сергий повернулся к девушке и посмотрел строго. — Где сейчас может быть отец Андрей? Если, конечно, он распрощался со своими гостями… А я уверен, что распрощался, не нужен он им, это слишком серьезные ребята. Ну? Он жил в церковном доме?

Афинаида осторожно наклонила голову. Ей вдруг стало непонятно, как себя вести. Рассказать всё, что она знала? Или немедленно замолчать и начать мысленно молиться?

— Послушай, дело нешуточное! — настаивал Сергий. — Убиты двое астиномов, разгромлен храм — ты слышала когда-нибудь про такое? И твои дела не в самом лучшем виде, не буду тебя обманывать. А виной всему твой драгоценный отец Андрей!

— Но это же не он громил храм… — прошептала Афинаида, стараясь не заплакать. Она посмотрела на церковную дверь, возле которой толпились астиномы и много прихожан — последние кашляли, вытирали слезы, женщины отчаянно ругались. Несколько важных астиномов в золотых погонах пытались успокоить толпу.

— Да пойми ты! — воскликнул Сергий. — Он был к этому готов! Устроил во время службы совещание с какими-то бандитами, ловушку приготовил в церковном доме, да еще распорядился вытолкать астиномов… Ты вообще понимаешь, что произошло?! Отвечай скорее, где его искать? Возможно, в опасности чьи-то жизни!

— Я не знаю, — пробормотала Афинаида. — Может, на подворье?

— Отлично, где это?

— Это километров сто отсюда. Нужно сесть на автобус…

— Да какой еще автобус! Адрес?

— Это на Пелопоннесе, около Триполи, там небольшой земельный участок…

— Почему же так далеко?

— Не знаю, отец Андрей считал, что так удобнее…

— Ну понятно, Триполи, оттуда ведут сто дорог… Можешь показать?

Девушка нерешительно кивнула.

— Так! Стой здесь! Нет, садись в мою машину и жди, пойдем!

Посадив Афинаиду в машину астиномии, Сергий закрыл двери и рванулся туда, где толпилось больше всего стражей порядка. Но через секунду затормозил, вернулся и, не глядя на пассажирку, вытащил ключ зажигания.

Между тем толпа вокруг храма всё росла, астиномы не справлялись с ней, и видно было, что они в полной растерянности. Подходили любопытные жители окрестных домов, замелькали телевизионные камеры…

Сергий вернулся на удивление быстро.

— Сейчас поедем! — весело сказал он. — Не дрейфь, никто тебя не обидит. Это твой шанс, не забывай. Между прочим, если выясниться, что в мине не было заряда, то дела твои совсем плохи. Пока разберутся, пока то да се… Так что уж будь добра, помоги нам найти твоего драгоценного духовника.

— Но почему я должна его искать? — со слезами в голосе проговорила Афинаида. — Это ваше дело… И, в конце концов, у нас православная страна!

— Правильно, мы же ваше православие и защищали! Хотели пресечь контрабанду икон, а нас газом. И вообще ваш настоятель — такой фрукт, что я бы на твоем месте помалкивал насчет православия! Тебе лучше сейчас не рассуждать, а заснуть хоть немного. День будет тяжелый, нужно быть в адекватном виде. Ты коньяк пьешь?

Афинаида испуганно замотала головой.

— Тем лучше. На! — Сергий протянул на заднее сидение металлическую фляжку. — Не дыши и сделай три больших глотка. Я бы и сам с удовольствием, как ты понимаешь.

Афинаида покорно взяла фляжку, не в силах спорить. Но жидкость пахла отвратительно и показалась огненной, девушка закашлялась.

— Ничего-ничего, — ободрил ее Сергий, протягивая кусок яблока. — Заешь, и спать, чтоб я тебя не слышал! Разбужу, когда будем подъезжать к Триполи. Двинулись!

Афинаида еще успела заметить, как их машина пристроилась к небольшой колонне: вперед ехала «альфа» с зеленым огоньком на крыше, за ней — небольшой автобус с решетками и надписью «Спецподразделение», а затем машина Сергия. Пробравшись через толпу, все увеличили скорость и понеслись по спящим улицам. К удивлению Афинаиды, сон начал одолевать ее быстро — хотя, казалось бы, после переживаний страшной ночи можно было бодрствовать неделю. Она прилегла на заднее сидение и только успела подумать, какое оно жесткое и колючее, как заснула.

Когда Сергий растолкал девушку, уже почти рассвело. Машины стояли на знакомом ей перекрестке. Теперь Сергий поехал впереди, Афинаида показывала дорогу. Несколько поворотов, сонные поселки, каменистые холмы, — и они у цели. Грунтовая дорога вела к подворью Михайловского храма: за большими синими воротами виднелись крыши домиков, каменный купол новопостроенной церкви. Могла ли Афинаида думать, что попадет сюда при столь трагических обстоятельствах?!.. Сергий выбрался наружу, опустился на колени и стал рассматривать следы на влажном песке. Вооруженные астиномы выпрыгнули из автобуса, развернулись цепью, и, пригибаясь к земле, медленно двинулись вперед.

— Ах, повоевать теперь захотелось! — Сергий хмыкнул, поднимаясь во весь рост. — Только нет здесь уже никого, нутром чую.

Он подбежал к высокому седому архонту — как видно, старшему, — который вышел из «альфы» и стоял, напряженно всматриваясь в ворота подворья. Затем Сергий переговорил с командиром подразделения и быстро пошел вперед, обогнав бойцов. Он громко и требовательно постучал в ворота, но никакого ответа, по-видимому, не последовало. Тогда он чуть отошел назад, примерился и перемахнул через забор. Через несколько секунд ворота раскрылись, Сергий сделал знак, что можно входить.

Афинаида сама выбралась из машины — уж очень неуютно было сидеть там одной серым ноябрьским утром — и пошла по дорожке. Было холодно, на голых деревьях висели капли, окрестные холмы скрывал туман. Из ворот показался Сергий, бросился к девушке, схватил ее за руку и потащил внутрь.

— От них ничего не добьешься, — говорил он на ходу. — Он здесь был с полчаса назад, но уехал. Давай, показывай, где его келья.

Сразу за воротами Афинаида увидела до смерти перепуганных сестер Евфимию и Елизавету — постоянных обитательниц подворья, которые зимой присматривали за порядком и ухаживали за скотиной. Обе были совсем молоденькие, отец Андрей постриг их прошлой весной. Сестры бормотали что-то бессвязное и поминутно крестились. Келья отца Андрея стояла на отшибе — небольшой каменный домик в три окна, черепичная крыша. Дверь не была заперта, однако Сергий не пошел внутрь, пропустил вперед саперов. По счастью, опасных сюрпризов здесь не оказалось, но в комнате ощущался тяжелый запах взрывчатки, на полу стоял искореженный, раздутый изнутри сейф. Осторожно потрогав его, Сергий удовлетворенно хмыкнул: еще горячий!

— Будем ломать? — спросил один из саперов.

— Нет смысла, там труха. Он, видимо, сунул внутрь гранату. А вот и чека, — сказал Сергий, подбирая с пола небольшое колечко. — Старый способ!

Подойдя висевшему на крючке подряснику, Сергий зачем-то тщательно его обнюхал.

— Он самый, пахнет ладаном и подземельем, — объяснил он Афинаиде. — У меня нюх в таких случаях как у собаки. Итак, ваш авва переоделся в штатское и куда-то рванул на той же машине, на которой приехал, это по следам видно.

Между тем в трапезной уже шел допрос насельниц: когда Афинаида с Сергием вошли туда, они увидели седого синтагматарха астиномии, сидящего за длинным столом, и бледных Евфимию с Елизаветой. Те успели немного успокоиться, но всё равно смотреть на них было жалко.

— Да, такси, — рассказывала Евфимия. — Приехал, забежал к себе, а потом там как грохнет!! Мы испугались, а он вышел в пиджаке, сказал: «Молитесь, нас постигли бедствия!» И ушел, скрылся.

— Что при нем было? — поинтересовался астином.

— Сумка была, кажется…

— Нет, портфель — уточнила Елизавета. — Черный такой… А вы правда из астиномии?

— Здесь кто-нибудь еще может быть? — тихо спросил Сергий у Афинаиды.

— Да, здесь живет старец Всебед. Он из Московии, ему коммунисты ноги переломали, он не ходит.

Когда астиномы вошли в келью старца, тот сидел на кровати. На пришельцев он посмотрел сурово, насупив мохнатые брови. Борода старца спускались по груди седыми волнами, на нем был истрепанный серый подрясник. Афинаида поздоровалась и подошла под благословение. Всебед не очень охотно, косясь на гостей, перекрестил ее, коснулся жилистой рукой склоненной головы.

— Здравствуйте! — сказал высокий молодой комит, присоединившийся к отряду перед воротами. — Моя фамилия Волюмандис, я региональный астином. Могу я взглянуть на ваши документы?

«Вот уж едва ли у него есть какие-то документы!» — подумала Афинаида. Но старец, молча порывшись в изголовье кровати, извлек на свет Божий истрепанный паспорт.

— Так, Горан Милошевич, Приштина, провинция Сербия… — Волюмандис пролистал документ. — Это ваш паспорт?

— Мой, — наконец, подал голос Всебед.

— Если так, то он давно просрочен. — Комит помахал в воздухе книжицей, где была вклеена фотография совсем молодого человека. — К тому же вас здесь считают беженцем из Московии, если не ошибаюсь?

В этот момент Сергий обратился ко Всебеду на незнакомом Афинаиде языке. Старец ответил что-то — кажется, невпопад, и на его непроницаемом морщинистом лице на секунду отобразилась растерянность.

— Полагаю, вам придется проехать с нами для выяснения личности, — заявил Сергий, бросив взгляд на комита. — Собирайтесь!

Когда Афинаида вышла из кельи на улицу, ей вдруг почудилось, что она смотрит на знакомую местность с высоты птичьего полета — настолько нереальным казалось произошедшее, такая непроницаемая стена встала между прошлым и настоящим. Столько лжи всего за одну ночь! Или, по крайней мере, неразгаданных загадок, неясностей там, где раньше всё было понятно… Вот каменный коровник, куда она так часто ходила с вилами и лопатой; вот их маленький храм, для которого девушки много дней таскали тяжелые камни — отец Андрей настаивал, что всё непременно нужно делать вручную и с молитвой; вот келья, куда они приходили по вечерам для откровения помыслов; вот тропинка в сторону ограды, ведущая в места молитвенного уединения… По крайней мере, так говорил отец Андрей. Но были ли они, эти места? Что теперь думать, кому верить? А сегодня праздник… Услышав далекий перезвон колоколов, Афинаида механически перекрестилась. И тут же, осев прямо на камни двора, горько зарыдала.

Вернувшись в Афины, они поехали в городское управление астиномии. Афинаида безучастно сидела на жестком стуле, пока Сергий разговаривал с сотрудниками управления. Наконец, они пошли по длинному коридору, и Стратигопулос ввел девушку в комнату. Он называл ее «апартаментом класса „А“» и постарался заслонить от Афинаиды табличку на двери. Однако девушка успела прочесть: «Камера подозреваемых».

— В чем же меня подозревают? — спросила она упавшим голосом.

— Ни в чем, — деланно бодрым тоном успокоил астином. — Но лучше тебе пока побыть здесь. Возвращаться домой просто опасно, ты же понимаешь? Спи, вечером поговорим. Если хочешь, вызовем психолога, но тоже вечером.

Афинаида огляделась. Помещение не особенно походило на камеру, как она ее представляла. Желтые стены, стол, диван с постельным бельем, старенький телевизор, икона Божией Матери в углу. Сергий схватил со стола яркий журнал с фривольной картинкой на обложке.

— Это не для тебя, это дежурная смена здесь отдыхала, — объяснил он. — Располагайся!

В соседнюю комнату между тем заносили старца. Слышно было, как тот недовольно ворчит на молодых астиномов.

— Вот какое у меня введение получилось, совсем не во храм, — прошептала Афинаида, глядя на икону, когда дверь за Сергием закрылась с сухим металлическим щелчком.

***

Скандал со штурмом Свято-Михайловского храма вызвал широкую реакцию в обществе. Наутро о нем говорили все газеты, все выпуски новостей. Высокое начальство астиномии отмалчивалось недолго: к полудню логофет дрома принес официальные извинения верующим и заверил, что все, кого сочтут виновными в недолжном исполнении своих обязанностей, будут наказаны. Однако логофет призвал взглянуть на случившееся и с другой точки зрения. По его словам, астиномия получила информацию о том, что в приходском доме при Михайловском храме во время службы состоится встреча главарей преступных групп, занимающихся контрабандой икон и исторических ценностей. К сожалению, астиномию ввели в заблуждение опытные конспираторы — по всей видимости, члены хурритской банды торговцев оружием. «Не снимая с себя ответственности за плохую оперативную работу, — говорилось в заявлении, — мы всё же вынуждены заметить, что в предоставлении государственным преступникам возможности собираться, почти не таясь, в крипте православного храма нашей вины нет. Вина лежит на духовенстве и не в последнюю очередь на священноначалии».

Митрополит Афинский не успел отреагировать на обвинение: его срочно вызвали в астиномию. Следствие интересовала личность отца Андрея, его поведение и связи. Явившись на допрос, владыка не сказал о настоятеле Свято-Михайловского храма ничего плохого. По его словам, Лежнев всегда был примерным священником, его приход — один из лучших в Афинах, прихожане никаких жалоб не имели. Византийскую обрядность, которую в Московии называют «новой», священник освоил быстро, хотя иногда говорил, что двумя перстами креститься всё же правильнее.

— Между прочим, отец Андрей вносил епархиальные взносы аккуратнее всех в городе, — солидно заявил митрополит.

Он смотрел на следователя хмуро из-под кустистых бровей, в глазах его играл недобрый огонек. Чувствовалось, что владыке хотелось бы повернуть дело иначе и, напротив, спросить с астиномов, по какому праву они вторглись в храм во время богослужения, не поставив в известность епископа. Но случай был слишком скандальным и очевидно невыгодным для церковников, а если бы кто в этом усомнился, то двое убитых и один раненый астином, да еще пятеро серьезно избитых прихожанами — среди которых никто сколько-нибудь серьезно не пострадал — перевешивали любые доводы. Представить Лежнева невинной жертвой буйного поведения стражей порядка было немыслимо, хоть и очень соблазнительно.

Начались допросы задержанных — тех, кто вел себя наиболее агрессивно или вызвал подозрение.

Афинаиду отпустили спустя три дня после штурма храма, потребовав никуда не отлучаться из города и приходить на допросы по первому зову. Она безучастно кивнула. Судебные психологи констатировали у нее сильнейшее нервное потрясение и порекомендовали отправиться в бесплатный реабилитационный центр, куда обещали дать и направление. Они также написали заключение о том, что девушка никак не могла быть причастна к вооруженному сопротивлению астиномам и попала в подземелье случайно. Стратигопулос, правда, сомневался, что ей надо возвращаться домой: все-таки она единственная из всех видела лица бандитов, хоть и не могла практически ничего вспомнить. Но Афинаида тихо пробормотала, что ей совершенно всё равно, что нужно надеяться на Бога, а под надзором жить невыносимо, пусть и на правах опекаемого свидетеля. Сергий кивнул понимающе и попытался успокоить девушку, сказав, что пока вокруг ее квартиры ничего подозрительного не замечено, и еще раз попросил никуда не уезжать, почаще давать о себе знать и аккуратно являться для дачи показаний.

Мать Еликонида держалась гордо, независимо и, пожалуй, на грани приличий. Все вопросы она выслушала внимательно, брезгливо выпятив мясистую нижнюю губу, но разговаривать со следователем не захотела, грозила всеми небесными карами и однажды даже плюнула в сторону портрета императора, назвав того антихристом. Интеллигентный и вежливый следователь спокойно напомнил ей, что закона об оскорблении величества никто не отменял, и заметил, что будет курьезно, если впервые за сто лет по данной статье будет наказана монахиня.

Однако следствию было ясно, что Еликонида ничего о контрабандистах знать не может: слишком уж тупая и злобная старуха, такой ни один нормальный человек секретов не доверит. Попутно выяснилось, что ближе всего к настоятелю стояла не она, а некий Леонтий Костакис. Именно он заведовал финансами отца Андрея, разрабатывал коммерческие проекты, и… Астиномам очень хотелось выяснить, чем еще занимался Костакис, но вот беда: он бесследно исчез. Его не было на злосчастной службе, и никто не знал, где его искать. Обыск в помещении, которое Леонтий занимал в церковном доме, не принес ничего интересного.

Зато весьма занятные сведения пришли от Алексея — сторожа храма и бессменного алтарника. Он первый рассказал, сам того не подозревая, о той паутине, которой были опутаны прихожане Лежнева. Некоторые астиномы из регионального отдела, сами ходившие на службы в Михайловский, только качали головами: являясь время от времени на исповедь и причастие, они и не подозревали о том, как живут «настоящие прихожане» отца Андрея. Все «верные» были разделены на пятнадцать «двадцаток», возглавлявшихся специальными старостами. Старосты наблюдали за поведением подопечных, оповещали их о новостях, проводили беседы и даже домашние богослужения: двадцатки организовывались по территориальному принципу и объединяли близко живущих прихожан. Однако, похоже, самой важной обязанностью старост был сбор пожертвований — десятины, как они ее гордо называли. Между прочим, для митрополита существование таких приходских структур стало новостью, но о его отношении к ней сложно было судить: владыка сначала удивленно вскинул брови, потом пробормотал себе под нос нечто невразумительное — то ли осуждающее, то ли одобрительное. Впрочем, религиоведы — их пришлось привлечь в качестве экспертов, равно как и группу психологов — объяснили, что такая организация действительно свойственна русским катакомбникам, но в Империи о подобном до сих пор не слышали.

Сам же Алексей рассказывал о приходе, который в астиномии втихомолку начали именовать сектой, вполне простодушно. Это был высоченного роста немолодой уже мужчина, бывший моряк, которого отец Андрей подобрал фактически на улице, бездомного, беспаспортного и «невоцерковленного» — выражение Лежнева, которое вызвало у астиномов смех, а у психологов живейший интерес. Всё, что происходило в Свято-Михайловском, Алексей воспринимал как эталон и единственно возможный вариант благочестивой жизни. По его словам, никто из тех, кто не следует строгому постническому уставу, не слушается во всем духовника, не читает неких «праведных» молитв, в общем-то не является и христианином.

— Где нет страдания, там нет и христианства! — заявил Алексей на одном из допросов.

— Но страдание рождается от действия внешних факторов. Что же делать, если их нет? — поинтересовался психолог. — Ведь мы страдаем по воле Божией и не страдаем — тоже.

— Надо их себе организовать, иначе не спасешься! — твердо заявил Алексей.

— То есть вы считаете, как Амасис, что божество завистливо и его зависть нужно заранее погасить лишением себя чего-то насущного?

Про историю с выброшенным в море и возвращенным во чреве рыбы перстнем Алексей ничего не знал, но, выслушав ее, кивнул одобрительно и полюбопытствовал, в каком веке жили Амасис и Поликрат.

— В шестом, — улыбнувшись, ответил психолог, ничего не уточняя.

— Да, это был век наших великих подвижников! — воскликнул простодушный сторож.

Подписывая Алексею пропуск на выход, дознаватель спросил как бы невзначай:

— Послушайте, вы ведь здоровый крепкий мужчина. Неужели вы не могли бы себе устроить другую жизнь, хотя бы пойти работать куда-нибудь? Живете на нищенском жаловании, ничем особо не заняты, не женаты, друзей у вас нет, а алтарников в храме и без вас больше десятка. Так ради чего всё это?

— А ради спасения души! — с жаром ответил Алексей, тряхнув нечесаной гривой полуседых волос. — Всё другое не спасительно! Куда работать-то? Кому я нужен? А все эти друзья, жены — они только от Бога отвлекают! Вы почитайте Златоуста-то! «Не имей дружбы ни с кем, кроме царя и Бога!» А до царя-то мне далеко… Эх! — Алексей махнул рукой и скрылся за дверью.

«Лежневцев» отпускали одного за другим, взять с них было нечего. Участникам драки с астиномией, правда, присудили штрафы, некоторым весьма крупные, но в строгом соответствии с законом. В то же время кое-кому выдали пособия, а желающим помогли устроиться на работу. Почти все прихожане нуждались в психологической помощи, которую также оказали, по мере возможности. На незадачливых астиномов наложили взыскания, но не слишком строгие, ибо те и без того достаточно пострадали в драке. Камеры подозреваемых пустели одна за другой, хотя подозрений становилось всё больше. Ясно было, что следствие имеет дело с толпой забитых и одураченных людей, привыкших беспрекословно подчиняться своему благочестивому гуру, но что именно представлял собой этот гуру, имел ли он какие-то цели, кроме наслаждения властью и, самое главное, почему он связался с контрабандистами, оставалось непонятным. Загадкой осталось и то, каким образом отцу Андрею удалось получить такое влияние, что сотни людей вокруг него годами жили в страхе и в ожидании каких-то мифических врагов, которые вот-вот нагрянут по их души.

Собранные материалы предъявили епархиальному секретарю, отцу Феодору — именно ему митрополит Афинский поручил представлять интересы Церкви. Секретарь долго изучал кустарные брошюрки, протоколы допросов и самодельные молитвенники, но так и не усмотрел ничего преступного. Много призывов к аскетизму, порой весьма примитивных, но традиционных: развитая теория умной молитвы, множество обрядовых мелочей… Что в этом нового? Даже обычай жертвовать на нужды прихода десятину не вызвал подозрений: древняя базилика требовала дорогостоящего ремонта, и таковой периодически производился. Непривычным казалось полное отсутствие какой-нибудь общественной активности, но настоятель объяснял это необходимостью сосредоточения на внутренней жизни…

Очень насмешил всех пожилой монах, которого Лежнев в ту роковую ночь выставил на улицу «на страже», приказав сразу бежать к нему, если увидит что-то подозрительное.

— Но ведь я же не виноват? — восклицал инок испуганно, заискивающе заглядывая в лицо астиномам. — Я и глазом моргнуть не успел, как ваши ребята прибежали. Я же не знал, не выполнил послушания, глупая моя голова…

Старца по кличке Всебед, по окончательном выяснении его личности, отправили в Дечанский монастырь — ближайший к месту его рождения.

— Там, по крайней мере, уж точно никому не будут нужны твои духовные советы! — сердито напутствовал его отец Феодор.

Кто действительно поразил всех расследовавших дело, так это Екатерина — свечница храма и по совместительству староста одной из двадцаток. Эта была рыхлая немолодая дама с выпуклым лбом, бегающими глазками и сердитой складкой вокруг губ.

— Скажите, — спросил ее следователь, — вот вы скребком расцарапали астиному всё лицо. Вы полагаете, это нормально, по-христиански?

— Ой, я не знаю, ничего не могу сказать, — бойко ответила женщина, — нас так благословил духовник.

— А вы не хотите встретиться с раненым астиномом?

— Ой, нет, что вы, что вы! — Екатерина замахала руками. — Я не хочу, я не знаю, я… не могу!

— Но вы не видите в своем поступке ничего ненормального?

— Знаете, отец Андрей наш говорит, что в церкви нормальных вообще нет.

— Это в каком же смысле?

— Не знаю. Он говорит, что все мы немножко психи, у каждого своя болезнь. Ну, и в том еще смысле, что мы все должны быть юродивыми Бога ради, должны отказаться от умствований.

— А вы уверены, что в данном случае отказываетесь от умствований именно ради Бога? Не ради отца Андрея, который, так или иначе, виновен в гибели двух человек?

— Не знаю. Не он же их убил! И потом, вы сами ничего про нашего отца не знаете, а он великий человек, на самом деле!

— Я, возможно, и не знаю, — следователь начал сердиться, — но вижу, что вы до сих пор находитесь у него в полном рабстве и рабской зависимости.

— Да-да, это очень хорошо! — с жаром заговорила женщина. — Он ведь мой духовник! Он и сам говорил, что священник должен быть вместо Христа на земле, что так мы показываем Богу, что мы Его рабы! Так и надо! И еще он говорил, что, если ты по-настоящему предан Богу, то от этого рабства уже никогда не освободишься, никогда! Кто бы тебя ни пытался освободить, ты всё равно останешься рабом Божиим, об этом и апостол писал: «Если и можешь стать свободным, больше поработи себя!» Это… это, знаете, как гигиена тела. Если ты в рабстве у Бога, то к тебе никакая духовная зараза не пристанет, никакая прелесть, никакой бес! А иначе, чуть только выйдешь на ложную свободу, тут и конец тебе! Тут и погибель!

— Да, странные вы люди и странный человек ваш отец Андрей. Непонятный… — задумчиво пробормотал следователь.

— А как же можно понять человека? — бойко отозвалась Екатерина. — Только одним способом: молитесь за него. Молитесь, Господь-то вам всё про него и откроет, так старцы учили!

Однажды вечером Сергий Стратигопулос и несколько молодых архонтов астиномии, сидя в региональном отделении в компании большой бутыли рицины, обсуждали всё происшедшее. Кто-то зачитывал вслух избранные места из одной Лежневской брошюрки, остальные весело смеялись.

— Вот послушайте: «У христианина нет своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже особого имени. Всё в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслию, единою страстию — Богом. Он разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами и приличиями этого мира. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него то, что способствует торжеству православия. Безнравственно и преступно всё, что мешает этому. Все чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстию православного дела, которая ежеминутно должна соединяться с трезвым расчетом».

— Стойте-стойте, — воскликнул Стратигопулос, быстро допив бокал, — это что-то ужасно знакомое! Это похоже на Бакунинский «Катехизис революционера»! Да-да, мне весьма запомнилось это: «Нравственно для него то, что способствует торжеству…» — только там не православие и не Бог, а… революция или что-то в этом роде. Надо дома посмотреть!

— Откуда ты это знаешь?! — в один голос воскликнули астиномы.

— Да так… изучал немного историю русской революции…

— Так что же, получается, русские ортодоксы берут идеи у тех же коммунистов, которые их гонят? — удивленно спросил молоденький комит.

— Не совсем. — Сергий вздохнул. — Скорее уж, революционеры там питались православными идеями, переделывая их на свой лад. Так-то!

— Ну, так вот что я вам скажу, — подал голос чернявый кентарх, — смотрю я на всё это и думаю, что если у нас такое православие, то не податься ли мне в ислам?

— Это будет больно, — заметил архонтик восточной наружности, и все захохотали. — А если серьезно, — продолжал он, — то совсем не обязательно, что тебе там всё понравится. Вот в Персии сейчас улемы… Впрочем, я стараюсь особо не вникать в богословские тонкости, а то такое выползет — сам рад не будешь!

— Эти русские катакомбники, во всяком случае, странные люди и опасные, — подытожил кто-то.

— Собственно говоря, что мы о них знаем? — возразил Сергий. — Практически ничего. Еще был ли Лежнев катакомбником? А если и был, то нам известна только его версия, прошу не забывать.

— Но ведь он принес их писания, их опыт?

— Только часть опыта! В любом случае, там столько всякого… Говорят, они иногда выходят на площади, хулят богоборную власть и попадают под расстрел, — не мог же он сюда этот опыт принести?

— Да уж, у нас если и можно кому с точки зрения Бога предъявить претензии, то уж не ко власти, а к… — Чернявый надул щеки и притворился что поглаживает огромную бороду. Все опять расхохотались.

— Погодите, погодите, — воскликнул чтец, — а вот как вам нравится это?

«Пристрастье всякое опасно,

К возлюбленному же — вдвойне,

А к деве юной — се тройное жало,

И коль она прекрасна — зло растет.

Но если в брак вступить возможно —

Всё сердце стало пищею огня».

— Отец Феодор сказал, что это из Григория Богослова, — меланхолично заметил Сергий.

— Да ну? — удивился комит. — И все-таки странно, что они раньше всю эту писанину не просматривали!

— Ты уверен? А это видел? — Турок, порывшись в куче брошюрок, извлек одну — «Путь духовного делания. Сочинение старца Акакия Московского» — и раскрыл первую страницу. Там красовалась митрополичья печать и резолюция «Одобряю» с размашистой подписью владыки Дионисия…

***

Афинаида ходила на допросы лишь около трех недель: как только она решилась поехать в реабилитационный центр и сообщила об этом Стратигопулосу, тот сразу же при ней позвонил куда-то, договорился, и девятнадцатого декабря она села в самолет, который доставил ее на Закинф — именно там находился центр.

Когда Афинаида приехала на остров, она ожидала, что на нее тут же набросятся врачи и психологи, начнут пытать всякими расспросами и вообще «мучить и препарировать душу». Но ее всего лишь попросили заполнить несколько анкет и тестов с общими вопросами, а потом выдали витамины для приема и на две недели предоставили самой себе. Она жила в маленьком уютном домике, где, кроме нее, обитали еще трое человек, но у каждого был отдельный вход с улицы в свои комнаты. Каждые три дня перед ужином она проходила у врача компьютерное тестирование, а в остальное время могла спать, сколько хочет, гулять, где хочет в пределах территории центра, которая была весьма обширной — большой отрезок побережья с пляжем, живописными горами, парком и садами, — читать книги из библиотеки, играть в теннис или волейбол, шахматы или нарды… От игр Афинаида давно отвыкла, поэтому в основном гуляла и читала. Книги в библиотеке центра имелись самые разнообразные, от легких развлекательных до серьезных научных, в том числе на иностранных языках. Центр занимался реабилитацией самых разных людей — от наркоманов до страдающих депрессией или тяжело больных, но Афинаида ни с кем из пациентов не общалась. Ей хотелось побыть наедине с собой и обдумать происшедшее.

Через две недели, когда она немного пришла в себя, ее начали обследовать серьезней: она сдавала анализы и заполняла более сложные анкеты, но никто не собирался выворачивать ей душу или «учить жить». Первое, что с ней сделали — это положили на массажную кровать и велели принимать сеанс массажа утром до завтрака и вечером перед сном. Процедура оказалась несколько болезненной, зато спустя полтора месяца Афинаида ощутила, что у нее есть осанка, и лишь тогда осознала, что годы православной жизни скрючили не только ее душу, но и тело: постоянно опущенные вниз глаза — «земля еси и в землю отыдеши», — готовность смиренно поклониться и склониться сделали ее сутулой. Теперь она, наконец, снова распрямила плечи, хотелось смотреть не вниз, а вперед и по сторонам; сидеть сгорбившись стало даже трудно — как раньше трудно было, наоборот, сидеть прямо. Ей выписали какие-то таблетки, поили свежевыжатым гранатовым соком и ставили капельницы — оказалось, что у нее сильно понижен гемоглобин. Когда его подняли, она почувствовала себя намного бодрее, даже голова стала лучше соображать.

Но в голове просветлело и по другой причине: Афинаида не читала здесь никаких религиозных книг, а общение с Богом ограничила утренним и вечерним правилом и Иисусовой молитвой, мысленное повторение которой за время общения с Лежневым было отработано до автоматизма и так сразу выветриться из ее головы не могло, хотя, гуляя по окрестностям, она уже не следила за мыслями и невозбранно позволяла им «рассеиваться». Пациенты центра в основном читали художественную литературу, но Афинаида взялась за научные книги — в библиотеке было неплохое собрание монографий, посвященных византийской истории и литературе, — и за языки, благо здесь нашлись и грамматики, и словари, и учебники. К концу пребывания на Закинфе она порядочно восстановила знание английского и принялась вспоминать французский. Научные тексты и занятия языками проветрили ей мозг и подействовали воодушевляюще: Афинаида поняла, что ее способности к научным занятиям не атрофировались, а только притупились. «Значит, я смогу вернуться в науку, — думала она. — Я должна смочь».

В последний месяц пребывания в центре ее лечили иглоукалыванием. Перед первым сеансом она очень боялась и с трудом дала себя уговорить, но всё оказалось не страшно, особенно с пожилым китайцем, который за иглотерапией развлекал пациентов рассказами из истории Поднебесной. Афинаиде он часто рассказывал притчи.

— У одного китайского императора был красивый дворец, — как-то раз говорил он. — Лучшим его украшением считались две прекрасные вазы, император очень любил их. Но однажды одна из ваз упала и разбилась на мелкие кусочки. Император не мог с этим смириться и приказал найти мастеров, которые могли бы склеить ее заново. Такие мастера нашлись, и после многих дней работы вновь собрали вазу. Внешне она не отличалась от другой ничем, но склеенная ваза больше не могла держать в себе воду. Зато у нее появился бесценный опыт — быть разбитой и собранной заново.

— Я не понимаю этой притчи, — сказала Афинаида. — В чем смысл подобного опыта?! Если назначение вазы — держать воду, а она потеряла способность к этому, то зачем ее склеивали? Положим, зрители могут любоваться ею, да, и ничего не подозревать, но сама-то она знает, что больше не может выполнять свое предназначение!

— Одна из главных людских бед в том, — ответил китаец, — что они ставят сами себе рамки, из которых потом не выходят и даже не подозревают, что это возможно. Из чего, например, следует, что назначение вазы — только держать воду? Ее можно наполнить другим — фруктами, золотом, драгоценными камнями. И в небитой вазе, скорее, будут держать лишь воду — это первое, для чего ее сочтут пригодной. А вот насчет склеенной уже подумают — и, скорее, наполнят ее чем-то более ценным, чем вода. Разве не так?

В конце последнего сеанса иглоукалывания, за три дня до отъезда Афинаиды с Закинфа, китаец рассказал ей другую притчу:

— У одного человека порвались башмаки, и он решил купить новые. Перед тем как пойти на рынок, он измерил веревкой свою ногу. На рынке он выбрал лучшие башмаки, примерил их, но вдруг обнаружил, что забыл дома веревку с размером. Тогда он отправился за ней домой, а когда вернулся, лавка уже закрылась. Так он и остался без новых башмаков. Кто-то спросил его: «А зачем тебе веревка, когда у тебя есть нога?» Он ответил: «Я больше доверяю мерке. По-моему, доверяться ноге слишком легкомысленно».

Афинаида рассмеялась, потом задумалась и проговорила:

— А ведь так оно часто и бывает: мы верим не собственной душе, опыту, интуиции, а тому, что скажут, тому, что написано в каких-то книгах, которые мы считаем правильными… или нам внушили, что они правильные… Даже вот и учат, что себе нельзя верить, а надо жить по книгам… или в послушании «более опытным» людям…

Китаец внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Вот поэтому вазу иногда бывает нужно разбить и склеить заново. Но главное не в том, чтобы склеить. Самое трудное — потом найти, чем ее заполнить. Воды-то вокруг много. Более ценного куда меньше. Надо научиться доверять ноге, а не мерке. Потому что реальность безмерна и всегда нова, и в море жизни нет проторенных путей.

К моменту отъезда домой Афинаида чувствовала себя посвежевшей, обновленной и полной сил. Обратный путь ей захотелось проделать не самолетом, а морем — подышать свежим воздухом, полюбоваться береговыми видами. В начале мая 2009 года небольшой рейсовый теплоход «Посейдон», курсирующий по маршруту Закинф — Каламата — Китира — Аргос — Эгина — Афины, причалил в Пирейском порту, и, сходя по трапу на землю родного города, где надо было учиться жить заново, Афинаида прошептала:

— Я смогу. Я должна смочь.

Осенние ветры

Прошел год и четыре месяца. Бредя второго сентября по набережной навстречу теплым порывам ветра, Афинаида вспоминала всё бывшее со странным чувством: казалось, это какой-то чудовищный сон… если б не то обстоятельство, что она заснула в возрасте двадцати трех лет, а когда проснулась, ей было тридцать три. Десять потерянных лет, лучшие годы молодости!.. Как обидно, как нелепо! Пожелать спасти душу и послужить Богу, а в итоге закончить реабилитационным центром! Хорошо еще, что не психушкой… Вся эта душеспасительная затея теперь представлялась такой глупостью, над которой любой нормальный человек только посмеется. И Афинаида никому не рассказывала о своей прошлой жизни: она и так постоянно ела себя поедом за то, что попалась на «духовные» приманки отца Андрея, и выносить чужое недоумение и насмешки по этому поводу не было сил, — а ей казалось, что любой из тех, кому она могла бы поведать свою печальную историю, или плохо понял бы ее, или посмеялся бы над ней, если не вслух, то мысленно… Конечно, Мария, ее единственная близкая подруга, посочувствовала бы и не стала смеяться — скорее, долго ахала бы и ужасалась, — но она была атеисткой и не поняла бы тех проблем и вопросов, которые занимали Афинаиду… Ее мог бы понять человек верующий, но после всего случившегося она опасалась сближаться и тем более откровенничать с православными. Довольно и того, что священник, у которого она изредка исповедовалась, не читал ей никаких нотаций, ничего не выспрашивал, не пытался на нее влиять и тем более давить: такая роскошь после лет, проведенных в послушании у Лежнева, что желать чего-либо еще от церковной жизни представлялось почти дерзостью. «Лучше не пытаться искать большего… А то как бы опять не ухнуть в очередную яму!» — думала девушка. Но нередко ей мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить обо всем, что с ней случилось. Зачем всё это было? Какой в этом смысл? Что делать дальше, как жить?..

Несмотря на твердое намерение заняться наукой, Афинаида чувствовала себя неуверенно: она потеряла столько лет, нужно так много наверстывать, да еще неизвестно, похоже ли то, что она пытается писать, на настоящие исследования… И вот теперь, накануне первого разговора с возможным научным руководителем, девушка страшно нервничала. Заинтересуется ли он ее темой? Что он скажет, прочтя ее статьи и наброски к диссертации? Возьмется ли вести ее? Что, если нет? Если он откажется, другие ведь могут, наверное, решить, что ее подготовка никуда не годится? Пожалуй, тогда и вовсе никакого руководителя не найдешь… Или найдется какой-нибудь из тех, о ком Мария говорила: «Им бы только набрать побольше аспирантов, а там хоть трава не расти, можно за полгода не допроситься поговорить о диссере». А разве Афинаида сумеет самостоятельно разобраться во всем? Так, пожалуй, и защиту провалить недолго… если до нее вообще дойдет дело… Боже, Боже! Как много зависит от этой первой встречи! Считай — вся дальнейшая жизнь…

Афинаида нарочно отправилась погулять к морю, чтобы собраться с мыслями, но в итоге так разволновалась, что ноги перестали ее держать, и она села за первый попавшийся свободный столик прибрежной кофейни. Подскочил официант, и девушка заказала турецкий кофе и пахлаву. Сладкое немного развеселило Афинаиду, и, глядя на искрящееся море, которое бороздили лодки, катера и морские трамвайчики — она всегда удивлялась, как всё это множество суденышек не сталкивается на ограниченном пространстве залива, — девушка спокойнее стала думать об ожидаемой встрече, столь важной для нее. Ей предстояло подвести итог почти полутора лет, в течение которых она пыталась вернуться к нормальной жизни. По приезде с Закинфа она, полистав старую записную книжку, нашла телефоны кое-кого из бывших сокурсников и принялась звонить им. Не все из них пошли после окончания Академии по научной стезе, но все как-то устроились, обзавелись семьями, работали… И после очередного разговора Афинаида всякий раз остро чувствовала собственную неприкаянность: ни семьи, ни детей, ни нормальной работы, ни жизненных перспектив…

На вопросы знакомых, как ее дела и куда это она запропастилась, Афинаида отвечала, что ее выбили из колеи семейные сложности, сообщала о смерти матери и говорила, что работала несколько лет «там и сям», а теперь собирается вернуться в науку. Большинство удовлетворялось такими ответами, и только Марии Афинаида призналась, что несколько лет усердствовала на православном поприще и работала при храме, но подробностей сообщать не стала, лишь сказала, что ей надоела «слишком церковная» жизнь и она хочет заняться наукой. По совету подруги Афинаида устроилась на работу в Национальную библиотеку, продолжала восстанавливать знания, выветрившиеся из головы за годы христианских подвигов, читать научные книги и в конце концов определилась с направлением дальнейших занятий. Мария, отучившись в аспирантуре, защитилась и преподавала в Академии ранневизантийскую литературу, и Афинаида, почувствовав себя, наконец, готовой начать работу над диссертацией, снова обратилась к подруге за помощью.

И вот, сегодня Мария отвела ее в Академию на кафедру византийской литературы средних веков, где ей дали телефон профессора Никифора Факаидиса, посоветовав обратиться к нему по поводу научного руководства. Афинаида помнила его по прежней учебе в Академии, тогда ей нравились его лекции. Всё вроде складывалось удачно, но… Согласится ли он ее вести? Найдут ли они общий язык?.. А вдруг он откажется руководить ею, узнав, что она потеряла столько времени… и где! Что ответить, если он спросит, почему она бросила аспирантуру и чем занималась после Академии? Гладко соврать, не покраснев, она не сумеет, а если скажет правду… то он, конечно, сочтет ее ненормальной! Но, может быть, обойдется без рассказов о ее прошлом? В конце концов, главное не ее прошлое, а то, что она делает сейчас! Главное, чтобы Факаидису понравились ее статьи и наброски, чтобы он понял, что она способна к серьезной научной работе. Но точно ли она к ней способна?..

Афинаида допила кофе и подумала: «Ну, что ж, если мне удастся обрести хорошего научного руководителя, значит, я правильно сделала, что пошла в науку, а если нет…» Что, если нет? Значит, это не ее стезя?.. Нет, не может быть! Господи, хоть бы удалось! Ведь иначе… иначе вообще непонятно, что делать дальше в жизни и в чем смысл всего, что с ней произошло!

***

В пятом часу вечера в буфете Афинской Академии, больше походившем размерами, отделкой и сервисом на ресторан, за столиком у дальнего окна сидели двое мужчин. Молоденькая официантка, подойдя к ним, переместила с подноса на столик два стоявших один на другом чайника, нижний с кипятком, а верхний с заваркой, два маленьких прозрачных стаканчика, по форме напоминавшие тюльпан, и сахарницу с кусочками рафинада. Профессор Василий Кустас питал слабость к чаю по-турецки, а ректор Академии, с которым они дружили еще со студенческих времен, тоже никогда не отказывался от этого напитка, давно прижившегося в византийской кухне. Пожелав ученым мужам приятного чаепития, официантка удалилась.

Василий внимательно посмотрел на Феодора. Что-то в выражении лица друга не нравилось ему. Пожалуй, отсутствие того воодушевления, с которым Киннам всегда начинал очередной учебный год. Точнее, воодушевление было, и большинство сторонних наблюдателей, скорее всего, не заметили бы ничего особенного в поведении ректора, но Кустас, знавший его близко больше двадцати лет, видел, что Феодор угнетен и с трудом сохраняет жизнерадостный вид, к которому привыкли его коллеги и студенты.

— Ну вот, наконец-то можно с тобой спокойно поговорить! — сказал Кустас. — Я еще вчера хотел забежать, но вся эта суета выбила из колеи. А тебя, должно быть, как всегда, завалили цветами?

— О, да! Мы с Еленой полчаса грузили их в машину.

Буфет был почти пуст, и они могли беседовать, не особенно понижая голос.

— Наверное, даже ни одна женщина у нас не получает в праздничные дни столько цветов!

— Одна получает.

— Марго?

— Конечно! Вчера опять предлагала посчитать букеты, у кого больше. В такие дни хочется набраться наглости и попросить в следующий раз дарить цветы прямо в вазах. А то мы с Фотисом долго пытались их разместить по дому, но в конце концов устали и набили букетами старый аквариум.

Василий засмеялся.

— А как прошел Ипподром? — спросил он. — Я думал, ты позвонишь, когда вернешься, зайдешь на чай…

Киннам внезапно помрачнел.

— Извини, что не звонил, — глухо проговорил он, — но… мне было не до того.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Кустас.

Феодор несколько секунд молча размешивал сахар в чашке. Он старался казаться спокойным, но чуть сдвинутые брови выдавали душевную боль.

— Случился капитальный облом, друг мой, — наконец, ответил он с усмешкой. — Крушение романтических надежд и… Словом, я получил по шее. Но я сам виноват, повелся, как мальчишка! Романы романами, а в жизни надо знать свое место. Я об этом позабыл, вот и заработал порцию плетей. Так что по приезде пришлось лезть в нору и зализывать раны.

— Сочувствую!

— Эх, Василь, тебе этого не понять! Да и хорошо, что с тобой такого не случалось и не случится… Ну, видно, поделом мне! В свое время я недурно погулял, а сейчас, похоже, небеса покарали меня за всё и про всё… Но ты не волнуйся, уже прошло, в сущности. Хороший коньяк и хорошая музыка — прекрасные лекари. Пять вечеров провел в Мегарон-Холле, вроде отпустило. К тому же во всем есть положительные стороны: теперь, по крайней мере, понятно, что делать дальше.

— И что же?

— Наука, Василь, наука и работа. Только это мне осталось. Наверное, это и правильно. В конце концов, я и так много получил от жизни… Буду дописывать про Анну Комнину, возьму новых аспирантов. Но главное — коростеньский проект, надо поторопиться.

— Да, тут я за тебя болею! Если всё получится, это произведет фурор!

— Получится, не сомневайся! Конечно, придется поработать серьезно, но нам не привыкать! А у тебя как дела?

— Да как обычно, только суеты побольше, чем всегда. Анна в первый класс пошла…

— О, уже? Поздравляю!

— Спасибо!

— Надеюсь, не забуду сделать ей подарок при случае. Нила я вчера видел на лекции, но недосуг было перекинуться словом.

— Он от тебя в восторге!

— Приятно слышать, но посмотрим, что он скажет после экзамена зимой. — Киннам подмигнул другу. — А как Таис? Мы ведь с ней редко пересекаемся.

— Да всё по-прежнему… Сейчас готовит заявку, хочет на грант подать в Плифоновский Фонд.

— Хорошее дело!

— Это да… Только вот что-то она слишком часто стала в церковь ходить. Уже сколько раз было: мы с Асмой ее приглашаем куда-нибудь в воскресенье, а она отказывается — говорит, что будет на службе. Я побаиваюсь, честно говоря, как бы она не втянулась слишком в религию.

— Вот уж едва ли ее потянет в монахи, после ученой-то жизни! А на службы ходить, молиться — что в этом плохого? Ей ведь это нравится?

— Да, но… Думаю, на каком-то этапе это было для нее, что называется, терапевтично, а теперь не знаю. Я со стороны наблюдаю, и мне кажется, что это всё как игры такие, знаешь, в духовную жизнь…

— А куда она ходит, в какой храм?

— В Парфенон, как ни странно. Она «Тени» твои прочла, конечно, и согласилась, что всё так и есть, но говорит: люди разные бывают, а она в церковь ходит к Богу, а не к людям. Вроде и правильно… Но не хотелось бы мне, чтоб она в это углубилась. У нее и духовник есть теперь, и всё, что православным положено. Правда, священник вроде бы хороший, судя по ее рассказам, но… — Василий помолчал несколько мгновений. — Она время от времени спрашивает о тебе, как ты и что.

— Она хорошая девушка, Василь, — сказал Киннам с печальной улыбкой, — и именно поэтому ей лучше держаться от меня подальше.

— А она всегда думала, что тебя недостойна. Что ж, я ее не разуверял.

— Любящий брат!

— Оградит любимую сестру от увлечения несбыточными мечтами!

— И это правильно.

— Ты не рассердишься, если я скажу, что был бы рад иному обороту событий?

— Не рассержусь, но это невозможно.

— Ладно, прости, оставим эту тему. Поговорим лучше о твоем проекте.

Друзья просидели в буфете до самого закрытия. Феодор взял себя в руки, и, когда они с Василием простились на академической автостоянке, уже нельзя было заметить на его лице никаких следов той внутренней бури, которую он пережил меньше двух недель назад и которая, очевидно, всё еще не стихла. Глядя в зеркало заднего вида, как черная «альфа» Киннама выезжает с парковки, Кустас подумал: «Бедный Феодор! Даже странно, почему ему так не повезло в личной жизни, хотя, казалось бы, у такого мужчины с этим не должно быть никаких проблем… Теперь он, похоже, смирился и приготовился к одиночеству. Наверное, для научной работы это хорошо, но все-таки такая жизнь не для него! Впрочем, как знать, может, этот ветер еще переменится…»

***

Воскресным вечером, когда Афинаида стояла на кухне у окна и раздумывала, чем бы поужинать, позвонила Мария.

— Ида, приветик! Как дела? Я тут мимо пробегаю, да не одна, а с тортиком. Хочешь, зайду, съедим вместе?

— О, давай! — обрадовалась Афинаида.

Отложив мобильник, она огляделась: не мешало бы прибраться, но нет времени… Афинаида только успела сунуть в керамический стаканчик на столе несколько салфеток и подмести пол в тесной кухоньке.

Когда-то они с родителями жили в приличной квартире на проспекте Михаила Хониата, недалеко от центра города. Георгий Стефанитис был крупным специалистом по палеоботанике и хорошо зарабатывал. Но когда отец ушел от них, а мать попала к Лежневу, тот быстро внушил ей, что жить в таких «хоромах» вредно для души и квартиру надо поменять на более скромную, каковую сам отец Андрей и нашел для них через знакомых. Деньги, образовавшиеся при размене, пошли, по словам Лежнева, на строительство триполитского подворья, а Афинаида с матерью оказались в малюсенькой двухкомнатной квартирке вдали от центра, зато близко к Свято-Михайловскому храму. После разгрома секты Афинаида, вернувшись с Закинфа, повыбрасывала горы брошюрок с переведенными на греческий поучениями катакомбных старцев из Московии, всякие «правила поведения православного христианина», «памятки желающим спастись» и подобную литературу, которой Лежнев их щедро снабжал, оставив только святоотеческие книги, которых после чистки книжного шкафа оказалось не так уж много. С помощью Марии и ее двоюродного брата она сделала в квартире перестановку: одна комната стала рабочей — там стояли компьютерный стол и стеллажи для книг, — а другая служила спальней. Часть старой мебели отправилась на свалку, и в комнатах стало свободнее, легче дышалось, однако порой Афинаида с грустью вспоминала их прежнюю квартиру, из окон которой был виден Акрополь…

— Я собиралась зайти поздравить бабушку, — затараторила подруга, переступив порог, — а она с дедом укатила на море! Говорит: ешь сама свой торт! А мне одной скучно. — Она рассмеялась. — Ты уже поставила чай? — Афинаида кивнула. — Молодец! Серьезная девушка, обязательная… — Мария надела потертые тапки, которые дала ей хозяйка, и прошла в кухню. — Но лучше б ты была немного пораскрепощеннее, что ли…

«Видела бы ты меня года три назад! — подумала Афинаида. — По сравнению с тем я сейчас просто… гетера!»

— Ну что, как дела-то? — продолжала трещать Мари, развязывая веревочки на коробке с тортом. — У тебя есть большой нож? Ага, спасибо… Давай, докладывай! Нашла себе научрука?

— Пока всё неопределенно! — Афинаида вздохнула, заливая кипяток в заварочный чайник. — На кафедре мне дали телефон Факаидиса…

— О, здóрово, он хороший преподаватель! — обрадовалась подруга, выкладывая Афинаиде на тарелку большой кусок торта со взбитыми сливками и клубникой.

— Да я знаю, он же нам лекции читал… Только вот я ему позвонила, а он сказал, что тема у меня интересная, но у него сейчас куча диссертантов, и если даже он меня возьмет, то не сможет со мной в ближайшее время серьезно заниматься. Спросил, насколько для меня принципиально защищаться именно у него, я сказала, что в общем не принципиально, и он обещал подыскать мне другого руководителя. А в пятницу позвонил и сказал, что попросил поговорить со мной ректора Академии: он как раз хочет взять новых аспирантов под руководство и, может, заинтересуется…

— Как, самого Киннама?! Да ты что! — Мария посмотрела на Афинаиду с некоторой завистью. — Ну, подруга, тебе везет!

— Да погоди еще, может, он и не захочет меня вести. Хотя я надеюсь, что он возьмется, потому что… — Тут Афинаида запнулась, подумав, что лучше не рассказывать Мари о том, какую роль сыграл в ее жизни случайно прочитанный в декабре позапрошлого года роман Киннама. Теперь это казалось очень знаменательным, но упоминание о том вечере повлекло бы за собой рассказ о лежневском прошлом, а говорить о нем с подругой Афинаида пока не была готова. — В общем, Факаидис просил меня не посрамить его рекомендацию, и я постараюсь…

— И что, и что? Ты звонила Киннаму?

— Да, но разговаривала только с его секретаршей, она потом перезвонила и сообщила время встречи.

— И когда?

— Завтра.

— Уже завтра? С ума сойти! — Мария была так возбуждена, что Афинаиду это начало удивлять. — И что, ты подготовилась?

— Да, покажу ему план диссера, наброски первых двух параграфов и еще свои статьи…

— Вот дурочка, да я же не об этом! Ты же идешь к самому Киннаму! — Мария закатила глаза. — К великому ритору, в которого влюблена вся женская половина Академии, а вся мужская давно с этим смирилась! Тут надо выглядеть! Что ты наденешь? Надеюсь, не твою кошмарную юбку до пят?! А кофточка, у тебя есть красивая кофточка без рукавов? И чулки — это уж непременно, и лучше с узором…

— Послушай…

— Туфли у тебя простоватые, но, по крайней мере, не страшные, сойдут! Но тебе надо будет купить новые, на каблуке! И сумочку… У тебя что, только та черная? Страх и ужас! Ты прости меня, я тебе правда добра хочу, нельзя так над собой издеваться, Ида!

— Мари, да прекрати же ты трещать! — Афинаида поморщилась. — Тебя послушать, я иду не к научному руководителю, а на свидание! Что за ерунда? У меня нет коротких юбок и чулок с узором… И вообще, Киннам будет смотреть на мои знания, а не… на мои ноги!

— Ну, Ида, ты что, с ума сошла? — возмутилась Мария, но вдруг засмеялась. — А-а, я поняла! Он привык к разряженным фифам, а тут ты придешь такая вся из себя… монашка! Вот он и обратит внимание, точно! А что, хорошая идея, хотя, конечно, экстравагантная… Ммм… Но может, и сработает! Афинаида, ты голова!

— Послушай, да зачем мне обращать на себя его внимание в таком смысле?! — вскричала Афинаида. — Объясни мне, в конце концов! Я не собираюсь за него замуж! Прекрати болтать всю эту чушь! А не то…

«А не то пойдешь пить чай на улицу!» — чуть не добавила она, но вовремя остановилась, только сердито посмотрела на подругу. Изумленная Мария спросила недоверчиво:

— Ты что, никогда не видела Киннама?

— Нет. Где я могла его видеть?

— Да где угодно! По телевизору, в газетах… да хоть на стенде преподавателей!

— Я не смотрю телевизор и не читаю газет. Мимо стенда я проходила, но я его не рассматривала.

— Ну, тогда ясно, почему ты так тормозишь! — безапелляционно заявила Мария. — Когда ты его увидишь, то поймешь, почему я тебе всё это говорю… И знаешь, что? Если ты в него не влюбишься, я буду знать, что ты святая!

Афинаида усмехнулась. «Как легко стать святой в этом мире, оказывается! — подумала она, погружая ложечку в пышный кусок торта. — В том мире надо было годами жить в аскезе и полном послушании, а здесь достаточно всего лишь не влюбиться в ректора Афинской Академии!.. Неужто он так неотразим?» В ней невольно зажглось любопытство: что же за мужчина этот великий ритор, что перед ним не может устоять ни одна особа женского пола?

— А что, в Киннама в самом деле все влюблены? — спросила она как бы между прочим, когда они расправились со второй порцией торта.

— А то! Только по нем и вздыхают все — и преподавательницы, и секретарши, про студенток уж не говорю… Потому и одеваются с иголочки, что ты думаешь, я не шучу! А если какое мероприятие, то весь женский коллектив на нем в полном составе, лишь бы на ректора посмотреть, ха-ха!

— И ты тоже влюблена?

— Ну, есть маленько. — Мария вздохнула. — В него невозможно не влюбиться! Он как магнит… Но я-то понимаю, в отличие от Элен, что мне ни в каком случае не обломится, рожей не вышла! Вот у тебя может быть шанс… Правда, ты одеваешься ужасно и держать себя не умеешь. Ты прости, я уж как есть говорю!

— Да я не обижаюсь. — Афинаида улыбнулась. — А кто такая Элен?

— Его секретарша, третий год там сидит и вся такая ходит расфуфыренная, ой! Юбка что есть, что нет, блузки такие, знаешь, все с вырезами… Да он на нее глядит, как на мебель, она это и сама понимает, я думаю…

— Ну вот, а ты говоришь: то надень, это надень! А он, получается, на это и не смотрит? Все по нем вздыхают, а он сам-то что?

— О, это наша главная академическая загадка! Я-то в Академии только пятый год работаю, но мне рассказывали: после того, как у Киннама жена умерла, это еще в двухтысячном, у него были женщины, и много, да говорят, что и при жене были. Она у него такая была… красотка, но ледышка. А потом, когда он стал ректором, всё как отрезало! Никто не знает, почему. Пытались выяснить, нет ли у него тайных любовниц — думали, может, решил больше не афишировать, знаешь… Но вроде нет, некоторые девки даже возле его дома дежурили — ничего не видели. Ни на концертах, ни в театре, ни в ресторанах никто его больше с женщинами не видел. В общем, вот уже пять лет он монахом живет! Наша завкафедрой чего только ни делала, чтоб его завлечь — не-а, не вышло! И другие тоже пытались… Правда, может, у него кто-то в Константинополе есть…

— В Константинополе?

— Ну да, он же ректор, а это статус, и он трижды в год туда ездит на Золотой Ипподром, а там-то вообще весь мировой бомонд и такие женщины, о-о!

— Да, представляю…

— Так что, может, у него там какой-нибудь роман, не знаю. По крайней мере, он точно имеет там большой успех, даже у самой августы! Когда трансляции с балов показывают, так видно, что он часто в ее ложе бывает… Ну, знаешь, у нее там избранный круг интеллектуалов, такие мужчины! — Мари вздохнула и задумалась. — Да, может, у Киннама там женщина есть… А что, романтично! Тайная возлюбленная среди столичной знати! Может, она замужем, вот они и встречаются тайком. Прямо сюжет для романа, да? Кстати, Киннам ведь и романы пишет! Ты читала?

— Только первый, мне очень понравился! А о втором я сначала не знала, а теперь не могу найти — видно, всё распродали. В электронном виде, конечно, можно прочесть, но мне хочется бумажный.

— Второй у меня есть, я тебе подарю! Этим летом уже третий вышел, «В сторону Босфора», тоже чудесный, купи обязательно… Упс! Времечка-то уже сколько! Ладно, подруга, я убегаю. А тебе желаю успеха! Если Киннам будет твоим научруком, это супер! Он истинно ученый муж, таких мало. Так что не ударь в грязь лицом… точнее, умом!

***

Афины уже несколько столетий считались второй столицей Империи. Самые ярые патриоты желали бы, чтобы их город стал первой, но понимали, что ничто на свете не может сравниться с Оком вселенной. Новая история Афин началась с 1661 года, когда в город прибыл юный кесарь Иоанн Комнин. Отчаянный гуляка и гедонист, он поначалу усердно пытался утешиться в своем горе — согласно обнародованному завещанию усопшего отца, престол отходил к младшему брату Иоанна и ни при каких обстоятельствах не должен был достаться кесарю, которому пришлось удовольствоваться управлением Аттикой. Однако через несколько месяцев беспутной жизни в главном городе диоцеза с Иоанном произошла потрясающая перемена. Он сделался тихим, задумчивым и вскоре обнародовал грандиозный план превращения давно пришедших в упадок Афин в светоч вселенной. Кесарь собирался вновь открыть философскую школу, собрать множество ученых мужей и вернуть Аттике былую славу центра философии и всяческого просвещения. В узком кругу хмельных друзей — Иоанн отнюдь не стал трезвенником и веселые застолья по-прежнему любил, но устраивал их нечасто и вдали от посторонних глаз — он несколько раз прозрачно намекал на судьбоносную встречу с некоей девой…

Так или иначе, все свои немалые средства и значительную часть доходов диоцеза кесарь обратил на объявленные цели. Неизвестно, что вышло бы из этого при других обстоятельствах, но середина семнадцатого века оказалась для возрождения афинской учености временем весьма подходящим: могущество Испании было сломлено, промышленность Пелопоннеса бурно развивалась, значение Афин в торговле с Магрибом росло день ото дня. К тому же новому поколению ученых стало тесно в столице. Константинопольский университет рос стремительно, но всё отчетливее вырисовывалось прикладное направление его исследований: Империи нужны были инженеры, артиллеристы, технологи, изобретатели. Многим тогда казалось, что всеобщее просвещение и естественнонаучный прогресс это универсальные инструменты и именно те два кита, что позволят Византии не только конкурировать с ведущими державами на окраинах цивилизованного мира — в Африке и в Индийском океане, — но и задавать тон в главных цитаделях науки. Отчасти оно так и получилось, но… все-таки многие философы, поэты, филологи, будущие основатели серьезных научных школ, предпочли переселиться в гостеприимные Афины под щедрую руку принца. Правда, тому пришлось для этого стараться вовсю. Кесарь сносил целые кварталы убогих лачуг, прокладывал дороги, водопроводы, расчищал от камней и деревьев огромные пространства, устраивал сады и парки. Первый в мире Ботанический сад также был его изобретением. Следствием бурной деятельности стало введение новых налогов и полное разорение самого правителя, которое и помешало осуществлению всех его смелых планов.

И всё же главное было сделано: древний город пробудился от спячки, на его улицах вновь звучала правильная эллинская речь. При кесаре Иоанне Афины значительно преобразились: из скромного обиталища мелких торговцев, моряков галерного флота и сомнительной жизни монахов город превратился во вторую столицу, оставив далеко позади и Смирну, и Фессалонику. Но дело двигалось не так уж быстро. Кесарь Иоанн упокоился под сводами храма Таксиархов, а между белоснежными корпусами Афинской Академии наук всё еще бродили козы, а босоногие мальчишки с удивлением разглядывали задумчивых мужей, расхаживавших в тени эвкалиптов…

Словом, не зря афиняне воздвигли Иоанну статую — бронзовый кесарь восседал в подобии каменного грота, врезанного в крутой склон Ликавита. Отсюда ему хорошо был виден весь комплекс академических зданий, живописно раскинувшийся на холме Стрефи среди прекрасного парка. Афинская Академия давно стала визитной карточкой города, столь же узнаваемой, как Акрополь. Просторные дворцы с двухсветными залами, лепниной, портиками и террасами, возможно, выглядели аляповато три с половиной века назад, когда выросли среди бурьяна и античных развалин, но теперь прочно вошли в разряд памятников архитектуры. Конечно, многое перестроили заново или добавили в девятнадцатом веке, однако сменявшие друг друга архитекторы старались сохранить особую стилистику городка ученых что им в общем удавалось.

На самой вершине Стрефи возвышалось здание философского факультета, похожее на огромную купольную базилику. Чуть ниже, на склоне холма — современный административный корпус со множеством террас, балконов, куполов; даже знатоки архитектуры не сразу понимали, что это не постройка семнадцатого века, а лишь умелая имитация из стекла и бетона. Еще ниже располагался пояс зданий остальных факультетов: филологического, исторического, юридического, музыки, математики, психологии и патрологии, бывший богословский. При Академии существовали также стадион и большой открытый амфитеатр. Академический храм святого Дионисия Ареопагита, изящная постройка начала восемнадцатого века, выглядела на фоне главных корпусов скромно — в духе своего скептического времени. Главные здания были обращены к солнцу таким образом, что почти из любой точки города от восхода до заката было видно, как горят зеркальные стекла какого-нибудь из дворцов науки. Среди деревьев парка шла специальная тропа, по которой несколько раз в год совершались торжественные шествия в направлении древней Платоновской Академии. Изначально процессия задумывалась как крестный ход ко храму Таксиархов, но постепенно стала совершенно светским мероприятием. Факультет патрологии располагался в бывшем дворце Иоанна — небольшом здании у подножия холма. Рассказывали, что кесарь не желал тратить слишком много средств на личную резиденцию и одновременно хотел жить поближе к своему главному детищу — Академии. В старости он любил присутствовать на лекциях и порой громко восторгался удачной фразой какого-нибудь профессора.

Впрочем, чудачества этого человека никого не удивляли, удивительно было другое: ему удалось вдохнуть в афинян некий особый дух, который они считали возрожденным духом античности. К восемнадцатому веку здесь сложилась своя элита, позволявшая себе смотреть на Константинополь свысока. К счастью столицы, Афинам заодно приходилось соперничать и с другими центрами империи — Антиохией, Смирной, Эфесом, Дамаском, — и затмить сразу все города было невозможно. Но своеобразная афинская спесь вошла в поговорки и порой заставляла местных ученых совершать настоящие научные подвиги.

Новый толчок развитию города был дан почти через сто лет после Иоанна, в эпоху Африканских войн. Именно в Пирее снаряжались флоты для покорения Египта, для освоения Эфиопии и колонизации Судана. Тихий город ученых стал быстро расти в ту пору и за несколько десятилетий превратился в настоящий промышленный центр.

В середине девятнадцатого века афиняне нашли еще один способ поспорить с Константинополем: после полуторатысячелетнего перерыва в городе возобновились Олимпийские игры. Идея принадлежала известному поэту Панайотису Суцосу, но злые языки поговаривали, что в дело, как всегда, вмешалась политика: ведь в Британии «Олимпийские состязания» периодически проводились с семнадцатого века. Как бы то ни было, в Афинах построили большой спортивный комплекс с таким размахом, чтобы затмить знаменитые столичные Ипподромы. Этого было непросто добиться хотя бы потому, что на Олимпиаду, по обычаю, раз в четыре года приглашались спортсмены из Эллады, а на Золотой Ипподром трижды в год собиралось высшее общество со всей Европы. Но постепенно Олимпиады завоевали популярность — особенно после того, как в 1870 году афиняне решились отступить от принципа и пригласить на состязание иностранных спортсменов. Это была команда по гольфу из Франции, и ее появление в Афинах вызвало бурную реакцию — прежде всего в Германии, которая явно готовилась в тот момент к военному конфликту с галлами из-за Мозеля. Безусловно, здесь решающую роль сыграл не спорт как таковой, а стремление Империи к умиротворению стратегического союзника, но в олимпийскую мифологию прочно вошло предание о том, что мир был сохранен благодаря широкому жесту византийцев. После этого Олимпийские игры быстро превратились в международное шоу, которое начиналось традиционным общим пиром на огромной поляне в Олимпии. Причем распорядители строго следили за тем, чтобы к соревнованиям не допускались профессиональные спортсмены. Не забывали при случае напомнить и о том, что на время игр, по обычаю, должны прекращаться военные конфликты, и порой враждующие государства пользовались этим поводом для объявления перемирий.

Многие студенты и преподаватели Афинской Академии принимали участие в Олимпийских играх. Их нельзя было заподозрить в профессиональных занятиях спортом, просто академический стадион давал желающим возможность держаться в надлежащей форме. Портреты чемпионов висели в главном холле административного корпуса вперемежку с изображениями знаменитых ученых и политиков Нового времени, некогда учившихся в этих стенах. Их обычно заказывали знаменитым художникам, и те старались показать свой талант в полную силу: работа для Академии считалась знаком признания со стороны истинных ценителей живописи.

Войдя в знакомое здание, Афинаида слегка улыбнулась, вспоминая, как любила рассматривать портреты в студенческие годы. Вот бледный и задумчивый Отто Габсбург, основоположник термодинамики. Вот прекрасный Василий Баронис — поэт и геолог, борец за свободу Эфиопии, а вот…

Афинаида вздрогнула. Иоанн Глика! Знаменитый пятиборец, кумир молодежи конца восьмидесятых годов… «Ах, как это было давно, я свидетельница прошлого века!» — не забыла отметить девушка. Иоанн был изображен в старомодной рубашке, с любимым луком в руках. Улыбался чуть насмешливо, смотрел лукаво, его волосы как будто шевелил аттический ветерок. Словно и не было того поворота дороги, с которого улетела в пропасть его блестящая «ямаха»… Гибель чемпиона стала трагедией для всей страны, не только для Афин. Правда, Афинаида в то время еще училась в школе и помнила всё это довольно смутно. Зато ее собственная история, связанная с Иоанном, запомнилась очень хорошо… И понятно, почему она всплыла в памяти сейчас, но отчего стало вдруг так пусто и одиноко?

Невероятно, но Афинаида лишь в этот момент осознала, какую важную роль сыграл в ее жизни один осенний вечер. Она училась тогда на пятом курсе и уже думала о дипломной работе, тогда как большинство одногруппников вовсе не были безраздельно поглощены учебой. Лекции успели утомить, да и наступившая в ноябре осень нагоняла уныние. Опять хотелось жарких солнечных дней, беспечности и озорства. Во всяком случае, у студентов, которые сидели в тот день в академическом парке накануне последней лекции, все разговоры были только об этом.

— Слушайте, неужели мы сейчас пойдем на эту скучную философию? — воскликнул Сергий, высокий и всегда несколько помятый юноша в очочках. — Это ведь невозможно, опять слушать об этих немцах! Позитивисты, гегельянцы, вольтерьянцы… Я больше просто не могу!

Ответом ему стало одобрительное ворчание студентов и особенно студенток. Девушки сидели, нахохлившись, на низенькой лавочке, кутаясь в плащи. Некоторые курили, спасаясь от прохладной сырости.

— А знаете что? Давайте сегодня отдохнем от немцев! — предложил веселый Филипп Киусис, вечный выдумщик немыслимых проказ. — Я знаю, вечером около Акрополя будет такая штука… — Смеясь, он рассказал, что нынче, в день гибели Иоанна Глики, около его статуи на Пниксе соберутся почитатели героя: студенты-историки умудрились создать вокруг Глики настоящий культ, пусть и полушутливый, с торжественными гимнами, жертвоприношениями и прочей белибердой. — Поехали, а? Будет весело!

Все одобрительно загалдели и стали собираться. Девушки вскочили со скамейки, Афинаида тоже поднялась. Ей не очень-то хотелось тащиться на Пникс — она пошла сюда с ребятами только для того, чтобы не коротать в одиночестве перерыв между лекциями, — но здесь был он, и девушка была не в силах сказать: «Ну, пока, а я пошла учиться». Немецкие философы ее не интересовали, а даже если б и не так, всё равно невозможно отказаться от поездки в компании с Алексом… Народу много, но вдруг удастся посидеть с ним рядом, перекинуться словом? Алекс очень оживился, поняв, что учеба на сегодня закончена, стал шутить и дурачиться, потом подхватил под руки двух ближайших девиц и вприпрыжку побежал с ними по аллее. Огорченная Афинаида пошла следом, не отрывая глаз от статной фигуры в черной куртке.

Они доехали до Акрополя на трамвае. Быстро темнело, и на дорожках огромного исторического парка зажглись круглые фонари. Включили и подсветку Акрополя: Парфенон засиял белым мрамором, пропилеи осветились желтоватым светом, Эрехтейон — розовым… На Акрополе и Ареопаге было людно, но дорожки, изрезавшие холмы Филопаппа и Пникс, были почти пустынны. Сквозь облетевшие рощи мерцали цепочки огней, освещающие серпантин тропинок и аллеек. Холмы, древние скалы и складки местности скрывали от глаз и ушей бурлящий рядом мегаполис, и казалось, что современные Афины где-то далеко.

Студенты, балагуря, прошли совсем недалеко и на одной из площадок обнаружили небольшую толпу — человек тридцать. Почитатели Иоанна окружили его статую, освещенную прожектором, и пели что-то — как показалось Афинаиде, довольно унылое — про бессмертные подвиги, Острова Блаженных и битвы, из которых герой вышел победителем. Тут же краснели углями две переносные жаровни. На одной дымились деревянные шпажки с сувлаки — «жертвоприношение», как вполголоса, давясь от смеха, объяснил Филипп. На другую поклонники Глики подбрасывали щепотки ладана, который потрясающе благоухал в холодном воздухе. Невысокий бородатый «жрец» в белом балахоне и с венком на голове скосил глаз на вновь прибывших и поинтересовался:

— Вино принесли? — Узнав, что паломники пришли с пустыми руками, он тяжко вздохнул и скомандовал: — Подходите по очереди, кидайте ладан, только не спешите.

Бросать ладан было весело. Розовые кусочки, попав на раскаленные угли, темнели и плавились, некоторые даже загорались. К темному небу поднимался благовонный дым, окрашиваясь желтым светом прожектора. Афинаида дождалась своей очереди и тоже бросила кусочек, взятый из большой коробки около жаровни. Девушка полюбовалась на веселые ароматные колечки, закрутившиеся на фоне красных углей… и вздрогнула, заметив, что сразу за ней стоит Алекс. Тот бросил ладан с усмешкой, пробормотав еле слышно: «Ну и ерундой же мы занимаемся!» — и, отойдя, встал рядом с Афинаидой. Пение окончилось, сувлаки сняли с огня, забулькало вино, разливаемое в металлические стаканчики.

— Дети мои! — возвысил голос главный жрец. — Во славу великого и бессмертного героя нашего Иоанна…

Закончить он не успел. Что-то просвистело в воздухе и шлепнулось прямо в импровизированную кадильницу. На секунду стало очень тихо, и Афинаида увидела, что откуда-то сверху летят шары размером с хороший грейпфрут и с глухим треском лопаются, касаясь земли. В нос ударил резкий запах…

— Навоз! — завопили студенты.

— Анафема! — раздалось сверху, снизу и со всех сторон. — Бей их! И это на виду у Парфенона! Мерзавцы!

Парни в черном смешались с почитателями Глики, опрокинули жаровни, сорвали одеяния со жреца. Зазвенели струны кифары, которая недавно сопровождала пение — вряд ли ее услышат еще раз… Девушек не трогали, но Афинаида не хотела следить за развитием сюжета. Она бросилась наутек и вдруг заметила, что впереди по дорожке убегает к вершине холма Алекс.

— Стой, подожди! — закричала она и припустила еще быстрее.

Но Алекс не оглянулся. Если бы не его тень, мелькавшая в свете фонарей, девушка быстро потеряла бы направление.

— Бей! Разбегаются, догоняй! — неслось сзади.

Эти крики придали олимпийскую резвость Афинаиде, которая вообще-то спортивные упражнения не любила. В погоне за Алексом она достигла небольшой площадки, где почему-то не горел фонарь. В склоне холма был устроен декоративный грот, его пасть манила чернотой. Девушка уже основательно запыхалась.

— Алекс! — позвала она беспомощно. — Где ты?

— Да здесь же я, — отозвался голос из грота. — Беги дальше!

— Нет, не могу, — жалобно пробормотала Афинаида и, чувствуя, как сердце забилось еще быстрее, уже не от страха погони, вбежала в грот.

Здесь было тесновато, но Алекса, вжавшегося в угол и втянувшего голову в плечи, она даже не разглядела, лишь услышала его дыхание.

— Здесь нет места, нас сейчас найдут! — пробормотал он с укором.

— Я тихонько, — умоляюще прошептала Афинаида и тоже села на корточки, прижавшись боком к молодому человеку. Кружилась голова — от сознания опасности, от бега, от ощущения тепла — его тепла…

— Да сними ты хотя бы эту дрянь, заметят ведь! — прошипел Алекс и потянул Афинаиду за ворот ее розового плаща — мерзкий цвет, и как она только могла носить его в юности?! Девушка послушно вскочила, рванула застежки, но, услышав топот погони, снова села, съежившись, как могла.

На площадку вбежали трое парней и замерли на мгновение. На них были черные балахоны, один размахивал суковатой палкой.

— Вот они! — закричал самый крупный из них, всмотревшись в темноту пещерки.

Беглецов схватили за руки, выволокли наружу. Алекс пытался сопротивляться, но его быстро скрутили, бросив Афинаиду. Парни что-то кричали про «поганых язычников», Алекс твердил, что ни в чем не виноват. Наконец один из нападавших, плюнув себе под ноги, прокричал:

— На, получай науку! — и картинно замахнулся увесистым кулаком.

Афинаида, успевшая, наконец, освободиться от своего плаща, закричала:

— Не надо! — и прыгнула вперед. Оплеуха ей досталась не очень сильная, вскользь, но девушка сразу потеряла сознание. Пришла в себя она через несколько минут, в ушах звенело. Алекс и человек в форме астинома пытались привести ее в чувство, шлепая по щекам.

— А, очнулась! — сказал страж порядка и с помощью Алекса довел Афинаиду до скамейки. — Посидите пока здесь. Может, вас домой отвезти?

— Н-нет, ничего, — с трудом выдавила Афинаида, — вроде всё в порядке. — Она взглянула на Алекса. — Ты жив?

— Жив, жив! — Он весело закивал. — Спасибо тебе, а то рассадили бы мне нос вдребезги!

— Что же вы так подругу подставляете? — Астином покачал головой.

— А кто это был? — спросила Афинаида.

— Рипидоносцы. Нечто вроде тайного общества при Духовной Академии. Они всё о православии ревнуют, часто разгоняют такие мероприятия, — ответил, подходя, другой астином. — Много сумасшедших там. Говорят, что как рипидами мух отгоняют от святыни, так они разгоняют еретиков. Но навозом в пакетах кидаться — это что-то новенькое, этого раньше не бывало. — Тут стражи порядка расхохотались. Алекс насупился:

— Что смешного?

— Да так, ничего. Я говорю, совсем молодежь от рук отбилась! — сказал второй астином; он казался заметно старше первого.

— Так догоните их и арестуйте!

— Как же, догонишь их! Ну, ничего, спокойствие восстановлено. Да вы не волнуйтесь, — предупредил старший астином возмущенную реплику молодого человека, — никто серьезно не пострадал. Они так, больше пугают. Если что, их же из семинарии повыгоняют, рипидоносцев-то этих! Они остерегаются калечить.

— Прекрасно! Девушке ни за что ни про что в ухо заехали, а вам и дела нет! Не покалечили, и ладно? — рассердился Алекс. — Пойдем! — сказал он Афинаиде, подхватил ее под руку и повел вниз.

Шагая рядом со своей тайной любовью, она старалась во всех подробностях запомнить этот недлинный путь вниз по холму и не забыть те секунды, которые провела в гроте, прижавшись к его плечу…

Но что это? На фонаре перед самым выходом из парка что-то розовело. Подойдя ближе, Афинаида с Алексом остановились в невольном изумлении. Но круглый плафон был накинут капюшоном Афинаидин плащ! Железные завитушки фонаря служили плечиками. Но спина плаща была разрезана снизу почти доверху, полы шевелил осенний ветер…

— Мне холодно, — глухо проговорила Афинаида, глядя на одежку, о которой она до сих пор и не вспомнила. Алекс вздрогнул и, извиняясь, торопливо стащил с себя черное пальто, накинул на плечи девушки:

— Давай, надевай!

Но больше он не проронил ни слова. Через несколько шагов они вышли к статуе Иоанна Глики: герой стоял всё такой же светлый и улыбающийся, а вокруг валялся разнообразный мусор. Алекс проводил дрожащую Афинаиду до дома. Правда, ей показалось, что главной причиной такого внимания было пальто на ее плечах. По дороге они почти не разговаривали, и под конец девушке стало совсем неловко. «Зачем я полезла его защищать? — подумалось ей. — Он, наверное, думает, что навязалась я на его шею! Мало того, что из-за меня его схватили, так еще и провожать теперь…» Попрощались они с обоюдным облегчением. Впрочем, голос Алекса был весел:

— Ну, пока! До завтра!

Но назавтра Афинаида в институт не пришла — болело ухо. Потом началась ангина, которая подозрительно долго не проходила. Маме, конечно, пришлось рассказать всё… почти всё. О том, как она прижималась к плечу возлюбленного, Афинаида умолчала. Мать долго охала, вздыхала, с кем-то советовалась по телефону, но дочери до поры не говорила ничего.

Настала зима, приближалась сессия. Студенты давно забыли про случай на Пниксе: пора было учиться, о том ли думать! Только Филиппа, который получил пакетом с навозом прямо по макушке, еще долго дразнили «Копронимом». Алекс с Афинаидой не общался, лишь здоровался, а ей теперь было вдвойне неловко подойти и заговорить с ним. Да и вообще, после ангины Афинаиды определенно впала в депрессию. Всё опостылело ей — и философия, и литература, и колоннады Академии, и холодный парк…

Тогда-то и случилась эта встреча. Афинаида шла рано утром по сонной еще улице в центре города — мимо опущенных жалюзи, мимо желтых картинок на белых стенах, мимо собак, смотревших жалобно, но молчаливых и застенчивых — и заметила девушку, которая шагала по самой середине мощеного тротуара. Ее рыжие волосы были, похоже, давно не чесаны и лишь для вида заплетены в две рассыпающиеся косы. Клетчатый пиджак, юбка почти до щиколоток, странная полублаженная улыбка, взгляд, блуждавший по небу, балконам и карнизам. С разведенными в стороны, словно для удержания равновесия, руками, что-то шепча, она поравнялась с Афинаидой и вдруг, остановившись, внимательно посмотрела на девушку. Улыбка пропала с губ незнакомки, но тут же вернулась.

— Привет! Это тебе счастье. Читать умеешь? — весело проговорила она, быстро достав из-за пазухи книгу без обложки и протянув Афинаиде.

— Спасибо… — опешила та. — А зачем мне это?

— Не знаю, может, пригодится. Ты заходи в гости!

— А… где ваш дом? — Афинаида старалась быть вежливой.

— Не знаю, я давно бездомна, выгнали. — Девушка рассмеялась и, махнув в сторону Акрополя, побежала вниз по улице.

Афинаида посмотрела ей вслед и навсегда запомнила эту картину: неряшливые косы, руки, раскинутые, словно в полете над бездной, колеблемая ветром юбка… А наверху — голубизна январского неба, желтые тени на лепнине карнизов, сверкающие стекла мансард…

Обложки и титульных листов в книге не было, но в колонтитулах стояло: «Священник Андрей. Аскетическое учение Григория Паламы». Желтоватая бумага, бледная, местами смазанная печать — такую Афинаида позднее видела в дешевых церковных книжках. Но содержание Афинаиде понравилось: хороший, живой язык, красивые цитаты из святителя Григория. В книге описывалась христианская жизнь — такая, какой она должна быть по представлению фессалоникского архиепископа. Почти всё в этом учении стало для Афинаиды новостью. Раньше она и не слыхала о таком, ведь до маминого увлечения православием о религии в семье говорить было не принято. А мать, пролистав книгу, всплеснула руками и сразу побежала куда-то звонить. Затем подошла, села рядом и заговорила. Книгу, как оказалось, написал отец Андрей Лежнев. Вернее, он молча кивнул на вопрос Афинаиды, когда она с матерью впервые пришла в Свято-Михайловский храм. А потом был тяжелый разговор наедине… Отец Андрей объяснил тогда всё: и затяжную болезнь, и уныние, и одиночество, которое девушка чувствовала всё сильнее.

— Пойми, — говорил он, — ты, хоть и невольно, но приняла участие в настоящем идолослужении. Бросить ладан на эти угли — это прямое отступничество. Неужели ты не понимала, что делаешь? Рипидоносцы не так уж неправы, хотя методы у них грубоваты. Язычество растет, набирает силу, нужно же как-то с ним бороться? И смотри, ведь всё случилось промыслительно! Ты знаешь, как современные ревнители толкуют фамилию Паламы? — Афинаида, конечно, не знала. — А очень просто, — объяснил отец Андрей, — «палама» это кисть руки, которой мы берем с земли… гной и бросаем в нечестивцев. Так раньше делали болельщики на ипподроме. Но они выражали этим порицание возницам, а мы всё это должны понимать духовно… Даже эти вот пакетики с навозом!

Растерзанный плащ, повешенный на фонарь, отец Андрей тоже объяснил «духовно» — как «совлечение ветхой ризы», вступление в новую жизнь:

— Разве ты не видишь, что Господь зовет тебя к Себе, что для тебя закрываются постепенно мирские пути? — убеждал он. — Но нужно каяться в совершённом преступлении!

После той исповеди Афинаида действительно начала ощущать угрызения совести. А что до мирских путей… Они постепенно и впрямь стали закрываться, хотя поначалу это ей было вовсе не очевидно. Почти год прошел, прежде чем девушка осознала, что самая ясная и понятная цель, которая стоит перед ней, это сделаться настоящей — «истинной», как говорил отец Андрей — христианкой и научиться смотреть на всё происходящее в жизни именно с этих позиций.

Алекс не обращал на нее внимания — да и никто не обращал. Робких заученных мальчиков, которые порой пытались с ней познакомиться, невозможно было брать в расчет. Прежде она еще могла позволить себе из вежливости ответить на записку какого-нибудь бледного патлатого философа, но накануне диплома? Нет, она могла думать только об учебе и об Алексе!

После получения диплома Алекс, как и Афинаида, поступил в аспирантуру, они продолжали видеться, и она сочла это благоприятным знамением, ответом на молитвы… Теперь, спустя годы, ей самой не верилось, что она могла быть так наивна. В итоге всё кончилось романтическим письмом, дурацким объяснением… О, нет, она не стала писать ему прямо о своей любви! Она сплела тончайшую сеть из туманных фраз и намеков на симпатии, которые порой возникают у двух одиноких сердец, на нежную дружбу, на смысл жизни, который обретается лишь тогда, когда человек вырывается из своей замкнутости. «Но даже если кажется, что мир пуст и ни в ком нельзя найти родственную душу, я гоню от себя эти мысли, потому что знаю, что один такой человек непременно есть и, возможно, живет совсем рядом…» Она хотела написать, что Бог обязательно пошлет такого человека, но, вспомнив, что Алекс нерелигиозен, исправила эту строчку. Только молилась, усердно молилась, чтобы он воспринял письмо с благосклонностью… Но разве Бог исполняет такие молитвы? Молитву всегда нужно заканчивать: «но не моя воля, а Твоя да будет», — так научили позже Афинаиду в храме. Одна немолодая прихожанка — даже имя ее уже стерлось из памяти, — видя неприкаянность девушки, посоветовала молиться о том, чтобы Господь послал ей хорошего жениха. Но именно так — не о конкретном человеке, а о таком, который будет угоден Богу. А отец Андрей понемногу начал заговаривать о том, что лучший жених — Небесный… Хотя делал это деликатно, ни на чем не настаивая.

Мечты и молитвы Афинаиды не исполнились, а вскоре Алекс бросил аспирантуру и исчез из поля ее зрения. Она училась хорошо, но занятия наукой всё сильнее шли вразрез с православными понятиями. Ведь изучение трудов давно умерших и попавших в ад язычников или не очень-то благочестивых христиан, писавших о земной любви, а не об умерщвлении плоти, — неподходящее дело для души, ищущей спасения! Раньше Афинаида и не думала, что такое спасение и от чего надо спасаться, но под влиянием Лежнева стала думать со всей серьезностью. Думать и постепенно отсекать всё, что этому мешало. Часто «лишнее» отсекалось и само собой, прав был отец Андрей: «стоит лишь захотеть, как сразу весь мир с его соблазнами тебя оставит»… Вопрос в том, кто больше захотел, чтобы мир оставил Афинаиду — она сама или Лежнев? Пожалуй, все-таки он, но как ловко сложились тогда кирпичики: ты унываешь, мучаешься и всё валится из рук потому, что над тобой тяготеют нераскаянные грехи, которых ты пока и увидеть-то не можешь. Но настройся на духовную жизнь — и всё обернется иначе! Придет спокойствие, радость и неземная любовь. Мирские занятия этому только мешают, отнимают драгоценное время…

Тряхнув головой, Афинаида заставила себя не думать о мороке, в котором пребывала столько лет. Быстрым шагом пройдя портретную галерею, она стала подниматься по мраморной лестнице.

***

Приемная ректора находилась на третьем этаже. С душевным трепетом Афинаида отворила красивую дверь орехового цвета, на которой строго поблескивала золотистая табличка, и вошла. Справа за компьютерным столом сидела загорелая белокурая девушка. Красный топик под белым летним жакетом лишь до половины прикрывал ее высокую грудь, на которой поблескивал небольшой золотой крестик; короткая белая юбка позволяла любоваться длинными стройными ногами в сетчатых колготках с мелким узором из роз; алые лаковые туфли на высоченных шпильках дополняли картину — несомненно, это была Элен, секретарша Киннама. Она смерила посетительницу взглядом, и в ее серых глазах, обрамленных густо накрашенными ресницами, отразилось пренебрежение. Афинаида сразу почувствовала себя крайне неуместно в своей черной юбке до щиколоток, туфлях без намека на каблук и скромной блузке светло-зеленого цвета — единственной, которая составляла удачное сочетание с ее каштановыми волосами, — а потертую сумку вообще хотелось спрятать за спину… Однако она взяла себя в руки и даже чуть вздернула подбородок.

— Здравствуйте, я Афинаида Стефанити. Могу я видеть господина Киннама? Он назначил мне встречу в два часа. Вероятно, я с вами и говорила об этом по телефону?

— Здравствуйте! Да, я помню. Господин Киннам еще не пришел с лекций, видимо, его что-то задержало. Но я сейчас сообщу ему, что вы уже здесь. Садитесь, пожалуйста.

Афинаида опустилась в кожаное кресло и тут же подумала, что в таком удобном кресле поневоле чувствуешь себя раскованно, не то что на табурете или венском стуле, которые только и водились у нее дома. Элен между тем говорила по мобильному:

— Господин Феодор, простите за беспокойство, тут к вам пришла госпожа Стефанити, вы ей назначили… О, понятно… Через полчаса?… Хорошо, господин Феодор. — Она отложила мобильник и взглянула на Афинаиду. — Господин Киннам просит его извинить, он немного задерживается. У него произошла незапланированная встреча с гостями из Барселоны. Он будет примерно через полчаса, самое большее через сорок минут.

— Ничего, спасибо, я не тороплюсь, могу подождать. — И Афинаида, достав из сумки сборник «Античность и Византия», погрузилась в чтение.

В приемную заглядывали люди, оставляли бумаги на подпись ректору, спрашивали, когда можно к нему зайти… Элен работала ловко и привычно, и Афинаида, несколько раз взглянув на нее, подумала, что она тут вполне на своем месте и, несмотря на несколько вызывающий вид, наверняка подходит ректору как секретарша. Посетителей было много, и Афинаида перестала отрываться от книги, чтобы посмотреть на очередного пришедшего. Когда, наконец, вошел Киннам, она подняла голову, только услышав, как Элен сказала:

— Ох, наконец-то, господин Феодор! Вас тут спрашивали уже столько раз!

Афинаида взглянула на вошедшего и замерла. Она действительно никогда не видела такого красивого мужчину. Стройный, загорелый, с волнистыми черными волосами, точеными чертами лица, высоким лбом и темными глазами, в уголках которых пряталась улыбка, ректор Академии полностью оправдывал вчерашние рассказы Марии. Один его взгляд из-под густых бровей, изломленных у висков словно крылья птицы, заставил сердце Афинаиды ускоренно забиться. Но когда он заговорил, его бархатный голос породил в ее душе странный трепет, какого она, пожалуй, не испытывала еще никогда в жизни.

— Госпожа Стефанити? Здравствуйте! Прошу прощение за то, что заставил вас так долго ждать!

— Здравствуйте! — ответила Афинаида и хотела вскочить, но с низкого кресла, где она успела удобно расположиться, быстро встать оказалось не так-то просто.

Когда она, наконец, неуклюже поднялась и предстала перед великим ритором, Элен едва не прыснула со смеху: они в самом деле составляли забавный контраст — красавец-мужчина в элегантном костюме и убого одетая девушка неопределенной наружности… Впрочем, Элен отметила, что Афинаида, пожалуй, недурна лицом, в котором особенно привлекали внимание большие зеленовато-карие глаза, да и осанка ничего… «Но, боги, что за мешок вместо юбки она нацепила на себя?! — подумала секретарша. — И блузка тоже — балахон какой-то страшный… Да еще с длинным рукавом — в такую жару! Или она мусульманка? Нет, вряд ли — без платка… А что за ужасная прическа!.. Ну и кадры попадаются в жизни!» Элен мысленно хихикнула и снова устремила взгляд на экран компьютера, а Киннам провел Афинаиду в свой кабинет.

Большой и солнечный кабинет оказался неожиданно уютным: обитый светлым деревом, с дубовой мебелью, вьющимися по стенам цветами, жалюзи кремового цвета на высоком окне и квадратным ковром с желтовато-коричневым геометрическим рисунком, — всё это совсем не походило на ту чопорную атмосферу, которую представляла себе Афинаида, отправляясь сюда. Киннам предложил девушке сесть в кресло у стола и, пока она рассматривала кабинет, внимательно оглядел ее саму.

— Итак, госпожа Стефанити, вы намерены писать диссертацию по византийскому роману?

Афинаида вздрогнула и, отведя взгляд от большого парадного портрета императорской четы, висевшего на стене напротив ректорского стола, посмотрела на великого ритора, тут же опустила глаза и торопливо достала из сумки папку с распечатками.

— Да, господин Киннам, я заинтересовалась романом Евмафия Макремволита…

— «Повесть об Исминии и Исмине»? Прекрасно, этот роман действительно всё еще ожидает своих исследователей. Чем же именно он заинтересовал вас?

Афинаида чуть покраснела.

— Во-первых, мне понравился сам роман… Точнее, сначала я прочла отрывок из него в «Памятниках византийской литературы» и увидела, что там много аллегорий. Мне стало интересно, как они толкуются, и я решила почитать исследования о «Повести». Но я увидела, что о ней почему-то отзываются очень пренебрежительно, пишут, что она холодная, плоская, неправдоподобная, «труд школяра и жалкого софиста…»

— «…который на всю жизнь по заслугам так и останется школяром», — да, я помню этот отзыв Аидипулоса! А известен ли вам отзыв Крумбахера?

— Да, он тоже ругает «Повесть» за «безвкусное подражание…»

— «…не отличающемуся вкусом роману Ахилла Татия»! А вы сами что думаете о «Левкиппе и Клитофонте»?

— Мне вовсе не показалось, что этот роман безвкусен. По-моему, в нем гораздо больше вкуса, чем во многих современных!

— Совершенно с вами согласен! Итак, вы решили опровергнуть суждения оных ученых мужей, упомянутых и многих других?

— Да, я бы хотела попробовать это сделать, — Афинаида снова покраснела, — конечно, с вашей помощью, если вы… если вас заинтересует такая работа…

— Считайте, что она меня уже заинтересовала. Вы позволите? — Киннам протянул руку, взял папку, которую Афинаида положила на край стола, вынул распечатки и принялся просматривать. — Так, это, как я понимаю, план диссертации? Хорошо… Значит, вы хотите сосредоточиться на теме аллегории?

— Да, мне думается, что, хотя эта «Повесть» — переработка романа Ахилла Татия, на самом деле Евмафий сознательно отодвинул ее от прототипа, по духу она другая…

— Я вижу, вы написали об этом статью? Очень интересно! Вы позволите мне оставить себе эти распечатки, чтобы изучить на досуге?

— Да, конечно, я для того и принесла их…

— Благодарю!

— Там наброски для первой главы и еще вторая статья… Эти статьи уже готовы, а сейчас я пишу еще… Но я пока не знаю, где можно опубликовать… Точнее, одну статью я опубликовала, подруга пристроила в один журнал весной…

— В какой?

— «Вопросы филологии», номер два за этот год.

— Хорошо, я обязательно посмотрю. — Киннам черкнул что-то в ежедневнике. — Насчет публикаций не волнуйтесь, с этим не будет проблем! Я смогу быстро пристроить ваши работы в подходящие сборники и журналы. — Он продолжал проглядывать распечатки. — Да, вы основательно подошли к делу… Замечательно! Итак, ваша тема — «„Повесть об Исминии и Исмине“ как аллегория любви»?

— Это всего лишь предварительное название…

— Но звучит! — Великий ритор улыбнулся. — Вы хорошо знаете древнегреческий, как я вижу?

— Да, я окончила филфак Академии, отделение классической филологии. Я писала диплом как раз по Ахиллу Татию, а потом собиралась защищать диссертацию по Илиодору, проучилась год в аспирантуре, но бросила…

— Почему? Ведь у вас очевидные способности к научной работе! Что-то случилось?

«Случился провал в православие, — подумала Афинаида. — Но как объяснить ему это? Стоит ли вообще об этом говорить? Не сочтет ли он меня дурой? И будет прав, конечно! Ладно, будь что будет, раз уж зашла речь, расскажу в двух словах… Не скрывать же теперь!»

— Так получилось, что я… В общем, всё началось с того, что мой отец ушел от мамы к другой женщине.

— Вот как… Сочувствую! Вы тяжело пережили это?

В голосе Киннама слышалось непритворное участие, и Афинаида вдруг почувствовала себя раскованно, словно они были давно знакомы, и принялась рассказывать:

— Я-то нет, я давно видела, что ему с мамой тяжело. У нее был… очень специфический характер… В общем, папу можно было понять. Но мама понимать его, конечно, не хотела. Были ужасные скандалы, она пыталась его вернуть… Папа с той женщиной даже уехал в другой город. Когда стало понятно, что он ушел навсегда, мама впала в депрессию. И тут… подвернулся отец Андрей… Отец Андрей Лежнев.

— Что вы говорите?! — воскликнул Киннам. — Неужели тот самый Лежнев, которого разоблачили два года назад?

— Да, тот самый. Мама с горя ударилась в религию, стала часто ходить в церковь, сначала ходила по разным храмам, а потом попала к Лежневу…

Афинаида умолкла. На нее нахлынули воспоминания обо всем этом хождении в православие, последствия которого она до сих пор не могла расхлебать. «Как я могла упасть в такую яму, так быстро, так надолго?» — в который раз подумала она. Но голос ректора вернул ее к реальности:

— Вероятно, оный отец стал пугать вашу мать адскими муками и прочими прелестями загробного жития?

Афинаида невольно улыбнулась.

— Да, именно так, и мама очень быстро доверилась ему. Уверяла меня, что он читает мысли, что он прозорливец, всё подбивала сходить к нему на исповедь… Я сначала даже и не думала… У нас семья была нецерковной, папа был поклонником всего античного, эллинских философов, древнегреческого искусства, а мама религией не интересовалась, и я была от всего этого далека. То есть меня в детстве крестили, и всё на этом… Правда, атеисткой я не была, но я никогда не ходила в церковь, не причащалась… в общем, ничего такого. Но потом… потом у меня… возникли некоторые сложности в личной жизни…

Сложности? Подумаешь, сложность — влюбленность в Алекса, по которому сохла почти половина девиц их курса! Как она страдала по нему, а недавно при встрече с ним в ней ничто не затрепетало, она даже не может теперь понять, что в нем тогда находила! И из-за этого, из-за этой романтической дури она умудрилась загреметь к Лежневу!..

Тень мучительного прошлого легла на ее лицо, и Киннам мягко сказал:

— Простите, я, кажется, невольно вынудил вас вспомнить не очень приятные вещи! Не стоит рассказывать мне подробности. Значит, у вас произошли личные неприятности, и вы решили пойти за советом к отцу Андрею, так?

— Да, и после этого… Честно говоря, мне самой непонятно, как это вышло так быстро и… радикально… Но это так: уже через год я решила всё бросить и только спасать душу.

— То есть вы пустились во все тяжкие?

Афинаида недоуменно взглянула на ректора.

— Насколько я помню, — пояснил Киннам, — в Евангелии сказано, что спасти душу можно, лишь погубив ее.

— Да, но… — растерянно проговорила девушка, — ведь это толкуется как жизнь…

— И вы, значит, решили загубить свою жизнь, чтобы спасти душу.

Афинаида чуть вздрогнула.

— Вы правы, именно так и вышло! — Она горько усмехнулась. — Наверное, над такой глупостью можно только посмеяться… Когда я теперь вспоминаю всё это, мне иногда хочется избить саму себя, такой я была дурой!.. Впрочем, — она смутилась и покраснела, — вам это вряд ли интересно… все эти подробности… Простите, что я так…

— Почему же, очень интересно! Я ведь не только ученый, но и писатель, а писателей всегда занимают разные истории из жизни. Поэтому, если вы сочтете возможным посвятить меня в вашу историю, я с интересом ее выслушаю. — Ректор внимательно посмотрел на девушку. — Тем более, что вам и самой, как мне кажется, будет полезно рассказать всё это. Вы с кем-то делились этой историей?

Афинаида покачала головой.

— Но у вас есть большая потребность рассказать обо всем кому-нибудь.

Она снова вздрогнула и, чуть поколебавшись, кивнула:

— Вы правы, господин Киннам. Но… не знаю, могу ли я… Это отнимет у вас время…

— Пустяки! Всё время, какое ни есть — наше, и мы вольны тратить его, как считаем нужным. А мне в данный момент представляется нужным выслушать вашу историю. Обещаю, что не буду смеяться, что бы вы ни рассказали!

Афинаида грустно улыбнулась.

— Даже если б вы стали смеяться, я это вполне заслужила… Но я думаю, что смогу отличить юмор от насмешки.

— Отлично! В таком случае… — Киннам нажал кнопку на столе. — Елена, будьте добры, приготовьте нам кофе. Мне как обычно, а для госпожи Стефанити… минуточку… — Он взглянул на девушку. — Что-то говорит мне, что вы предпочитаете покрепче и послаще, я угадал?

— Да, — смущенно ответила она.

Великий ритор засмеялся, снова нажал кнопку и сказал:

— Для госпожи Стефанити, пожалуйста, крепкий и самый сладкий!

***

— Так с чего же начать? — задумчиво проговорила Афинаида, когда голос Элен погас с тихим щелчком микрофона. Она сцепила пальцы и напряженно посмотрела перед собой.

— Наверное, с начала?

— Нет, с самого начала не надо, это слишком долго. — Девушка помотала головой. — Начну с того, что на пятом курсе со мной случилась дурацкая история. Это было осенью, мы с друзьями сбежали с лекции, и кто-то предложил пойти… Нет, это опять длинно, — досадливо оборвала она себя. — В общем, это была игра, шутка, но потом всё обернули так, будто я приняла участие в языческой церемонии.

— Вот как? — удивился ректор.

— На самом деле это была просто глупость, дурачество: какие-то песни, мы бросали ладан на угли, а потом прибежали Рипидоносцы, завязалась драка… И с того дня у меня в жизни всё пошло наперекосяк. Я заболела, чуть не провалила экзамены, и… То есть, разладилось-то оно, может, само по себе, я бы и не связала ничего с этим эпизодом, если бы не мама.

— А мама уже, что называется, воцерковилась?

— Да, еще за полгода до этого.

— О, я представляю себе!

— Совершенно верно представляете! Это была целая эпопея. Сначала мама ничего не сказала, побежала советоваться по телефону. Отец Андрей всегда говорил, чтобы в минуты гнева или недоумения все звонили ему, а он объяснит, как поступить… Ах, лучше бы она тогда на меня накричала, даже поколотила — всё равно бы потом пожалела, всё бы и забылось. Но мама замкнулась, отгородилась от меня, начала обдумывать какую-то стратегию… — Афинаида сжала губы и слегка задумалась. — В итоге она внушила мне, что надо поговорить с отцом Андреем — всего лишь поговорить, по-человечески. Мне нелегко было решиться на разговор с незнакомым священником, но… Мама вдруг стала ласковой и мягкой, терпеливо объясняла, что я нуждаюсь в помощи, что отец Андрей может многое разъяснить, и… А тут я прочла книжку о святом Григории Паламе, и мне самой стало любопытно. Да ведь я и не имела ничего против религии, а мое состояние болезненное… оно меня беспокоило. В общем, в конце концов я уступила. Мы пришли к отцу Андрею утром в будний день, и вокруг него уже была толпа народа. То есть сам он с кем-то беседовал в исповедальне, а люди стояли и сидели в ожидании. Отец Андрей оказался совсем не страшным. Когда дошла очередь до меня, я вкратце рассказала свою историю, а он сначала молчал, смотрел в сторону, только изредка взглядывал на меня так… изучающе. А потом сказал, что со мной всё непросто, что хотел бы поговорить на эту тему позже, когда народ разойдется.

— Однако!

— Нет-нет, ничего такого! Он лишь дал понять, что озабочен моей судьбой, и я… мне это было приятно. Я вышла из исповедальни и села в сторонке, стала ждать. Мама вскоре ушла, а я, можете представить, прождала его до самого вечера! Это был какой-то немыслимый день, странный круговорот лиц, явлений… Вы знаете Свято-Михайловский храм в Перистери, недалеко от книжного развала? Это древняя базилика, довольно большая. Отец Андрей появлялся то тут, то там, наверху, внизу, что-то объяснял, доказывал, распоряжался. Его голос был слышан везде, повсюду! Но сам он только мелькал перед глазами и тут же скрывался. Иногда махал рукой — мол, подожди еще, иногда подходил на секунду, извинялся и пропадал снова. Я сидела и читала, я всегда носила с собой какую-нибудь книжку… Несколько раз порывалась уйти, но… не получалось. То думалось, что это будет невежливо, а то меня кто-нибудь задерживал. Это был канун праздника Трех святителей, было много всяких приготовлений, меня тоже просили помогать. Подходили всякие люди, интересовались, кто я такая, что читаю и кого жду. И все хвалили отца Андрея, говорили, что он очень мудрый на советы, может понять любого… А Лежнев еще приговаривал, бегая по храму: «От каждого по способностям, каждому по духовной потребности», — смешно, правда?

— Да уж! — хмыкнул великий ритор.

— Вот. И постепенно возникло ощущение, что я стала кирпичиком в этом большом здании, что мне уже определено свое место. И мне самой стало интересно: чем же дело кончится? Прошло несколько часов, ко мне подошла старушка и сказала, что отец Андрей благословил пообедать, — и вот, я ела в полутемной каморке безвкусную похлебку, заедала черствым хлебом… Потом была вечерня, и я впервые отстояла церковную службу. Лежнев служил хорошо, проникновенно и очень сосредоточенно. Сзади иногда доносился шепот: «Ах, какой молитвенник!» После службы он вдруг подошел ко мне и спросил: «Ты ведь студентка? Умеешь читать церковные тексты?» Я ответила, что умею, но не вслух.

— Он сразу перешел на ты? — поинтересовался Киннам.

— Да, он иначе ни к кому не обращался.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и величественно вплыла Элен с небольшим подносом. Она грациозно опустила поднос на столик, стоявший перпендикулярно ректорскому столу, бережно сняла с него кофейную чашку и, почтительно изогнувшись, поставила ее перед Киннамом, не забыв подложить маленькую салфетку. Афинаиду секретарша не удостоила взглядом, повернулась на каблуках и мгновенно скрылась. Девушке пришлось самой тянуться за кофе. Она машинально пошевелила в нем ложечкой и продолжала:

— Ну вот, тогда он махнул рукой и сказал: «Не важно. Мне сейчас надо молебен отслужить, помоги, пожалуйста». И ткнул меня в служебник. Я прочитала, запинаясь, пятидесятый псалом, а отец Андрей потихоньку пел, бормотал молитвы. Потом похвалил меня, сказал, что хорошо читаю — это было неправдой, между прочим, читать я научилась позже, — и тут же спросил, приду ли я завтра. Мол, очень нужно завтра кое в чем помочь. Я растерялась, но он тут же забыл о вопросе, вернулся вдруг к моей исповеди, если можно ее так назвать. Объяснил, что мое прегрешение тяжелое, что жертвоприношение идолу — это ни к какие ворота не лезет, что я отлучила себя от церкви, от Бога… Но сразу принялся утешать, говорил, что я сложный человек, что меня можно понять и простить, но понять меня по-настоящему может только Господь… и духовный отец, если он у меня появится. Потом опять спросил, приду ли я завтра…

— И вы, так сказать, проглотили эту приманку, — подытожил Киннам слегка удивленным тоном.

— Нет, не совсем… Это не выглядело приманкой, вернее, приманкой был весь его тон, стиль, манера поведения. Он действительно располагал к себе! Я пришла к нему снова, да. Хотя не назавтра, а через неделю. Меня разбирало странное любопытство: хотелось понять, что это за церковная жизнь такая, чем живут все эти люди, какой они смысл находят во всех этих занятиях… И сам Лежнев мне тоже стал интересен. И вот, я пришла, а в храме в тот день собирали одежду для бедных, и отец Андрей мне обрадовался. В тот момент было много бестолковщины, не хватало просто аккуратных людей. И… я как-то сразу почувствовала, что я здесь нужна, что мне рады. Это было не то, что в Академии, где все мы были на равных и никто, по большому счету, друг другом не интересовался. Лежнев бегал вокруг, пытался руководить и всем говорил: вот, посмотрите, какая к нам барышня пришла ученая! Теперь, мол, всё пойдет на лад…

— Но ведь это была настоящая секта? — перебил ее ректор.

— Да. Но такие вещи понимаешь только потом, если посмотришь со стороны. Секта это нечто отделенное от целого, но… Иногда ведь очень приятно чувствовать себя отделенным от профанов, посвященным в тайну… И тогда самому хочется во всё вникнуть, узнать побольше. Представьте: вы стоите в храме, слушаете проповедь, ощущаете, что в ней много намеков, аллюзий, но точно не можете сказать, каких. А рядом стоят люди, которые вздыхают, кивают головой и явно понимают больше, чем вы… Разве не у всякого человека проснется любопытство и жажда познания?

— Не у всякого, только у некоторых. Даже смею вас уверить, что большинство этих слушателей сами ничего не понимают.

— Здесь вы тоже правы. Там было больше специалистов другого рода. Например, я однажды видела, как одна женщина подошла к другой и спросила: «Помнишь, какой завтра день? Вот, отец Андрей просил передать тебе синодик». А та улыбнулась так самодовольно, кивнула: «Да, он знает, к кому обращаться!»

— Это они о чем? — Киннам вскинул брови.

— Есть такой обычай у духовных людей — накануне дня мученицы Клавдии молиться за всех обидевших и врагов. Якобы этим привлекается особая благодать. Суеверие, конечно, но раньше мне так не казалось. — Афинаида, наконец, глотнула кофе. — Раньше казалось, что там, в Свято-Михайловском, витает особая мудрость. Ведь никто никогда не говорил, что мы отделяемся от Церкви — наоборот, подразумевалось, что именно мы-то и храним ее учение в первозданном виде! Если «они» могут есть рыбу по средам, носить одежду, несвойственную полу, и так далее, то мы так делать не будем, потому что знаем, что это запретили святые отцы…

— Всё же занятно, что иностранец приехал обучать нас истинам веры.

— Он же не просто так приехал, он приехал с таким ореолом… едва ли не мученика! Вот, мол, я вырвался из тюрьмы народов, где люди чуть не каждый день умирают за Христа, а вы здесь расслабились и живете так, словно у вас билеты в рай…

— А как ему удалось оттуда уехать?

— Это отдельная история, я ее немного знаю. Он не уехал, он переправился через границу некоей тайной тропой…

— Странно, что его так быстро приняли в общение и дали приход!

— Почему же? Он умел быть обаятельным, легко входил в доверие, показывал преданность Империи, архиерею. Это только со временем, в самом близком кругу, он начал говорить, что в нашей церкви почти всё неправильно, всё обмирщено, никакой духовной жизни…

— И в чем же она должна заключаться?

— О, много в чем! В одежде, в движениях, позах, мыслях… ну, и в молитвах, богослужениях, безусловно. Лежнев вывез из Московии много рукописей катакомбных старцев, понемногу издавал их здесь и распространял среди своих. Старцы, вы понимаете, были очень суровы. В условиях гонений, когда каждое движение может стать последним, возникает особый тип благочестия, его сложно в двух словах описать…

— А разве наши святые отцы не были суровы? Он давал их читать?

— Давал, конечно. Отцы-то меня и привлекли больше всего. Они открывали прекрасный мир, где Бог совсем близко… для тех, кто готов для Него от всего отказаться… Правда, я только сейчас понимаю, насколько причудливо этот мир преломлялся для меня толкованиями Лежнева. Да, это соответствует Евангелию — от всего отказаться ради Бога, и я попыталась это сделать. Но в реальности получается, что ты отказываешься от всего не ради Бога, а ради… священника, храма, ради каких-то дел, на которые расходуются не только деньги — это мелочь, — а силы, здоровье, лучшие душевные движения…

— Но я подозреваю, что это вы тоже поняли уже потом? — тихо спросил Киннам.

— Да, — просто согласилась Афинаида. — Вернее, что-то начало во мне шевелиться в связи с моим предполагавшимся постригом — сомнения, переживания… Арест Лежнева и всё, что с ним было связано, перевернул ту мою жизнь вверх ногами и поставил на ней жирную точку. Не знаю, как я не сошла с ума…

— А что было связано с арестом? — осторожно поинтересовался ректор.

— Знаете, мне не хотелось бы об этом говорить. — Афинаида нахмурилась и опустила голову. — Не хочется вспоминать, наверное, я еще не готова… Да, еще ведь выяснилось, что он эти деньги, которые собирал для «гонимых братьев» никуда не отправлял. Их потом астиномы нашли, они так и лежали в конвертах с надписями. И все эти махинации…

— Странная история! Но как вы думаете, для чего это всё ему понадобилось? Неужели такой экзотический способ заработать?

— Нет-нет, — уверенно ответила Афинаида, — он… в самом деле был аскетом. Не знаю, для чего он копил деньги. Может, существовала еще какая-то сверхзадача, о которой я не догадываюсь? Во всяком случае, у него были твердые религиозные убеждения, он искренне считал, что воспитывает людей в единственно правильном направлении. Ну, и наличие такой преданной паствы давало уверенность и вдохновляло, наверное. Он же был известный человек, учитель молитвы, благочестия… всего, что под этим можно понимать. При этом он был хорошим психологом, общаться с ним было приятно. Он всегда знал, как ободрить, поддержать. Без этого мы и не смогли бы столько трудиться, что называется, во славу Божию. Он пытался встать в положение всеобщего отца, но мог действовать и очень деликатно… Вот, например, — тут Афинаида чуть встрепенулась и машинально пригладила волосы, — мы однажды сидели на кухне, и он на все лады расхваливал одну прихожанку, Ирину. Она была такой подвижницей, дневала-ночевала в храме… да еще с детьми! И при этом была добрая, хорошая, я с ней потом подружилась. Вот, сидела она бедная, краснела, слушая похвалы. А когда все уходили, Лежнев нагнал меня в дверях и шепнул на ухо: «А ты приметила, как она одета?» Да, конечно: юбка до пола, штопанная кофта, пыльные башмаки… Мне сразу стало стыдно, я поняла, к чему был весь этот разговор… И с тех пор решила поменять гардероб, тем более, что давно замечала, как на меня порой косо смотрят — на мои юбки до колен, короткие рукава…

Киннам слушал, не шелохнувшись. Афинаида бросила на него быстрый взгляд и смутилась:

— Ой, ну что я о пустяках? Там и правда всё было очень непросто! Многие верили, что Лежнев наделен даром прозорливости. Он и сам на это намекал. Да и со мной бывали случаи… Например, однажды я потихоньку молилась вечером, после службы: мне была непонятна одна стихира, и я просила Богородицу вразумить меня. Отец Андрей исповедовал в своей кабинке с прозрачной стеной, я его ясно видела, он оттуда не выходил, слышать ничего не мог. А потом, уходя, когда я к нему подошла под благословение, он сурово так сказал: «Нечего Матерь Божию зря отвлекать, лучше бы ко мне обратилась». И объяснил стихиру в двух словах, представляете?

— Да, — кивнул Киннам, — они читают по губам.

— Кто? — опешила Афинаида.

— Русские катакомбники, это очень удобно для конспирации. И вообще довольно известный трюк.

Девушка смотрела на него круглыми глазами, в полном смятении.

— Ах, это многое объясняет, — проговорила она. — Очень многое!

— Не расстраивайтесь, госпожа Стефанити, вы просто многого не знали тогда… да и теперь еще не знаете, — участливо сказал Киннам. — Но это поправимо.

Потом она рассказала о тяжелой работе на Пелопоннесском подворье, о матери Еликониде, которая руководила сбором оливок, стрижкой овец, длинными монастырскими службами в полутемном сарае и всей жизнью восторженных неофиток… Рассказывала, как девушки таскали камни для постройки небольшого храма — отец Андрей вдохновенно объяснял, что здесь, вдали от столичной суеты и неправильной жизни, они смогут создать независимое ни от кого прибежище истинных христиан…

Кофе в ее чашке давно остыл — как и у великого ритора, который слушал ее очень внимательно, почти не отрывая глаз.

— Да, у вас уникальный опыт… хотя очень печальный, — подытожил Киннам, когда девушка умолкла.

— Опыт? Да, но из него можно сделать один вывод: нельзя быть такой доверчивой! Когда всё это кончилось, я почувствовала себя так, будто вселенная вокруг меня рухнула. То есть, понимаете, я как бы положила свою жизнь без остатка на алтарь православия, думала, что служу этим Богу, исполняю заповедь «оставь всё и следуй за Мной», а на самом деле… На самом деле Бог, может, и вовсе тут был ни при чем! Я думала: значит, я от всего отказалась, всё бросила, даже чуть не постриглась… Если б Лежнева взяли хотя бы на день позже, я бы осталась у разбитого корыта еще и монахиней!

— Да, перспектива устрашающая, особенно если учесть, что вы вовсе не созданы для монашеской жизни! — Афинаида взглянула на ректора, и он чуть заметно улыбнулся. — По крайней мере, мне так кажется. Хорошо, что вы избежали подобной участи! Я помню тот скандал с Лежневым… Но вот не думал, что встречусь с одной из его жертв в стенах Академии — тем более приятная неожиданность! Кстати, говорил ли вам сей любитель аскезы, с каким именем он собирался вас постричь?

— Да… Ему всегда страшно не нравилось мое имя, «языческое», и он норовил называть меня Афанасией… А постричь хотел Агафией. Мне это имя совсем не нравилось! Отчасти я потому и противилась его настояниям постригаться и оттягивала, — Афинаида усмехнулась. — Только уже накануне разгрома он решил дать мне имя Арсения…

— Какой глупый поп! Если б я постригал вас, я бы нарек вас, конечно, Евдокией.

— Почему? — спросила Афинаида, но тут же улыбнулась, вспомнив о супруге императора Феодосия Младшего. — А, ну да… А ведь меня в честь нее и крестили! Папа, правда, вообще крестить меня не хотел, но бабушка настояла, а мама тоже была не против — вроде «так положено»… Но моего имени нет в святцах, а папа категорически настаивал на нем, и решили крестить в честь Афинаиды-Евдокии.

— Что ж, в России, например, это даже принято: есть святые княгиня Ольга-Елена или князь Владимир-Василий. Христианские имена у них вторые, но крестят обычно с первыми, изначально тоже языческими.

— Правда? — удивилась Афинаида. — Я не знала. Интересно!

— У вас очень красивое имя! Кстати, вы не будете против, если я буду звать вас просто по имени?

— Что вы, пожалуйста! — ответила девушка чуть смущенно и, помолчав, вздохнула. — Да, если б я была дочерью философа, вряд ли у меня в жизни возникли бы подобные проблемы!

— Такие не возникли бы, но, возможно, возникли бы другие… Вы же помните, какие сложности были у вашей тезки, когда она стала императрицей! У каждой розы, даже самой красивой, свои шипы.

— Это понятно, но… Не знаю… Недавно в одной статье я читала рассуждение о том, что всякий опыт стоит того, чем за него заплачено. Только… мне кажется, что такие красивые фразы пишут люди, которые не очень-то дорого платили за свой опыт!

— Часто бывает и так, — согласился великий ритор с легкой усмешкой, — хотя то же самое можно услышать от людей, действительно многое переживших. Но ваш скепсис понятен. — Он умолк на пару секунд и добавил: — В юности я еще доверял таким рассуждениям, а теперь мне тоже стало трудно с этим согласиться.

Афинаида посмотрела на ректора и заметила, как словно бы тень легла на его красивое лицо, а в уголках глаз вместо прятавшейся там улыбки проступила усталость. «Неужели и в его жизни могло быть что-то… такое же тяжелое и непонятное, как у меня?» — подумала она, но спросить, конечно, не решилась и поскорей опустила взгляд, потому что внезапно испытала странное — и даже неприличное! — желание: протянуть руку и погладить его по щеке, чтобы стереть эту тень и заставить его улыбнуться…

— Ну, может быть, если оценивать из перспективы… — нерешительно проговорила она. — Я иногда думаю, что пройдет время и я пойму смысл всего бывшего… Только вот какое время? Понять-то хочется уже сейчас!

— Приходится запасаться терпением. Наука жизни еще сложнее просто науки: иногда долго копаешь и ищешь разрешение проблемы, но не находишь… Хотя, как и в обычной науке, попутно можно понять что-то важное для себя. — Помолчав немного, Киннам продолжал несколько задумчиво: — Конечно, сразу после горького опыта бывает непонятно, зачем он нужен или, по крайней мере, кажется, что такой ценой он точно был ненужен. Но, возможно, позднее станет ясно, что судьба в итоге устроила всё к лучшему и не стоит проклинать ее… Хотя после опыта, подобного вашему, эти слова могут вызвать, скорее всего, только недоверие.

— А вы разве верите, что «всё к лучшему в этом лучшем из миров»?

— Нет, Афинаида, — рассмеялся Киннам, — но надежду на лучшее всё же не стоит терять, ведь это единственное, что оставила нам Пандора!

— Да, но… это тоже как-то мрачно! Пусть сейчас я опомнилась, вернулась в науку и, возможно, преуспею… Но то, что было — зачем оно?! Ведь я точно так же могла бы заниматься наукой, я бы уже многое могла сделать, а вместо этого потеряла столько лет — зачем? Если это промысел Божий, то какой-то очень странный… Я думала, что спасаю душу, а в итоге… ничего не спасла, только оказалась выброшенной из жизни: потеряла время, друзей, почти все связи… А что приобрела? Разве что умение молиться… Древнегреческий, вот, не забыла благодаря богослужебным текстам… А так… я всем пожертвовала ради православия, а оно… Оно, можно сказать, показало мне звериный лик! И самое обидное — я же действительно хотела служить Христу! Может, мама там искала утешений, какой-то душевной корысти, так сказать… Но я-то искренне хотела послужить Богу! И что? И разве это у меня одной так? Эти прихожане Лежнева, они все рассеялись, и только некоторые ушли в другие приходы, а большинство — в никуда, ушли совсем из Церкви, потеряли веру… Я не про всех знаю, но некоторые пустились во все тяжкие… Один молодой человек, он предавался жуткой аскезе, слушался отца Андрея, как в патериках: всё спрашивал, вплоть до того, сколько в день чашек чая пить… Лежнев часто его приводил как пример истинного послушания! Так вот, он теперь пьянствует, курит, гуляет… И думаю, он не один такой, таких много, просто разные градусы отчаяния и… падения… И вот почему это так? Люди вроде бы от души хотели служить Богу, а попали в такую яму! А Бог… Бог не вмешивался, получается? Получается, Ему всё равно? — Афинаида помолчала и усмехнулась. — Можно, конечно, сказать, что Он все-таки вмешался и разорил это… змеиное гнездо… Но что из этого? Лежнев наказан, да, но сколько людей вообще ушло от веры и, скорее всего, больше никогда к ней не придет! И их можно понять! Потому что боязно опять приближаться ко всему этому… Я вот хожу в храм, но у меня до сих пор такой страх, что, когда со мной пытаются поближе сойтись какие-нибудь православные, мне хочется бежать от них! Потому что страшно, что познакомишься поближе, опять куда-нибудь втянешься… и снова напорешься на что-то подобное! Иногда уже думаешь: вдруг это свойство христианской религии как таковой — приводить в такую яму тех, кто пытается жить по Евангелию, «отвергнуться себя» и всё такое? Или это свойство только какого-то среза современного христианства? Или эта яма — следствие моей глупости? Я не понимаю! Посмотришь на историю Церкви: вроде не было же всё так плохо… Да, и раньше случалось много дурного, но ведь были и настоящие святые, подвижники… То есть люди подвизались и в самом деле спасались, а не так, как мы у Лежнева… И если правда, что «Христос тот же во веки», то не могло же всё это совсем исчезнуть! Значит, и сейчас должно существовать настоящее православие… Но где оно?!

— «Царство небесное внутри вас есть», разве не так? Там его и нужно искать, как мне думается, а всё внешнее должно быть постольку, поскольку оно помогает найти и удержать это царство. У вас же, видимо, получилось наоборот: вы исходили из внешнего — не делать этого, отказаться от того и сего, и тогда придет царство. Точнее, так научил вас Лежнев: «слушайтесь меня, и я приведу вас». А вы подумали, что раз он говорит, то и приведет, не так ли? Ведь он внешне был таким аскетичным, вроде бы так много знал о православии — по крайней мере, гораздо больше, чем вы…

— Да-да, так и было! Я думала, что он же священник, а значит как бы и должен знать, как спасаться…

— Очень распространенная ошибка! Священника часто воспринимают как заведомо непогрешимого вождя или хотя бы духовно опытного пастыря, а между тем большинство священников — обычные люди, даже далеко не лучшие представители человеческого рода и духовно слепы.

— «Слепой же если ведет слепого, оба упадут в яму», — пробормотала Афинаида. — Да, так всё и получилось. Наверное, прежде чем слушаться Лежнева, надо было почитать какие-нибудь хорошие книжки о православии, об аскетике… Но в то время я не знала, что читать, и мы опять же спрашивали у Лежнева. Даже то, что мы читали хорошего, те же святые отцы, всё это виделось уже через призму его толкований, того образа жизни, который он проповедовал… Какой-то замкнутый круг! Я вспоминаю всё это и пытаюсь понять, могла ли я, такая, какой была тогда, поступить иначе… и не знаю!.. Хотя что толку теперь рассуждать об этом, прошлого не вернешь. Хуже то, что непонятно, как жить в настоящем… Конечно, если б я совсем потеряла веру, было бы проще — жила бы и не думала ни о чем таком. Но я верю в Бога. Это… нечто такое, что не зависит от всего внешнего, от людей, от обстоятельств, от настроения… Не могу объяснить.

— Я понимаю вас, — тихо сказал Киннам. — Веру, если она настоящая, трудно потерять. Думаю, даже невозможно.

— Наверное… Но ведь вера должна как-то воплощаться на практике. Когда мы слушались Лежнева, с практикой всё было понятно. А теперь ничего не понятно — что делать, чего не делать… Всё так запуталось!

— Вы знаете, Афинаида, я человек далеко не благочестивый, и с православием у меня отношения… сложные, скажем так, поэтому, разумеется, я не могу давать духовных советов. Но у меня есть некоторые общие соображения, потому что мне тоже приходилось размышлять на похожие темы. Мне кажется бесперспективным поиск Бога через совершение чисто внешних действий, через соблюдение каких-то запретов. Я заметил, что у верующих очень часто бывает установка: не делай того и сего, иначе пойдешь в ад. А вот установка: делай то и это, чтобы быть с Богом, — встречается гораздо реже. Мне это кажется странным. Ведь христианство состоит в том, чтобы соединиться с Богом и быть с Ним, а муки ада — лишь следствие того, что ты не стяжал Бога в своей душе. В конечном счете важны только отношения человека с Богом, а весь остальной антураж вторичен, он менялся в течение веков и, конечно, будет еще меняться и, более того, не может не меняться. И когда первичным становится антураж, а не отношения, начинаются всякие перекосы. Люди цепляются за форму, а о содержании почти не думают, как будто бы оно автоматически должно прилагаться к форме, а ведь это далеко не так! На днях я читал одну книгу о ранневизантийской философии и наткнулся на цитату из Макария Великого… точнее, на самом деле это не Макарий, а Симеон Месопотамский, но не важно. Так вот, его слова меня поразили: «Истина превосходит равно всех учащихся и учащих, и потеряли самих себя те и другие, блуждая». Потому что, говорит он дальше, если твой наставник скажет, что Бог это огонь, ты обнаружишь, что Он «превратился в воду жизни»; одному Он является как царь, а другому как нищий, кому-то Богом, а кому-то смиренным человеком, «если ищешь Его на небесах, Он оказывается на земле, а если ищешь на земле, переносится на небо». Для одних Он, по неведомому нам промыслу, становится бременем, для других облегчением… Словом, каждый находит Его по-своему, и не нужно об этом много рассуждать, потому что таким суесловием «никто ничего не добьется».

— Да, это и правда очень верно! — воскликнула Афинаида. — А ведь многие учащие… и учащиеся тоже… раздают советы так уверенно, не терпят возражений, как будто они точно знают, что нужно каждому человеку… Но разве можно это знать?! А когда-то я думала, что можно… то есть — что если ты помолишься и спросишь, например, священника, как тебе поступить, он непременно возвестит тебе волю Божию… Если б знать раньше то, что понимаешь теперь!

— Да, мне тоже стало досадно, что я не прочел этих слов Макария гораздо раньше, в молодости — быть может, это помогло бы мне избежать кое-каких ошибок. Но, с другой стороны, тогда я мог бы прочесть и не обратить внимания, это теперь у меня есть опыт, который подтверждает справедливость этих слов… Как бы там ни было, я уверен, что нет универсальных рецептов духовной жизни. Что полезно для одного, для другого может стать ядом, и значение имеют только взаимоотношения человека с Богом. Они бывают сложными, человек может многого не понимать, но отношения должны быть. Если их нет, все правила и рецепты тщетны. Трудно поверить, что Богу, давшему нам разум, способный постигать множество вещей, можно угодить через полное отключения этого разума, через абсолютное подчинение суждениям людей, которые и себя-то как следует не знают, а не то что тех, кому они дерзают выписывать рецепты на все случаи жизни. Равно как невозможно поверить, чтобы Творец, создавший такой прекрасный и сложный мир, создавший человека так, что до сих пор ученые не могут до конца понять устройство нашего организма, мог требовать от нас полного отказа от познания сотворенного мира, от научной работы и творчества, потому что это грех и мешает спасению! Думаю, Бог не для того дал нам разум, чтобы мы им не пользовались.

— Да, но… всё это сложно! Я тоже думала об этом… насчет разума, духовных наставлений, устройства мира. Но во многих аскетических книгах… Впрочем, это другая тема, я и так сильно отвлеклась. Простите, я постараюсь поскорей окончить, тем более, что уже недолго. — Афинаида глубоко вздохнула, помолчала несколько секунд и продолжала. — Я была в таком отчаянии, что до сих пор с содроганием вспоминаю то время. Началось следствие, нас допрашивали, но всё это было как в тумане… Однажды я чуть не покончила с собой. Был зимний вечер, неожиданно подморозило, солнце садилось, такое оранжевое и холодное… И мне казалось, что и я сама вся внутри замерзшая и мертвая… что жить нет смысла. Я стояла у края проспекта, мимо неслись машины, и я думала: вот сейчас броситься под какую-нибудь тяжелую фуру — и всё… Я ни Бога в тот момент не боялась, ничего, мне было всё равно. Остановила меня только мысль: «Там будут мучить»… Вот видите, иногда боязнь ада помогает! — Она усмехнулась. — Я дождалась зеленого светофора, перешла дорогу и шла, не зная, куда. На углу был какой-то магазин, я вошла, сама не понимая, зачем — кажется, просто потому, что у меня замерзли руки и захотелось погреться… Это был книжный. Я подошла к одному стеллажу и тупо стояла перед ним, даже не видела, что там за книги. Подошел тамошний работник и спросил, не подсказать ли мне что-нибудь. Я ответила: «Нет, спасибо!» — и взяла первую попавшуюся книгу с полки, мне просто хотелось, чтоб от меня отстали, чтобы ни с кем не говорить. Но название книги мне показалось любопытным, я открыла наобум и стала читать. И вдруг мне очень понравилось, как написано, язык, стиль… Я ее купила и дома всю ночь читала. Там переплетались несколько историй об ученых, очень разных историй, и я подумала, что еще могу попробовать вернуться к жизни! Ведь у меня есть образование, прошлые навыки, знания… И я решила заняться наукой. Правда, я чувствовала, что у меня сильно расстроены нервы, и… В общем, я согласилась поехать в реабилитационный центр. Нас всех, кто у Лежнева был, после его ареста приглашали на реабилитацию, но я боялась всех этих психологов, врачей, и сначала подумала, что никуда не поеду. А тут я решилась, три месяца провела в этом центре, мне там помогли придти в себя… и просто я там отдохнула от всего. А когда вернулась, отыскала телефоны прежних сокурсников, позвонила кое-кому, устроилась на работу в библиотеку, стала читать… Я глотала книги одну за одной, даже есть забывала! Взялась вспоминать иностранные языки… А потом произошла «встреча» с Евмафием, и вот, я здесь! — весело докончила Афинаида.

— Что же это была за книга, которая вернула вас к жизни? — с интересом спросил Киннам.

Афинаида посмотрела на него и улыбнулась:

— «Траектория полета совы».

***

Она вновь пришла к ректору спустя два дня, с распечатанным планом диссертации и документами, необходимыми для восстановления в аспирантуре. Киннам с кем-то разговаривал у себя, и пока Афинаида ждала, когда он освободится, ее сердце билось всё быстрее. Она была бы рада приписать это волнению по поводу того, что он скажет о ее статье и набросках для диссертации, которые, возможно, уже прочел… Но она слишком хорошо научилась разбираться в своих помыслах за годы «провала в православие», чтобы не обманываться: ей хотелось видеть великого ритора, говорить с ним, слышать, как он бархатным голосом называет ее по имени…

«Кто бы сомневался, что я не святая!» — усмехнулась она мысленно. Увы, она не могла отрицать, что Киннам не оставил ее равнодушной! Как бы это ни было нечестиво с христианской точки зрения и досадно с точки зрения общечеловеческой: получается, она зря сердилась на Марию, подруга права — Афинаида оказалась не более стойкой, чем другие! Впрочем, она попыталась найти себе оправдание: она ведь не просто прельстилась его красотой и обаянием, но долго проговорила с ним, причем на серьезные темы, и могла увидеть, что за человек ректор. И, что еще важнее, рассказала ему историю своей православной жизни, которой не делилась больше ни с кем, — это создало между ними некую близость…

Между ними? Ну да, как же! Для него это ничего не значит: всего лишь интересная история, которую он может использовать в очередном романе. А вот для нее… Только покинув приемную ректора, она поняла, какой опрометчивый и опасный шаг сделала в первую же встречу с Киннамом: она обнажила перед ним душу, а ведь это… почти интимная близость! Причем односторонняя — он-то ей о себе ничего не сказал! Так, намекнул мимоходом на какие-то жизненные сложности, которые ему пришлось испытать, но что это по сравнению с ее «откровениями»! И надо было устраивать перед ним этот стриптиз?!.. Но как быстро он сумел расположить ее к себе так, что она всё рассказала! Он даже ничего особенного не делал для этого: выразил сочувствие, проявил интерес к ее жизни, — и вот, она всё ему выболтала! Даже про Алекса рассказала бы, если б он не прервал ее… Ну, что она за дура! Исповеди ей, что ли, не хватает?!

А может, так и есть? Ведь Лежнев заставлял исповедоваться часто и подробно, рассказывать все мысли и желания, все движения души… Пугал, что если скроешь хоть один помысел сознательно, вся исповедь будет недействительной, в осуждение… Вот где был стриптиз! Когда после разгрома секты она пошла на исповедь в другой храм и попыталась каяться так, как раньше, старенький священник прервал ее и попросил просто называть грехи — осуждение, злопамятство, чревоугодие и тому подобное, — не пускаясь в подробности.

— Это не касается никого, кроме вас и Бога, — сказал он. — Бог знает, при каких обстоятельствах и почему вы совершили тот или другой грех, а мне это знать совсем не нужно. И советую вам больше никогда не исповедаться таким образом, это неполезно ни вам, ни священнику.

Афинаиду поразили эти слова, но, поразмыслив, она поняла, что священник прав и подробные исповеди у Лежнева походили, скорее, на душевный разврат, чем на покаяние. Но, получается, ей все-таки не хватало задушевного общения, и вот…

«Уж лучше б я всё рассказала Мари, чем Киннаму! — думала она. — Мари бы, конечно, многого не поняла, поахала, поругала бы меня за глупость, но зато… Мы поговорили бы с ней, попили чаю, я бы успокоилась, она бы, может, посоветовала мне что-нибудь полезное… И всё было бы нормально…» Теперь же ее влекло, словно магнитом, к человеку, который, разумеется, никогда не посмотрит на нее иначе, нежели как на великовозрастную девицу, потерявшую десять лет жизни на погубление души под видом ее спасения, а сейчас решившую хоть что-то наверстать… Да, он рад помочь… но не более того. Не более!

«Я не должна о нем думать, не должна думать об этом! Он мой научный руководитель, и ничего больше!» — твердила она себе, но при одной лишь мысли о новой встречи с ним у нее сбивался сердечный ритм.

Накануне второго визита к ректору она задумалась о том, как ей одеться, не купить ли какую-нибудь обновку, но когда вспомнила, как косилась на нее Элен, и тот допрос с пристрастием, который устроила по телефону Мария вечером после ее первой встречи с Киннамом, ей расхотелось что-либо менять в своем облике. «Если я принаряжусь или сделаю другую прическу, они сразу подумают, что я влюбилась. Элен только потешаться будет… Еще бы, я — и Киннам! Нелепей не придумать! Да он первый посмеется надо мной… если вообще заметит, что я одета во что-то новое. Скорее, даже и не заметит… тогда тем более нет смысла прихорашиваться!» И она пришла одетая так же, как в первый раз, а косу заплела еще туже и до самого конца, так что внизу она походила на крысиный хвостик: чем некрасивей, тем лучше!

Элен на этот раз была в белой блузке с коротким рукавом и черной мини-юбке, а на шее красовались черные коралловые бусы. Взглянув на Афинаиду, она разве что не фыркнула, но разговаривала прежним официально-вежливым тоном, формально придраться было не к чему. День выдался очень жарким, и Афинаида невольно позавидовала секретарше, чувствуя себя не слишком комфортно в длинной и плотной юбке. Порой она подумывала о том, чтобы купить другую, полегче, но так и не собралась, да и особого стимула наряжаться до сих пор не было: Афинаида уже поставила на своей личной жизни крест и думала, что теперь ей светит какое-то будущее только в науке.

В школе она никогда не имела больше одной-двух подруг, с ними она могла болтать подолгу, но в больших компаниях терялась и не умела включиться в общий разговор. Поэтому, несмотря на симпатичную внешность, успехом у мальчиков она не пользовалась: если на нее кто-то и обращал внимание в старших классах или в студенческие годы, то это были робкие парни, которые ей совершенно не нравились, а те молодые люди, которые привлекали ее — веселые, красивые, сильные, умевшие быть душой компании, — ее попросту не замечали, окруженные поклонницами куда более бойкими… Так и прошло время до четвертого курса, когда в их группу пришел Алекс: его семья переехала в Афины из Смирны. Тут-то Афинаиде показалось, что она наконец-то встретила своего «единственного», и целый год прошел в молчаливых воздыханиях и страданиях. «Принц» крутил романы то с одной девицей, то с другой, а Афинаида думала, что на самом деле «они его не понимают и вообще ему не пара, ведь он такой, такой…» — и мечтала, что придет тот час, когда он обратит на нее внимание и поймет, что они предназначены друг для друга…

После знакомства с отцом Андреем она начала понемногу ходить в церковь и тайком молилась о том, чтобы Бог соединил ее с Алексом. В то время она еще не практиковала откровение всех помыслов на исповеди и Лежневу об этой любви не говорила. Позже она не раз размышляла: как всё обернулось бы, если б Алекс после окончания Академии не пошел учиться в аспирантуру вместе с ней? Когда начались выпускные экзамены, Афинаида стали одолевать сомнения: может, ничего он не «поймет» и для него в девушках важна лишь внешность, а не душа или ум? И она, пламенно помолившись Богу, загадала: если он не поступит в аспирантуру, то это будет знак, что надо его забыть, а если они станут учиться вместе, то надо молиться дальше… но и действовать — тоже. Она еще не стала настолько благочестивой, чтобы на каждый шаг просить благословение у духовника и ничего не делать без его одобрения. Как она потом ругала себя за написанное Алексу письмо! Вряд ли подобный шаг привел бы к успеху, даже если бы на месте Алекса оказался более утонченный молодой человек, а тут приходилось вообще благодарить Бога за то, что Алекс повел себя достаточно благородно и не посмеялся над ней, не превратил ее в развлечение на несколько дней или недель, а просто вежливо сказал по телефону, что ничего не выйдет, и вернул письмо. В других обстоятельствах, вероятно, она пережила бы это и в конце концов встретила другого «принца». Но случайный разговор в трапезной храма еще больше укрепил ее в намерении «вымолить» возлюбленного. Зашла речь о силе молитвы, и одна из прихрамовых работниц рассказала историю своего замужества:

— Это настоящее чудо было! Мы учились вместе, но он на меня и не смотрел, а после школы я его совсем из виду потеряла. На встречу одноклассников через год он не пришел, и кто-то сказал, что он уехал пожить в скит под Иерусалимом, в монахи собрался… Но я молилась! Я всё время просила Бога, чтобы нам быть вместе. И вот, представляете, еще через год мы с ним встретились в Парфеноне на престольный праздник! Поговорили немного… В общем, в скиту он не прижился, вернулся, нашел работу… А дальше мы с ним стали встречаться чаще и чаще, то там, то здесь… словно нас кто-то подталкивал друг к другу! Так вот в итоге и поженились. И теперь я знаю, что у Бога всё можно вымолить, если неотступно просить! Ну, конечно же, если это не греховное…

«Наверное, я просто мало молилась, — решила Афинаида. — Может, Бог испытывает мое усердие…» А еще она подумала, что Бог мог и не одобрять попытку форсировать события с помощью письма. Всё-таки это некоторое «самочиние», самонадеянность: вместо упования на Бога и Его помощь она возложила надежды на плетение собственных с