Оглавление

КРИСТИН ЭВАНС
СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава 1

Тишина была густой, тягучей, как смола. Она не просто отсутствовала — она материализовалась, заполнила собой каждый сантиметр крошечной комнаты, вдавилась в стены, прилипла к потолку, легла тяжелым, неподвижным покрывалом на Юлю. Она лежала на спине, уставившись в потолок, в трещину, которая расходилась от угла лучами застывшей молнии. Она знала эту трещину наизусть. Каждый ее изгиб, каждое ответвление, каждый крошечный скол штукатурки. За эти несколько дней — а может, недель; время потеряло свою форму и текло, как расплавленное стекло, бесформенно и опаляющее — она изучила потолок лучше, чем когда-либо изучала чье-либо лицо.

Она не плакала. Слез не было. Они остались там, в прихожей Игоря, высохли на ее щеках вместе с последними крупицами надежды. Теперь внутри была пустыня. Выжженная, раскаленная, безжизненная равнина, по которой лишь изредка проносились пыльные вихри былых ощущений — призрачное прикосновение его руки, обжигающий стыд от слов Виктора, холодящая пустота в глазах Арсения. Они пролетали, не задерживаясь, не вызывая больше ни боли, ни гнева. Лишь легкую, почти научную констатацию факта: да, это было. Со мной.

Дверь скрипнула. Юля не повернула головы. Она знала, что это Марина. Регулярно, как по расписанию: скрип открывающейся двери, тяжелые шаги, стук тарелки о поверхность тумбочки. Потом — тихий вздох, который был красноречивее любых слов. Вздох сожаления, усталости, может, даже легкого раздражения. Потом шаги удалялись, дверь закрывалась. Ритуал был отработан до автоматизма.

Сегодня шаги задержались. Юля чувствовала на себе взгляд Марины, тяжелый, испытующий. Она продолжала смотреть в потолок.

— Супу сварила, — голос Марины был хриплым от утренних сигарет, но в нем не было привычной едкой нотки. Он был плоским, как и все вокруг. — Куриный. Настоящий, не из пакета. Вставай, поешь горяченького.

Юля не ответила. Ее тело было ватным, невесомым и одновременно невероятно тяжелым, будто его приковали цепями к панцирю кровати. Мысль о том, чтобы подняться, сесть, взять ложку, поднести ее ко рту, прожевать, проглотить — казалась титаническим, невозможным трудом. Проще было лежать. Смотреть в трещину. Дышать. Иногда даже дыхание казалось ей изнуряющей работой.

Она слышала, как Марина подошла ближе. Из периферийного зрения Юля видела ее растоптанные тапочки и край выцветшего халата.

— Юль, ну сколько можно? — в голосе Марины прорвалось нетерпение, но она тут же его подавила. — Лежишь тут как бревно. Мир с конца не рухнул. Мужик ушел. Да, жаль, хороший мужик. Но не последний же на земле.

Слова долетали до Юли как сквозь толстое стекло. Искаженные, приглушенные, лишенные смысла. «Мужик ушел». Это была не просто констатация факта. Это был приговор. Игорь был не просто «мужиком». Он был мостом, перекинутым через пропасть ее прошлого. Он был светом в конце тоннеля, полного грязи, пошлости и саморазрушения. Она ухватилась за этот свет из последних сил, окровавленными пальцами, почти не веря в свою удачу. И вот мост рухнул. Свет погас. И она снова лежала на дне. Но это дно было теперь гораздо глубже, темнее и холоднее, чем все предыдущие.

Тогда, после Арсения, было отчаяние. Была ярость. Было дикое, животное желание заглушить боль алкоголем, чужими прикосновениями, самоуничтожением. Это была активная, агрессивная стадия падения. Теперь же наступила стадия полного паралича. Энергии не было даже на саморазрушение.

— Вчерашний так и не тронула, — констатировала Марина, забирая с тумбочки тарелку с застывшим, покрывшимся жирной пленкой супом. — Сегодняшний остынет. Деньги на ветер.

Юля медленно перевела взгляд с потолка на лицо Марины. Оно было осунувшимся, усталым. В глазах, обычно таких колких и насмешливых, читалась беспомощность. Эта беспомощность была страшнее любой ругани. Марина, ее последний оплот, ее грубый, но верный ангел-хранитель, тоже не знала, что делать.

— Не хочу, — прошептала Юля. Ее голос был тихим, безжизненным, чужим. Он скрипел от неиспользования, как ржавая дверная петля.

— А чего ты хочешь? — спросила Марина, садясь на край кровати. Пружины жалобно заскрипели под ее весом. — Лежать и сгнить заживо? Он этого стоит?

Игорь. Стоило ли произносить его имя? Оно отзывалось внутри не болью, а великой, вселенской пустотой. Он был не просто мужчиной, который не смог принять ее прошлое. Он был олицетворением того будущего, которое она позволила себе помечтать. Будущего с честностью, с доверием, с уважением. С близостью, которая была не транзакцией, не актом агрессии или самоутверждения, а пронзительной, исцеляющей. Рассказывая ему всю правду, она не просто признавалась в грехах. Она вручала ему самую обожженную, самую уродливую часть своей души, надеясь, что его руки будут достаточно нежны, чтобы принять ее. И он отшатнулся. Ее правда оказалась слишком тяжелой, слишком грязной, слишком чудовищной.

— Это не он, — снова прошептала она, возвращая взгляд к трещине на потолке. Это было легче, чем смотреть в глаза Марине. — Это я. Я не стою ничего.

— Вот это бред собачий, — отрезала Марина, но без привычной огрызки. В ее голосе прозвучала усталая жалость. — Целый день тебя слушаю. Умная такая, красивая, бизнес свой начала. А сейчас — «я ничего не стою». Кого ты обманываешь? Себя?

Юля закрыла глаза. Внутренняя пустыня зашевелилась. Пыльные вихри воспоминаний начали сходиться в один, оглушительный смерч.

Игорь. Их первая ночь. Его руки, такие бережные, вопрошающие. Его шепот: «Тебе удобно? Хочешь, чтобы я остановился?» И ее слезы. Слезы облегчения, оттого что ее тело наконец-то не брали штурмом, не использовали, не изучали как диковинку, а любили. Ее ответ: «Нет. Не останавливайся. Пожалуйста». И его губы на ее веках, соленых от слез. «Я здесь. Я с тобой».

Ложь. Все это оказалось ложью. Он не был с ней. Не до конца. Он был с той Юлей, которую придумал, — сильной, умной, немного грустной, но чистой. Он не был с Юлей-Анжеликой, с Юлей, которая за деньги принимала в своем теле чужие фантазии, которая научилась стонать с нужной тональностью, которая могла мысленно составлять список покупок, пока ее тело механически двигалось под тучным телом какого-нибудь бизнесмена. Он не был с Юлей, которая, будучи загнанной в угол, снова побежала на зов своего демона, на зов Виктора, и утопила свой страх в немой, яростной схватке с ним.

Она открыла глаза. Пустыня внутри снова замерла. Смерч утих, оставив после себя лишь новый слой песка на ее иссохшей душе.

— Он сказал: «Я не могу», — вдруг произнесла она вслух, и эти два слова прозвучали как окончательный диагноз.

— Ну и черт с ним! — Марина резко встала, и кровать качнулась. — Слушай, я тебе сейчас как по нотам разложу. Ты думаешь, я не знаю, что такое дно? Я там жила, снимала квартиру, делала ремонт! Муж пил, бил, потом ушел к молоденькой. Я одна с ребенком на руках, работы нет, денег нет. Хотелось вскрыть вены на этом самом потолке, который ты вот уже который день изучаешь! Но я не стала. Потому что поняла: никто тебя не вытащит. Ни один мужик. Ни одна подруга. Только сама. Или сдохнешь. Третьего не дано.

Юля слушала, но слова отскакивали от нее, как горох от стены. Чужой опыт, чужая боль. Ей было все равно. Ей было все равно на Марину, на Игоря, на Виктора, на весь мир. Апатия была ее коконом, ее защитой. Пока она лежала неподвижно, не чувствуя ничего, она была в безопасности. Нельзя было причинить боль тому, кто уже не чувствует. Нельзя было разочаровать того, кто уже не надеется.

Марина постояла еще минуту, покачала головой и вышла, громко хлопнув дверью. Скрип, шаги, стук тарелки — ритуал завершился.

Тишина снова сгустилась. Юля перевела взгляд на окно. Занавеска была задёрнута, но сквозь щель пробивался тусклый свет петербургского дня. Серый, безнадежный. Она вспомнила свое первое утро в этом городе, в стерильной, бездушной квартире Виктора. Она тогда плакала, сидя на холодном кафеле в ванной. Теперь ей хотелось, чтобы можно было снова заплакать. Слезы означали бы, что что-то еще живо. Что есть хоть капля влаги в этой выжженной пустыне.

Но там была только пыль. Пыль ее иллюзий, пыль ее разбитых надежд, пыль ее собственного «я», которое она растеряла по всему городу — в дорогих отелях, в студии Арсения, в казенной квартире Виктора, в прихожей Игоря.

Она снова уставилась в потолок. Трещина казалась ей единственной постоянной величиной в ее жизни. Она была здесь до нее и, наверное, останется после. Она была похожа на карту. Карту ее души. Запутанная, непредсказуемая, с тупиковыми ответвлениями и сломанной главной линией. И где-то там, в самом ее центре, была глубокая, темная расщелина. Дно. Второе издание. Исправленное и дополненное.

Она закрыла глаза, пытаясь заставить себя уснуть. Сон был единственным побегом. Но и там ее теперь поджидали тени. Тень Виктора с его ледяным презрением. Тень Игоря с его каменным лицом. И тень ее самой — Анжелики, которая смотрела на нее с безразличной, профессиональной улыбкой, словно говоря: «Ну что, наигралась в честность? Возвращайся в строй. Это все, на что ты годишься».

Она снова открыла глаза. Бежать было некуда. Приходилось оставаться здесь, в этой комнате, в этом теле, с этой трещиной в потолке и с этой великой, всепоглощающей пустотой внутри. Она не чувствовала ничего. И в этом отсутствии чувств была такая мучительная, такая всеобъемлющая боль, которую никакие слезы не могли бы выразить. Это была боль небытия. Боль того, кто перестал бороться, потому что понял — битва проиграна еще до ее начала.

Глава 2

Скрип двери прозвучал на этот раз громче, почти как выстрел, нарушая мертвящую тишину, в которой Юля существовала уже не знала сколько дней. Она не пошевелилась, продолжая вжиматься в подушку, следить взглядом за привычной траекторией трещины на потолке. Это был ее якорь, единственная точка отсчета в расплывчатом мире без времени и чувств.

Но сегодня ритуал нарушился. Шаги Марины не направились к тумбочке. Они прозвучали прямо над ней. Юля ощутила ее присутствие кожей — плотное, теплое, нарушающее стерильность ее отчаяния.

— Всё, — раздался над ней голос Марины, но он был не хриплым от сна, а звенящим от сдержанного гнева. — Хватит. Подъем.

Юля медленно перевела на нее взгляд. Марина стояла, подбоченясь, в своем выцветшем халате, но поза ее была не привычной уставшей, а собранной, почти воинственной. Лицо осунулось еще сильнее, но в глазах, обычно прятавших боль за насмешкой, горел твердый, непримиримый огонь.

— Встаю, — прошептала Юля, не двигаясь с места. Голос был чужим, слабым.

— Не врешь. Лежишь, как бревно, четвертый день. Я считаю. Еду ношу, суп варю, а ты тут в благородной тоске изводишься. Концерт для избранных закончен. Вставай. Сейчас.

— Отстань, Марина. — Фраза вышла безжизненной, просьбой, скорее констатирующей факт, чем выражающей желание.

— Не отстану! — Марина резко наклонилась, схватила ее за плечо. Ее пальцы были цепкими и сильными, они впились в тело Юли сквозь тонкую ткань ночнушки, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Это было первое по-настоящему осязаемое ощущение за все эти дни — не ватная пустота, а чужая, грубая сила. — Я не для того тебя с того света откачивала, чтобы ты сейчас, когда уже, казалось бы, на ноги встала, опять в дерьмо бултыхнулась! Слышишь? Вставай!

Она дернула ее за плечо, пытаясь приподнять. Юля сопротивлялась инерцией своего тела, тяжелого и безвольного.

— Оставь меня! — это уже был не шепот, а сдавленный крик. Внутри что-то кольнуло. Первая вспышка чего-то, что не было апатией. Раздражение.

— Не оставлю! — Марина отпустила ее плечо, но не отошла. Она дышала тяжело, ее грудь вздымалась под халатом. — Пока дышишь — не оставлю. Пока в моей квартире живешь — не оставлю. Рассказывать будешь, что случилось. Всё. От первого до последнего слова. Я не Игорь твой, меня твоим прошлым не шокируешь. Давай, выкладывай. Что он такого узнал, что сбежал, как черт от ладана?

Имя Игоря, произнесенное вслух, обожгло Юлю, как раскаленное железо. Она зажмурилась, пытаясь отгородиться, уйти обратно в свою раковину небытия. Но дверь в нее уже приоткрыли, и туда проникали резкие, неудобные звуки реальности.

— Он… он всё узнал, — выдавила она, поворачиваясь лицом к стене. Прохладная шершавая поверхность стала новым убежищем. — Всю правду. О Викторе. О… работе.

— Работе? — Марина фыркнула. — Назови вещи своими именами, не прячься за слова. О том, что ты была проституткой. Так?

Слово, грубое, нецензурное, повисло в воздухе, ударив Юлю с новой силой. Она сама его боялась, сама избегала, предпочитая эвфемизмы — «сопровождение», «Анжелика». А Марина вырвала его и швырнула ей в лицо, как камень.

— Да! — закричала Юля в стену, и ее голос сорвался на истерический визг. — Да, была! Доволен?! — Слез по-прежнему не было, только сухая, надрывающая горло спазма.

— А он что думал? — голос Марины стал ядовитым. — Что ты монашка из захолустья? Что ты тут на лимонад себе зарабатывала? Ты ему с самого начала сказала, кто ты есть?

Юля молчала, вжимаясь в стену. Стыд, жгучий и прожигающий насквозь, затмил на мгновение даже апатию.

— Я… я сказала, что были сложности, плохие отношения… Он сказал, что ему важно, кто я сейчас.

— Ну вот, соврала по умолчанию, — резюмировала Марина безжалостно. — А когда правда всплыла — удивился, бедняжка. Не выдержал его рыцарский дух. А ты-то чего хотела? Что он тебя, грешную, к своей белой ручке прижмет и простит, как в сказке?

— Он был не таким! — отчаянно выдохнула Юля, переворачиваясь на спину. Ей пришлось смотреть на Марину, на ее осунувшееся, жесткое лицо. — Он был добрым! Сильным! Он… он видел во мне личность!

— Личность? — Марина изобразила что-то похожее на улыбку, но получился оскал. — Какую личность? Ту, которую он сам себе придумал? Чистую, невинную, чуть замученную жизнью? А когда увидел настоящую — ту, которая выживала как умела, которая падала, которая маралась — испугался? Так это не он сильный не оказался, детка. Это ты до сих пор в розовых очках ходишь.

— Он имел право! — крикнула Юля, и в ее голосе впервые зазвучали нотки не просто раздражения, а настоящей, пусть и слабой, ярости. — Он имел право не хотеть это! Не хотеть женщину, которую… которую трогали десятки чужих рук!

— Ага, имел право! — парировала Марина. — Имел. И он своим правом воспользовался. Ушел. А ты что делаешь? Лежишь и помираешь. Знаешь, как это называется? Детский сад. Истер