Александр Селин

Новый романтик

Москва

2013

О новом романтике

Александр Селин родился в городе Волжском Волгоградской области. Окончил Московский инженерно-физический институт. После окончания учебы в вузе некоторое время работал по специальности, а затем волею обстоятельств увлекся видеорежиссурой, в частности, мультипликацией, писал также инсценировки пьес и сценарии художественных телепередач. Наверное, поэтому в рассказах, которые вы найдете в этой книге, так сильно выражено визуальное начало, и персонажи выглядят как яркие фигурки на экране. С его героями происходят удивительные метаморфозы, при этом сами фантазии беззлобны и занимательны.

Еще одна интересная особенность его творчества: слушать его повести и рассказы еще интереснее, чем читать «глазами». А многие из них украсили бы репертуары актеров, выступающих со сцены.

Александр Селин принадлежит к тому редкому типу писателей, кто передает содержание историй не напрямую, а несколькими тщательно подобранными и искусно сочлененными яркими деталями. Знакомые с его работами нередко утверждают, что определенное влияние на него оказало творчество Гоголя и Хармса, а некоторые называют его современным Хоффманом. Но, скорее всего, ни то, ни другое и ни третье не верно. Селин ни на кого не похож.

Жанр, в котором он работает, определяемый как «ироническая проза», на самом деле есть не что иное, как «селинская проза», и не иначе. Темы творчества — обычно используемые: Любовь, Смерть, Несчастье, Страх, Одержимость. Но трактовка тем необычна. Автор избегает гладких концов или лихо закрученных поворотов. Селин — это писатель не для тех, кто хочет услышать мелодию, которую можно насвистывать или увидеть эпилог с четким началом, серединой и концом. Читая его рассказы, мы иногда остаемся ни с чем, получая непонятным образом удовольствие. Кажется, что Селин говорит нам: «Это мир Селина. И больше ничей. Читай или не читай!»

В настоящее время автор работает над сборником рассказов «От кутюр».

Моей маме,

Валентине Матвеевне,

посвящается...

Парашютист

Мастер спорта международного класса Эдвардас Лацис совершал затяжной прыжок.

Привычное состояние наслаждения от пируэтов в двенадцатитысячный раз свободного полета сменилось тревогой, когда наступило время дергать кольцо. Не поддается. Такое случалось, бывало, в богатой многолетней практике. Достаточно успокоиться и дернуть как следует еще раз. Эдвардас дернул так, что аж волчком закрутило от нескомпенсированного импульса в воздушном потоке. Парашют не раскрылся. Еще разок! Не раскрылся снова… Картины свободного приземления вдруг вспомнились и представились в красках.

— Допрыгался!.. — прохрипел Эдвардас, пытаясь глазами оттолкнуть землю.

Как мог, сосредоточился и каменеющими руками рванул за кольцо в последний раз. Кольцо оторвалось и взмыло куда-то в воздух, чтобы начать набирать скорость. А парашют… он не раскрылся, как будто его и не было.

Хороший мастер встречает гибель спокойно. Вот и сейчас у Эдвардаса хватило хладнокровия обратить внимание, что кто-то летит сбоку.

Неужели Горбунов догоняет? (Горбунов прыгал следующим.) Но нет. Сбоку летел не Горбунов. Сбоку летела Смерть. Худая, в белом развевающемся балахоне, Смерть то раскидывала конечности, то группировалась, чтобы находиться на одном уровне с обреченным парашютистом.

— Говори последнее желание, живо! — кричала Смерть, пытаясь быть услышанной сквозь шум и свист воздушных потоков. — Живо, тебе говорю!

Лацис молчал, от безысходности весь окаменевший.

— Рюмку водки, закурить не предлагаю, — кричала Смерть, — не удержишь на такой скорости! Может быть, денежный перевод родственникам, а? Отомстить укладчику?

Лацис не ответил.

— Ну, чего? Язык проглотил от страха? Давай желание, мать твою! Сейчас разобьешься. Живо думай, дурак!

Лацис по-прежнему молчал, загипнотизированный приближающимся зеленым полем и растущей прожилкой поселковой дороги.

— Ну, хоть что-нибудь… Мне, что ли, за тебя думать? Все. Уже нет времени. Считаю до трех: раз, два, два с половиной… три!

— Запасной парашют, — прохрипел Эдвардас (ничего другого просто не было в мыслях).

Смерть удивилась, но все же кивнула: «Так и быть».

Тут же Лациса словно подбросило вверх. Обычное состояние, которое испытывает парашютист, когда раскрывается купол. А где-то внизу уже слышался вой «скорой помощи» и отчаянные крики.

Парашют раскрылся на опасно малой высоте, и Эдвардас больно ударился ступнями о почву, вовремя, правда, согнув ноги в коленях. Но долго не скидывал лямки парашюта и, влекомый ветром, долго тащился за куполом по траве. Он просто не обратил внимания на такой пустяк. Застывший, выживший, ошеломленный.

Вот они, руки тянутся… Вот они, товарищи по команде. Инструктора, полковники, подбежавшие врачи. «Эдвардас, Эдик, живой!» — слышалось как из далекого-далекого радио.

Лациса везли в город в гарнизонном «рафике» вот уже минут десять. За это время он не вымолвил ни слова и не ответил ни на один вопрос.

— Дар речи потерял?! — орал инструктор.

Лацис вздохнул и продолжал глядеть в окно на пробегающую равнину. Все было похоже на сон в переходном возрасте, когда падаешь куда-то, вскрикиваешь — и сразу просыпаешься. А тут… После такого… И не в постели, а в «рафике»… «Бред какой-то», — подумал Лацис, помахав ладонью, как бы освобождаясь от надоевшей мухи, потер виски и снова посмотрел в окно… Но сразу же охнул. На обочине дороги стояла знакомая худощавая фигура, которую Эдвардас видел всего несколько секунд в жизни, но которую не забудет никогда. На обочине стояла Смерть. Уже не в белом балахоне, а в военном комбинезоне. Смерть обескураженно вертела головой, одной рукой чесала затылок, а другой пыталась голосовать.

— Газу, водитель! — заорал Лацис.

— Ну наконец-то, — обрадовался инструктор, — спел светик! А чего ж газу-то? Вон человека бы подобрали. До города еще километра три. Не по-доброму как-то. Давай вернемся, подберем человека.

— Нет, быстрее домой, водитель, неважно чувствую…

— Может, все-таки захватим, а?

— Нет.

С женой Эдвардас даже не поздоровался. Упал на диван и немигающими глазами уставился на трещину в штукатурке.

— Тебе поесть? — Валентина, привыкшая к немногословности мужа, не дождавшись ответа, захлопотала у плиты. И разбудила только после настойчивого телефонного звонка. — Бери трубку, Лацис, это Горбунов. Да чего съежился? Проснись, это Горбунов.

Горбунов, хоть и считался лучшим другом Лациса, но по эмоциям и темпераменту был ему прямо противоположен. Он редко когда не хохотал и, несмотря на уважительный возраст (обоим было хорошо за тридцать), имел румянец.

— Ну ты дал всем пропотеться! — хохотал Горбунов. — Я за тобой летел, аж из виду потерял. Думал, все. Нервы, брат, у тебя, ха-ха-ха!

— Я устал, Сережа, — Эдвардас попытался завершить разговор, не обижая Горбунова.

— Понял, понял. — Горбунов опять захохотал. — Подустанешь тут, ха-ха-ха! Ладно, вот что… Ты где такой парашют оттопырил? Черный, с красными полосками… Импортный небось, а?

— Импортный.

— Он у меня, если что… Я собрал. А то смотри, забудешь — спасибо скажу, сам попрыгаю.

— Нет. Не стоит. Ты вот что, Сережа… — Лацис закашлялся. — Ты вот что, Сережа… Ты закопай его где-нибудь, ну… Не понял? Как бы тебе это объяснить… Ну ладно, потом сам закопаю…Да-да, спасибо, спасибо, сплю.

Эдвардасу приснилось ровно то, о чем он думал, засыпая. О том, как пишет рапорт об увольнении по причине… Труднее всего было придумать причину, чтобы бесконфликтно расстаться с дружным коллективом парашютистов, с которым он сросся, несмотря на нелюдимость, и который очень и очень любил. Приснился даже банкет по этому поводу. Торжественная речь Горбунова, обильно насыщенная парашютным юмором. Подарок друзей — памятный альбом и, наконец, самое главное — картина маслом, где Лацис приземляется на «запаске» черного цвета с красными полосками… На этом месте Эдвардас проснулся.

— Вставай, к тебе пришли, — растолкала его Валентина.

Эдвардас зевнул, надел тапочки и потащился в прихожую. В прихожей стояла Смерть. На этот раз Смерть выглядела весьма представительно: длинное пальто, шляпа, модные ботинки. Под пальто — костюм, белая рубашка с галстуком.

— Извини, что в позднее время. — Смерть сама повесила пальто на «плечики». — Я ненадолго.

— Заходите. — Лацис, словно завороженный, повел Смерть в комнату. — Может, чайку?

— Да, пожалуй, не откажусь. — Смерть, поправив галстук, уселась на стул. — Мне без сахара.

— Валя, чаю! Может, поужинаете?

— Спасибо, сыта. — Смерть с любопытством оглядела комнату и отхлебнула из принесенного чайного бокала. — Я, собственно, вот по какому вопросу, Лацис…

— Вам известна моя фамилия?

— Ну, еще бы, с информацией у меня дело поставлено… Черт возьми… Нелепо как-то получилось…

Лацис сидел ни жив ни мертв, взъерошенный и помятый спросонья.

— Да не щипай себя, Эдвардас, не сон это… Нелепо как-то получилось, черт…

— Чего нелепо? — пролепетал парашютист.

— Понимаешь, Лацис, — сказала Смерть, — я спасла тебе жизнь.

Лацис засуетился и, спохватившись, начал произносить какие-то слова благодарности, путаясь в деепричастных оборотах и падежах.

— Я сейчас за коньячком сгоняю, — как-то неуверенно закончил он.

— Да не стоит, я ненадолго, да и не пью. Бывает, конечно, но это так, в минуты слабости. Я хочу, чтобы ты осознал, Лацис, что выжил по ошибке, на халяву. Черт, затмение какое-то нашло с этим парашютом… Времени — секунды. Я толком даже сообразить не успела, что к чему. Как-то на автомате твое желание и выполнила. Ей-богу, первый раз в моей практике такой конфуз. Парашютистов в такой ситуации у меня было много. Обычно либо матерились, либо там жену просили поцеловать. А так, чтоб запасной парашют попросить… Бред какой-то. Ну я и сдуру… И ведь раскрылся, черт его возьми!

— Да-да, спасибо, спасибо. — Лацис пришел в себя окончательно. — Я понимаю, у вас свой долг, своя работа, но уж если так получилось… Спасибо огромное, я вам обязан, не знаю, подскажите, как отблагодарить. Может, я за коньячком все-таки?

— Нет, не стоит. Обязан, говоришь?

— Да-да.

— Вот это уже, Лацис, похоже на разговор по существу. Понимаешь, есть правила… И ты у меня как бы уже записан… Но раз сама виновата… Тогда год, от силы полтора.

— Что полтора?

— Год-полтора поживи и давай сам по-честному туда…

— Куда?

— Куда-куда… Туда. Откуда утром тебя вытащила сегодня. Дура рассеянная, черт… С этим парашютом.

Лацис понял, в чем дело. Побледнел. Помолчал немного.

— Ну мне же… Мне же только тридцать пять.

— Ну и что, что тридцать пять? Хороший возраст. Не ребенок. Можно сказать, трагический возраст. В двадцать преставился бы — неинтересно. Ясно — юнец. По глупости. В шестьдесят — как-то само собой разумеется, рядовой случай, а в тридцать пять — это… Эх, недооцениваешь ты своего возраста, Лацис. В этом возрасте, понимаешь, наступает какая-то умная, осознанная смерть. Ну там, помнят долго. Друзья уважают. Недооцениваешь ты, Лацис, своего возраста. Кондуков с тобой прыгал?

— Нет, он вообще был из другого гарнизона.

— Вот видишь — из другого гарнизона, а знаешь, помнишь Кондукова. Потому что Артем Кондуков в тридцать четыре навернулся, а не в семьдесят пять. Молодец Кондуков! Послал меня к едреной матери в роковые секунды — и шарах об сарай с овцами! Никаких сантиментов. Мужчина! Ладно, Эдвардас, два года, но ни дня больше. Фу-ух, самой противно, какие-то торги пошли.

— На что я вам дался? — разволновался Эдвардас. — Я жизнь люблю… Я жену люблю… Зачем? Ну есть же люди… Сами умереть хотят. Вон, на войне скольких косит. Мало вам? А я… Я сейчас английский учу.

— Ну и что? Я тоже учу.

— В загрантурне собираюсь поехать…

— Ну и что? Езжай в турне. Одно другому не мешает.

— Я вам обязан, понимаю… Я очень прошу вас, раз уж вы меня спасли, будьте до конца благородны, дайте мне дожить, дайте умереть естественной смертью.

Смерть ухмыльнулась.

— А я за вас Бога молить буду. Ни одного дурного поступка не совершу… Обещаю.

— Ладно, Лацис, ты не в монастыре, а я тебе не поп. «Бога молить», «ни одного проступка». Сказал бы: «Убью двоих вместо себя», я бы еще подумала. А он — «Бога молить». Тоже мне, помощничек… А? Как насчет двоих?.. Одного?

Лацис еще больше побледнел, отрицательно помотал головой.

— Вон ты как, а то ведь смотри, и суток не дам. Завтра же окочуришься. Ну, считаю до трех! Раз! Два! Два с половиной! Отказываешься?

Лацис молчал.

— Три! Лопнуло мое терпение. Теперь берегись, прибалт неблагодарный! — Смерть быстро двинулась в прихожую, надела шляпу и пальто. — Надо же, два года ему пожить предлагала. Пока! Да, кстати, когда в следующий раз прыгать будешь?

— Никогда. Я увольняюсь.

— Ах, вот оно что, увольняется… Увольняйся, увольняйся. Умник. Давай, давай. Но знай: на земле, брат, смерть подстерегает ничуть не меньше, чем в воздухе, и уж вовсе не такая почетная, поверь… Один такой упертый у меня в ванной захлебнулся после выпивки, вместо того, чтобы героем в танке сгореть! Да, кстати, парашют мой у Горбунова забери. Вернешь. Вещь все-таки.

— Да-да, конечно. Куда принести?

— Я позвоню. Встречку назначим… Я подумаю. Спокойной ночи!.. Засеки время. И суток не дам, понял? Привет жене, привет команде. Не прощаюсь. Пока.

Смерть ушла, хлопнув дверью.

А Лацис, впервые в жизни заперев дверь на все три замка, повалился на диван и заснул сразу же…

— Это кто вчера к тебе приходил? — поутру спросила Валентина.

— Да так, знакомый, — пробормотал Эдвардас, понимая, что на этот раз дело происходило не во сне.

— Элегантный такой, вежливый.

— Да-да, вежливый.

— Ванную принимать будешь?

— Нет. Ни в коем случае.

И Эдвардас, вспомнив про парашют, позвонил Горбунову, который пообещал принести его через полчасика.

Лацис решил не посвящать Горбунова в свои проблемы, зная безрассудную самоотверженность лучшего друга во время опасности. Он просто забрал парашют и сообщил о твердом решении увольняться.

Горбунов долго сидел, обхватив голову руками.

— Нервы, говоришь, пошатнулись?

— Да, Сергей, и со здоровьем что-то не то. А в нашем деле, сам понимаешь, если сомневаешься, лучше вовремя уйти.

— Уйти вовремя, говоришь? Ты что, футболист, в тридцать пять заканчивать? Да в нашем деле тридцать пять… это ж расцвет!

— Так-то оно так, Сережа. Но с другой стороны, в тридцать пять наступает какое-то умное, осознанное состояние… Опять же помнят долго, друзья уважают… — Лацис закашлялся.

— Не свои слова говоришь, Эдик. — Горбунов внимательно посмотрел Лацису в глаза. — Ох, не свои… Кто-то тебя здорово накачал. — Горбунов повернулся в сторону кухни, где по-прежнему суетилась Валентина, хмыкнул и перешел на шепот: — Не слушай ты баб, вот что я тебе скажу. У них одно на уме, чтоб муж никуда из дома не девался, чтоб как на привязи. Бабы, Эдвардас, — это смерть наша. Бабы, а не прыжки.

Эдвардас вздрогнул.

— По мне, лучше уж разбиться в конце карьеры, чем на тахте сгинуть. Ну не сейчас, конечно, а лет так в семьдесят! И плевать я на смерть хотел, дуру костлявую.

— Тише, тише ты!

— В общем, понял? Не валяй дурака. — Горбунов заговорил нарочито громко. — Это пока между нами, Эдвардас, но про турнир в Кракове ты, наверное, слышал. Ну так вот, нас с тобой опять в сборную берут.

— Правда? — Валентина вышла из кухни.

— Услышала? Да, милая моя. — Горбунов приподнял Валентину, взяв за талию. — Вот какой у тебя муж! Акробат свободного полета. Король филигранных прыжков! Ха-ха-ха!

— Ой, молодцы, ребята! — заулыбалась Валентина.

— Вот так-то, парень. — Горбунов подмигнул Лацису. — Прыгаем дальше. Вопрос решен! До остановки проводишь?

— Конечно. — Лацис с грустью посмотрел на часы, помня обещание Смерти расправиться с ним меньше чем за сутки, встал и пошел провожать Горбунова до автобусной остановки.

На обратном пути яростный гул набирающего обороты двигателя заставил его обернуться. Из-за угла выскочил грузовик и, не сигналя, на полном ходу двинулся прямо на Лациса. Что-то знакомое показалось в улыбке водителя через непромытое лобовое стекло. Эдвардас охнул, успел сделать два шага в сторону газона и прыгнул в стриженые кусты. Грузовик промчался и, не успев снизить скорость, врезался в кузов «Жигуленка», стоявшего на обочине.

— Я тебе башку отверну! — Водитель «Жигуленка», размахивая монтировкой, бросился вслед за водителем грузовика, но не догнал. Тот быстрыми широкими пружинистыми прыжками оторвался от преследователя и исчез во дворе жилого массива. А расстроенный водитель «Жигуленка» поплелся к месту аварии.

— Ты его успел разглядеть? — обратился он к Лацису, вылезающему из кустов.

— Кажется, да. То есть нет.

— Я тоже толком не успел. Худющий такой, длинный, быстрый, поймаю — убью! Ну-ка, что у него за номер? Та-ак, без номера. Написано — «учебный». Видал, как теперь учатся? Тебя чуть не сбил. А с машиной-то моей, а? Смотри, что сделал, скотина!

Лацис сочувственно покивал и, пробравшись через толпу зевак, скорым шагом двинулся домой, оглядываясь по сторонам. Прошел полквартала, завернул за угол и остолбенел. Прижавшись спиной к кирпичной стене пятиэтажки, за углом стояла Смерть и тяжело дышала.

— Где он там? — быстро спросила Смерть.

— Кто?

— Ну, этот дурак с монтировкой.

— Там, у машин.

— Во придурок-то! Разорался на весь город, монтировку схватил. Видишь, Лацис, не скоро культура привьется гражданам. Ну авария, ну виновата… Тем не менее, можно бы было спокойно договориться? Весь проспект собрал, придурок! Ну-ка, загляни за угол. Разошлись или нет?

Лацис посмотрел.

— Нет.

— Ну ладно, иди-иди, мне сейчас не до тебя. Грузовик вызволять надо.

Лацис послушно сделал несколько шагов, но потом усилием воли заставил себя обернуться.

— Извините, вы это меня хотели грузовиком сбить?

— Да не-ет, — улыбнулась Смерть, — не-ет. Если б я захотела сбить, то наверняка бы сбила, будь уверен. Так… покататься взяла. Вообще дорожно-транспортное происшествие — способ ненадежный. Не стоит им пользоваться. Шуму много, а толку… сам видишь, никакого толку. Что это я, черт? Ладно, иди-иди, доживай свои часы. Сутки обещанные к концу подходят. Наслаждайся. Там тебе жена грибы жарит, аж по всему подъезду запах стоит!

Прибежав домой, Лацис, не говоря ни слова, вывалил грибы из сковородки в мусорное ведро.

— Не покупай с рук, — буркнул изумленной Валентине.

— Да я ж… в магазине!

— Ну и что? Все равно не покупай!

— А что покупать?! — Валентина рассердилась. — Взял и выбросил. Всегда грибы ел. Что за психи, Лацис? Вчера парашют домой притащил. Теперь щека расцарапана. Второй день на себя не похож! Что случилось? Выкладывай!

Эдвардас обнял Валентину и с грустью взглянул на настенные часы.

— Я попробую объяснить, погоди чуть-чуть.

Лацис задумался и долго смотрел на секундную стрелку настенного циферблата, которая с беззаботной радостью отматывала свои циничные круги. Потом переключил внимание на минутную, которая двигалась значительно медленнее, но двигалась не менее подло, с завидным упорством накрывая деления циферблата. Часовая стрелка как будто совсем не двигалась. Но это всегда лишь кажущаяся неподвижность. Стоит закрыть глаза и на некоторое время обо всем забыть, как эта, казалось бы, совсем безмятежная стрелка скакнет так, воспользовавшись вашей забывчивостью, что вы вздрогнете, как вздрагивают миллионы людей, опаздывая на работу или на поезд; как вздрагивают влюбленные, проспав свидание или регистрацию брака; как вздрагивают врачи реанимационного отделения и как вслед за ними вздрагивают родные безнадежных больных. Остановись, время! Не двигайся, часовая стрелка! Но она движется.

— Как все-таки быстро время бежит, — прошептал Лацис.

— Чего?

— Я говорю, как быстро бежит время, Валя. — Он обнял жену. — Ты помнишь, Валя, тот день, когда мы с тобой познакомились?

В это время раздался телефонный звонок.

— Был ясный день, ты была в розовом платье, и я еще помню, у тебя были две смешные торчащие косички.

Телефонный звонок повторился. Эдвардас тяжело вздохнул.

— Не бери трубку, Валя! Ну так вот… Когда мы познакомились, ты была в розовом платье, я попытался в тот же день тебя проводить, но неловко уронил мороженое…

Телефон по-прежнему не утихал.

— Я тогда подошел к фонтану, чтобы почистить брюки, а ты не стала ждать и убежала.

— Я все-таки возьму трубку.

— Меня нет.

Валентина взяла трубку.

— Его нет.

— Я так расстроился тогда и думал, что больше тебя не увижу. Ходил сам не свой целую неделю. По нескольку раз в день возвращался к фонтану, у которого чистил брюки, оглядывал все вокруг, пытаясь увидеть розовое платье…

В это время в дверь постучали «спартаком».

— Но потом я узнал тебя в толпе, узнал не только по розовому платью… и косичкам…

В дверь яростно, беспорядочно забарабанили.

— Не открывай дверь, Валентина!.. И я тогда понял, что дело не в розовом платье.

В дверь били уже явно ногой. Лацис вспотел.

— Ну так вот, мы ели мороженое, и я пошел провожать тебя во второй раз. Попрощался… но потом попросил поцеловать. Ты убежала снова. Мне было стыдно. И я опять целую неделю ходил сам не свой, по нескольку раз в день подходил к фонтану и смотрел, нет ли розового платья…

В это время удары в дверь прекратились.

— Господи, неужели проехало?! — удивился Лацис, глядя на часы. С момента вчерашней угрозы сутки уже истекли. — Неужели?! — И он, раскрасневшись от волнения, бухнулся в кресло.

— Как ты хорошо только что говорил, Эдвардас, — сказала Валентина дрогнувшим голосом.

В это время с улицы донесся молодецкий свист, и вслед за этим булыжник разбил стекло в гостиной. Эдвардас вышел на балкон.

— Ты что, сдурела? Ну ладно в меня, ты ведь в жену могла попасть!

— А пусть не врет, что тебя дома нету! — крикнула Смерть, надвинув кепку и засунув руки в карманы. — Ну, че застрял? Выходи на улицу!

— Нет. Не выйду.

— Так… — Смерть закурила папироску, чтобы сосредоточиться. — Та-ак. А где парашют? Парашют мой где? Гони живо!

— На, забери! — Лацис скинул парашют с балкона. — Забери свой парашют и проваливай, чтоб я тебя больше не видел!

— Чего-чего? Крутой, что ли? Ты что, думаешь, сутки дала тебе продержаться, и все? Распрощались?

— Дала мне продержаться… Сперва грузовик водить научись, дура костлявая! Вали отсюда!

— Та-ак, та-ак! Вот он как заговорил! Ты кого это дурой костлявой называешь, ты, козел? Свою спасительницу? На халяву живешь, понял?

— Это кто на халяву живет, ты, как тебя там?

В это время Валентина вышла на балкон.

— Не связывайся с хулиганами, Эдвардас. Пойдем, ты мне так хорошо только что говорил…

Эдвардас вернулся в гостиную, успокоился. И минут через десять, сбиваясь, с большим трудом, но все же завершил начатый монолог.

С этого дня Валентина не могла нарадоваться на аккуратность и, как ей казалось, чрезмерную добросовестность Эдвардаса. Он сделал глазок в двери, закрывал балкон на все шпингалеты. Был чрезвычайно осторожен в обращении с электроприборами и газовой плитой. Не брал в рот ни капли спиртного и пользовался душем, а не ванной.

— Так лучше. Бодрит, — улыбался жене.

А на прогулках всегда искал подземный переход, прежде чем перейти на другую сторону улицы.

— Слушай, мне кажется, в тебе просыпается настоящий прибалт, — заметила как-то Валентина, все эти изменения в муже ей нравились. — Такой аккуратный стал, собранный, как все в Прибалтике.

— Видишь ли, — задумывался Лацис, — родина моих предков — Латвия — была в постоянной опасности из-за множества различных причин. Видимо, это и приучило наш народ к пунктуальности и порядку. Причем опасность давала о себе знать каждый день. И не только в воздухе, но и на земле, и в воде. Ты знаешь, даже в ванной латышам нельзя было расслабляться.

— Почему? — удивлялась Валентина.

— Видишь ли, теплая, плещущаяся вода ванной убаюкивает, притупляет бдительность латыша. Можно расслабиться и захлебнуться, особенно если пьян, вот почему латыши и мало пьют к тому же…

Уволиться в запас Эдвардасу так и не дали. Горбунов сам лично разорвал его рапорт, сказав руководству, что «это у него пройдет, я знаю», убедил руководство дать Лацису отпуск, чтоб тот «одумался», подумал-подумал, да и сам взял отпуск из солидарности с другом. Обе пары — Горбуновы и Лацисы — решили отдохнуть, как обычно, вместе и, как обычно, в Крыму, в ведомственном санатории.

Вода морская всегда хорошо бодрит. Особенно человека средней полосы, уставшего от тягучего городского зноя. Смена климата и солевого содержания воды лечит лучше, чем время, притупляя душевные раны и тяжелые воспоминания. Едущие на курорт люди до конца не осознают, зачем они едут. А потом отчитываются загорелыми телами, фотографиями на фоне пальм и морскими самодельными сувенирами. Никакой суперспециалист ни в какой сверхответственной командировке не готовит отчет с такой тщательностью и с первого дня, как курортник, собирающий доказательства своего пребывания на берегу моря. Чтобы потом полгода доказывать себе и другим, что он там был, что там действительно хорошо и что «ах, как жаль, что вы туда тоже не поехали».

Не загорай, не фотографируйся, не собирай сувениры, и тогда действительно отдохнешь и совсем не растеряешь впечатления, когда на вопросы сослуживцев: «Ну как там, в Крыму?» — ответишь: «В каком Крыму? Нет, я все лето просидел в Балашихе». По крайней мере, от тебя отстанут.

Эдвардас Лацис впервые в жизни правильно отдыхал на курорте, потому что на все прежние ценности ему было наплевать. А поэтому климатические и природные перемены медленно, но верно делали свои целительные дела. И учитывая, что катер, на котором он катался уже три раза, не тонул, экскурсионный автобус не переворачивался, и ни разу его не отравили в столовой, на смену тревоге постепенно приходило состояние жизненного оптимизма. Один раз, правда, когда Эдвардас вечером бродил в горах, приличного размера булыжник сорвался сверху и прогремел в полутора метрах от него. Лацис долго смотрел на склон горы и на вершину, но никого, кто б это мог сделать, не обнаружил.

Сон, правда, снился ему один и тот же каждую ночь, но зато все в более радужных цветовых гаммах. Фиолетовые оттенки заменялись голубыми. Пасмурное небо, какое было во время того памятного прыжка, все больше наполнялось солнечным светом. Уже и черная запаска выглядела не столь мрачно. И Смерть — сама приветливость и доброта…

Он видел себя во сне со стороны, от третьего лица. И события происходили в замедленном действии. Вот летит куда-то оторванное кольцо. Вот появляется Смерть в белом развевающемся балахоне. Вот они — крупным планом. Оба смеются и о чем-то оживленно говорят. Вот Смерть хлопает его дружески по плечу. И на опасно малой высоте раскрывается черно-красная запаска. Вот Лацис, вытянув ноги, касается травы. Вот сгибаются ноги в коленях. Раскидываются руки для равновесия. Или даже нет — победно вскидываются вверх. Жесты одобрения инструктора. Ну и, конечно, болельщики с цветами. Эдвардас улыбается и, влекомый порывами ветра, тащится вслед за куполом. Он не скидывает лямки парашюта. Он не делает этого специально. Он просто не хочет их снимать. Что, вообще говоря, идет вразрез с инструкциями.

— Что-нибудь хорошее приснилось? — спрашивает Валентина.

— Да, Валя, мне только что приснился хороший сон.

Ведомственный санаторий действительно оздоровлял.

Обе пары отдыхали с удовольствием, много смеялись и, как в прежние курортные сезоны, о проблемах не вспоминали вообще. Даже Эдвардасу нет-нет да и подумывалось, а не поспешил ли он с решением «завязать» с парашютным спортом. Все недавние неприятности казались уже далекими, более того, что их и не было. Так думалось все больше и больше с каждым новым беззаботным курортным днем.

Солнце, воздух, трехразовое питание и прогулки на катере — все это было регулярно. Вечерами — гитара. А также анекдоты и воспоминания Горбунова с имитацией некоторых парашютно-акробатических хитростей на комнатном пятачке.

Грязевых ванн Лацис, правда, по-прежнему избегал, а вот к выпивке приобщаться начал. Да и как не приобщиться в санатории, да еще в Крыму, под гитару, под анекдоты, да еще в родной компании?

— Да-а, обгорел ты, братец! — как-то раз Горбунов растолкал Лациса, заснувшего прямо на пляже. — После двух бутылок крепленого надо под грибок заползать. Иначе сгоришь. Спиртное загар усугубляет. Потерял ты осторожность, брат.

Противоожоговая мазь, как известно, не помогла, и вечером у Лациса поднялась высокая температура. Горбунов попробовал несколько верных, как он слышал, народных способов от перегрева. Полил друга пивом, потом еще каким-то напитком, но все это опять-таки не помогло. Затем предложил помочиться ему прямо на обгоревшую спину, от чего Эдвардас отказался.

— Да ну тебя! Позови доктора. Вот если доктор порекомендует, тогда мочись!

И Горбунов поплелся на первый этаж санаторного корпуса поискать какого-нибудь врача. Долго отсутствовал, но наконец вернулся с худым, как жердь, доктором в белом халате, с бородкой и в темных очках.

— Лягте на живот, больной! — скомандовал доктор сразу же, как только вошел в номер. — И майку снимите. — Затем присел возле и принялся водить пальцами по обгоревшей спине, поглядывая то на спину, то на присутствующего в комнате Горбунова.

— Ой, какие у вас руки холодные, доктор! — Эдвардас аж задергался.

— Это не у меня руки холодные. Это у вас спина горячая, — прогнусавил доктор. Затем задумался о чем-то, покусал губы и попросил Горбунова оставить его с пациентом наедине.

— Жить будет? — хохотнул Горбунов, покидая номер.

— Вы так больше не шутите. — Доктор строго осек Горбунова. — Это не смешно. — И повернулся к пациенту: — Вам сколько лет, больной?

— Тридцать пять, а что?

— Да так, ничего. Хороший возраст.

Доктор встал, закрыл дверь номера на щеколду и еще раз провел пальцем по спине пациента вдоль позвоночника по всей его длине.

— Ну и что? — Лацису надоела исходящая от доктора неопределенность.

— Случай у тебя, братишка, серьезный. — Доктор перешел на «ты» и на ласковый шепот. — Будем оперировать, дружок.

— То есть как это — оперировать? — Лациса аж подбросило.

— Лежать!

— Да я же всего-навсего обгорел!

— Я же сказал тебе лежать, не оборачиваться! — Доктор быстро открыл чемоданчик и закопошился в медицинских железячках. — Сколько их тут, — шептал он, гнусавя. — Да все разные какие! — Казалось, он терялся от разнообразия звенящих штуковин. — Нет, эта слишком коротенькая… Вот эта. — Наконец в руке у него блеснул длиннющий скальпель.

— Что-то не понял, вы шутите?.. Оперировать! — Лацис послушно не поднимал головы, но весь напрягся. — Чего оперировать? Вы что, меня прямо здесь оперировать собираетесь?

— А где ж еще? Не на пляже, верно? Чего откладывать? Дооткладывались… То есть хотел сказать, запустили болезнь.

— Какую болезнь? Вы меня ни с кем не путаете, доктор?

— Нет, не путаю.

— У меня же кожа обгорела всего-навсего… Кожу, что ли, снимать будете?.. Я не понял.

— Не оборачиваться! — крикнул доктор.

Однако Лацис заметил, что скальпель зажат почему-то у доктора в кулаке, а не между пальцами. Лацис вскочил и сел на тахту, ему стало страшно.

— Ты чего вскочил? Я же сказал: лежать! — Доктор развязно приближался.

— Зря мы вас, доктор, побеспокоили по такому пустяку. — Эдвардас весь дрожал. — Лучше пусть мне Горбунов на спину помочится.

— Потом помочится. Все. Вызвали доктора — теперь вот просто так не уйду.

— Я отказываюсь.

— Ты что, против отечественной медицины?! Ты это брось! — прошипел доктор и, размахнувшись скальпелем, кинулся на парашютиста.

Эдвардас инстинктивно заслонился подушкой. Скальпель, со свистом рассекая воздух, вспорол подушку, освободив перья, которые разлетелись по комнате. Лацис толкнул доктора тем, что осталось в руках, и бросился к двери, не сразу сообразив, что она заперта на щеколду.

В это время доктор, отплевываясь от перьев, предпринял вторую попытку прооперировать пациента. В другой руке у него появилась какая-то хирургическая пила. Эдвардас нагнулся и сильно дернул за коврик, после чего доктор, потеряв равновесие, упал. А Эдвардас, перемахнув через доктора, сделал еще два шага и выпрыгнул с балкона. Он быстро оценил высоту, благодаря Господа, что этаж только третий. Довольно сильно ударился ступнями об асфальт, но сумел частично погасить удар, вовремя согнув ноги в коленях. После чего, сгруппировавшись, покатился от места падения. Где-то рядом просвистел скальпель, звякнул об асфальт, так и не воткнувшись, а вслед за ним пропела хирургическая пила. Эдвардас вскочил и побежал.

— Ушел, гад! Ничего! Ты мне еще попадешься на операционный стол! — Доктор прокричал с балкона и еще произнес несколько слов, которые Эдвардас не расслышал.

Он летел напропалую через кусты, перепрыгивая лавки и распугивая отдыхающих. Выбежав из зоны отдыха, выбрался на пустынное место возле воды и спрятался за большим камнем, чтобы отдышаться. Затем внимательно осмотрел вечерний немноголюдный пляж. Признаков погони вроде бы не наблюдалось. Где-то вдалеке трое спасателей распивали бутылку. А у мангала заканчивал работу шашлычник… В белом халате, в темных очках и с бородой. Лацис смотрел на него долго, минуты три, но действия шашлычника не показались ему подозрительными.

— Черт! — Эдвардас сплюнул в набегающую волну. — Да что же это такое? Доктор это приходил ко мне или кто?

Затем отчаянно крикнул в море:

— Мне что, вот так теперь все время бегать?!

Он смотрел на море как бы с надеждой, как бы ожидая получить ответ. Низко летали чайки, крича. Где-то вдалеке проплывал пограничный катер… И тут же, в море, прямо на розовой солнечной дорожке, показалась трубка аквалангиста. Лацис привстал, но, обессиленный, снова сел. Трубка плыла прямо на него, без зигзагов, не сворачивая. Вот видны уже легкие буруны от приближающегося тела… Лацис побледнел. Вот шлепнули несколько раз по воде ласты… «Как быстро плывет, — отметил про себя Эдвардас, — быстро плывет, уж очень неестественно быстро». В это время над водой поднялся трезубец от охотничьего ружья. «Вот оно», — Эдвардас покрылся потом и судорожно захватил зачем-то жмень гальки. А тем временем маска плывущего уже поднялась над водой. Умелый последний взмах — и пловец выходит, ощутив дно под ногами. Он приближается. Маска мокрая, лицо пока не удается разглядеть. У Эдвардаса пересохли язык и губы…

— Фу-ух! — Горбунов снял маску и, несколько раз фыркнув, как морж, вышел из воды. — И ты здесь? Чего сидишь? Водичка, я тебе скажу! Очень даже… Очень советую!

И он с гордостью вытащил из плавок бычка, только что подбитого на подводной охоте.

Поздно ночью Лацис и Горбунов возвращались из местного кинотеатра. Они продолжали обсуждать случай с доктором.

— Ничего не понимаю. Я потом специально заходил в медпункт, — хмурился Горбунов. — Не было там больше такого в черных очках, с бородкой. Вот ведь суконец!

— Где же ты его тогда нашел, Серега, черт возьми?

— Да я и не искал, собственно. — Горбунов глядел в землю. — Он как-то сам на меня вышел. Медпункт был закрыт на ужин, а тут этот тип в белом халате подворачивается. «Что, — говорит, — болеем?» — «Не я, — говорю, — друг болеет». «А кто он, ваш друг?» — спрашивает и блокнот достает. «Эдвардас Лацис, говорю, в тридцать девятом номере. Обгорел на солнце. Парашютист». Этот с бородкой аж подпрыгнул. Вскрыл медпункт, хвать чемодан — и за мной.

— Сережа, ты его лицо успел разглядеть? — Лацис заволновался.

— Да нет как-то. Худющий, бледный, помню, бородка и черные очки. Вообще для меня все врачи на одно лицо… в белых халатах… О чем задумался?

— Та-ак. Борода, наверно, приклеена была. И очки, чтоб отвлечь внимание. И голос у него какой-то ненастоящий.

— Вот гаденыш, а? — Горбунов ожесточенно сплюнул. — Не знал я, что в санатории такие придурки могут попадаться. Ладно… Спина-то хоть прошла?

— Да я уже о ней и не думаю.

— Вот видишь. Какой-никакой, а результат! — Расхохотался Горбунов. — Может, это новая психотерапевтическая методика?

— Да иди ты! Все. Больше никаких солнечных ванн.

Они вышли на аллею, что простиралась среди душистых акаций. По бокам возвышались гипсовые изваяния. А далеко-далеко впереди проступали коробки корпусов санатория. Идти предстояло еще изрядно. И поскольку Эдвардас хмуро молчал, Горбунов стал обращать внимание на гипсовые скульптуры.

— Во, гляди, это, кажется, балерина, верно?

— Похоже на то.

— А этот с кайлом, геолог, что ли?

— Да, геолог. Без уха.

— А этот?

— Кажется, доктор, — с отвращением проговорил Лацис. — Без носа.

— Да. Отбили, должно быть, нос. Знаешь, Лацис, я понимаю, что эти скульптуры нынче считаются безвкусицей. А с другой стороны, мне кажется, какой-то смысл в них все-таки есть.

— Какой же?

— А такой. Идет человек по аллее. Ну, скажем, футболист. Идет себе, идет. Ба-бах! И видит скульптуру футболиста. Вот и подумает: «Надо же, люди старались, мой труд увековечивали. А я только вполсилы играю». Стыдно станет футболисту. Глядишь — и побольше забивать начнет. Что это с тобой?

Лацис стоял как вкопанный.

Следующей была скульптура, изображавшая парашютиста в момент приземления. Руки раскинуты. Ноги согнуты в коленях. На груди лямки. И торчащие конусом прутья из рюкзака, означавшие, видимо, натянутые стропы.

— Мама родная! — Лацис застыл и не двигался.

Печально шелестели ветви акаций. Скульптуру зеленоватым светом освещала луна.

Горбунов же откровенно обрадовался:

— Смотри, и про нашу профессию не забыли! Ты знаешь, мне сразу прыгать захотелось, веришь, нет? Неважная, конечно, скульптурка, а все равно приятно. Гадом буду, если в Кракове не выиграем, а, Эдик? Я согласен, что это не такое уж художественное произведение, сколько для стимула… Смотри — и человека-то слепили в натуральную величину, чего молчишь?

— В натуральную величину, — повторил Лацис. — Нет, Сережа. Это не для стимула. Это надгробный памятник. Это знак.

— У тебя взгляд стал на вещи негативный, — разозлился Горбунов. — И сам поникший какой-то… Не нравишься ты мне в последнее время. Ну не запала тебе скульптура — не смотри. Воздухом дыши. Акациями любуйся. Смотри, как весело шелестят ветвями! А луна прямо как солнце.

— Не могу я, Сережа, любоваться акациями. — Лацис не отводил глаз от скульптуры. — Ты вот что… извини… Не принято у нас, конечно… Но у меня к тебе одна просьба. — Голос его стал глухим. — Если что со мною случится, помоги Валентине.

— А что с тобой может случиться?

— Пока не знаю. Но если что случится… Ты ей помоги. Все.

— Ты это брось! — Горбунов почувствовал, как комок подкатывает к горлу. — Чтоб я такого больше не слышал. Понял? Случится с ним… Заехать бы тебе разок по морде, чтоб пессимизм слетел! А? Может, заехать?

— Ну, заедь.

— Нет, не буду! Ты этого хочешь. Придется из тебя человека делать, размазня. Доктор, видите ли, в него скальпелем запустил. Он и расклеился. А как черно-красную запаску раскрывал за сто пятьдесят метров до земли — не боялся? В общем, слушай: слова лишаешься. Приезжаем из отпуска, готовимся к Кракову и будем прыгать. Понял меня? Повтори!

— Понял. Будем прыгать. Мне как-то, Сережа, уже все равно.

— И вот еще, — не успокаивался Горбунов. — Вот что. Вот это, то, что перед тобой, есть никакой не надгробный памятник. Перед тобой статуя. Это статуя, увековечивающая наш труд. И она меня как парашютиста приободряет. — Он глядел Лацису в глаза. — Приободряет, понял?

— Хорошо, приободряет, — повторил Лацис. — Ну вот. Теперь, кажется, все…

— Ты о чем?

— Да вон…

Прямо навстречу по аллее к ним приближалась фигура в кожаной куртке.

— Закурить есть?

Это была Смерть. Правая рука ее была в перчатке. В лунном свете поблескивали зубцы кастета.

— Свои иметь надо, — хладнокровно парировал Горбунов.

— Я не к тебе обращаюсь, ступай мимо. — Смерть опять перевела взгляд на Лациса и сделала шаг в сторону, предлагая жестом Горбунову следовать дальше.

— Чего-чего? — Горбунов, делая вид, что не расслышал, наклонил голову.

— Проваливай. — Смерть повторила свой жест. — Мне вот этот герой нужен, а не ты.

— Иди-иди, Сережа. Это только меня касается, — прошептал Лацис. — Это мои проблемы, Сережа. Иди.

Горбунов еще несколько секунд простоял удивленный, а потом коротким ударом справа залепил незнакомцу в челюсть, да так, что тот отлетел в кусты.

Смерть вскочила, бросилась было на Горбунова, но приостановилась, подумала мгновение, побежала обратно по аллее и быстро исчезла. Не прошло минуты и друзья не успели даже начать обсуждать инцидент, как раздался свисток и активный топот. Смерть вновь бежала навстречу парашютистам, правда, на этот раз уже без кастета, но с красной повязкой дружинника и с четырьмя милиционерами за спиной.

— Ах, ты уже в дружинники успел записаться, падла! — возмутился Горбунов и, ничуть не тушуясь, вторично отправил незнакомца поваляться на обочине.

Дальнейшее сопротивление друзей, правда, было осложнено численным превосходством сил правопорядка. Горбунов, хотя и не сдавался долго, вырывался как лев, несколько раз сбрасывал наседающих милиционеров, все равно, в конце концов, оказался-таки в наручниках с заломленными назад руками. А Лацис, который вступил в борьбу неуверенно и вяло, уже давно лежал под двумя сержантами лицом вниз, пытаясь повернуть голову и объяснить, что друг его здесь ни при чем. Все это время Смерть бегала вокруг, что-то кричала, что-то советовала милиционерам и по возможности старалась пнуть то Лациса, то Горбунова исподтишка.

Через пятнадцать минут оба парашютиста сидели в «воронке», а через полчаса — за железными прутьями решетки камеры предварительного заключения. Им было видно, как человек в кожанке, с красной повязкой, размахивая удостоверением дружинника, что-то объяснял лейтенанту, составляющему протокол.

Ночью друзей развели по «одиночкам». А на следующее утро Лациса пришла навестить Смерть.

— Не удивляйся! — хохотнула Смерть. — Я тут сказала дежурному, что твоя родственница. И, пожалуйста, без дураков. Думаю, что сейчас самое время обо всем договориться.

— Сволочь! — прошептал Эдвардас. — Горбунов-то здесь при чем?

— Горбунов? — Смерть задумалась. — Да ладно… С Горбуновым своя история. Мне он не нужен. Больше чем за драку с него спроса не будет. А ты… На вот!

Смерть развернула салфетку.

— На вот. Я тебе пирожков принесла.

— Уноси. Все равно есть не буду. — Эдвардас сидел на полу в углу камеры и смотрел на стенку перед собой.

— Напрасно-напрасно. Пирожки горячие, свежие. Только что в ларьке купила. Да ешь! Не отравленные. Не бойся. Здесь же такой баландой кормят. Уж я-то знаю, поверь.

Эдвардас взял пирожок, но есть не стал, а держал в руке, разминая хрустящую корочку, и по-прежнему глядел на стенку.

— Я ведь, Эдик, пойми меня… — Смерть присела рядом и тоже взяла один пирожок. — Я ведь, Эдик… Ты что же думаешь, ты думаешь, я от хорошей жизни на тебя столько времени потратила? Столько гоняюсь… Вон, весь Крым прочесала, пока нашла. Кто другой на моем месте давно бы плюнул, сказал бы: пусть живет, хрен с ним. Но мне, понимаешь, даже думать так нельзя. Смерть есть смерть, брат, рано или поздно должна настигнуть. Ну хорошо, дашь одному поблажку, другому… И ведь страшно представить, надо мной же смеяться начнут. Как тут с профессиональной гордостью быть, а? Ты, как профессионал, должен понимать, что такое профессиональная гордость. Ты думаешь, я именно против тебя что-нибудь имею? Не-ет! Ты мне даже чем-то импонируешь. Своим жизнелюбием, что ли… Такие, как ты, большим трудом достаются. Знаешь, кого я не люблю больше всего? Самоубийц. Ну просто наоборот хочется сделать. Из принципа. Порежет какой-нибудь дурак себе вены. И лежит, стонет. Думает, отойдет. Вот постоишь-постоишь над таким, подумаешь-подумаешь. Да и вызовешь «скорую»! Или эти, что на рельсы бросаются. Как их? С неразделенной любовью. Боже мой! Как-то из-за одной такой дуры две электрички отменить пришлось. А жизнелюбы — они, брат… Одним словом, я таких уважаю. С ними интересно. Даже на похороны прийти за честь. Красивые эпитафии послушать. «Он так любил жизнь…», «Он боролся…» и так далее. Вот так вот. Да… Если ты насчет Валентины беспокоишься, то не бери себе в голову. Ей скоро повышение на работе подойдет. И в лотерею крупно выиграет. Но это только при условии… Сам знаешь каком.

— Сейчас меня уберешь? — обреченно прошептал Эдвардас. — Или в туалет дашь сходить?

— В туалет… Врешь ты все, Лацис. Я ему в открытую, а он — «в туалет». Любую возможность для побега ищет. Это ж КПЗ, а не гостиничный номер с балконом. «В туалет»! Да не буду я сейчас ничего делать. К тому же рискованно — повязать могут на выходе. Договорим — сходишь в свой туалет. Я тебе вот что предлагаю. В Кракове, я слышала, соревнования по парашютному спорту намечаются…

— Да.

— Ну вот. Вот и тренируйся. Поезжай в Краков. Там все и сделаем. Ты знаешь, я даже на слово готова поверить. И до Кракова ни-ни! Мне даже такая развязка нравится. Символично. Затяжной прыжок. Небо. Место нашей первой встречи с тобой. А? Согласен?

Лацис молчал.

— А какой памятник я тебе присмотрела! Не какую-нибудь пирамидку, как у всех. Эдакий… — Смерть привстала, чтобы изобразить приземляющегося парашютиста.

Эдвардас вздрогнул.

— Там, вдоль аллеи, что ли?

— Да. Неужели не нравится?

— Нет.

— Ну ладно, это не принципиально. Мы это еще обсудим. Так как насчет Кракова?

Лацис молчал.

— Молчишь? — Смерть походила по камере и снова присела рядом. — Молчишь? Ну а о Горбунове не хочешь подумать?

Лацис вскочил.

— Да сиди. Сиди!

— Сергей тут ни при чем!

— Как это ни при чем? А вот это? — Смерть показала на свой припудренный бланш под глазом. — Два года, считай, он себе намотал. Ну, при условии, если я не заберу заявление, конечно. Да какие там два года?! Да при желании я на вас на обоих мокруху повешу. Понял? Ты что, не знаешь, как у нас уголовные дела шьются? В два счета. Пару «мокрых» стволов подкинуть. Анонимка. Звонок прокурору. И бабушка-свидетельница. Все, вышка!

— Где же ты свидетельницу найдешь?

— Где я найду?! Ах-ха-ха! — Смерть от души расхохоталась. — Ах-ха-ха! Где я найду? Да у любого подъезда. Знаешь, сколько бабушек жить хотят? Ах-ха-ха! Ну, по рукам? Сам сравни: почетная красивая смерть после свободного полета на крупных международных соревнованиях или позорная смерть уголовника-мокрушника Лациса после унизительного суда и всех процессуальных дел… — Смерть сделала паузу. — Вместе с подельником Горбуновым.

— Я согласен. — Эвардас, не мигая, смотрел перед собой.

— Молодец, вот это по-мужски! — Смерть с уважением посмотрела на Лациса и крепко пожала его обмякшую, покрывшуюся потом ладонь.

На следующее утро Горбунов и Лацис уже сидели в гостиничном номере и, заперевшись ото всех, отмечали свое освобождение.

— Вот ведь заразы! Чуть отпуск не испортили! — хохотал Горбунов. Оба уже выпили изрядно. — Ну, думаю, все, заточат. Нет, ты знаешь, есть все-таки судьба, слышь? Это судьба распорядилась, чтобы мы с тобой в Краков поехали! И поедем! И выиграем! Неужели не выиграем, Эдик? Выиграем, черт нас всех дери! Помнишь, что я на аллее тебе про ту скульптуру говорил? А? Что для стимула… А? Кто был прав? Кто из нас?

— Ты, — мрачно проговорил Эдвардас.

— То-то же, а надо было на что-нибудь поспорить с тобой. Нет, Эдик, это судьба. Это явная победа в Кракове. Явная, понимаешь? Наливай! За победу! Даже на пятнадцать суток не засадили. А ведь я этому дружиннику от всей души прописал. Могли бы и засадить. Да, я не понял… Что, у тебя раньше с этим типом какие-то дела были? Кастет надел… Ой-ой, как страшно!.. Ха-ха-ха! Что он тогда привязался именно к тебе?

— Не знаю, наверное, перепутал с кем-то, — Эдвардас допил уже бог знает какой стакан муската. — Не знаю. Я знаю только одно. Я знаю, что пойду сейчас в ванную, Сережа. Я знаю, что сейчас наполню ванную до краев. Потом лягу в нее…

— Молодец. Это дело.

— Лягу в нее. Я положу свое тело горизонтально, чтобы торчал только нос, и буду пускать пузыри, потому что говорить уже больше не могу, Сережа. И еще я знаю вот что… В Кракове нашу сборную ожидает победа. Нашу сборную ожидает такая победа, какой еще никогда не было в истории нашей сборной. И еще я знаю, как нас будут награждать. Награждение будет происходить ночью. В лунном свете, под шелест акаций. Организаторы приволокут огромный железобетонный пьедестал, на котором уместится вся наша команда. А впереди — весь эдакий гипсовый я… для стимула. Руки мои будут победно вскинуты. Ноги согнуты в коленях. А из рюкзака будут торчать железные прутья.

— А на втором месте, Эдик, я думаю, будут поляки, — пробубнил Горбунов, уронив голову между посудин. — Потому что они хозяева соревнований. А хозяевам, как известно, судьи… того… Хотя, знаешь, я б этим полякам, Эдик, и третьего места никогда б в жизни…

Горбунов захрапел, а Эдвардас, покачиваясь, хватаясь руками за стену, двинулся в ванную. С трудом включил свет. С еще большим трудом разделся и, еле-еле установив нужный баланс между горячей и холодной водой, полез в воду. Он сразу заснул от равномерного шума работающего крана и плеска набирающейся воды.

Ему снился Краков. Международные соревнования. Флажки, болельщики, взлетная полоса. Шум мегафона. Бодрая походка инструктора. И вдруг — неожиданное изменение в программе. Объявляются приводнения вместо приземлений. И от третьего лица Лацис видит, как его самолет, набрав высоту и скорость, делает вираж над расчерченным полем и поворачивает к искусственному водоему. Лацис почему-то в самолете один. Более того, в одних трусах, в огромных черных трусах с красными полосками и без парашюта.

— Лацис, готов? — кричит инструктор через переговорное устройство. — Не слышу! Лацис, готов?

— Готов, — привычно рапортует Эдвардас, примеряясь к водоему.

Сквозь гул самолета доносится плеск воды.

— Ну, Эдик, покажи этим полякам, давай! — командует инструктор.

И Эдвардас привычным, уверенным движением красиво покидает самолет. Все как обычно. Несколько блестяще выполненных пируэтов. Обязательные элементы закончились. Теперь пошли произвольные. Все четко. Осталось приводнение. Эдвардас, вытянувшись «солдатиком», приближается к воде. От встречного ветра черные трусы наполняются, раздуваются, как купол. Скорость гасится. И Эдвардас, вытянув носочки, входит в воду почти без брызг.

С погружением в воду приглушается рев на трибунах. Вот ступни касаются керамического дна. Пора выныривать. Лацис сильно отталкивается. Но тут же больно ударяется головой. Сверху какая-то стенка! Может быть, вправо? Стена! Влево? О господи, опять стена! Лацис мечется под водой, потеряв ориентацию. Где верх? Где низ? Он в ловушке. Между тем легкие выпускают последний воздух. Вот они, последние пузыри. Ну все, конец. Прощайте, ребята! Не поминайте лихом! Я сделал все, что мог, для победы…

Вдруг чьи-то руки хватают его и резко вытаскивают из водоема. После чего эти же руки хлопают по спине, чтобы прошел кашель.

— Господи, что это? — Лацис проснулся, сидя в ванне, наполненной до краев. — Валя, это ты?

— Какая я тебе Валя? Чуть не захлебнулся, пьяница чертов! Прямо как знала…

Смерть помогла Эдвардасу выбраться из ванной и доковылять до тахты.

— Давай спи! А то не то что до Кракова — до конца отпуска не дотянешь. Надо же, напился как дурак, да еще в воду полез. Кто мне насчет Кракова слово давал? А?

Смерть махнула рукой, понимая, что от мертвецки пьяного ничего не добьешься, и пошла выпускать воду из ванной.

— Понял. — Эдвардас кивнул, закурил сигарету и повалился на подушку. Засыпая, он почувствовал, как кто-то, выругавшись, вытащил у него сигарету изо рта и затушил в пепельнице.

Последние дни отпуска Эдвардас вел себя безобразно, даже по мнению Горбунова, которому всегда ставили Лациса в пример. Он много пил. Заплывал за буйки. На ходу прыгал с катера в воду. Устроил дебош на дискотеке. И даже забрался в какой-то реликтовый заповедник, не обратив внимания на сторожа, который, вскинув двустволку, долго кричал, что будет стрелять. «Я тебе стрельну!..» — кто-то из темноты грубо осек сторожа. Пока суд да дело и сторож с кем-то что-то выяснял, Лацис преспокойно нарвал цветов и удалился. Экскурсий и культурных мероприятий он больше не посещал, а по вечерам выходил на ту самую аллейку к той самой гипсовой скульптуре и долго смотрел на нее в глубокой задумчивости. Один раз, будучи пьяным, даже заснул у пьедестала. Но милиционеры, обнаружив его, доставили до гостиницы и не взяли штрафа.

— Что скучаешь, Лацис?

Смерть, одетая в воздушное вечернее платье, как-то раз подошла к нему. Разговор происходил поздно вечером на аллее возле той же гипсовой статуи.

— Я не скучаю. Вот гляжу на статую, на эту мерзость. Приободряюсь. — Эдвардас хмуро осмотрел Смерть с ног до головы. Обратил внимание на новую прическу и модные туфли. — С танцев, что ли?

— Да. А почему бы и нет? — Смерть игриво ежилась и слегка была пьяна.

— Ну как, успешно? — Лацис с усмешкой продолжал оглядывать худую, угловатую, но не лишенную стройности фигуру. — Где же провожающий тебя кавалер? Укокошила, должно быть, кавалера?

— Ты меня как-то однобоко воспринимаешь. — Смерть обиделась. — Почему обязательно «укокошила»? На культурные мероприятия за этим не ходят. Что, мне и отдохнуть нельзя?

Лацис снова усмехнулся:

— Конечно, можно после трудов праведных. Ну и как мероприятие?

— Да так, ничего особенного… Какой-то кавказец все время приставал. «Я, — говорит, — люблю таких, как ты, блэдных дэвушек», хвастался, что деньги девать некуда, домой к себе звал. Вот и думаю: сходить к нему или нет? А? Как ты думаешь, а, Лацис? — Смерть, хитро улыбаясь, смотрела на Лациса, пытаясь прочитать его реакцию.

— О господи! А чего ты меня спрашиваешь?

— Ну так… С кем мне еще посоветоваться, как не с тобой? Мы уже так давно с тобой знакомы… И в то же время, — Смерть вздохнула, — мне кажется, так мало друг друга знаем.

Эдвардас не отреагировал никак. Он повернулся к статуе.

— Ты вот что мне скажи. — Смерть перешла на строгий тон. — Ты что это в последнее время, совсем башку потерял?

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что, мне кажется, приключения на свою задницу ищешь. Я тебя серьезно спрашиваю. Так это или нет?

— Ничего я не ищу.

— А какого дьявола утром на подстанции полез через кабели высокого напряжения? Ты что, табличек не видел? 800 вольт!

— Да не было там никакого напряжения.

— Да это я рубильник отключила. Потому и не было! Болван! Какого черта полез?

— Я за кепкой. Туда кепку ветром унесло.

— Господи, кепку! Ну как это можно было из-за кепки… Через сетку, потом через кабели… Знаешь, как я перепугалась за тебя?

— В самом деле?

— Ну да.

— С чего бы? Могла бы не выключать рубильник.

— Ну да, а в Кракове кто будет прыгать? Ты как парашютист погибнуть хочешь или как дурной прохожий? Ты что это? Специально смерти ищешь? Ну ладно, раз ищешь, так и быть. Вот я перед тобой. Зачем искал, говори! Ну, чего хотел? Никого нет, говори, не стесняйся.

— Ладно-ладно… Чего говорить, и так обо всем договорились. А чего ты меня отчитываешь, собственно? — Эдвардас спохватился. — Ты что мне, мать? Жена? Ты кто вообще такая? Ах да, пардон…

— Лацис, что за тон? Отчитываю я его… А кому ж тебя отчитывать, как не мне? От жены отбился. И не смотри на меня так! Мне, между прочим, ее как-то по-человечески жаль. Она и так, и эдак… Все подход к тебе ищет. А ты… никаких знаков внимания.

Отношения с Валентиной у Эдвардаса действительно испортились, как никогда. На все вопросы жены он отвечал только тремя словами: «да», «нет», «не знаю» — и ни разу не улыбнулся. В один из вечеров Валентина не выдержала и разрыдалась, чего с ней не случалось уже много лет. Это произошло после того, как Валентина купила розовое платье, точно такое же, какое было на ней в юности во время их первого знакомства.

— Ну, как тебе мое платье? — спросила она, напряженно улыбаясь.

Лацис ответил «да».

— А разве оно тебе ничего не напоминает?

Лацис ответил «нет».

— Ну вспомни, пожалуйста, как мы познакомились!

Лацис ответил «не знаю».

— А я все знаю! — разрыдалась Валентина, вымачивая подушку. — Я тебя больше не интересую! Вы, мужики, всегда на курортах себе других баб находите!

— Каких баб?

— Ты думаешь, что я слепая, да? Думаешь, что я ничего не вижу?

— Чего ты видишь?

— А то, что ты все последнее время о другой думаешь!

— Я ни о чем не думаю в последнее время.

— Думаешь! Ты для кого тогда цветы нарвал в заповеднике, а? Я думала, мне, а он ночью с цветами на аллею ушел и только утром вернулся… Ну, кому нарвал цветы? Признавайся, чего уж там…

— Себе. Кому ж еще…

— А больше, значит, некому было?

— Некому.

— Та-ак… — Валентина привстала и скандально скрестила руки на груди. — Ну хорошо… Тогда другой вопрос, если ты меня считаешь за дуру. Что это вчера за баба была?

— Какая баба?

— Не валяй дурака! Ведь прекрасно знаешь, о ком я говорю. Хорошо, придется напомнить. Вчерашняя. Длинная такая, худая как жердь. Ты заснул опять пьяный на песке, а она над тобой зонтик поставила.

— А-а! Ну, это, наверное, чтобы я не обгорел.

— Да-а? Вон какая заботливая, оказывается! А почему именно тебе? Раз так все складывается, может быть, ты меня с нею познакомишь, а, Лацис?

Эдвардас недолго подумал и твердо сказал: «нет». Больше они с женой не говорили вообще ни о чем.

Со Смертью до конца отпуска беседовать также не доводилось, а встретил он ее еще только раз. Случайно. На пляже. Смерть стояла возле спасательной будки, растирая мазью обгоревшие плечи, и что-то втолковывала подвыпившим спасателям. Лацис тогда хмуро поздоровался, потупил взгляд и прошагал мимо.

Их следующая встреча произошла уже после отпуска, месяц спустя. В Кракове, после предварительных состязаний. Накануне финальных.

— Здравствуй! — Смерть стояла перед ним в национальной польской одежде, протягивая парашютисту огромный букет цветов.

Эдвардас узнал ее не сразу, поскольку Смерть была здорово нарумянена, как и все участницы праздничных мероприятий, оживляющие крупные состязания.

— Это тебе за предварительные кульбиты, — улыбнулась Смерть. — Ей-богу, ты сейчас лучше прыгаешь, чем во время нашей первой встречи. Такой раскованный стал. Зондер класс!

— А я думал, что ты уже больше не придешь, — нахмурился Лацис.

— Ты как будто бы мне не рад? — обиделась Смерть.

— Рад, конечно. С чего бы мне не радоваться! — Лацис взял букет цветов и медленно пошел прочь от полигона с мыслями о завтрашнем финальном прыжке.

— Погода-то какая, а, Лацис! — Идущая за ним Смерть с удовольствием потянулась, сделала глубокий вдох и посмотрела на солнце. — Завтра, говорят, еще теплее будет. А вот послезавтра обещают похолодание, облачность, местами возможны осадки.

— Зачем ты мне говоришь, какая погода будет послезавтра?

— А тебе что, безразлично?

— Безразлично. Завтра, я так понимаю, мой последний роковой прыжок, а ты мне про послезавтрашнюю погоду несешь.

— Ну вот. Ты опять об этом. Да отвлекись ты. Товарищи, можно сказать, от него успехов ждут, рекордов, а он все о смерти. Когда прыгаешь, никогда не думай о смерти, думай о технике! А то еще проиграете полякам, не дай бог…

— А тебе что, не все равно?

— Конечно! Конечно, не все равно. Я за вашу команду, можно сказать, каждой клеточкой болею. И даже не только из-за тебя. Действительно хорошо прыгаете. Так что соберись. Видал, как у них Яцек Прушинский прибавил?

— Да… хорош.

— Но у тебя есть козырь! Ты обречен, а он — нет. Обреченный человек, как никто, должен испытывать вдохновение. Полную свободу действий! Демонстрировать самые невероятные импровизации. Воздушное хамство, я бы сказала. Поскольку для обреченного, сам понимаешь… никакого разбора полетов. И времени у тебя на свободный полет будет поболее, чем у Прушинского… если, конечно, у него тоже парашют не заклинит. Ну, ты понял?

— Да.

— Я думаю вот что… Я думаю вот что, Лацис. Нечего тебе сегодня одному болтаться. Поэтому предлагаю устроить прощальный ужин. Тут в Кракове один симпатичный ресторанчик заприметила. Прямо напротив живописного собора. В этом ресторанчике лобстеров подают. Это такие омары. Любишь омаров?

— Люблю.

— Я тоже. Ловят прямо в водоемчике у тебя на глазах и тут же готовят.

— Дорого небось?

— Это пусть тебя не волнует. Сегодня я плачу. Я тут деньжат подзаработала на массовках! — Смерть хихикнула.

— Да ладно, я и сам могу заплатить. Пошли.

Нет ничего вкуснее, чем последний в жизни огромный тихоокеанский лобстер. Вот он лежит с фантастическими клешнями, отражая мягкий свет торшеров престижного краковского ресторана. О, сколько вкусного и питательного таит в себе этот превосходный лобстер! Но он не только вкусен, он и красив настолько же, насколько огромен. Только невежда, не рассмотрев лобстера как следует, может приступить к трапезе. И серия фотовспышек доказывает серьезность намерений многих, кто действительно понимает уникальность этого действа. Осмотр закончился. Утихают комплименты. Хрустит клешня. И высасывается из нее удивительный сок. Но это только прелюдия! Впереди — мякоть. А там еще и вторая клешня. Две клешни у лобстера. Не одна, а две! Таким образом, возникает двойное радостное ощущение. Первую ешь и осознаешь, что есть еще и вторая. И когда-то еще доберешься до шейки! Но о ней пока рано думать. Тем более, не доедена первая клешня. Она ведь огромная. Такая огромная клешня у лобстера, что иному любителю пива и половины бы хватило, чтобы устроить действительно пивной праздник, сопроводив полклешни огромным количеством запотевших бутылок.

А вот и вторая клешня пошла. Хорошо! Еще слаще и сытнее первой! Философский вопрос о смысле жизни? Снимается философский вопрос! Настоящий мужчина должен посадить дерево, родить сына и съесть лобстера. И растерянно глядят с портретов Шопенгауэр, Гегель и Кант. Лобстеров надо было есть, господа философы! Никакие женские ласки не заменят правильно приготовленного лобстера. Вот почему так кусают губы ревнивые жены, когда выходят побродить по морскому берегу их мечтательные мужья.

Самая трудная промежуточная процедура — разломать панцирь шейки. Не каждый это умеет. Но тот, кто справится, будет действительно вознагражден. Однако отложим пока шейку в сторону, ибо ошибка — приступать к шейке, забыв про грудной панцирь. Встречал и таких, что выбрасывают… Гнать их из трапезной! Не смотря на чины и заслуги, гнать! По тому, как человек обрабатывает грудную часть лобстера, проверяется, насколько ему можно доверять самое ценное — шейку. И только тот, кто с честью пройдет ответственное испытание грудным панцирем, с полным правом и чистой совестью может приступать к заветной четвертой стадии… Убирается несъедобная черная жилка… Отбрасывается подальше хорошо обсосанная панцирная шелуха… Вы готовы? Вперед! Только не подавитесь! Первый лобстер часто бывает последним.

— Ну вот. Теперь и помирать можно! — Лацис благополучно доел шейку и откинулся на спинку ресторанного кресла.

— Не помирать, а погибать! Это две большие разницы. Как ты не понимаешь! — поправила его Смерть с набитым ртом, но тут же подавилась, и Лацису пришлось несколько раз ударить ее хорошенько по спине, чтобы непрожеванный кусок проскочил куда следует.

— Да-а. На лобстеров в одиночку ходить нельзя. Опасно… Спасибо, Эдвардас. Что бы я без тебя делала?

Принесли еще вина. Оба выпили. Потом долго молчали. Смерть курила длинную сигаретку. Звучали джазовые импровизации. На танцевальном пятачке медленно двигались пары.

— Какой вечер, а? Давно у нас с тобой не было такого чудесного вечера. Ну, что ты молчишь, Лацис?

— А о чем говорить?

— Ну как о чем? Ты же мужчина. Кто кого развлекать должен: ты или я?.. Вот и развлекай!

— Тебя?! — У Лациса округлились глаза, и он захохотал, да так, что официанту пришлось сделать ему замечание. — Тебя?! Да ты что, мало развлекаешься?! Да у тебя… Господи, эти развлечения каждый день! Один сгорит. Другой утонет. Третий ацетон выпьет вместо водки. Четвертый… Я, например, вообще… разбиться должен.

— Не надо об этом. — Смерть нахмурилась. — Прошу тебя, только не об этом сейчас. Ты знаешь… Я иногда сама себя не люблю. Но ничего не могу с собой поделать. Я знаю, что бываю плохой. Нехорошо поступаю. Но ты должен меня прощать. Ты должен быть выше. Ты мужчина. А я все-таки женщина…

— Ты — женщина?! — Лацис чуть не свалился с кресла и опять захохотал, получив второе замечание от официанта. — Ты — женщина?! Ах-ха-ха!

— А кто же я, по-твоему? — нахмурилась Смерть.

— Черт знает кто! Я знаю, что ты Смерть! Смерть, понимаешь? Ты среднего рода, наверное. Впрочем… Какой там род… Какой там пол…

Смерть смотрела в сторону. Губы ее тряслись от обиды.

— Нет среднего рода, Лацис. Ты понял? Нет! Действительно, иногда мне приходится выглядеть мужчиной и поступать как мужчина. Приходится быть жестокой, потому что сама жизнь такая жестокая. Обрати внимание — никто на смерть не жалуется! Все жалуются на жизнь! И никто тебе в этой жизни не поможет, если сама себе не поможешь! Никто! Да что там, ласкового слова иной раз не услышишь, какая там помощь… А с тобой… С тобой мне хочется быть женщиной… Мне хочется быть слабой женщиной…Пригласи меня на танец, Эдвардас.

— Нет. Ни за что!

Смерть вытерла выступившие на глазах слезы. Потом встала.

— Ну, тогда я тебя приглашаю.

— Нет.

— Господа! — крикнула Смерть так, чтобы услышали все в зале. — Я объявляю белый танец! Лацис! Я тебя приглашаю! Пойдем!

Лацис не двигался.

— Пойдем. Я так хочу! — Смерть изо всех сил дернула Лациса за руку и прижала к себе.

Медленно, под музыку они переместились к танцевальному пятачку.

— Завтра ты разобьешься… — Смерть положила голову ему на плечо и перешла на горячий шепот: — Мне будет тебя не хватать, Эдвардас. Слышишь?

Лацис молчал.

— Ну поцелуй меня, — шептала Смерть. — Поцелуй в первый и последний раз.

— Нет! Нет! — Он оттолкнул Смерть и широким шагом направился к выходу.

В зале все охнули и застыли.

— Ах вот ты как! Вот ты какой! Завтра же сдохнешь. Завтра же! В лепешку разобьешься! — кричала Смерть вдогонку парашютисту. — И вообще ваша команда проиграет полякам! А в личном зачете и ты, и Горбунов, и все — Прушинскому!

— А это мы еще посмотрим! — крикнул Эдвардас, покидая ресторан.

— И памятник, знаешь, какой я тебе памятник поставлю? Из Крыма ту самую гипсовую статую сопру!

Последних слов Эдвардас уже не слышал. Он шел к друзьям уверенной поступью, несмотря на выпитое. Спасибо тебе, съеденный лобстер!

Спортивный самолет «Сессна-24», набрав нужную высоту и скорость, выруливал к расчерченному стриженому полигону. Девять лучших парашютистов страны, среди которых были Сергей Горбунов и Эдвардас Лацис, готовились подтвердить звание чемпионов Европы, завоеванное в прошлый раз. Только что отпрыгала польская сборная во главе с Яцеком Прушинским, показав очень хорошие результаты. Теперь поляки с ревностью и волнением смотрели в небо, ожидая работы главных претендентов на чемпионское звание.

— Готовы, ребята?! — кричал инструктор, пытаясь быть услышанным сквозь гул работающего поршневого мотора.

Все девять парашютистов подтвердили готовность:

— Готов! Готов! Готов!.. Готов!..

— Ты как будто в бой идешь! — хохотал Горбунов, наклоняясь к уху своего товарища.

Действительно, ничего не осталось от прежнего Лациса, расслабленного, с отсутствующим взглядом. Его глаза на этот раз горели, а тело сжалось, как у тигра перед атакой.

— Я такое настроение приветствую! — Говорить было трудно, и Горбунов в дополнение к словам показал большой палец. — Во!

— Прощай, Сережа. — Лацис нарочно проговорил тихо, чтобы содержание невозможно было разобрать через самолетный гул. Но попрощаться он счел своим долгом. И тоже показал большой палец. — Во!

— Согласен, Эдвардас! — Горбунов сделал вид, что все расслышал. — Мне твой сегодняшний оптимизм нравится! Прямо ты меня заряжаешь, а не я тебя! — Он хлопнул друга по плечу. — Это по-нашему! Так держать!

— Хорошая погода! — Эдвардас весело крикнул.

— Хорошая!

— А вот назавтра будут осадки… говорят!

— Какая разница, что будет завтра?! Во оптимист! — кричал Горбунов. — Сегодня прыгаем, финал! А он о завтрашней погоде думает! Вчера вечером — предфинальный мандраж у всей команды, а он, говорят, с дамочкой в ресторан пошел!.. Да ладно, ладно, извини! Я уж не выдам, не бойся! Просто восхищаюсь тобой, Эдик, в последнее время! Ну все нипочем! Дамочка-то как?!

— Что как?

— Получилось что-нибудь?

— Сегодня получится!

— А может быть, у нее подружка имеется, а?!

— Ах-ха-ха! — оба по-разному расхохотались.

В это время прозвучала команда инструктора.

— Ну, Эдвардас, — Горбунов подтолкнул Лациса к выходу, — покажи этим полякам! Давай!

Один за другим спортсмены покинули самолет, в несколько мгновений поравнялись и приступили к групповым упражнениям, выстроившись сначала в круг, а затем и в другие симметричные фигуры. Одна фигура, другая, третья… Блестяще! Лучше, чем у поляков! Кусает губы Прушинский, глядя с полигона в бинокль… Его товарищи поволокли собранную амуницию в командный автобус…

Набор групповых фигур исчерпан, и под аплодисменты болельщиков летящая девятка распадается, по-прежнему сохраняя симметрию, но каждый летит уже в сторону своего квадрата на полигоне. Наступает последний этап свободного полета. Личный зачет. У Прушинского пока есть надежда… Есть еще пока… Есть пока… Но… Охнул Яцек Прушинский и снял пилотку, как, впрочем, и все, кто наблюдал за полетом. На полигоне паника! Один из летящих спортсменов сборной освобождается от рюкзака. Яцек Прушинский еще раз поглядел в небо… Все понял… И поплелся, мучаясь вопросом, стоит ли продолжать карьеру, когда соперник не только талантлив, но еще и жить не хочет…

— Ты что, сдурел?! — Смерть в белом развевающемся балахоне летела на одном уровне с обреченным парашютистом. — Ты же знаешь, я этого не люблю…

— Чего не любишь? — улыбался Эдвардас, выполняя немыслимые пируэты налегке.

— Самоубийц! — сказала Смерть, явно волнуясь.

— А с чего ты взяла, что я убиваться собрался? — Лацис оттолкнул Смерть, которая, с опаской поглядывая на землю, попыталась приблизиться. — Я перед падением спланирую и опять взлечу. — И он захохотал так, что, кажется, даже на поляне услышали.

— Дурак! — Смерть нахмурилась. — Спланирует он… Ну и шутки у тебя перед смертью. Парашют, между прочим, был нормальный, сама проверила, а ты его отстегнул.

— Потому и отстегнул, что нормальный. Чего тебе от меня надо? Если последнее желание, то вот тебе… Колов побольше наставь в моем квадрате. Для верности.

— Нет! — Смерть как загипнотизированная смотрела на приближающееся зеленое поле и растущие сектора расчерченного полигона.

— Ну, выполняй желание, мать твою, считаю до трех. Раз, два, два с половиной…

— Твоя Валька, между прочим, на развод подает! — Смерть залетела снизу, пытаясь прочитать реакцию в глазах Лациса.

Эдвардас усмехнулся, перевернулся и уже летел к ней спиной.

— Вот ты какой! Не хочешь Смерти в глаза заглянуть?!

— Не хочу!

— Трус!

— Кто? Я?!

— Трус! Понял, ты кто?! Тот, кто боится заглянуть Смерти в глаза, тот трус!

— Ах ты стерва! Ты будешь выполнять мое желание? Колов мне наставишь или нет?

— Нет! Трус не умирает так просто!

— Считаю до трех! Раз, два, два с половиной… Три! — Лацис рванулся и схватил Смерть за балахон. — Ты кого трусом называешь?! — Резким движением он дернул за штанины, чтобы надавать как следует. Штаны слетели и взмыли куда-то в воздух. А Лацис… На какое-то время он замешкался, как бы не решаясь… Что-то остановило. Занесенная правая рука опустилась мягко… И тут же он оказался в цепких объятиях. И влажные холодные губы прильнули к его губам.

— Пусти, — прошептал он, — пусти, пожалуйста.

— Не пущу. Теперь мое желание. Твое желание было в прошлый раз.

Тут же Лациса словно подбросило вверх. Обычное состояние, которое испытывает парашютист, когда раскрывается купол. А где-то внизу уже слышался вой «скорой помощи» и отчаянные крики. Парашют раскрылся на опасно малой высоте, и Эдвардас больно ударился ногами о землю затоптанного центра расчерченного квадрата, вовремя, правда, согнув ноги в коленях. Но долго не разжимались объятия… И, влекомые ветром, они долго тащились за черным куполом по траве.

* * *

— Я не понимаю, Марыля, человек хочет жить или не хочет? — Яцек Прушинский доедал жареную гусятину, угрюмо поглядывая на серебряную медаль, завоеванную в личном зачете.

— Хочет, хочет, — кудахтала краснощекая жена, накладывая сливки в деревянную миску для десерта.

— Ну а если не хочет, Марыля? Если ему наплевать на собственную жизнь? Как же тогда быть с карьерой?

— Ой, не знаю, Яцек, ой, не знаю.

Весь оставшийся вечер и почти всю ночь они вместе с женой мучились над этим вопросом.