Марина Алиева

Понемногу обо всём

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Марина Алиева, 2018

Сборник рассказов различной тематики: от военных баек до монолога римской монеты… от бытовых зарисовок до постапокалиптической картинки мира…

16+

ISBN 978-5-4493-7547-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Понемногу обо всём
2. Блеск
3. Спасибо!
4. Сказание о подполковнике Егоре Е. В.
5. Второе сказание о подполковнике Егоре Е. В.
6. Jazz
7. Голый король
8. Родовое гнездо
9. Не последний звонок
10. Дубина
11. Римская монета
12. Настроение бога
13. Паяцы
14. Рубль
15. Небесная авиация сошла с ума
16. Танька и, ещё раз, Танька!
17. А-ах!
18. Несколько ракурсов одного эпизода
19. Носки для Галатеи
20. Неприметное счастье
21. Мелочи парковой жизни
22. Завитушка
23. Человек разумный
24. Римская монета
25. Крыса

Блеск

Во дворе росло дерево, на нём жила сорока.

Собственное имя у неё, конечно, было, но на сорочьем языке звучало оно так заковыристо сложно, что никаких человеческих букв не хватит, чтобы его написать. Но, поскольку назвать героиню как-то надо, то пусть она будет, скажем… мммм.., ну-у, к примеру… Ванька!

Почему? Да просто, похожа. С какого бока ни посмотри — Ванька Ванькой, хоть и барышня. Вид добродушный и постоянно изумлённый, посидит, посидит на ветке, потом громко на весь двор выстрелит скороговоркой длинную, заковыристую фразу и снова сидит в одну точку смотрит, покачиваясь при этом, словно поёт в ней какой-то мотивчик, которому хочешь не хочешь, а поддашься.

Старая ворона, что жила по соседству, у дома с магазином, говорила, что точно так же покачивался один её знакомый попугай, из третьего окна на пятом этаже со стороны улицы, который, между прочим, звался Ванькой… Может, отсюда и пошло? Впрочем, неважно.

Ваньке-сороке не было никакого дела до какого-то там попугая, а покачивалась она потому, что жилось ей хорошо и весело! Чего, кстати, нельзя было сказать о том, другом Ваньке, ибо, по словам вороны, жил он в клетке и мир мог видеть только в границах своего третьего окна на пятом этаже со стороны улицы. Сороке-Ваньке такого счастья было не надо — у неё во владении был целый двор с деревом и четырёхэтажный дом со всеми жильцами!

Да, да, представьте себе! Пусть не самый большой и без магазина внизу, но настоящий старый дом с двумя подъездами, заселённый густо и шумно! И скучно здесь никогда не было.

Без совладельцев, правда, не обошлось, и своей собственностью дом считали ещё и колония воробьёв, и нечистоплотное голубиное семейство, но Ваньку их присутствие не напрягало. Жалко что ли? За воробьиной мелочью, исправно подрастающей к началу каждого лета, было интересно наблюдать, как впрочем, и за взрослыми, особенно когда они вдалбливали молодняку правила жизни их многоптичьего семейства. Голуби же вообще держались особняком и вечно толклись возле мусорных баков, куда Ванька летать брезговала. Охота была ковыряться во всякой дряни, если из второго окна, на первом этаже, что у подъезда с кустом сирени, регулярно выбрасывался отменный корм в виде зёрен пшена, риса, а то и кукурузы! На четвёртом окне второго этажа и на шестом окне от края, на этаже четвёртом, были пристроены чудесные домики-кормушки, где можно было обнаружить булочные крошки, а порой и с изюмом! Семечки, сухарики, кусочки яблок, КОЛБАСЫ! И совсем уж непонятных деликатесов, про которые даже ворона от дома с магазином ничего не могла сказать, потому что у себя там ничего такого не видывала!

У кормушек, правда, нет-нет, а и возникали конфликты. Слов нет, по размеру они больше подходили для воробьёв, и приличной, самостоятельной птице громоздиться на жёрдочку возле того домика было зазорно и не солидно, поэтому Ванька долго летала мимо, высокомерно отворачиваясь. Но однажды показалось, что там что-то блеснуло! Подлетела, цапнула.., оказалось просто капля воды, но зато на такой вкуснятине, что дух захватило!

Ваньку событие потрясло. Она и знать не знала как чудесно кормят эту крикливую мелочь! Прямо в тот же день, после мучительной борьбы с чувством собственного достоинства целенаправленно полетела к кормушке, чтобы ещё раз отыскать ту же вкуснятину и хорошенько распробовать, стараясь не думать при этом о том, что воркуют друг другу на её счёт зловредные голубицы у помойки.

Так с тех пор и летала. Дралась, порой, с представителями воробьиного семейства, но потом договорились полюбовно — воробьи будут в домиках трапезничать единолично, а Ваньке относить, время от времени, деликатесы на её ветку. И всё! И началась не жизнь, а сплошное лето, даже когда зима, потому что имелся у Ваньки под самой крышей закуток настолько тёплый и обустроенный, что в нём даже в лютую стужу не холодно. Сытно, тепло — что ещё нужно? И хранить можно всё, что душа пожелает.

А Ванькина душа желала многого. И, желательно, блестящего.

В её дивном, уютно обустроенном тайничке образовалась целая сокровищница из бутылочных стёклышек, пробок, колпачков от ручек, монеток и даже обычных камешков, у которых хватило ума так развернуться к солнцу, чтобы блеснуть своими вкраплениями и тем привлечь Ванькино внимание. Отдельной кучкой «алмазным фондом» сокровищницы громоздился бижутерный лом, который удавалось подобрать во дворе или возле магазина, пока старая ворона не видела, и Ванька жизнь бы за него отдала, потому что чудесные камешки мерцали даже в темноте её тайничка, наполняя его и волшебством, и мечтой, неоформленной, неясной, но от этого совсем не грустной, а напротив, очень даже приятной. На рассвете ли, на закате, когда хоть человеку, хоть птице что-то начинает волновать душу, забивалась Ванька в свою сокровищницу и, распушив перья, как всякая другая птица, начинала тихо и сладостно вздыхать, совсем по-человечьи.

Так прошли два тёплых и два холодных сезона Ванькиной сорочьей жизни, а в самом начале третьего тёплого случилось с ней ещё одно потрясение, из-за которого, собственно, вся эта история и началась.

Тут надо заметить, что Ванька не только ела и вздыхала в своём «алмазном фонде», были у неё и другие развлечения. Одно, понятно, поиск сокровищ, а другое — коты. Не те, дворовые, за которыми глаз да глаз, а домашние ленивые и толстые, что вылезали на подоконники своих окон с первыми теплыми солнечными лучами и плотоядно жмурились на каждую пролетающую птичку. Воробьи и голуби тоже обожали их дразнить, но делали это опасливо и примитивно, всего лишь пролетая мимо то в одну сторону, то в другую. Ванька же понять не могла, чего они боятся? В этом деле ведь главное что? Чтобы окно было ЗАКРЫТО! И тогда делай, что хочешь!

Она и делала. Садилась прямо на подоконник перед какой-нибудь наглой усатой мордой и, глядя в изумлённо-оскорблённые кошачьи глаза начинала чистить перья и постукивать клювом, то у себя под ногами, типа бегают там всякие, проснувшиеся после зимы, а то — почему бы и нет — прямо по стеклу, аккурат в то место, куда уже прилип разрумяненный возмущением кошачий нос!

Ванька особенно любила дразнить жирного котяру с третьего этажа. Этот, не то, что носом — всей тушей по оконному стеклу расползался! Орал так, что было слышно по эту сторону, и потом, (Ванька это уже со своей ветки наблюдала), долго не мог успокоиться, всё бегал по подоконнику, жалобно мяукал и с яростью дёргал оконную ручку, про которую знал — она убирает ненавистное стекло!

В тот день, когда всё началось, Третьеэтажный кот появился в своём окне с раннего утра. Сначала тщательно мылся, потом что-то деловито вынюхивал по углам, а когда на подоконнике обозначился и прогрелся кособокий солнечный прямоугольник, развалился на нём с полным кошачьим удовольствием.

Тут-то Ванька и подлетела.

Села, по старой доброй традиции нос к носу, развернула крыло, чтобы по пёрышкам на боку клювом пройтись, да так и застыла…

Позади кота, в комнате, лежала на столе штуковина, которую люди в прохладное время надевают на голову, а на штуковине этой сияла, переливалась словно радуга и солнце, вместе взятые, неземной красоты брошь!

У Ваньки в глазах всё потемнело. Ни кота, ни комнаты она больше не видела, и открой сейчас кто-нибудь окно, с места бы не сдвинулась, сожрать бы себя дала, но от чудесного видения глаз бы не оторвала! Радужные искры так и рассыпались во все стороны, затмевая солнечные лучи и вялый блеск застёжки на сумке, что стояла рядом. Сумку Ванька знала, видела у хозяйки Третьеэтажного, но никогда, никогда не замечала она на этой тётеньке ничего, даже отдалённо напоминающего то волшебное видение, которое сейчас лежало на столе и дразнило Ваньку всеми своими гранями!

Внезапно блеск пропал, скрытый чьей-то тенью.

Несчастная Ванька забегала, заметалась вдоль окна не хуже Третьеэтажного, который, видимо, уже давно бесновался и орал со своей стороны, но волшебную брошь окончательно заслонила собой подошедшая хозяйка. Она схватила на руки извивающегося кота, замахала руками и забарабанила по стеклу, сгоняя Ваньку прочь.

Пришлось улететь.

Но так тяжело и грузно Ванька ещё никогда не летала. Безо всякого интереса посидела на ветке, глядя, скорее по привычке, на барахтающихся в пыли молодых воробьят. А когда по листьям застучали первые дождевые капли, перелетела в свою каморку, где мрачно обвела взглядом собранные сокровища и поняла, что отныне без чудесной броши радостной её жизнь больше не будет.

Прошло несколько дней прежде чем Ванька снова увидела сияющее чудо. Всё это время, почти без перерыва лили дожди, но она упрямо вылетала из каморки и подолгу, неподвижно сидела на подоконнике третьего этажа, обводя грустным круглым глазом комнату за стеклом.

Там мало что изменилось. Точнее, не изменилось ничего, вот только штуковины с брошью не было. Вместо неё на столе дремал Третьеэтажный, которого сырость за окном на подоконник не приманивала.

Ванька вздыхала, улетала к себе, но, поскольку умиротворения в душе больше не было, снова и снова возвращалась к равнодушному окну.

Наконец, дожди закончились. Повеселевший двор просыхал под выглянувшим солнцем, и к середине дня закипела обычная многоголосая жизнь со снующими туда-сюда людьми, безоконными, дымящимися испариной котами, собаками на поводках, жадно тянущими носами ещё не пыльный воздух и голубиным семейством у помойки. Не было только Ваньки на дереве, и не надо, видимо, объяснять, где она теперь сидела…

И вдруг — о чудо! Из подъезда под тем самым окном вышла хозяйка Третьеэтажного в той самой штуковине, и брошь на ней переливалась, кажется, ещё ярче! У Ваньки даже секунды на размышления не ушло. Не обращая внимания на, так забавно для былых дней, распластавшегося по окну кота, она спикировала вниз и попыталась ухватить клювом сияющее великолепие! Вроде зацепила, потянула, но кошачья хозяйка вдруг присела, оглушительно заорала и, вцепившись одной рукой в штуковину, другой, где была зажата та самая сумка, яростно замолотила по воздуху. Удар, который пришёлся по Ваньке, был не таким уж сильным, но пришёлся по крылу, и она неловко плюхнулась на землю и побежала прочь, переваливаясь, волоча по земле онемевшее крыло и унося с собой боль, не столько телесную, сколько душевную.

Дворовые коты мгновенно навострили уши, но Третьеэтажная хозяйка всё ещё кричала, ругалась и потрясала сумкой вслед убегающей Ваньке, так что приближаться они не стали. А там и крыло отошло. Кое-как позволило взлететь на дерево, но тут же и сложилось. Больно всё-таки! Везде больно!

Ванька еле дождалась конца этого мутного дня. Если бы не воробьи, притащившие в утешение кусок любимого лакомства, так бы, верно, и сидела на дереве, вздыхая. Однако, не столько еда, сколько соседская душевная забота, притупила слегка Ванькину обиду, и на ночь вздыхать она полетела в свою сокровищницу.

На следующий день брошь снова вышла из подъезда. В первое мгновение Ванька решила не рисковать больше ни собой, ни жизнью, но блеск вожделенной вещицы затмил не только белый свет, но и сознание. Коротко дёрнув крылом и убедившись, что оно больше не болит, выбралась на крышу, вздохнула, оттолкнулась и полетела вниз.

Однако, тётка уже была учёная. Не стала дожидаться, когда Ванька сядет ей на голову и начнёт отрывать брошку от шляпки, а замахала руками и сумкой заранее. Этим она избавила, конечно, Ваньку от ударов, но и попытаться добыть сокровище не дала!

Покружив немного над тёткиной головой, Ванька села на свою ветку, нахохлилась и, проводив взглядом уходящую со двора мечту, громкой трескотнёй высказала всё, что было у неё в тот момент на душе! Третьеэтажный кот смотрел на это из своего окна и, кажется, улыбался, но Ваньке это было безразлично. Выстрелив ещё одной тирадой, которую можно, наверное, было бы перевести, как «Плевать я на тебя хотела», гордо пролетела мимо и забилась под крышу.

Дня три после этого она предпринимала безуспешные попытки добыть свою мечту, а потом вдруг сдалась. Один только раз подлетела к окну на третьем этаже, когда кота на подоконнике не было и заглянула внутрь, и увидела! Но в комнате была кошачья хозяйка, которая тут же кинулась Ваньку прогонять. А та, прекрасно понимая, что через стекло её не достать, потопталась немного, клацая коготками, в надежде ещё раз глянуть на брошь из-за размашистой хозяйкиной фигуры, но тётка схватилась рукой за ручку на раме и снова пришлось улететь. Только в самый последний миг померещилось, будто толстый Третьеэтажный, запрыгнув на стол, где лежала штуковина со сверкающей брошью, подобрался к ней и вцепился зубами и пухлыми лапами…

Больше Ванька во дворе не появлялась. Сидела у себя нахохлившаяся, ко всему безучастная, вздыхала, и наблюдала, как уходит и возвращается тётка со сверкающим чудом на голове, как вертит задранной вверх головой, высматривая, не атакует ли её Ванька… Но нет, ничего такого. Один только раз несколько молоденьких воробьёв попытались было… Ванька видела, как отчаянно они кружили вокруг тёткиной головы и, если бы могла, наверное, заплакала бы. А может и заплакала, кто знает…

Жизнь больше не казалась сплошным летом.

А потом, в один прекрасный день, тётка вышла из подъезда как-то особенно решительно. Штуковина по-прежнему была на её голове, но уже без сияющей броши, и Ванька напряглась. Неужели потеряла?! Неужели валяется сейчас её мечта где-то на дороге?… Но не успела она подумать, что надо бы лететь, искать, как в руке у тётки что-то блеснуло.

Неужели?!

Дошагав до Ванькиного дерева кошачья хозяйка задрала голову, высматривая что-то в листве. Потом подняла руку и потрясла ей, рассыпая по двору алмазные отблески вожделенной броши.

— На, забирай! И отстань от меня уже!

Слов Ванька, конечно, не поняла, но от чувств, нахлынувших при виде этого неземного блеска, застрекотала и высунулась.

Тётка тут же обернулась на звук.

— А, вон ты где…

Нагнулась и положила брошь на землю под деревом.

Дворовые коты, решив, что им вынесли что-то вкусное, тут же кинулись туда, но тётка их отогнала. Да и сама отошла в сторону.

Не веря происходящему, Ванька всё же выбралась из сокровищницы и замерла, не отрывая глаз от броши.

Все звуки во дворе стихли. Или она просто перестала их слышать? Коты догадались, что вкусного под деревом нет, разошлись, а Ванька всё не решалась. Она смотрела на тётку, тётка на неё, и что-то было между ними. Что-то общее…

Наконец, залежавшиеся крылья, словно сами собой, развернулись. Ванька неловко, как будто только училась летать, спустилась на землю в некотором отдалении от мечты. Прыгнула раз, другой. Немного постояла, наклонив голову на бок, потом торжественно и твёрдо подошла, подняла клювом брошь и, взлетев с ней на свою ветку, замерла.

Мир заполнили тишина и сияние. Несколько мгновений существовали только они, а потом постепенно начали возвращаться звуки, восторженное верещание воробьиного клана, одобрительное гурканье голубей и особенный шелест листвы, который бывает только летом!

Кот в окне третьего этажа улыбался.

Ванька сидела на ветке торжественная и благодарная. От клюва, в котором была зажата мечта, до кончика её длинного хвоста растекалось умиротворение.

Больше она Третьеэтажного не дразнила. Только один раз, когда окно было раскрыто настежь, подлетела и, пользуясь тем, что никто на подоконнике не спал, тихо села и подложила лакомство из кормушки с четвёртого этажа.

Кто знает, вдруг понравится…

Спасибо!

Виктор Николаевич Лобов с трудом дошаркал до пустой скамейки в конце парковой дорожки и присел, с облегчением пристроив свою палку рядом. Хотелось отдохнуть.

От Дома офицеров, где чествовали ветеранов, до дома, в котором он жил, в обычные дни дойти не сложно — и людей меньше, и шума такого нет, и ходит он обычно со свежими силами, а не после долгого сидения на собрании, потом на концерте, а потом и на «фронтовых посиделках», которые в День Победы устроил городской Совет ветеранов… Устал… Хорошо, что по дороге есть вот этот сквер с лавочками… Раньше на них внимания не обращал, а с недавнего времени стал разделять на любимые и на не очень. На эти последние садится, когда другие заняты, но сидит не долго. И вид на них не тот, и не уютно как-то. Зато на любимых можно задержаться. И вот эта, к которой сейчас так тяжело добирался, как раз, одна из них. Хорошо, что пустая — дело к вечеру, народ, кто по домам, кто на набережной уже…

Виктор Николаевич вытянул ногу, привычным жестом растёр колено и, ссутулившись, замер.

Вот сейчас для него праздник, наверное, и начался. Сейчас вспомнит. Переживёт ещё раз и самое плохое, и самое хорошее… Жена-покойница говорила: «Зачем плохое вспоминать?» А как без него? Если убитых не вспоминать, они так убитыми и останутся. И вспоминает он в себе, бережно, никого не тревожа…

Все эти обязательные торжества, слова, речи — всё это давно уже не трогало. Ещё пока живы были однополчане, с которыми здесь и послевоенную службу проходил, весело было ходить, сидеть, слушать. Гордость брала — те, кто рядом помнят тебя молодым, геройским. И ты их видишь теми же, бравыми… Потом их меньше стало. Потом, ещё меньше. А сегодня вдруг оказалось, что пришёл он один… И весь день так и чувствовал — ОДИН. Даже здесь, в сквере, на спешащих мимо людей смотрел, как сквозь пелену какую-то. Будто и сам уже не здесь… Точнее, не с ними. А ведь странно — всегда день Победы любил, всегда ждал, готовился. Год назад с Ванькой-то… Э-эх! Что и говорить, и собрание это торжественное отсидели, как огурцы, и на посиделках по рюмочке себе позволили… Ванька-то зимой ушёл… Сын его позвонил, позвал на похороны, сказал, что отец сразу как-то.., не мучился. И Виктор Николаевич решил не плакать. Зачем? Самому скоро тоже. Вон уже сидит и словно не здесь, с живыми, а где-то в другом измерении, до которого ему, как выяснилось, Судьба самый длинный путь и намерила…

Палка медленно, будто тоже притомилась, поползла по краю лавочки и упала. Виктор Николаевич вздохнул… Из пелены его окружающей торопливо вынырнула какая-то женщина, подняла палку, приставила на место.

— С праздником!

Виктор Николаевич поклонился вместо «спасибо». На площади скоро концерт какой-то немыслимый, модная певица из столицы — все туда спешат, места занять, потолкаться, потом салют посмотреть. А ему… Как странно, неужели уже ничего не надо? Да нет… Ему бы друга, хоть одного, и тоже, может быть, пошли бы! А может и нет… Уж салют они видели лучший из всех — тот самый, первый. И концерты слушали такие, о каких сейчас по телевизору рассказывают. Вон, сегодня утром артист какой-то про Мордасову… Дескать, отец ему говорил. А Он, Виктор Николаевич — тогда совсем-совсем Витька — эту самую Мордасову лично в расположение части проводил, а потом в первом ряду смотрел на неё, слушал, на месте усидеть не мог! Про войну эту проклятую забыл… И весна тогда была. Хотя и не победная. С Ванькой они в прошлом году как раз вспоминали. Не про Мордасову, а про роту свою, как весной в разведку ходили. Перемажешься в грязи — ни черта тебя не видно… Э-эх! С кем теперь вспоминать? Этак и склероз скоро заработаешь совсем. Утром сегодня встал, подумал: «Ваньке надо позвонить…», а Ваньки-то и нету. Хотя, чего там, до сих пор кажется — только номер набрать, и ответит он! Как всегда, трубку снимет и сурово так: «Слушаю!» А вот и не слушает уже… И никак у Виктора Николаевича праздник не начнётся. Без того, чтобы вспомнить, чтобы снова пережить… Нет, никак!

«Пойду домой», — решил Виктор Николаевич. Потянулся за палкой, и тут увидел их. Мальчишки! Лет пятнадцать, четырнадцать… Как раз такие, каких из своего подъезда всегда гонял, чтобы не курили и не гадили. Он таких хорошо знал! Читал про таких в газетах. С Ванькой, опять же, обсуждали… Разболтанные, ничего святого. Пару лет назад такие же заслуженного ветерана убили за ордена, а потом их продали и наркотики себе купили… Да и эти что-то подозрительно на Виктора Николаевича посматривают. Шушукаются чего-то, по сторонам зыркают… Да, надо идти, пока светло на улице, да проследить, чтобы следом не пошли…

Виктор Николаевич как раз нашаривал рукой палку, не отрывая глаз от подозрительных подростков, когда один из них куда-то быстро побежал, но предварительно что-то просигналил остальным. И, хотя зрение и слух уже не те, всё равно Виктор Николаевич по губам его понял, что парень сказал остальным: «Задержите его».

Рука предательски дрогнула, и палка снова упала.

Мальчишки разом повернулись, и всей стаей пошли к лавочке. Пять человек. Шестой убежал. Впереди, видимо, самый авторитетный… Виктор Николаевич хотел поднять палку, но парень опередил. Быстро нагнулся, сам поднял, взвесил в руке, как знаток, но к лавочке обратно приставил.

— Спасибо, — напряженно сказал Виктор Николаевич.

Взгляд подростка остановился на медалях на груди.

— Дедуль, а за что у тебя награды? — спросил он, кивая на военный китель, как показалось Виктору Николаевичу, с обидным пренебрежением.

— За войну, — буркнул тот.

— И ордена есть?

Рука Виктора Николаевича сжала в одном кулаке и поднятую палку, и подвядшую гвоздичку, которую вручили на торжественном собрании в доме офицеров.

— Есть у меня и ордена, и медали. И боевые, и мирные. И все я их честно заслужил!

Голос дрогнул и самому себе показался стариковским, сварливым. Он таким же пацанов из подъезда гонял… Попытался хотя бы встать с достоинством, но колено проклятое, с засевшим под ним осколком, совсем подвели. Вставал с кряхтением, опять, как старик немощный, и гвоздику уронил, когда навалился на палку…

Парень неловко и, будто бы с опаской, подхватил под другую руку.

— А вы нам расскажете?

— Чего? — сердясь уже на себя за своё бессилие, спросил Виктор Николаевич.

— Ну.., как воевали там. Про награды…

— Вы фашистов живьём видели? — встрял другой.

— А стреляли в кого-нибудь?

— А до Берлина дошли?

Виктор Николаевич нахмурился. «Стреляли…» Почему-то именно этот вопрос добавил обиды. Как жили уже никого не волнует! Думают, война, как боевик их любимый — стрельнул, убил, не глядя, и дальше поскакал, будто и не случилось ничего, и человек только что не умер. А побеждает всё равно, не тот, кто убивает, а кто себя убить не даёт!

— Видел я, — буркнул он. — И фашистов, и Берлин, и кладбище немецкое в этом самом сквере. Вот, прям тут…

Он ткнул палкой вдоль дорожки и осёкся. К ним бегом возвращался тот, шестой, который просил Виктора Николаевича задержать. К груди он прижимал целую охапку цветов.

— С праздником, дедуль!

Парень осторожно сгрузил букет на свободную руку Виктора Николаевича, но цветы посыпались на землю — рука вдруг задрожала так, что не унять. Мальчики кинулись их поднимать, а Виктор Николаевич снова опустился на скамейку. Глаза щипало… А ведь он думал, что разучился плакать. Да и сейчас не плакал… Просто трудно было выпустить из себя то, что копилось годами, когда считал, что несправедливо забыт, что никому его прежняя жизнь не нужна, кроме таких же, как он друзей-приятелей, а награды его только наркоманам-мародёрам и ценны. И, особенно, то, что душило в последние дни — снова фашисты, снова убивают.., вся история наизнанку выворачивается, и надо вставать против зла, которое снова попёрло. А будет ли кому?…

— Так расскажете нам что-нибудь? — снова спросил первый мальчик. — А то по телеку вчера такую фигню гнали про фашистов… И мы, это, решили, что сами разберёмся. Весь день сегодня ходим, ветеранов расспрашиваем…

Он протянул Виктору Николаевичу собранные цветы, а тот вдруг, непонятно почему, засмеялся.

— А что ж, в школе вам… или мамка с папкой?

— Так они не воевали, — пожал плечами мальчик. — Мы хотим из первых рук. У нас и диктофон есть…

Ноющая с середины дня спина внезапно прошла, и Виктор Николаевич выпрямился. Аккуратно положил подаренный букет рядом на лавочку, провёл рукой по наградам на груди…

— Вот, смотрите, внучки, эта медаль за Москву. Я тогда постарше вас был, но не на много. Добровольцем пошёл… Повезло, что взяли…

На площади давно уже шёл концерт, но мальчишки никуда не спешили. Они слушали внимательно, как будто от этого рассказа в их жизнях что-то зависело.

«А ведь по виду-то и не подумаешь, — думал сквозь слова Виктор Николаевич. — Я же вчера точно таких же из подъезда погнал… А зачем? Ну, курили, да.., так ведь и я сам в их годы, на фронте… Может, не все они хорошие, но не все и плохие. Разобраться хотят… У них теперь свой фронт, на котором врага не сразу и определишь… Э-эх!»

Виктор Николаевич провёл пальцем по очередной медали.

— А это за Берлин…

И про себя подумал: «Надо Ваньке позвонить. Рассказать…»

Сказание о подполковнике Егоре Е. В.

Евгений Васильевич Егоря выбился в подполковники из прапорщиков и службу свою нёс рьяно, почитая Устав, как вторую Библию. Всё у него складывалось, вроде бы, хорошо, но существовала одна беда — Евгений Васильевич ничего не умел делать. Вернее, он-то сам думал, что может всё, но за что бы ни брался, выходило это коряво, глупо или не выходило совсем. И карьеру свою Егоря строил на героическом и ударном устранении собственных же огрехов. Пожалуй, это было единственное, что хоть как-то получалось, но, опять же, не у него, а у тех людей, которых удавалось признать виновными.

В части, где служил Егоря, невозможно было найти, не то что двух, а даже и одного человека, который бы сказал о Егоре доброе слово. Однако, Евгений Васильевич, пребывая в счастливом неведении, каждое утро озабоченно и суетливо проносил себя через КПП и, обязательно засветившись в штабе, (желательно, в момент приезда командира), нёсся, как на пожар, к офицерскому Клубу, коим он заправлял. Причём, и озабоченный вид, и спешка к месту работы были давным-давно приняты Егорей на вооружение, как наглядное доказательство того, что без его личного участия «здесь ничего бы не стояло».

Подчиненные Егорю тихо ненавидели. И начинали ненавидеть прямо с утра, с совещания, которое почему-то именовалось «брифингом». Впрочем, удивлялись этому слову только те, кто не знал пагубного пристрастия Егории ко всяким красивым словам. Стоило Евгению Васильевичу услышать нечто, выходящее за пределы его понимания, как он немедленно вооружался этим до зубов и вставлял везде, где считал нужным, не заботясь особенно о правильности произношения. И весь этот свой «великий и могучий», которым он владел, как обезьяна нунчаками, обрушивал по утрам на головы несчастных подчиненных.

Информационная насыщенность его выступлений была под стать языковому оформлению. Особо любил Евгений Васильевич сообщать о перестановках в руководстве и о введении каких-нибудь чрезвычайных положений, мало кого из слушателей касающихся, но зато «озвученных пока только на самом, самом верху». При этом говорил Егоря очень тихо, значительно, глядя в пол, и так, словно сам ко всему был причастен.

Слушали его в пол-уха, ожидая, когда начальническое самолюбие насытится до отказа, и будут, наконец, поставлены задачи на день. С этим Егоря, слава богу, расправлялся быстро. Прапорщик и контрактник, лучше всех управлявшийся с компьютером и сами всегда знали, что им делать, прикомандированному контрактнику обычно давалось поручение вроде того, чтобы «разработать алгоритм уборки туалета», или вкрутить лампочку, почтальону — положить Егоре деньги на телефонный счёт, а художнику — «порезать ватман на полуватман». Киномеханик, методист и склочная старуха библиотекарша оставались, как правило, «за бортом». Последняя — потому что приходила на работу к одиннадцати и на «брифинг» не попадала, а на остальных-прочих у Егори не хватало фантазии.

Зато своего зама — майора Перебабина — Евгений Васильевич отягощал всем, чем только мог, включая сюда и свои собственные обязанности. Перебабин тоже ничего делать не умел, но на него так удобно «переводились стрелки», что Егоря, щедрой дланью, отписывал заму все более-менее ответственное. Потом, конечно, сурово контролировал, а когда дело окончательно заваливалось, просил помощи со стороны, ссылаясь на свою тотальную занятость, и особо упирая на нерадивость майора Перебабина. Помощь давали неохотно или не давали вообще, и тогда в клубе начинался аврал — то есть то, что Егоря любил больше всего на свете.

Если кто не знает, аврал в армии — это нервная бестолковая суета, которая начинается за считанные дни до срока, отведённого под ответственное мероприятие, о котором все знали уже давно, но думали «а вдруг пронесёт». Или, говоря иначе, это плохое и наспех делание того, что можно было хорошо и качественно сделать загодя.

Егоря неторопливой работы не понимал. За ней совершенно не видна руководящая фигура. Зато при аврале… О! Аврал открывает миллион возможностей себя показать! Можно, например, бегать по штабу с выпученными глазами и каждому встречному, который порывался бы что-то спросить, простанывать хватаясь за сердце: «Давай не сейчас. Ни минуты свободной…». А потом, набегавшись и засветившись перед кем-нибудь из командования, можно было заскочить в тихий кабинет к методисту, или в библиотеку, задыхаясь потребовать кофе и пить его два часа, жалуясь на аврал и нехватку времени. Можно вносить на утренних совещаниях отдела по воспитательной работе с личным составом — кучу бредовых или трудоёмких предложений, которые, из-за нехватки времени все равно не примут, но про себя отметят, что человек душой болеет. А еще можно… Впрочем, Егоре с успехом хватало и того, что уже перечислено. Главное во всём этом не прошляпить момент, когда кто-то из подчиненных действительно сделает что-то стоящее, качественное и к сроку. Но тут Егоря, за годы карьерного роста, поднаторел изрядно — всегда успевал первым перехватить, доложить и получить поощрение. По расторопности и ловкости — настоящий морской котик, но не армейский, а цирковой.

И всё у Егори шло хорошо изо дня в день, как вдруг, словно снег на голову, свалился неожиданно день Победы!

Нет, конечно же, Евгений Васильевич в календарь заглядывал и про 9 Мая знал. Но, когда на совещании у начальника отдела поинтересовались, как обстоят дела с концертом и, где, в конце концов, его сценарий, Егоря оторопел, привычно начал: «Так его это… Его же майор Перебабин готовит…», и осёкся. Вспомнил, как месяц назад вопрос о концерте уже поднимался, задача была поставлена, и поставлена лично ему, Егоре, а он, как всегда, перепоручил Перебабину. Тот, гад, кивнул, палец о палец не ударил и, через неделю, откомандировался на курсы повышения какой-то там квалификации. А Егоря-то доверился, успокоился, забыл…

Бедный Евгений Васильевич побелел. У него отнялось всё, что могло отняться, а самое ужасное — зашаталась, как молочный зуб, сама должность начальника клуба! Уж и так на последней присяге командир был очень недоволен бесконечными сбоями в аппаратуре и, не слушая про нерадивого Перебабина, который и то не так, и это не этак, пригрозил, если в будущем что-нибудь у них опять не срастётся… Короче, не приведи, Господи, проколоться с концертом!

Егоря зажмурился, представил возможные последствия и рванул из штаба к клубу резвее, чем прежде.

Первым делом собрал личный состав. Собрал, посмотрел и ужаснулся — прапорщик, два контрактника, художник, библиотекарша и… всё! Перебабин на курсах, киномеханик на больничном, методист и почтальон — в отпуске. Кому писать сценарий и готовить концерт — неизвестно!

От огорчения Егоря на всех наорал и всем всё припомнил. Прапорщику мат и слишком вольное обращение с ним, непосредственным начальником; контрактникам — вечное спанье в подвале, где им «не для того и… вообще!»; библиотекарше её постоянные опоздания, а художнику — отсутствие в части наглядной агитации и недорезанный полуватман! На что прапорщик матерно выругался, зловредная старуха библиотекарша разразилась затяжной, громогласной тирадой, да так, что притихли курсанты в спортзале на другом конце клуба. А когда, ближе к обеду, она, наконец, успокоилась, оба контрактника и художник лениво поинтересовались: «Товарищ подполковник, а чё нам делать? Вы задачу-то не поставили…».

Момент они, конечно, выбрали подходящий: обессилевший в скандале с библиотекаршей Егоря, уже мало на что был способен и только отмахнулся, велев всем идти на рабочие места… Подчинённые резво разбежались, а Евгений Васильевич обреченно сел за стол.

Сценарий предстояло сочинять САМОМУ!

С какого конца за это браться Егоря понятия не имел, поэтому, первым делом, достал из шкафа палочку-выручалочку всех армейских времен и народов — Устав.

Коричневая обложка высокомерно сверкнула золотым тиснением, вызвав у несчастного подполковника приступ священного трепета. Евгений Васильевич благоговейно долистал до нужного места и погрузился в чтение. Пару часов спустя, изрядно вдохновлённый, он, наконец, приступил к творчеству, потратив еще полчаса на то, чтобы открыть нужное «окно» в компьютере.

Печатал Егоря плохо — по букве в минуту, не считая размышлений и поисков нужной. Поэтому, к концу рабочего дня, на мониторе сиротливо светилась только одна запись: «Сценарий концерта, посвященного празднованию дня Победы». На большее фантазии не хватало, а сценарий требовался начальнику отдела уже завтра, поэтому Евгений Васильевич принял волевое решение домой сегодня не ходить, и дописать проклятый сценарий, чего бы это ни стоило.

Но, как известно, благими намерениями выстлан путь в одно конкретное место, и ад начался для подполковника прямо с семи часов вечера. Разгневанная жена требовала не столько объяснений, сколько присутствия мужа в доме, а жену Егоря боялся почти так же сильно, как командира. Поэтому, после безуспешных попыток вставить в разговор, кроме робких междометий, хотя бы слово, несчастный Евгений Васильевич пообещал, что «скоро будет», в мгновение ока поставил родимый клуб на сигнализацию, сдал ключи и через десять минут уже сидел дома за обеденным столом.

Надежды на то, что сценарий удастся завершить дома, на поверку оказались весьма призрачными. Сначала компьютер оккупировал сын, которому, кровь из носа, требовалось доиграть по сети в какую-то игру. Потом его сменила дочь с рефератом, а когда Егоря решил всё же показать, кто в доме хозяин, жена, гневным окриком, отправила его мыть посуду.

Только с наступлением ночи удалось Евгению Васильевичу приступить к исполнению служебных обязанностей. Дочь, крайне раздосаванная тем, что приходится прерывать увлекательную переписку «ВКонтакте», снисходительно настучала папе заветный заголовок и удалилась спать. А Егоря, оборудовав стол литровой кружкой кофе, снова погрузился в творчество.

Для начала он аккуратно перепечатал курсивом длинное уставное описание «заноса знамени» в зал, которое все «присутствующие провожают глазами». Потом призадумался. Устав — это, конечно, хорошо, но требовалось нечто совершенно особенное, солидное, что сразу бы показало начальству его, Егорину, компетентность.

Евгений Васильевич поскрёб в затылке и вдруг вспомнил, что в клубе недавно установили новый микшер. А ещё он вспомнил упоительно красивое слово «микшировать», которое часто произносил прапорщик. В сознании Егории всё это почему-то увязывалось со светом, и он, завозившись на стуле, принялся выстукивать: «Свет в зале микшируется»…

Фраза автору понравилась.

Быстренько сварганив для ведущего приветственное слово, вылившееся в «Добрый вечер, товарищи», Евгений Васильевич высунул язык и допечатал: «Ведущий уходит за кулисы. Свет в зале микшируется».

Выглядело солидно. И Евгений Васильевич, повинуясь доброй армейской традиции «безобразно, но однообразно», после выхода каждого исполнителя, равно, как и после его ухода, исправно вставлял про «микширующийся» свет.

Выступления командира, зачитывание начальником штаба поздравительных телеграмм и речи ветеранов Егоря, щедрой рукой увязал в плотную вязанку со стихами и песнями, для пущей красивости припечатав везде: «песня инсценируется» и «стихотворение инсценируется».

Тексты он, не напрягая мозга, брал из заветной книжечки майора Перебабина, которую предусмотрительно прихватил из кабинета, и тот факт, что приходится самостоятельно принимать решения, безо всякой возможности согласовать с вышестоящим командованием, необычайно изумил подполковника своей новизной и привел в состояние бесшабашной эйфории. Устав Егоря уже листал, как равного себе и, разгулявшись до безобразия, обогатил сценарий помпезным финалом, где все «участники концерта танцуют вальс под песню „День Победы“»!

Завершилось произведение «относом знамени» и выходом «всех присутствующих в фое», (именно так), где, по замыслу автора, играл духовой оркестр и работал буфет.

Эти два последних пункта Егоря сочинял уже полностью оторвавшись от земли на крыльях вдохновения. В высоких сферах сами собой забылись и выражения, которыми дирижер оркестра откомментирует сценарий, и тот факт, что буфет в клубе придется организовывать ему, Егоре, а дело это хлопотное, подотчётное, иначе говоря, прокольное… А прокольных дел Егоря боялся больше, чем командира и жену, вместе взятых.

Но творческие люди все «без царя в голове». И Евгении Васильевич, раздухарившись от незнакомых ощущений, обогащал сценарий всё новыми и новыми красотами. Так, прокрутив произведение на начало, он перечитал вступление и сурово сдвинул брови — первые строки теперь уже показались какими-то робкими и недоделанными. Не хватало увесистого штриха и Егоря, решительно воткнув курсор, где-то между «заносом знамени» и приветствием ведущего, натюкал одним пальцем последнюю фразу, не забыв ввернуть ещё одно раскрасивое выражение, слышанное от методиста: «Зеркало сцены украшено экраном, где проекцируется, (именно так), военная кинохроника».

ВСЁ! Миссия выполнена! Эпохальный труд завершён.

Евгений Васильевич расслабленно откинулся на стуле и закурил.

Собственный сценарий казался ему новым словом в культурно-массовой работе. И в табачном дыму уже мерещились и грядущий триумф, и посрамленный Перебабин, и довольный командир. А ещё сам он, подполковник Егоря, твёрдо стоящий посреди зрительного зала на широко расставленных ногах, и управляющий репетиционным процессом! Уж он покажет им всем! Уж утрёт нос, кому следует… А потом, глядишь, и в Москву вызовут опыт перенимать. Не одному же Перебабину туда методички слать, списанные со старых советских книг…

Егоря даже сплюнул в сердцах, разметав в клочья сладкие дымные грезы. Перебабин всегда служил подполковнику плацдармом для развешивания самолюбия, потому что никто больше не воспринимал Егорю всерьёз настолько, чтобы с ним соперничать. Но пока майор с высшим образованием уступал Евгению Васильевичу, с его «заушным пэтэушным» только в звании. Теперь же, после этакого-то сценария, да ещё написанного собственноручно, пусть попробует плюнуть выше!

Зауважавший себя Евгений Васильевич расправил плечи и гордо прошагал в спальню, где и прикорнул возле похрапывающей жены.

Утром дочь скинула новорожденный опус на флэшку, отдала отцу, и тот, переполненный чувством выполненного долга, отправился на службу.

Через КПП Егоря пронёс себя уже не суетливо, а с величавым спокойствием, как и положено Творцу. На «брифинге» был суров, но милостив, только небрежным жестом кинул флэшку компьютерщику и велел распечатать сценарий, как можно скорее.

— Меня с ним шеф ждёт, — придав лицу озабоченное выражение, пояснил подчиненным Евгений Васильевич. — Времени совсем мало, а из вас никто работать не хочет. Обнаглели! Начальник дома офицеров сам должен всё делать! Вот влеплю Перебабину выговор — пускай за забором работу поищет!

Пристыдив всех, Егоря совсем успокоился, потеплел душой и, подхватив распечатанные листочки, побежал на совещание к начальнику отдела.

Сегодня он был смел, как никогда, даже надерзил психологу, который никак не мог отчитаться по результатам тестирования. В ответ психолог заявил, что с тестовыми анкетами задержал именно клубный компьютерщик, потому что «у них там никогда ничего во время не делается». Егоря хотел было съёжиться, по старой памяти, и прикрыться светлой памятью майора Перебабина, но тут шеф обратил на него свой начальственный взор и поинтересовался:

— Кстати, как дела с концертом?

В голове Евгения Васильевича зазвонили колокола, затрубили фанфары, и греческие музы приготовили лавровые венки.

Он встал, выпрямился с видом победителя, не уд