Глава 2

Видимо, мне несказанно повезло. Во всяком случае, так говорит мне наутро медсестра-нигерийка в отделении неотложной помощи, тщательно обрабатывая мои раны йодом. Сотрясение мозга, ушибы ребер, ссадины и другие поверхностные повреждения – ничто по сравнению с тем, что могло бы со мной случиться в результате взрыва газа у соседа сверху. Кто-то наверняка хранит меня, заявляет она, с пугающей свирепостью задергивая занавеску вокруг моей кровати.

В ответ я помалкиваю: мое определение везения не включает в себя машину «скорой помощи», больничное судно и риск воздействия смертоносных воздушно-капельных патогенов. В следующее мгновение я мельком замечаю двоих санитаров в дальнем конце палаты, которые с трудом сдерживают пьяного. Мужчина с перепачканным лицом кренится набок, с грохотом сдвигая к стене прикроватную тумбочку на колесах, прежде чем его бесцеремонно подхватывают под руки, удаляя из поля моего зрения, тем самым лишая меня единственного развлечения. Медсестра исчезает, и я со вздохом откидываюсь на подушку.

Под потолком натянуты две тонкие серебристые нити, похожие на змей из мишуры, а к стене приклеен плакат с Сантой в стиле пятидесятых годов прошлого века. Но вместо улыбки на лице ретро-Санты гримаса: раскрасневшийся и сердитый, он выглядит так, будто его сейчас повезут на каталке оперировать желудок. В дальнем углу палаты с полдюжины самодельных бумажных снежинок прилеплены к окну, а на посту медсестер в коридоре кособочится крошечная елка. Совокупный эффект от всех этих усилий тянет на трагическое геройство. Кажется, практически невозможно разжечь дух Рождества в палате NHS[8], но благослови их Господь за попытку.

Если это можно назвать удачей, взрывом пробило дыру в потолке моей спальни, и меня накрыло летящими обломками. Зазубренный кусок трубы врезался в подушку, едва не угодив мне по лбу, но огромный кусок потолка свалился точно на живот, и теперь я чувствую себя так, словно проглотила вагон строительной пыли. В голове пульсирует боль, а грудь словно провернули через мясорубку. Под утро я попыталась дозвониться отцу и сообщить, что произошло. Отца я давно избрала в наперсники: он не отличается практичностью, зато всегда посочувствует. Но, когда он не ответил, я отправила маме сообщение с тщательно отредактированным отчетом о ночных событиях, преуменьшая масштаб трагедии.

Похоже, я сделала глупость. В считаные минуты последовал безумный телефонный звонок из Мельбурна. Мама пребывала в полноценном кризисном режиме, требуя подробностей инцидента, имена и контакты врачей и прочее. В тот момент я чувствовала себя слишком дерьмово, чтобы отбиться от нее, но теперь сожалею, что мне не хватило присутствия духа. Тем более что в конце монолога она отчитала меня за проживание в халупе (не очень-то справедливо, мысленно отметила я, учитывая, что сама она обитает на воде, и умалчивая о том, как часто она являлась ко мне, чтобы принять душ) и упрекнула в отсутствии у меня частной медицинской страховки.

Из сумки снова доносится настойчивое жужжание. Я протягиваю руку и вытаскиваю телефон.

– Привет, мам.

– Как ты? Что-нибудь изменилось?

– Я в порядке.

– Ни двоения в глазах, ни тошноты?

– Честное слово, у меня всего лишь несколько синяков. Через пару дней буду как огурчик.

– Не глупи, Чарли. Ты явно в шоке. Тебе нельзя оставаться одной. Твоя кузина Джез уже едет в Лондон. Она заберет тебя с собой в Девон.

– Мам, я не могу ехать в Девон! Мне надо работать.

– Никакой работы. Я говорила с твоим боссом, и он дает тебе отпуск до конца недели.

– Он согласился на это? – Откровенно говоря, я поражена. Мой невыносимый босс Карл – самый несимпатичный человек на планете, особенно когда дело доходит до любого рода недомоганий. Тебя должна сразить лихорадка Эбола, чтобы он соблаговолил дать отпуск по болезни.

– Он, конечно, немного поворчал, но я напомнила ему об уставных обязанностях работодателя.

Господи! Да он сократит меня в два счета! При мысли о том, как моя мать звонит Карлу и выдвигает ему ультиматум, головная боль пульсирует еще сильнее. Кроме того, с июня прошлого года в коридорах шепчутся о грядущей реорганизации. Мне нужно вернуться на работу как можно скорее; иначе я лишусь места, прежде чем прозвучит слово «увольнение».

– И врач сказала, что никаких ЖК-экранов как минимум неделю.

– Я уверена, что она просто перестраховывается, мам.

– Не говори глупостей. Сотрясение мозга – это очень серьезно. Абсолютно необходимо, чтобы ты отдохнула и полностью восстановилась. – Моя мать всегда упивается бедствиями, вот и сейчас ее голос звенит от радостного возбуждения. Я вздыхаю, зная, что возражать бесполезно.

– Хорошо. Я поеду в Девон на несколько дней. Но только пока в моей квартире идет ремонт. – Я надеюсь, что он завершится в самые короткие сроки.

– Свежий воздух пойдет тебе на пользу, Шарлотта. И животные окажут благоприятный терапевтический эффект.

Господи. Я совсем забыла о собаках. Моя кузина Джез управляет престижным питомником, который рекламируют как своего рода роскошный отель для домашних животных. Он называется «Собачий уют», а вместо клеток или загонов собак держат в отдельных люксах. Есть клубные люксы, представительские люксы и даже пентхаус, просторнее, чем вся моя квартира. В каждом люксе установлена миниатюрная кровать (в комплекте с одеялом и подушками), и имеется окно с видом на площадку для выгула. Есть даже бассейн для гидротерапии, и предоставляются услуги шофера по доставке собак из дома в гостиницу и обратно. Мама прекрасно знает, что я не собачница (эвфемизм для неудачника, по ее мнению), так что последняя реплика звучит почти как издевательство. И, хотя я люблю кузину Джез (и всегда восхищалась ее предприимчивостью, даже если она предполагает заискивание перед богатеями), при мысли о том, чтобы провести Рождество в собачьей гостинице в окружении тявкающих раскормленных терьеров, вместо того чтобы валяться дома на диване с обширной коллекцией DVD, мне хочется плакать.

После разговора с матерью я, совершенно разбитая, размышляю о том, как в одночасье рухнула моя жизнь. Еще пару недель назад я чувствовала себя счастливой в отношениях (хотя и с неверным мужчиной), имела хорошо оплачиваемую работу айтишника (с отвратительным боссом) и проживала в доступной (пусть даже не слишком обустроенной) квартире. Теперь я временно бездомная, одинокая и, скорее всего, безработная. Как и почему все это произошло? Чем я это заслужила? Я не религиозный человек, но всегда интуитивно придерживалась буддийского взгляда на вещи, который сводится к нехитрой мысли: что посеешь, то и пожнешь. Неужели я, сама того не ведая, навлекла на себя все эти невзгоды? Я порылась в памяти, анализируя свои поступки за последние месяцы. Допустим, я разворчалась на рабочем совещании на прошлой неделе, когда Карл объявил о скором переходе к практике «свободного стола»[9] в связи с сокращением накладных расходов. (Я лишь заметила, что за выслугу лет имею право на собственное личное пространство, хотя бы ограниченное ящиками стола, на что вечно недовольный Карл заявил, что выслуга лет предполагает обязанность подавать пример остальным.) А еще я не слишком любезно обошлась с бродягой, который приставал ко мне на выходе из супермаркета «Теско»[10] прошлым вечером. Но он вынырнул из темноты и напугал меня до смерти, и я не думаю, что такой подход должен приветствоваться. Хотя старик казался вполне безобидным. Может, если бы я вернулась в магазин, то застала бы его там? Или уже слишком поздно заглаживать вину? И вообще, имеет ли закон кармы обратную силу?

В сознание возвращаются слова Лайонела, брошенные в тот вечер, когда он признался в измене. «Иногда ты умеешь быть такой беззаботной, Чарли. Честно говоря, я думал, тебе все равно». Мне было не все равно, но, возможно, по другой причине. Я проснулась на утро после его ухода с ожиданием щемящей боли в сердце, но вместо этого почувствовала что-то вроде изжоги. Да, внутри все как будто выжжено: злостью на любовь, злостью на Лайонела и больше всего – на саму себя, за то, что позволила отнять у меня часть жизни. В конце концов, я тоже оказалась неверной – в некотором смысле. Я изображала счастливую жизнь, но не чувствовала себя счастливой.

Внезапно появляющаяся медсестра отдергивает занавеску.

– Проснись и пой, – отрывисто говорит она. – К тебе посетитель. – Она отступает в сторону, и я вижу у нее за спиной Джез – в выцветшей зеленой куртке от Barbour и плоской шерстяной кепке из тех, что любят валлийские овцеводы. Ее темно-каштановые волосы собраны в тугие пучки по обе стороны головы, широкие брови высоко изогнуты, почти исчезая под козырьком кепки.

Джез кивает медсестре, когда та уходит, и делает шаг к кровати.

– Ох, – сочувственно произносит она, оглядывая меня.

Я глуповато помахиваю рукой.

– Спасибо, что приехала. Хотя в этом и нет необходимости. – На самом деле для меня облегчение – видеть сестру, и я безумно благодарна ей за то, что она проделала весь этот путь.

Джез улыбается.

– Я думала, твоя мама преувеличивает. Но должна сказать, что выглядишь ты хреново.

– Я тоже рада тебя видеть.

– А ты не могла… откатиться в сторону или что-то в этом роде?

– Я обязательно попрактикуюсь в следующий раз.

Джез оглядывается через плечо и понижает голос.

– Что за мерзкий запах?

– Может, крови? Смерти? Это больница.

Джез качает головой и морщит нос.

– Больше похоже на дезинфицирующее средство.

– Я попрошу их ничего тут не драить.

– Не беспокойся. Я не собираюсь тут долго торчать. С тобой закончили?

– Думаю, они собираются проделать еще несколько унизительных процедур.

Джез слегка хмурится.

– Дело в том, что… у меня времени в обрез.

– О!

– Ты идти можешь?

– Как далеко?

– Я припарковалась во втором ряду прямо у входа.

– Это в Челси-то? С ума сошла? Тебя же отбуксируют!

– Нет, если ты поторопишься.

Когда спустя несколько минут мы выходим на улицу, щурясь от яркого дневного света, потрепанный «Лендровер» Джез каким-то чудом все еще стоит там, где она его оставила. Пока я с трудом пробираюсь на переднее пассажирское сиденье, Джез убирает с приборной панели знак парковочного разрешения инвалида и прыгает за руль.

– Чье это разрешение? – спрашиваю я.

– Марго.

– Кто такая Марго?

– Стареющая веймарская легавая.

– У тебя есть парковочное разрешение для собаки?

– У нее дисплазия тазобедренного сустава. Это очень серьезно.

– Но ее нет в машине.

– Она могла бы здесь быть, – защищается Джез.

Джез управляет массивным «Лендровером», как танкером, прокладывая путь сквозь янтарные огни светофоров на перекрестках и время от времени подавая сигнал, похожий на корабельный гудок. Водители и пешеходы бросаются прочь с дороги, как испуганные кролики. Я подумываю о том, чтобы попросить ее заскочить ко мне, чтобы забрать кое-какие вещи, но потом вспоминаю, что спальня лежит в руинах, а одежда вряд ли пригодна для носки – если уцелело хоть что-то из одежды. Благодаря очень заботливому пожарному у меня есть пальто, телефон и сумка, не считая того, что было на мне во время взрыва.

Нам пришлось смыться из больницы без должной выписки, поскольку Джез не на шутку торопилась.

– А если мне понадобится дополнительное лечение? – сетую я, забираясь в машину.

– Утром должен прийти ветеринар. Он может тебя осмотреть, – говорит Джез.

– Класс! Мне выпишут лекарства для собак.

– Вообще-то он специалист по крупному рогатому скоту.

– Крупному рогатому скоту? Например…

– Коровы.

– Замечательно.

– Сильнейшие обезболивающие на рынке, – усмехается Джез. – Поверь моему опыту.

Когда мы выруливаем на автостраду, Джез включает радио, и я закрываю глаза. Ночь выдалась долгая. Не считая воинственного пьяницы в боксе напротив меня, где-то слева хныкал ребенок, а рядом со мной заполошная старушка все время отодвигала занавеску и просила пить.

– Простите, я похожа на медсестру? – не выдержала я, приподнимая забинтованную руку.

Старушка заморгала, а потом кивнула.

– Вообще-то я работаю с компьютерами, – продолжила я. Несчастная не сводила с меня умоляющего взгляда. – Эта профессия никак не связана с уходом за больными, – пробормотала я, вытягивая шею и оглядываясь по сторонам в поисках медсестры. Но персонал мистическим образом исчез, и в палате царила странная тишина. Наконец я скатилась с кровати и захромала к умывальнику в дальнем углу, где наполнила пластиковый стакан, который отыскала в шкафу. Я вернулась и осторожно подала воду старушке, разжимая ее скрюченные артритом пальцы, пока она рассматривала стакан, словно понятия не имела, для чего он предназначен. – Это вода, – объяснила я. – Вы просили. – Старушка опять уставилась на стакан, затем вернула его мне, и на миг мной овладело желание выплеснуть содержимое прямо на нее. Но я все-таки сдержалась, поставила стакан на тумбочку и заползла обратно на свою кровать, плотно задергивая занавеску.

И вот теперь я дремлю под убаюкивающие звуки передачи «Время садоводов» на Радио 4, и мне снятся больничные койки, рычащие пьяницы и старческие слезящиеся глаза вперемешку с гигантскими слизняками и загубленными всходами картофеля. Через некоторое время я просыпаюсь и вижу, что «Лендровер» тащится по подъездной аллее «Собачьего уюта». Я медленно выпрямляюсь на сиденье, потирая лицо, и Джез улыбается, глядя на меня.

– Я уже начала беспокоиться, не потеряла ли ты сознание.

– Спасибо за заботу.

– Как себя чувствуешь?

Честно? Думаю, мне следовало бы остаться в больнице. Но сострадание – не из тех качеств, которые присущи Джез.

– Бывало и лучше, – отвечаю я.

– Да ладно, – говорит она, подъезжая к дому и глуша мотор. – Что тебе нужно, так это завтрак. Я приготовлю тебе наш фирменный.

Фирменным завтраком оказывается яичница из двух яиц поверх остатков вчерашнего ужина – в данном случае, чили кон карне[11]. Пока Джез разогревает чили и жарит яичницу, я слоняюсь по кухне ее фермерского дома. Все здесь служит воплощением правильного беспорядка – продавленный темно-синий диван, тяжелый деревянный стол, окруженный разномастными стульями, полки со старыми потрепанными поваренными книгами, массивная пробковая доска, увешанная фотографиями, старыми записками, сертификатами с выставок собак, рождественскими открытками и невостребованными приглашениями на вечеринки. Древняя темно-зеленая чугунная печь Rayburn топится углем, который Джез загружает из потускневшего медного ведра, и в считаные минуты в кухне становится удивительно уютно. Пока жарится яичница, Джез подогревает молоко и готовит смертельно крепкий кофе во френч-прессе. Утопая в подушках дивана с обжигающе горячей кружкой в руках, я ловлю себя на мысли, что, возможно, мама права. Несколько дней деревенской жизни – пожалуй, то, что мне сейчас действительно нужно.

И тут я слышу стук когтей по линолеуму. Ага. Как раз когда все стало налаживаться, думаю я с тоской. Толстый, кофейно-коричневый бигль входит в кухню и останавливается у плиты, чтобы поприветствовать Джез.

– Привет. А я гадала, где ты. – Джез наклоняется, нежно поглаживая собаку по голове. – Куда подевалось твое гостеприимство? – Бигль неторопливо подходит к дивану, обнюхивает мои туфли и поднимает на меня взгляд. Я, конечно, не эксперт, но могу поклясться, что пес хмурится.

– Это Пегги. Боюсь, ты заняла ее место, – объясняет Джез.

– Извини, Пегги. – Из вежливости я тянусь к собаке, чтобы небрежно потрепать ее по голове – жест, который она, кажется, терпит с трудом. На самом деле собака как будто отшатывается от моего прикосновения. – Только вот я не очень сожалею, да? – громко шепчу я. – Потому что диваны предназначены для людей.

Джез смеется.

– Не переживай. Пегги – единственная собака в доме. И в любом случае она теперь слишком толстая, чтобы запрыгивать на диван.

– Похоже, ты не веришь в собачьи диеты.

– Она на сносях, – объясняет Джез. – В январе должна ощениться.

– О! Прости, Пегги, я не догадалась. Полагаю, поздравления принимаются?

– Вообще-то это вышло случайно. Я даже не знаю, с кем она повязалась.

Я смотрю на биглиху, которая тяжело завалилась на бок и теперь вылизывает отвисшие соски.

– Значит ты распутница, Пег?

– Ветеринар прогнозирует многочисленный помет. Мне повезет, если удастся пристроить всех в хорошие руки, – говорит Джез. – Учитывая, что щенки без родословной, и мне придется раздавать их даром. Не хочешь взять дворняжку? Или троих?

– Нет, спасибо. Хотя, в принципе, я – за смешанные браки.

– Кто говорит о браке? – усмехается Джез. – Это был быстрый секс за дровяным сараем. – Она ставит на стол две полные тарелки еды, и я, с трудом отрываясь от дивана, сажусь за стол, оглядывая замысловатое ассорти. Джез сдобрила яичницу и чили сальсой, тертым сыром, сметаной и чем-то похожим на паприку, так что блюдо смахивает на картину Джексона Поллока.

– Хм… как это называется? – осторожно спрашиваю я, беря вилку.

– Нuevos[12]«Собачья мечта», – говорит Джез, уже копаясь в тарелке. – Если не справишься, тебе поможет Пегги.

Глава 3

Остаток дня я посвящаю сну, прерывая его лишь на короткое время вечером, чтобы съесть тарелку морковного супа и принять горячую ванну, после чего возвращаюсь на мягкую перину огромной кровати в гостевой комнате Джез. Окончательно просыпаясь следующим утром, я чувствую себя так, словно мое тело прогнали через цикл интенсивной стирки в стиральной машине, отмыв дочиста, но порядком отмутузив. Солнечный свет пробивается сквозь выцветшие желтые занавески, пока я лежу в постели, оценивая свою жизнеспособность. Ребра еще болят, но конечности, кажется, в рабочем состоянии, и головная боль, сопровождавшая меня на протяжении почти всего вчерашнего дня, милостиво утихла. Возможно, мне действительно повезло.

Я встаю и осторожно натягиваю спортивные штаны и фланелевую рубашку, догадываясь, что очень скоро придется подумать о смене одежды. Интересно, где ближайший H&M? В нескольких часах езды, если мне память не изменяет. Джез живет на окраине Кросс Боттомли, маленькой деревушки на границе Дартмура[13]. До ближайшего города, Плимута, ехать минут сорок, и я знаю, что Джез старается как можно реже туда наведываться, предпочитая обходиться тем, что предлагает местный рынок. Кросс Боттомли – та еще глухомань; единственный газетный киоск служит и почтой, и прачечной самообслуживания, и парикмахерской. Правда, деревня может похвастаться церковью, пабом, небольшим, но достаточно хорошо укомплектованным гастрономом и хозяйственным магазином. Помимо этих заведений порекомендовать особо нечего. Кроме пейзажа. Который зачастую описывается в брошюрах как «суровый», но в плохую погоду это всего лишь синоним уныния.

Спустившись вниз, я застаю Пегги на кухонном диване. Ее набухшие соски висят над полом. Ну и жиртрест, думаю я, делая мысленную заметку вставать пораньше, чтобы первой занимать диван. Кроме бигля, в кухне никого нет, хотя в кофейнике – свежесваренный кофе, и со двора доносятся голоса. Я наливаю себе кружку кофе, съедаю ломтик тоста с маслом, после чего звоню Шан сообщить, что все еще жива. Она тотчас берет трубку.

– Где тебя черти носят? – вопит она. – Я звонила тебе раз пятьдесят прошлой ночью! Оуэн буквально отказался какать просто назло мне. Все кончилось тем, что пришлось делать ему клизму. – Я заглядываю в список пропущенных звонков и вижу, что несколько десятков действительно от нее. Шан – мать-одиночка, воспитывающая прелестного трехлетнего сына по имени Оуэн. Мальчуган – само очарование, но при желании легко превращается в дьявольское отродье. Она любит его до беспамятства, хотя иногда эти двое напоминают странную парочку. Моя роль, как крестной, заключается в том, чтобы усмирять мамашу в моменты драмы.

– Извини. – Когда я рассказываю ей о взрыве газа, она не в силах поверить.

– Боже мой. Я думала, взрывы газа – это миф.

– Хм… определенно – нет. Мои синяки тому доказательство.

– Ты уверена, что это не теракт? В Лондоне вот уже сколько лет держится четвертый уровень террористической опасности. – У Шан слишком богатое воображение, возможно, подогреваемое бесконечной видеоигрой «Король Лев», давно перешедшей в ту стадию, на которой ползание по полу в роли Симбы лично мне кажется невыносимо скучным.

– Это был не теракт. Да и зачем кому-то атаковать Нанхед? Про него никто и слыхом не слыхивал, – возражаю я.

– Справедливое замечание. Полагаю, даже ИГИЛ[14] не интересуют монахини, – признает она. – И все же жаль. Мы могли бы запустить твою кампанию в социальных сетях на фоне этих событий.

– Но мне не нужна кампания в социальных сетях.

– Она могла бы привлечь к тебе богатого бойфренда. Может, даже модель от Кельвина Кляйна.

– Мне не нужен богатый бойфренд. Как и модель от Кельвина Кляйна.

– Ты с ума сошла? Почему нет? – Шан отказалась от поисков партнера для себя, по крайней мере, в краткосрочной перспективе. Честно говоря, хотя она и жалуется на то, что приходится воспитывать Оуэна в одиночку, я не думаю, что она готова разделить с кем-то его детство. Но она все еще возлагает большие надежды на устройство моей личной жизни. Когда прошлым летом мы обе подсели на «Остров любви»[15], она сразу подала заявку на следующий сезон, отправив мои анкетные данные, но занизив возраст на пять лет. Заявку отклонили со скоростью света. По-видимому, даже гораздо более молодая версия меня недостаточно привлекательна, худа и глупа, чтобы праздно шататься вокруг бассейна в окружении мускулистых парикмахеров из Эссекса.

– Ладно, может, богатый бойфренд меня бы и устроил, – сдаюсь я. – Но только не в том случае, если для этого нужно делиться подробностями своей жизни с сотнями тысяч подписчиков в Instagram.

– Ладно. Ты бы все равно выглядела дерьмово. А накладные ресницы смотрелись бы на тебе, как паучьи лапки, – соглашается она.

– Спасибо. Я запомню.

– И как долго ты собираешься там торчать?

– Надеюсь, всего несколько дней. Пока моя квартира не станет пригодной для жилья. Уверена, квартирная хозяйка как раз ведет тяжбу со страховой компанией, пока мы разговариваем.

– Значит, это растянется… на несколько лет.

– Боже, нет. Надеюсь, что нет.

– А твоя кузина знает, что ты терпеть не можешь собак?

– Хм… я еще не говорила ей об этом.

– Держу пари, собаки уже это знают. Животные обладают особой интуицией.

– Ну, они, кажется, тоже не в восторге от меня.

– Неудивительно. Хотя, может, за это время твое отношение к ним изменится.

Я бросаю взгляд на Пегги, которая зарывается носом в свои самые интимные места с энтузиазмом охотника за трюфелями.

– Вряд ли.

Это правда. Я терпеть не могу собак. Хотя не часто признаюсь в этом на публике. Среди британцев это все равно что сказать, что ты не любишь шоколад. Или солнечный свет. Или мир во всем мире. Так или иначе, я виню в этом свою мать. Когда мне было шесть лет, на какой-то недолгий период вскоре после того, как она бросила моего отца, ее новым мужем стал лысеющий коротышка из Мидлендс[16] по имени Рассел, которого она подцепила и захомутала так быстро, что за это время не вырастить даже кресс-салат. Гамлет пришел бы в ужас. Я так уж точно была ошарашена, хотя мать делала вид, будто этого не замечает.

Рассел владел компанией по поставке арматуры для ванных комнат, и это означало, что он был знатным сантехником, хотя мама настаивала на том, чтобы на людях называть его предпринимателем. Помимо этого он был хозяином двух сексуально озабоченных мопсов – Пикла и Пеппера, – которые трахали все, что оставалось неподвижным более трех секунд, включая меня.

До этого у меня не было опыта общения с собаками, и в шестилетнем возрасте я относилась к ним совершенно равнодушно. Конечно, я читала о них в книгах, видела их по телевизору, даже владела несколькими приятными на ощупь игрушечными версиями, но мой шестилетний разум воспринимал их скорее как мифических существ вроде драконов или единорогов. Никто из наших соседей, как и из моих школьных друзей или многочисленных родственников собак не держал. Когда на улице нам встречались собачники, выгуливающие своих питомцев, мама не выказывала умиления, а резко притягивала меня к себе, дожидаясь, пока они пройдут мимо. И любое предложение завести какое-нибудь домашнее животное отметалось быстро и безоговорочно.

Поэтому я опешила, когда Рассел и его собачьи подопечные переехали жить к нам. У Рассела тоже за плечами был один брак, но, в отличие от моей матери, он не обзавелся детьми. Зато у него были Пикл и Пеппер. Неудивительно, что ему сбагрили собак при разводе. По-видимому, его бывшая жена получила джакузи, а ему досталась живность. Каждый раз, когда он подъезжал к нашему дому на своем белом мини-вэне, я видела мопсов, разлегшихся на торпеде безразмерными мягкими игрушками с выпученными темными глазами и развевающимися на ветру крошечными розовыми язычками. Коренастые, черного окраса, бочкообразной формы, приобретенной усилиями хозяина, который упорно их перекармливал, мопсы были настолько неуклюжи, что их приходилось буквально на руках затаскивать в машину и выгружать обратно.

Поначалу, на какую-то наносекунду, они показались мне забавными. Я попробовала поиграть с ними, но они не проявили ни интереса, ни способностей к игре с мячиками, веревками и пищалками. Их главными хобби оказались еда, чихание, отрыжка и сон. Рассела они боготворили, и в тех редких случаях, когда он оставлял их дома, на приплюснутых мордочках отражался настоящий ужас. Они беспокойно носились кругами, порой доводя себя до тошноты. Чаще всего ему приходилось уступать и брать их с собой. Подхватывая каждого под мышку, он выходил из дома, похожий на регбиста.

Я терпела этих мопсов в течение первых нескольких недель, пока их почти непрерывное сопение вкупе с раздражающим цоканьем когтей по полу и обтиранием моих голых лодыжек щетинистой шкурой, равно как и противный запах псины не довели меня до ручки. Это необъяснимо, но Рассел их обожал. И на короткое время моя мама тоже стала одержима собаками, хотя я думаю, что на самом деле она влюбилась в аксессуары. Она прошла через фазу приобретения нелепых модных вещиц для собак (вроде клетчатых пальто, инкрустированных ошейников, меховых митенок на лапы), не говоря уже о скупке домашних принадлежностей с изображением мопсов (кружек, подушек, кухонных полотенец). Она настойчиво призывала меня подружиться с моими новыми сводными родственниками, несмотря на то, что они астматики и совершенно бесполезны как партнеры по играм. Она даже пыталась уговорить меня позволить им спать на моей кровати, от чего я наотрез отказалась, сославшись на то, что они храпят.

Но когда мопсы отгрызли конечности и головы моим куклам, я по-настоящему их возненавидела. Через несколько месяцев моя коллекция кукол состояла из парализованных Барби и безголовых Кенов. Мать не проявила никакого сочувствия. «Ты же все равно можешь играть с ними, дорогая, – утверждала она в ответ на мои жалобы. – Напряги воображение: представь, что у них по-прежнему есть руки и ноги». В ту ночь я украла ее любимый кашемировый свитер и постелила его на собачью лежанку, так что к утру мопсы с успехом изгрызли рукава. Ты же все равно можешь его носить, с удовлетворением подумала я. Представь, что у него по-прежнему есть рукава.

Она онемела от гнева, но мне приятно думать, что этот маленький акт неповиновения ознаменовал начало заката для Рассела и его четвероногих отпрысков. Каким-то образом это дестабилизировало домашнее хозяйство. Вскоре после этого я услышала доносившуюся из-за двери их спальни ругань: мама отчитывала Рассела за то, что тот плохо убирает за собаками, а через месяц она изгнала Рассела и мопсов из супружеской постели. Это были первые и последние домашние животные в нашей семье.

После телефонного разговора с Шан я догадываюсь, что нужно найти Джез, поэтому надеваю пальто, чьи-то видавшие виды резиновые сапоги и выхожу на улицу. Во дворе тихо, хотя «Лендровер» все еще на месте, а рядом с ним припаркован старый темно-синий «Вольво»-универсал. Джез не откликается на мой зов, так что я заглядываю в ближайший флигель – большой современный сарай из гофрированного железа.