Annotation

   Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая, в замужестве Бучинская; 1872–1952) — блестящая русская писательница, начавшая свой творческий путь со стихов и газетных фельетонов и оставившая наряду с А. Аверченко, И. Буниным и другими яркими представителями русской эмиграции значительное литературное наследие. Произведения Тэффи, веселые и грустные, всегда остроумны и беззлобны, наполнены любовью к персонажам, пониманием человеческих слабостей, состраданием к бедам простых людей. Наградой за это стада народная любовь к Тэффи и титул «королевы смеха».

   В четвертый том собрания сочинений включены сборники рассказов «Книга Июнь» и «О нежности».

   http://ruslit.traumlibrary.net

Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая) Собрание сочинений в пяти томах Том 4. Книга Июнь. О нежности

Книга Июнь

Книга Июнь

   Огромный помещичий дом, большая семья, простор светлого крепкого воздуха, после тихой петербургской квартиры, душно набитой коврами и мебелью, сразу утомили Катю, приехавшую на поправку после долгой болезни.

   Сама хозяйка, Катина тетка, была глуховата, и поэтому весь дом кричал. Высокие комнаты гудели, собаки лаяли, кошки мяукали, деревенская прислуга гремела тарелками, дети ревели и ссорились.

   Детей было четверо: пятнадцатилетний гимназист Вася, ябедник и задира, и две девочки, взятые на лето из института. Старшего сына, Гриши, Катиного ровесника, дома не было. Он гостил у товарища в Новгороде и должен был скоро приехать.

   О Грише часто разговаривали, и, видимо, он в доме был героем и любимцем.

   Глава семьи, дядя Тема, круглый с седыми усами, похожий на огромного кота, щурился, жмурился и подшучивал над Катей.

   — Что, индюшонок, скучаешь? Вот погоди, приедет Гришенька, он тебе голову скрутит.

   — Подумаешь! — кричала тетка (как все глухие, она кричала громче всех). — Подумаешь! Катенька — петербургская, удивят ее новгородские гимназисты. Катенька, за вами, наверное, масса кавалеров ухаживают? Ну-ка, признавайтесь!

   Тетка подмигивала всем, и Катя, понимая, что над ней смеются, улыбалась дрожащими губами.

   Кузины Маня и Любочка встретили приветливо, с благоговением осматривали ее гардероб: голубую матроску, парадное пикейное платье и белые блузки.

   — Ах-ах! — механически повторяла одиннадцатилетняя Любочка.

   — Я люблю петербургские туалеты, — говорила Маня.

   — Все блестит, словно шелк! — подхватывала Любочка.

   Водили Катю гулять. Показывали за садом густозаросшую незабудками болотную речку, где утонул теленок.

   — Засосало его подводное болото и косточки не выкинуло. Нам там купаться не позволяют.

   Качали Катю на качелях. Но потом, когда Катя перестала быть «новенькой», отношение быстро изменилось, и девочки стали даже потихоньку над ней подхихикивать. Вася тоже как будто вышучивал ее, выдумывал какую-то ерунду. Вдруг подойдет, расшаркается и спросит:

   — Мадмазель Катрин, не будете ли добры точно изъяснить мне, как по-французски буерак?

   Все было скучно, неприятно и утомительно.

   «Как все у них некрасиво», — думала Катя.

   Ели карасей в сметане, пироги с налимом, поросят. Все такое не похожее на деликатные сухенькие крылышки рябчика, там, дома.

   Горничные ходили доить коров. На зов отвечали «чаво».

   Прислуживавшая за столом огромная девка с черными усами похожа была на солдата, напялившего женскую кофту. Катя с изумлением узнала, что этому чудовищу всего восемнадцать лет…

   Была радость уходить в палисадник с книжкой А. Толстого в тисненом переплете. И вслух читать:

Ты не его в нем видишь совершенства
И не собой тебя прельстить он мог,
Лишь тайных дум, мучений и блаженства
Он для тебя отысканный предлог.

   И каждый раз слова «мучений и блаженства» захватывали дух и сладко хотелось плакать.

   — А-у! — кричали из дома. — Катю-у! Чай пи-ить!

   А дома опять крик, звон, гул. Веселые собаки бьют по коленам твердыми хвостами, кошка вспрыгивает на стол и, повернувшись задом, мажет хвостом по лицу. Все хвосты да морды…

   Незадолго перед Ивановым днем вернулся Гриша.

   Кати не было дома, когда он приехал. Проходя по столовой, она увидела в окно Васю, который разговаривал с высоким, длинноносым мальчиком в белом кителе.

   — Тут тетя Женя кузину привезла, — рассказывал Вася.

   — Ну, и что же она? — спросил мальчик.

   — Так… Дура голубоватая.

   Катя быстро отошла от окна.

   — Голубоватая. Может быть, «глуповатая»? Голубоватая… как странно…

   Вышла во двор.

   Длинноносый Гриша весело поздоровался, поднялся на крыльцо, посмотрел на нее через оконное стекло, прищурил глаза и сделал вид, что закручивает усы.

   «Дурак!» — подумала Катя. Вздохнула и пошла в сад.

   За обедом Гриша вел себя шумно. Все время нападал на Варвару, усатую девку, что она не умеет служить.

   — Ты бы замолчал, — сказал дядя Тема. — Смотри-ка, нос у тебя еще больше вырос.

   А задира Вася продекламировал нараспев:

— Нос огромный, нос ужасный,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И плакаты, и дворцы.

   — Такие большие парни, и все ссорятся, — кричала тетка.

   И, повернувшись к тете Жене, рассказала:

   — Два года тому назад взяла их с собой во Псков. Пусть, думаю, мальчики посмотрят древний город. Утром рано пошла по делам и говорю им: вы позвоните, велите кофе подать, а потом бегите, город осмотрите. Я к обеду вернусь. Возвратилась в два часа. Что такое? Шторы, как были, спущены, и оба в постели лежат. Что, говорю, с вами? Чего вы лежите-то? Кофе пили? «Нет». Чего же вы? «Да этот болван не хочет позвонить». — А ты-то отчего сам не позвонишь? «Да вот еще! С какой стати? Он будет лежать, а я изволь бегать, как мальчишка на побегушках». — «А я с какой стати обязан для него стараться?» Так ведь и пролежали два болвана до самого обеда.

   Дни шли все такие же шумные. С приездом Гриши стало, пожалуй, еще больше криков и споров.

   Вася все время считал себя чем-то обиженным и всех язвил.

   Как-то за обедом дядя Тема, обожавший в молодости Александра Второго, показал Кате свои огромные золотые часы, под крышкой которых была вставлена миниатюра императора и императрицы. И рассказал, как нарочно ездил в Петербург, чтобы как-нибудь повидать государя.

   — Небось на меня бы смотреть не поехал, — обиженно проворчал Вася.

   Гриша все больше и больше возмущался усатой Варварой.

   — Когда она утром стучит в мою дверь ланитами, у меня потом весь день нервы расстроены.

   — Ха-ха! — визжал Вася. — Ланитами! Он хочет сказать — дланями.

   — Это не горничная, а мужик. Объявляю раз навсегда: не желаю просыпаться, когда она меня будит. И баста.

   — Это он злится, что Паше отказали, — кричал Вася. — Паша была хорошенькая.

   Гриша вскочил, красный как свекла.

   — Простите, — повернулся он к родителям, указывая на Васю. — Но сидеть за одним столом с этим вашим родственником я не могу.

   На Катю он не обращал никакого внимания. Раз только, встретив ее у калитки с книгой в руках, спросил:

   — Что изволите почитывать?

   И, не дожидаясь ответа, ушел.

   А проходившая мимо Варвара, ощерившись как злая кошка, сказала, глядя Кате в лицо побелевшими глазами:

   — А питерские барышни, видно, тоже хорошеньких любют.

   Катя не поняла этих слов, но глаз Варвариных испугалась.

   В тот вечер, засидевшись долго с тетей Женей, приготовлявшей печенье к Артемьеву дню, к именинам дяди Темы, вышла Катя во двор взглянуть на луну. Внизу, у освещенного окошка флигеля, увидела она Варвару. Варвара стояла на полене, очевидно, нарочно ею принесенном, и смотрела в окно.

   Услышав Катины шаги, махнула рукой и зашептала:

   — Иди-ка-т сюды.

   Подхватила под руку, помогла встать на бревно.

   — Вон, смотри.

   Катя увидела Васю на диванчике. Он спал. На полу, на сеннике, лежал Гриша и, низко свесив голову, читал книгу, подсунув ее под свечку.

   — Чего же вы смотрите? — удивлялась Катя.

   — Тссс… — цыкнула Варвара.

   Лицо у нее было тупое, напряженное, рот полуоткрыт внимательно и как бы недоуменно. Глаза устремлены недвижно.

   Катя высвободила руку и ушла. Какая она странная!

   В Артемьев день наехали гости, купцы, помещик. Приехал игумен, огромный, широколобый, похожий на васнецовского богатыря. Приехал на беговых дрожках и за обедом говорил все о посевах, да о сенокосах, а дядя Тема хвалил его, какой он замечательный хозяин.

   — Какие погоды стоят! — говорил игумен. — Какие луга! Какие поля! Июнь. Еду, смотрю и словно раскрывается предо мною книга тайн несказанных… Июнь.

   Кате понравились слова о книге. Она долго смотрела на игумена и ждала. Но он говорил уже только о покупке рощи и кормовых травах.

   Вечером, в ситцевом халатике сидела Катя перед зеркалом, зажгла свечку, рассматривала свое худенькое веснушчатое личико.

   «Скучная я, — думала она. — Все-то мне скучно, все-то скучно».

   Вспомнилось обидевшее слово.

   «Голубоватая. Правда — голубоватая».

   Вздохнула.

   «Завтра Иванов день. В монастырь поедем».

   В доме еще не спали. Слышно было, как за стеной в биллиардной Гриша катает шары.

   Вдруг дверь распахнулась и вихрем влетела Варвара, красная, оскаленная, возбужденная.

   — А ты чаво не спишь? Чаво ждешь… Чаво такого? А? Вот я тя уложу. Я тя живо уложу.

   Она схватила Катю в охапку и, быстро перебирая пальцами по худеньким ребрышкам, щекотала и хохотала и приговаривала:

   — Чаво не спишь? Чаво такого не спишь?

   Катя задыхалась, визжала, отбивалась, но сильные руки держали ее, перебирали, поворачивали.

   — Пусти! Я умру-у. Пусти…

   Сердце колотилось, дыхание перехватывало, все тело кричало, билось и корчилось.

   И вдруг, увидев ощеренные зубы Варвары, ее побелевшие глаза, поняла, что та не шутит, и не играет, а мучает, убивает и остановиться не может.

   — Гриша! Гриша! — отчаянным воплем закричала она.

   И тотчас Варвара отпустила ее. В дверях стоял Гриша.

   — Пошла вон, дура. Что ты, с ума сошла?

   — Что уж, и поиграть нельзя… — вяло протянула Варвара и вся словно опустилась — лицо, руки — и, пошатываясь, пошла из комнаты.

   — Гриша! Гриша! — опять закричала Катя.

   Она сама не понимала, отчего кричит. Какой-то клубок давил горло и заставлял кричать с визгом, с хрипом все это последнее слово:

   — Гриша!

   И, визжа и дергая ногами, потянулась к нему, ища защиты, обняла за шею и, прижавшись лицом к его щеке, все повторяла:

   — Гриша, Гриша!

   Он усадил ее на диван, встал рядом на колени, тихонько гладил плечи в ситцевом халатике.

   Она взглянула ему в лицо, увидела смущенные, растерянные глаза и заплакала еще сильнее.

   — Ты добрый, Гриша. Ты добрый.

   Гриша повернул голову и, найдя губами эту крепко обнимавшую его тоненькую руку, робко поцеловал на сгибе у локтя.

   Катя притихла. Странное тепло Гришиных губ… Она замерла и слушала, как тепло это поплыло под кожей, сладким звоном прозвенело в ушах и, тяжело налив веки, закрыло ей глаза.

   Тогда она сама приложила руку к его губам, тем самым местом на сгибе, и он снова поцеловал ее. И снова Катя слышала сладкий звон и тепло и блаженную тяжелую слабость, которая закрыла ей глаза.

   — Вы, Катенька, не бойтесь, — прерывающимся голосом говорил Гриша. — Она не посмеет вернуться. Если хотите — я посижу в биллиардной… закройте дверь на задвижку.

   Лицо у него было доброе и виноватое. И поперек лба вспухнула жилка. И от виноватых его глаз стало почему-то страшно.

   — Идите, Гриша, идите!

   Он испуганно взглянул на нее и встал.

   — Идите!

   Толкнула его к двери. Щелкнула задвижкой.

   — Боже мой! Боже мой! Как это все ужасно…

   Подняла руку и осторожно дотронулась губами до того места, где целовал Гриша. Шелковистый, ванильный, теплый вкус…

   И замерла, задрожала, застонала.

   — О-о-о! Как же теперь жить? Господи, помоги мне! Свеча на столе оплыла, догорела, колыхала черный огонь.

   — Господи, помоги мне! Грешная я.

   Катя встала лицом к темному квадрату образа и сложила руки.

   — Отче наш, иже еси…

   Это не те слова… Не знала она слов, какими можно сказать Богу то, чего не понимаешь, и просить того, чего не знаешь…

   Крепко зажмурив глаза, крестилась:

   — Господи, прости меня…

   И опять казалось, что не те слова…

   Свеча погасла, но от этого в комнате показалось светлее.

   Белая ночь шла к рассвету.

   — Господи, Господи, — повторяла Катя и толкнула дверь в сад. Не смела пошевелиться. Боялась стукнуть каблуком, зашуршать платьем — такая несказанная голубая серебристая тишина была на земле. Так затихли и так молчали недвижные пышные купы деревьев, как молчать и затихнуть могут только живые существа, чувствующие.

   «Что здесь делается? Что только здесь делается? — в каком-то даже ужасе думала Катя. — Ничего этого я не знала».

   Все словно изнемогало — и эти пышные купы, и свет невидимый, и воздух недвижный, все переполнено было какой-то чрезмерностью могучей и неодолимой и не познаваемой, для которой нет органа в чувствах и слова на языке человеческом.

   Тихая и все же слишком нежданно громкая трель в воздухе заставила ее вздрогнуть. Крупная, мелкая, неведомо откуда лилась, сыпалась, отскакивала серебряными горошинками… Оборвалась…

   — Соловей?

   И еще тише и напряженнее стало после этого «их» голоса.

   Да «они» были все вместе, все заодно. Только маленькое человеческое существо, восхищенное до ужаса, было совсем чужое. Все «они» что-то знали. Это маленькое человеческое существо только думало.

   — Июнь, — вспомнилась книга тайн несказанных… — Июнь…

   И в тоске металась маленькая душа.

   — Господи! Господи! Страшно на свете Твоем. Как же быть мне? И что оно, это, все это?

   И все искала слов, и все думала, что слова решат и успокоят.

   Охватила руками худенькие плечи свои, словно не сама, словно хотела спасти, сохранить вверенное ей хрупкое тельце, и увести из хаоса охлынувших его звериных и божеских тайн.

   И, опустив голову, сказала в покорном отчаянии те единственные слова, которые единственны для всех душ и великих и малых, и слепых и мудрых…

   — Господи, — сказала, — Имя Твое да святится… И да будет воля Твоя…

Сердце Валькирии

   В доме номер сорок три — событие. Умер мосье Витру.

   Многие, которым эта печальная весть сообщалась, не сразу понимали, о ком идет речь: мосье Витру никогда при жизни своей «мосье Витру» не назывался.

   Называли его «консьержкин муж». А иногда и просто по сущности его персоны: «этот пьяница», «этот бездельник». Потому что говорили о нем всегда недовольным тоном.

   Поступков у мосье Витру никаких не было. Были только проступки. Не преступления, конечно, а именно проступки.

   Он забывал натопить печь центрального отопления или, наоборот, в теплую погоду нажаривал так, что дышать было нечем. Он забывал подавать утреннюю почту или путал газеты и письма, а потом тыкался по квартирам и отбирал в уже распечатанном «по ошибке» виде.

   После всех этих недоразумений забирался в бистро и просиживал там несколько дней подряд.

   Puisgu'on est toujours mecontent[1].

   Внешность у него была непочтенная. Квадратный, красный. Выражение лица сконфуженное, потому что встречался с людьми или по дороге в бистро, или возвращаясь оттуда, а на этом пути торжествовать особенно нечего.

   Все жалели консьержку, красивую, сдержанно приветливую, с нарядно седеющими волосами.

   — Она на него работает. Уж скорей бы умер, старый пьяница.

   Она не жаловалась и не ссорилась с ним, презирая его молча и брезгливо до отвращенья. Терпела его, как терпят шелудивую собачонку, которую противно прикончить.

   И вот он заболел. Очень быстро из красного, квадратного обратился в худощавого, белого.

   Сидел за дверью и уже не конфузился, а смотрел с упреком.

   Потом слег.

   — Теперь завалился хворать, — осуждали его в доме номер сорок три.

   — Получает то, что заслужил, — говорили в доме номер сорок пять, где помещалось бистро.

   И вот он умер.

   Умер на рассвете, так что первые узнали об этом фам де менаж[2] и понесли вместе с молоком и булками по всем этажам.

   Стали собираться группами около булочной, в мясной, в лавчонке итальянца, раскачивали сетками с провизией, ежились в вязаных платках.

   — Умер муж консьержки из сорок третьего номера. Мосье Витру.

   И сипели по-гусиному:

   — Хххх-о, — выражая удивление и сочувствие. Пугала своей необычностью фраза:

   — Мосье Витру умер.

   Слова «мосье Витру» вместо «консьержкин пьяница» приглашали признать его за человека, имеющего, как все прочие, собственное свое имя, а не ругательное определение проступков. И об этом человеке сообщалось, что свершил он нечто значительное и даже торжественное: он умер.

   — Хххх-о!

   Вот на какой поступок он оказался способным!

   Жильцы дома номер сорок три притихли. Осторожно прикрывали входную дверь и быстро шмыгали на лестницу, косясь на окно консьержки.

   Актриса из третьего этажа — фарсовая, но с трагическим характером, — всегда мучающаяся, что ее обошли ролью, и тут, в смерти Витру, почувствовала себя как бы обойденной. Она очень бы удивилась, если бы ей кто-нибудь объяснил, что ее подавленное настроение происходит от зависти к консьержкиному мужу, что ей неприятно то центральное место в умах жильцов дома номер сорок три, которое ему сейчас отводится. Вечером она сумела найти выход и разрядить нервы. Друг принес ей корзину орхидей, и она велела сейчас же отнести цветы на гроб бедного мосье Витру.

   И когда друг, обиженно поджав губы, медленно нес вниз по лестнице пышный свой дар, и встречные дамы благоговейно посторонились, актриса, перевесившись через перила, быстро и весело притопнула каблучками. В комнате консьержки будут ахать, и сипеть, и удивляться. Да, в этой пьесе у нее нашлась красивая роль.

   Сладкий, тошный запах хлора и формалина поднялся по лестнице, вошел в щели дверей, в мысли, в сны.

   У старика из четвертого этажа сделался припадок астмы, и он заставил дочь до утра играть с ним в карты.

   Актриса из третьего долго не отпускала своего друга. Она предчувствовала, что скоро, очень скоро умрет, и кротко улыбалась, закрывая глаза.

   Две старухи из первого этажа до глубокой ночи бродили по комнатам и пугались друг друга.

   Дети во втором плакали и не позволяли гасить лампу.

   Утром сын консьержки разнес по квартирам приглашение на похороны. Огромный лист с черной каймой. Он лег на подушку старика с астмой, на кружевной столик актрисы, на комод двух старух, на чайную скатерть во втором этаже, и всюду задрожали над ним ресницы и остановились глаза.

   Консьержка, мадам Витру, в первый раз увидела имя своего мужа торжественно напечатанным, на почетном месте. Первый раз совершил он общепринятый буржуазный, вполне почтенный поступок, который возбудил у всех интерес и даже благоговение. О нем говорят, о нем спрашивают, о нем думают во всех пяти этажах, и в доме рядом, и в доме напротив, и в булочной, и на углу.

   Он — мосье Витру. Его женой сейчас быть почтенно. В первый раз она его, а не он ее. Она его вдова, а не он «муж консьержки». И кюре, с которым она говорила об отпевании, утешая, сказал: «не плачьте, но думайте о том, что скоро с ним встретитесь». Этими словами и кюре признавал как бы заслугу мосье Витру, как бы высшее его в сравнении с нею положение.

   И те нечестивые думы, которые раздражали ее, когда она поняла, что муж умирает, — она отогнала прочь. Думы о том, что умирает он слишком поздно, когда она уже стара, что, будь это лет пятнадцать тому назад, когда вдовец-водопроводчик так сильно заинтересовался канализацией в их доме, что по два раза в день приходил проверять краны, — тогда было бы дело другое. У водопроводчика теперь собственная мастерская в Руане…

   Но после смерти Витру, когда жизнь приняла такой торжественный оборот, она забыла о водопроводчике.

   Запах хлора и формалина углублялся, расширялся, гудел глубоким аккордом.

   Теперь страшные слова «мосье Витру умер» жили, и вся обычная жизнь перед ними умирала. У слов этих был теперь звук, шестисложный, понижающийся в тоне напев. У них был цвет — широкая черная полоса на белом и был запах — этот страшный, тягучий и сладкий дух. Жильцы дома номер сорок три не хотели есть, не могли спать, читать, разговаривать. Они умирали от звука, от цвета, от запаха «мосье Витру умер».

   Похороны вышли торжественные. Жильцы купили в складчину цветов — два огромных венка из иммортелей, намекавших на земное бессмертие, на незабвенность старого консьержа. А на почетном месте — в головах гроба — ядовито-развратные и жадные, дрожали орхидеи, существа из другого мира, пожаловавшие сюда, в среду мещанских розовых гвоздик, как очаровательная дама-патронесса спускается в подвал, чтобы навестить больную прачку.

   Вдова Витру стояла впереди всех, но полуобернувшись к гробу, через траурную вуаль видела, как торжественно и печально слушает толпа молящихся «De Profundis».

   И многие плачут.

   У старика из четвертого этажа голова тряслась отрицательно, точно он не одобрял этой затеи старого консьержа. Ему хотелось спать, но он приплелся, потому что ему казалось, что он этим как-то откупится от того противного и страшного, что вошло в дом.

   Рядом горько плакала его дочь, думая о том, что уже никогда не выйдет замуж, что старик загрыз ее, а сам живет в полное свое удовольствие, заставляет в шесть часов утра варить кофе и выдумывает астму.

   Плакала напудренная сиреневой пудрой актриса из третьего этажа. Она представляла себе, что она сама лежит в гробу, и как бы дублировала консьержа в его великолепной центральной роли.

   — Цветы и слезы, — шептала она. — Цветы и слезы, а нам, покойникам, уже ничего не нужно.

   Всплакнули старушонки из первого этажа. Они вообще бегали на все похороны, потому что это было для них самое интересное бытовое явление, так сказать — к вопросу дня.

   Вдова Витру видела всю эту печаль и благоговение перед ее мужем, слышала никому не понятные, таинственные и мудрые латинские слова, которые говорил кюре ему, мосье Витру. И когда церковный швейцар, дирижируя парадом, стукнул булавой и стал медленно, очередью, пропускать присутствующих для выражения соболезнования, и десятки рук протянулись к ней и к ее коренастым сыновьям Пьеру и Жюлю, чтобы пожать их руки в черных фильдекосовых перчатках, новых и скрипучих, — она вдруг заплакала, громко, искренно и горько.

   Она плакала о своем муже, величественном и гордом, увенчанном бессмертными цветами, о «мосье Витру», перед которым все так благоговейно склоняются и благодаря которому так почтительно жмут ее фильдекосовую руку. Она плакала о мосье Витру, гордилась им и любила его.

   И когда после похорон набившиеся в ее тесную квартирку родственники отдыхали и закусывали со вздохами, но и с аппетитом — что, мол, поделаешь, он ушел в лучший мир, а мы должны все-таки питаться, чтобы подольше продержаться в этом, худшем… — тогда вдова Витру, наливая кофе, сказала:

   — Мой бедный Андре часто говаривал: «кофе надо пить очень горячий и с коньяком».

   Изречение было не Бог весть какой мудрости, но произнесла она его тем тоном сдержанного пророческого пафоса, каким повторяют исторические слова великих людей.

   И слушатели так и приняли его. Они многозначительно помолчали и глубоко вздохнули. И кому-то недослышавшему повторили с благоговением.

Охота

   П.А.Т.

   Вечером пришел из деревни синеглазый Антонио Франческо — они на Корсике все либо Антонио, либо Франческо, а этот оба сразу — и сказал, что охоту нам наладил.

   Кроме меня и Дора, пойдут еще двое охотников. Кабан выслежен. Сбор в деревне на следующую ночь, в два часа. Ослы и собаки приготовлены, провизии брать на сутки.

   — Хорошо, — сказал Дор. — Достаньте завтра ружья. В два часа мы придем.

   И только! Точно его на блины приглашали. Нужно же было расспросить, в чем идти, далеко ли ехать, спокойные ли ослы, свирепый ли кабан, тяжелое ли ружье.

   Ведь это же, действительно, не пустяк, такая история!

   Сама я ни о чем спросить не решалась, потому что так как-то вышло, будто я и есть самый заправский охотник. Я всю эту кашу и заварила, а Дор только не протестовал.

   — Вы ведь любите охоту? — спрашивала я.

   — Когда-то был страстным охотником, — отвечал он нехотя. — Потом бросил.

   — Почему?

   — Так… Заяц на меня посмотрел. Подстреленный. С тех пор я бросил.

   — А как же завтра?

   — Завтра?.. Ну, конечно, если кабан на меня выйдет — уложу его. Иначе что же бы это за охота была.

   — Вполне вас понимаю, — отвечала я, мрачно сдвигая брови. — Я тоже уложу.

   На душе у меня было скверно.

   Что касается провизии — это дело было для меня вполне ясно и даже приятно. Встать к двум часам ночи было уже хуже. Все остальное — сплошной мрак.

   Есть нечто, в чем ни за что не признаюсь: боюсь лезть на осла. Как представлю себе, что он теплый и шевелится, — ведь ерунда это, а страшно. Если бы он еще не двигался, а ведь он зашевелит лопатками, а на лопатках я.

   И еще второй ужас — стрельба. Стреляла я только один раз в жизни, и вышло это очень странно. На foire de Paris[3] зашла в тир. Стреляли там солдаты, человек семь, и прескверно — все мимо.

   Вдруг хозяйка с любезной улыбкой протянула ружье мне. Я машинально взяла, приложила не к тому плечу, к какому полагается, закрыла не тот глаз, какой нужно, и под громкое ржанье солдат выстрелила. И произошло нечто совершенно неожиданное: фигурка, в которую я целила, вдруг затрещала и завертелась, точно кто-то попал в нее. Кто? Я растерянно оглянулась.

   — Mais c'est vous, madame![4] — выпучила на меня глаза хозяйка и снова сует мне ружье.

   Восторгу солдат не было предела. Они хлопали себя по бедрам. Один даже присел и завертелся волчком.

   Я растерянная, испуганная, схватила ружье. Опять также по-идиотски не тем боком, не тем глазом.

   Бах! Бах! Бах! Из пяти раз попала четыре.

   Солдаты притихли и в благоговейном молчании пропустили меня к выходу.

   Как все это вышло — сама не понимаю. И что это значит? Значит ли, что я умею стрелять?

   Но рассказывать об этой истории было бы неосторожно.

   Дор может сказать:

   — Ах, так вот вы какой охотник! Нет, уж вы лучше посидите дома, с вами еще в беду попадешь.

   Лучше помалкивать.

   Но вот как одеться? Понятия не имею.

   Спросила хитро:

   — А вы в чем пойдете?

   Как будто о себе-то уже все давно знаю, а только, мол, в нем не уверена.

   — Да хотя бы в этом самом костюме.

   Удивительно! Белые брюки, белые башмаки, синий пиджак — пляж Ниццы и Биарицца. Странно.

   Тут уж я рискнула:

   — А мне, по-вашему, что надеть? Я ведь не знаю условий корсиканской охоты.

   (Вот как тонко. Только, мол, «корсиканской» не знаю. Молодчина я!)

   — Да надевайте что не жалко.

   Удивительно хладнокровный человек.

   «Что не жалко». Легко сказать!

   Мне вот прошлогоднего муслинового платья не жалко. Так ведь не надевать же его!

   Дальше советоваться было опасно. Вспомнила, к счастью, что в нашем же отеле живет бывший учитель географии Зябликов, родная русская душа, в сиреневом галстухе. Он все знает.

   — Тук-тук! Monsieur Ziablikoff![5]

   Ну, конечно, он все знает. Необходима короткая клетчатая юбка.

   — Милый, спасибо! Спасибо! Никогда не забуду!

   — Всегда к вашим услугам.

   Бегу в деревню, покупаю в лавчонке, где колбаса, и уголь, и шоколад, и керосин, жуткую клетчатую «шотландку», бегу домой и, дрожа от усердия и спешки, шью небывалую юбку.

   А какую шляпу?

   Бегу к Зябликову.

   — Можно на кабана белый фетр?

   Молодец Зябликов, все знает. Фетр, оказывается, можно, всякий, кроме-желтого. Почему? Но все равно — расспрашивать некогда. А серьги? Я привыкла к серьгам.

   — Cher Ziablikoff![6] Простите… Можно на кабана надеть серьги?

   Он не сразу понимает и смотрит с ужасом.

   …Спала плохо, да и некогда было. До трех часов все укорачивала юбку. Укорочу, сяду, для примера, верхом на стул и опять укорачиваю.

   Вышло очень недурно. Coupe elegante[7]. Немножко кривобокая, ну да в зарослях незаметно.

   К вечеру Антонио Франческо принес ружье. Ну и тяжесть!

   Дор пошел в горы, наметил цель, отошел далеко-далеко и — бах, бах, бах — всадил пять пуль одну в одну.

   — Ничего, не забыл! А вы не попробуете?

   Мне пробовать не захотелось…

   Не отказаться ли, пока не поздно?

   Завела с хозяйкой отеля разговор об охоте. Думала, что она заохает и станет меня отговаривать, скажет: «У вас сегодня такой усталый вид. К чему рисковать?»

   А она застрекотала: «Да, да, это очень интересно, это чудесно!»

   Вот ведьма! Эгоистка!

   В два часа ночи постучали.

   Ночь теплая, душная, а я дрожу. Чуть-чуть задремала, одетая. Привиделся кабан, будто он намылил себе щеки и хочет бриться. К добру ли сон-то этот?

   Надела на пояс кожаную сумку с необходимыми для охоты припасами — шоколад, пудра и губная помада.

   Антонио и Дор уже на дороге — две тени: темная и белая. Сомнительно, чтобы этот пляжный вид подходил к охоте.

   Антонио несет мое ружье. Идем в деревню.

   Темно, жутковато. Я делаю вид, что я бывалый молодец, и, посвистывая, шагаю впереди. Ночь душная, густозвездная, горы подошли близко, столпились все около дороги. До деревни один километр, и там ждет меня осел. Стараюсь о нем не думать.

   Тихо на улице. Темно. Только одно окошко светится. И около него темные тени, тихий говор. Это наши охотники. Их оказалось целых пять. И к чему так много? Это еще страшнее.

   — Фррр!

   И ослы здесь. Как они тихо стоят! Все такое зловещее.

   Подошли ближе. Ослов шесть, а нас восемь человек. Я спасена!

   — Я пойду пешком. Я очень люблю ходить пешком.

   — Это невозможно, — спокойно говорит главный охотник.

   Он в широкополой шляпе, за спиной дуло ружья, у пояса что-то блестит. С ним не поспоришь.

   — Больше километра вы не пройдете, потому что мы свернем в горы, где придется карабкаться по камням впотьмах. Влезайте на осла.

   Его ведут ко мне, этот живой эшафот. Он упирается, меня ведут к нему. Я тоже упираюсь. Мы не хотим друг друга, но злые люди соединяют нашу судьбу.

   — Гоп!

   Господи, Господи! Начинается. Вот оно, самое-то ужасное!

   Седла нет. Вдоль ослиной спины три соединенные между собой планки, над шеей рогатка для прикрепления вьюков. Ни луки, ни стремян… Куда девать ноги? Антонио советует подобрать их и упереть в продольную планку, а за рогатку держаться. Вот ужас! Хорошо, что темно. Благословенна тьма, и радостен мне сумрак! Напоминает мне все это что-то, но что — не могу вспомнить.

   Осел зашевелился.

   — Дор! Дор! На помощь! Бандиты уморят меня!

   Небо темное, кружатся звёзды. Прозрачной зеленью, ледяным хризопразом сквозит восток. А на черной, чернее неба, горе пылает костром утренняя звезда, обманная заря — Люцифер.

   Перед моими глазами сказочный силуэт бандита. Широкая шляпа, ружье, вьюки, долбленая тыква с водой.

   Торопливо, но осторожно, несет его усердный ослик. Впереди, подальше, чуть мрежет, поблескивая металлом, другой такой же силуэт. Шорох камней, тихие голоса. Отчего так тихо говорят? Разбудить здесь некого. Кабана боятся спугнуть? До него еще около двенадцати километров.

   Тихо. Только когда чей-нибудь осел споткнется, и камни, щелкая, полетят куда-то вниз, громкий и словно испуганный окрик: «охэйо-о!» прорвет шепот ночи.

   Куда летят камни? Неужели тут рядом обрыв?

   Осел подо мной, как ладья в бурю, то взмывает наверх, то вдруг проваливается, и торчат из бездны длинные острые уши, и я сползаю к нему на шею до самой рогатки. Руки ноют, ноги свело, в сердце тоска и страх. Господи, Господи! А ведь это еще только начало.

   — Дор, вы идете или едете?

   — Иду-у.

   — Отчего-о?

   — Осла жаль.

   Вот все мы такие! Осла жаль, а кабана прикончить и не задумаемся. Измотал меня осел насмерть.

   — Тпру!

   Я даже не сказала, а, вернее, подумала это слово, а он уже остановился. Умница осел, красавец осел. Кубарем на землю. Раз Дор идет, так чего же тут. Я тоже охотник.

   — Нужно ноги размять.

   Бандиты ничего, не рассердились.

   Один пошел около меня, поддерживает, когда я спотыкаюсь, и (откровенно говоря) подымает, когда валюсь.

   Светает, голубеет. Справа, действительно, оказался обрыв, и синим дымом курится за острыми скалами море — глубоко-глубоко внизу.

   А мы все подымаемся.

   Думаю о кабане. Он, наверное, спит в своих корсиканских «маки». Один и ничего не подозревает. А тут восемь человек с ружьями, ночью подкрадываются, говорят шепотом. Он, конечно, подлец, этот кабан, он портит огороды, но и наша роль не из красивых — какие-то убийцы по призванию.

   Вдруг все остановились, сбились в кучу, совещаются. Какие они все маленькие, щупленькие, эти корсиканцы. Дор около них кажется гигантом в белых штанах.

   Разглядела четырех собак, привязанных попарно к седлу главного охотника. И еще какая-то маленькая собачонка, на которую я спотыкаюсь.

   Бандиты наши о чем-то совещаются.

   — Садитесь скорее, — говорит мне главный. — Надо торопиться.

   Усаживает меня так спокойно и властно:

   — Гоп!

   Точно я не дама, а ученый кот.

   И вот я снова на осле. Теперь, когда светает, я вижу свою клетчатую юбку, как она торчит веером на высоко согнутых коленях. Что же это такое мне напоминает?

   Главный бандит вскочил на осла, как-то быстро, по-разбойничьи, повернул его, свистнул на собак и поскакал куда-то вбок. За ним двинулся еще один и побежал пеший.

   — Он поставит посты, — объяснил мне Антонио Франческо.

   Значит, кабан уже близко. Господи, Господи, что-то будет!

   Дорога ужасна. Узенькая тропинка, вся заваленная камнями. С двух сторон колючие кусты рвут ноги, свистят по моей клетчатой юбке. Ее-то ничем не проймешь, а чулки разодраны в клочья. Осел прыгает с камня на камень, я все выше подбираю ноги, уцепилась руками за рогатку, мотаюсь, сползаю… Вспомнила — какой ужас! В такой самой юбке, в такой самой позе скакала в цирке обезьяна на пуделе!

   Скоро взойдет солнце. Уже светло. Маленькая собачка плетется под ногами осла и подвизгивает. Это она плачет, что главный охотник не взял ее вместе с важными собаками. Обидно.

   Вдруг она залаяла, затявкала и побежала в кусты.

   — Кабан?

   Один из охотников бросился за ней и быстро вернулся со смехом, качая в руке серый комок.

   — Еж! Моя жена его вечером зажарит.

   Он туго перевязал лапки ежа. Этот охотник самый неприятный. Большой, костистый, рыжий, похож на Горького. Будет жарить ежа.

   — Скорее дальше! — кричит Антонио. — Когда станет жарко, собаки не смогут идти по следу.

   Отчего? Верно, нагретые травы слишком сильно пахнут. Путают след.

   — Слезайте. Дальше ослы не пройдут.

   Мы перед крутой, почти отвесной тропинкой. Ползем, цепляясь за камни. Позвякивают ружья. Разбойники мы! Внизу плачет маленькая собачка. Ее окончательно разобидели: привязали к ослу и оставили внизу. Мне видно сверху, как осел пасется, не обращая на нее никакого внимания, а она тащится за ним. Обидно.

   …Вот мы наверху горы. Там, впереди, лощина в густых зарослях. Там кабан. Вдали кричит кто-то:

   — А-га-га-га-га-а!

   Что-то хлопает.

   Это наш загонщик пугает кабана. Далеко коротким, плачущим лаем затявкали собаки.

   Я сижу одна на камне, в кустах. Налево белеет Дор. Еще дальше торчит из-за скалы ружье притаившегося бандита. Кабана будут гнать прямо на нас.

   Солнце взошло. Выкатилось сразу — желтое, яркое, мокрое. Начало свою долгую, летнюю страду.

«Целый день по голубой пустыне
Ходит солнце — одинокий царь…»

   Рассвет всегда так неизъяснимо волнует меня. Час рассвета — страшный час. Во всей природе — и в живом существе особенно — вызывает он корневое, глубокое потрясение. Люди умирают чаще всего на рассвете. Ночь борется, стремясь остаться, овладеть миром, и каждый раз, когда свет побеждает, когда раздирается черная завеса и подымается пламенеющий гневом и радостью великий властелин, под пение, звон и ликующие клики своего царства, сколько бы мы ни глушили душу свою тусклостью «сознательной» жизни, какая бы блеклая и сухая она ни была, она не может не восприять этих эманации экстатического восторга, от которых дрожит вселенная в час рассвета.

   Кусты и трава покрыты пленкой росы, точно сладости в бакалейном магазине слюдяной бумажкой. Роса блестит, дрожит, кипит под солнцем, шевелит стебельки. А дальше фимиамные голубо-розовые горы собирают последнюю дымку тумана с раскрывшегося торжествующего моря.

   Восторг и благоговение!

   Ведь лучшие качества человеческого духа сравниваем мы всегда спокон веку с ними — с морем, со скалами. «Непреклонный, как скала», «могучий, как море», «свободный, как ветер» и «радостный и жаркий, как солнце». А с чем сравнишь их? Ни высшего, ни даже подобного нет.

   Собаки тявкают ближе. Гонят… Вдали выстрел.

   Вот этот самый кабан, которого по легкомыслию своему я пришла убить, он сейчас проснулся в душистых мокрых кустах, хрюкнул, охнул, большой, корявый, пошел за сладкими корешками, завтракать. Блестит роса, пахучие колкие травы щекочут нос. Ковырнет землю рылом, чавкнет, покрутит завитушкой хвоста.

   Еще меньше, чем я, может он думать о счастье чудесной земной жизни, но чувствует-то ведь не меньше и не иначе…

   Что-то треснуло, скрипнуло, засипело.

   Я схватила ружье.

   Из травы выскочило что-то вроде смятой спичечной коробки, пошевелило на меня усиками и снова скакнуло боком в кусты. Цикада, что ли. Какую, должно быть, дикую картину я для нее представляла!

   Сидит на глухой горе невиданное чудище в клетчатой юбке. У ног ружье — очевидно, разбойник, а, между тем, разливается-плачет от любви, восторженной и нежной, к солнцу и кабану.

   А зачем же схватилась за ружье? «Инстинктивно». Значит, инстинкт-то все-таки вот где! Какое уродство!

   — Прости меня, урода Твоего, Господи! Прости и благослови!

   Я видела, как Дор поднялся и выстрелил куда-то вбок, не туда, где лаяли собаки. Потом вылез на тропинку, прошел за скалу к бандиту, и оба подошли ко мне.

   — Можно подыматься. Кабана упустили, — сказал он, глядя куда-то в сторону.

   Потом долго объяснял бандиту, как собаки отогнали кабана в заросли.

   У фонтана, чуть капающего тепловатой водой, сделали привал. Толковали о кабане, какой он хитрый.

   Антонио Франческо посмотрел на меня внимательно и сказал:

   — А мне кажется, что кто-то пожелал, чтобы кабан ушел. Он ему душою и помог.

   Вот так бандит! Я, конечно, глазом не сморгнула, только уронила бутерброд и пролила воду. А Дор смеялся.

   Какая страшная жара! Солнце не греет, а прямо жжет. Никогда не думала, что у него такая температура.

   Молодой бандит уверяет меня, что он ни капли не устал. Что он способен сейчас же спуститься к морю (ходу кубарем по скале около часу), подняться (на четвереньках два часа) и потом еще всю ночь танцевать.

   Дора уговорили сесть на осла. Но Дор огромный, а осел маленький, и издали кажется, будто он ущемил осла и тащит между колен.

   После полудня — снова привал. Прижались к скале, пряча хоть голову в тень. Молодой бандит надвинул шляпу на нос и мгновенно захрапел — вот тебе и танцы на всю ночь. «Горький» развалился на щебне и тоже уснул. Маленькая собачка угодливо лизала его огромную растрескавшуюся ладонь. Ослы аппетитно хрустели репейником. У одного из них под седлом маленький серый комочек. Господи! Это еж! Какая у него страшная мордочка. Совсем человеческое лицо. Черные глазки выпучены, из открытого рта течет какая-то жидкость. Мучается еж, издыхает.

   — Дор! Я не могу. Еж умирает.

   Дор сидит рядом на камне. Косится на бандитов.

   — Молчите! Я сам весь день о нем думаю…

   — Дор! Он с утра на солнце головой вниз! Дор, Дор, у вас глаза стали совсем голубые — вы его жалеете!

   — Подождите!

   Он засмеялся деланным смехом (очень скверно сделанным) и сказал охотникам:

   — Хе-хе! Дама очень хочет купить у вас ежа.

   Антонио отвечает галантно:

   — Не надо покупать. Мы с радостью отдадим ей его, когда приедем.

   Дор хохочет еще насмешливее.

   — Да нет, она хочет отпустить его на волю. Она его жалеет. Хе-хе-хе!

   Но бандиты и не думают смеяться. Ежа отвязывают, перерезывают веревку. Я беру его, дрожа от отвращения, за омертвелые резиновые лапки и отношу подальше в кусты.

   Солнце палит, в ушах звенит. Снова мотает меня осел. «Горький» спросил озабоченно:

   — Куда отнесли ежа? Так я ему и скажу!

   — Далеко в горы.

   — Надо было положить в тень, он бы скорее оправился.

   Смотрю на него удивленно. Нет, он уж не так похож на Горького. Дор идет рядом.

   — Дор, скажите правду, отчего вы не в ту сторону выстрелили?

   Дор отворачивается и что-то долго разглядывает на горизонте.

   — Ничего подобного, — спокойно отвечает он. — Я просто промахнулся. Тот, рыжий, тоже промазал. Вы ведь слышали, как охотники говорили, что, когда кабан в зарослях…

   — Дор, я ведь видела!

   Значит, вам показалось.

   Зябликов ждал нас у подъезда.

   — Ну что? Убили?

   — Нет, нет! — радостно кричу я. — Охота была очень удачна: никого не убили!

Лунный свет

   И в этот вечер, как всегда, когда у Лихиных собирались гости, говорили про квартиры, про прислугу и про большевиков.

   — А что ваша старушенция, еще жива? — спросила унылая дама с золотым зубом.

   — Ничего, — улыбнулась хозяйка. — Хотя за последнее время сильно сдала.

   — Наделает она вам хлопот.

   — Что ж поделаешь! Катерина Павловна платит за нее аккуратно.

   — Да, Катерина Павловна, действительно… — начала вторая гостья, усталая, с злыми глазами.

   Но хозяйская Ирочка, худосочный, нервный подросток, до сих пор молча выковыривавшая изюм из сладкой булки, не дала ей договорить.

   — Мама, мама, расскажи про католика. Мама… Она вдруг оживилась, заерзала, задергалась.

   — Мама!

   — Катерина Павловна, — продолжала гостья, — святая женщина. Сама живет в грязном отельчике, а матери нанимает хорошую комнату.

   — Мама! Расскажи про католика! Это ужасно смешно. Мы так хохотали. Мама!

   — В чем дело? — спросила с золотым зубом.

   — Да тут вышла забавная история, — начала хозяйка. — Анна Александровна, старушка наша, заснула днем и вдруг…

   — Мы не знали, что она спит, — прервала Ирочка. — И вдруг слышим, она кричит: «Католик с постельки свалился. Католик плачет». Мы бежим, ничего не понимаем…

   — Тише, Ирочка, она услышит.

   — А пусть не подслушивает. Она любит подслушивать, я ее два раза поймала… Мы бежим, ничего не понимаем. Мама думала, что какой-то аббат свалился. Ха-ха-ха! А она сидит на постели, и плачет, и все бормочет про католика, и ничего не понимает.

   — А потом оказалось, — вставила хозяйка, — что она Катерину Павловну называла Катуля, и ей приснилось, будто та еще маленькая Катуля. А нам послышалось…

   — Катерина Павловна большая, толстая, — визжала Ирочка, — и вдруг «с постельки упала». Ха-ха-ха!

   Ирочка вся дергалась, и в горле у нее пищало, как у просящей собаки.

   — Бедная старушка, — сказала гостья со злыми глазами; и видно было, что не столько она жалеет старуху, сколько ей противна хозяйская дочка.

   — Чего там! — ответила Ирочка. — Она презлющая. Обожает свою чайную чашку. А я ей говорю: все равно она разобьется. А она со злости вся затряслась.

   — А у нее светлая комната? — спросила вдруг гостья с зубом.

   — Очень светлая. Хотите взглянуть? Пойдемте. Ничего, она ведь не спит.

   Лихина повела гостью в конец коридора и постучала в дверь.

   За столом у лампы, завешенной сбоку темной тряпочкой, сидела маленькая старушка в халатике. Она дрожащей корявой рукой схватила со стола толстый клубок с каким-то вязаньем и спицами и суетливо вскочила. Лицо у нее было совсем белое и мелко сморщенное, словно обтянутое смятой папиросной бумагой.

   — Простите, Анна Александровна, — извинилась хозяйка. — Вот мадам Чижова хотела взглянуть на вашу комнату. Вы ведь разрешите?

   Она говорила громко, как говорят с детьми или с идиотами.

   Старуха беспокойно встала.

   — Очень милая комнатка, — похвалила гостья. — А вот здесь окно. Хотя во двор, но смотрите, сколько простору.

   Она отвернула портьеру. И вдруг старушка засуетилась, задохнулась.

   — Задерните, задерните… Кто вас просил занавеску трогать… Напустите лунного свету, а потом возись с ним… Ах, ты, Господи, да задерните же скорей… Заколите щелку булавкой, ведь видите, там булавка была… Ах, ты, Господи!

   — Ну что вы, Анна Александровна, чудачка какая. Ведь я же задерну, чего вы?

   — И не кричите так, я не глухая.

   Старушонка совсем разволновалась, и нижняя губа у нее так дрожала, что, по-видимому, и подобрать ее было трудно.

   — Ну, мы уходим, уходим. Спокойной ночи! И не волнуйтесь по пустякам. Вам вредно.

   — А она у вас, действительно, того… — шептала гостья в дверях.

   Старушка, прислушиваясь к удаляющимся шагам, проверила — хорошо ли задернуто окно, потом положила вязанье на стол и села. Закрыла глаза и долго медленно растирала грудь с левой стороны.

   Подвинула клубок и сказала ему:

   — Разволновали меня эти дуры. Скучно без человеческих голосов, а и придут не обрадуешься.

   Она говорила с клубком также просто и свободно, как говорят с человеком. Как все люди, прожившие долгую жизнь, она знала, что, в сущности, все равно, с кем разговаривать: с живым человеком, с клубком, со звездами или с куском тесемки — они слушают одинаково безразлично. Тесемка хоть не перебьет и не затянет про свое, ненужное, нудное.

   Но, конечно, голоса слышать необходимо, так же как видеть двигающиеся предметы, потому что в этом жизнь. За голосами она ходит к двери в столовую. Там всегда кто-нибудь говорит. Она хитрит: берет кружку, как будто в кухню за кипятком, а сама остановится у двери и слушает. Слов не разобрать — да это и не важно. Слова все те же. Надоели главные слова человеческой жизни: «сколько», «дорого», «больно», «скучно», «некогда» и «зачем». «Зачем» чаще всего. Очень надоели слова. А голоса нужны для жизни. Чтобы сознавать, что живешь.

   — А где чашечка? Задохнулась, сердце забилось.

   — Вот она… Чего я так пугаюсь сегодня.

   Чашечка стояла тут же, за лампой. Тоненькая, фарфоровая, нежный синий рисуночек изображал на ней чудесную жизнь: во-первых, ручеек, кустарники — негустые, не таящие ни зверя, ни гада. Через ручеек мостик. На берегу человечек ловит рыбу, а рядом с ним, чтобы скучно не было, — мальчик с собачкой. А подальше корова пьет, и тут же теленок. Тоже и ей не скучно. А по берегу, вверху, дорожка к домику. На крыльце стоит женщина с ребенком, протянула руку, верно, кличет того, что рыбу ловит. А перед домиком служанка рвет какие-то плоды, и идет по дорожке человек с корзинкой, и веселая собачка лает на него. В корзине какая-нибудь радость, подарок, что-нибудь такое. И птицы летают над домиком. И никого не ждет ни болезнь, ни горе, ни старость — всегда они все такие и будут. И рыбка, которую ловят, не погибнет. Вечна их милая радость.

   — Вот и от чашечки устаю. От всего устаю.

   Почудились шаги, и она потянулась к вязанью. Она уже давно, больше года, не могла вязать, но не хотела в этом признаться и притворялась будто работает. Ни в чем «таком» нельзя признаваться. Когда узнают, у них в глазах что-то забегает и остановится. Что-то поставит точку. Они все понимают, и от этого еще хуже.

   Если бы было около нее маленькое существо, глупое и от нее зависимое, для которого она была бы сильной и властной, — все равно: ребенок, котенок, птица или собака, ей было бы легче. Впрочем, собаку нельзя. Собаки видят невидимое. Уставится в угол и ощерится либо завоет. С собакой может случиться жутко. Кошки непривыкливые, да и вообще с живым существом уже теперь не сладишь. Силы нет. И живое может умереть.

   — А ваша чашечка все равно разобьется, — вдруг пискнул из памяти голос хозяйской девчонки. Подлая! Злющая! Уродина будет, в маменьку.

   Опять закрыла глаза.

   Надо думать о приятном.

   Завтра праздник. Зайдет Катуля.

   Слово «Катуля» вызвало образ маленькой толстенькой девочки, веселой и ласковой, в пузатом передничке. Вот если бы она пришла такая. А придет пожилая, усталая, озабоченная, чужая.

   — Ну что же, мама, вы пожаловаться не можете, у вас тепло и светло.

   — Я и не жалуюсь, друг мой. Я очень тебе благодарна и за тепло, и за свет.

   У Катули лицо тяжелое, напудренное, подрумяненное. Этой пудрой борется Катуля со старостью, одиночеством и тоской. А если бы не убили ее мужа, она теперь с мужем задумывалась бы — кто раньше умрет: он или она. В этом трагедия любящих. Сначала мучаются — «кто первый разлюбит». Потом, под старость, — кто умрет.

   У нее была трагедия — смерть мужа. Потом архитектор, который застрелился. Как его звали? Суета сует. Попросту — суетня. Всю жизнь вертятся люди, как собака за хвостом, перед тем как улечься.

   Есть великие задачи, конечно. Анна Александровна Столешина сама работала «на общественной ниве», устраивала библиотеки «на разумных началах». Конечно, это пустяки и мелочь, но если бы даже самого Коперника посадили в комнату в конце коридора, больного астмой, в семьдесят восемь лет, одного — небось, тоже исторических слов бы не произносил, а, пожалуй, тоже ходил бы с чашечкой за кипятком голоса послушать.

   Хорошо, когда приходит доктор. Доктор говорит про простое, про внешнее, про астму. Ничего торжественного в этом нет. Хуже всего — торжественное. Из-за этого, если бы даже силы были, нельзя в церковь ходить. Церковное пение, возгласы, слова значения великого и бессмертного, отрывают от земной жизни — а много ли ей, старой, больной, нужно, чтобы оторваться… Надо бороться и держаться крепко. Слушать простое, земное, житейское, смотреть на земную жизнь, на кота, на чашку, на людей, озабоченно жующих. Не надо думать о том, что с земли уводит. Уведет — не вернешься.

   Да… Завтра праздник, вот о чем надо думать. О веселом. Придет Катуля. Она будет торопиться — ей ведь далеко домой, да и хочется немножко развлечься, труженица она.

   — Я вам помешала отдыхать? Лежите, лежите, я в другой раз зайду.

   Ее и удерживать грех. Пусть думает, что старуха отдыхает. Хотя ведь она этого и не думает…

   Пусть лучше придет доктор. Даст какие-нибудь порошки.

   — Я больна и вот принимаю порошки. Все так просто и ясно. И молодые хворают.

   Если бы чувствовать только боль, только болезнь, а не чувствовать «того», чему и названия-то нет.

   — Того, чего я не хо-чу. Не хо-чу.

   Не надо об этом. Завтра праздник, придет Катуля. Да Катули нет. Никого нет. А вот болезнь есть.

   Огромное, тяжелое сердце росло и раздвигало грудь. Холодный пот залип в складках щек около носа.

   — Господи!

   Да — «Господи»… Старухи в церковь ходят: «Религия утешает». Анна Александровна передовая женщина. Да и некогда было подумать об этом. Ее поколение об этом не подумало.

   — Воздуху мало. Окно бы открыть…

   До окна не добраться. Далеко до окна. И за ним, за окном, — ужас. Там огромное небо, на нем острый силуэт черного храма и черные ветки зимних деревьев на мертвом лице луны.

   Сколько счастья, сколько пьяного земного счастья нужно, чтобы взглянуть на эту тоску и не захлебнуться ею.

   — Воздуху нет! Все равно…

   Поднялась, долго стояла, держась за ручку кресла, боясь отделиться, потом закачалась, пошла, дернула раму и опустилась на пол, опираясь спиной о косяк.

   — Все.

   Все силы ушли.

   Огромное было небо. Через тихие тучи, не двигаясь, бежала луна. И оттого, что бежала и не двигалась, бег ее чувствовался вечным.

   Анна Александровна опустила глаза, увидела свои позеленевшие руки, безобразные, с пальцами скрюченными и закостеневшими. Нет, не безобразными. Здесь, в луне, они были тоже недвижимые и тихие, долгой жизнью приготовленные, чтобы уйти в бессмертие земли.

   Она на минуту закрыла глаза и увидела себя сидящей за столом у лампы, завешенной темной тряпкой. И жалко стало себя, ту, у лампы.

   — Чего она так боится? Окна? Видно, предчувствует… И за что она так цепляется, эта Анна Александровна? Ничего у нее нет. Вспомнить бы ей что-нибудь…

   Что-то набежало на душу — теплое, ласковое, пушистое. Имя чье-нибудь. Может быть, просто мягкий пуховой платок… Кажется, был когда-то…

   Открыла глаза в огромное лунное небо.

   — Вот оно — торжественное жилище мое, покой мой. Так прими, Господи…

   И назвала себя торжественно и просто:

   — Рабу твою Анну.

Катерина Петровна

   В те годы моего далекого детства проводили мы лето в чудесной благословенной стране — в Волынской губернии, в имении моей матери.

   Я была еще совсем мала, только что начала учиться грамоте, значит, было мне около пяти лет.

   Жилось весело. Огромный дом, большая семья.

   Всегда что-нибудь новое и интересное: кто-нибудь уезжает, кто-нибудь приехал, кто-нибудь обварился, кого-нибудь наказали.

   То, что у больших, у взрослых, проскальзывало быстро, то у нас в детской изживалось бурно, сложно, входило в игры и в сны, вплеталось цветной нитью в узор жизни, в ее первую прочную основу, которую теперь с таким искусством и прилежанием разыскивают психоаналитики, считая важнейшей первопричиной многих безумий человеческой души…

   Помню потрясающую новость: в деревне, верст за шестьдесят от нас, бешеная собака искусала детей.

   Как изживали мы эту бешеную собаку!..

   Ходили с палками по столовой, выгоняли страшного зверя из-под буфета, запирали его в мышеловку. Это была игра долгих дней и страх многих ночей.

   — Чего вы, глупые, боитесь? — говорила нянька. — Ведь Лычевка далеко.

   — Ах, нянюшка, бешеные-то они ведь бегают скоро!

   И вошла эта собака в мой сон и много раз на продолжении многих годов возвращалась. И всегда во сне этом бежала я по длинному коридору, а она гналась по пятам. Я знала, что у нее мутные глаза и изо рта бьет ядовитая пена… И вот последняя дверь. Я изнемогаю, из последних сил захлопываю ее, но зверь успел просунуть морду. Я нажимаю на дверь еще, еще немножко, и он будет раздавлен. Но тут всегда самое ужасное: я опускаю голову и вдруг вижу его глаза — тусклые, голубые, человеческие, с таким отчаяньем, с таким состраданием смотрящие на меня, а из страшной раскрытой пасти бьет ядовитая желтая пена. Смотрят на меня глаза издыхающего зверя, и понимаю я, что не своей волей мерзок он и страшен, что в отчаянии и муке исходит он ядовитой пеной, и чувствую, как уходит от меня сила, и страх, и злоба, нечеловеческая боль и жалость сжимает сердце.

   — Не могу раздавить тебя. Иди! — и отпускаю дверь.

   Я всегда просыпаюсь в эту минуту. И как знать — может быть, пробуждение и было дверью, открываемой перед звериной пастью…

* * *

   Но главное и самое интересное событие того года был разбойник, пан Лозинский.

   Разбойник этот был легендарный, разъезжал по всей губернии на подводах, грабил богатых и награждал бедных, словом, все как легендарному разбойнику полагается. И никак не могли его поймать — ловкий был и смелый.

   Об этом пане Лозинском разговаривали и в гостиной, и в девичьей, и на черном крыльце, и, конечно, в детской, где мы с криком и визгом грабили друг друга, скача верхом на стульях.

   Раз ночью я проснулась от страшного грохота. Огромные железные колеса, подпрыгивая, гремели по булыжнику двора.

   — Разбойник!

   И вдруг вся комната озарилась огнем. И еще раз и еще. И опять загрохотали колеса тяжелых разбойничьих подвод.

   Огонь — значит, у него форейтор с таганцом. Я таганец видала несколько раз. Когда вечером уезжали от нас гости, всегда снаряжался форейтор, к седлу которого привешивалась зажженная плошка, чтобы освещать дорогу… Плошка качалась, вспыхивало красное чадное пламя, зловещие бежали тени по кустам и канавам.

   Вот и разбойники с таганцом.

   Я не смела кликнуть няню. Как перейдет она ко мне с того конца детской через этот свет и грохот и разбойничий ужас?

   Утром за чаем говорили, что была ночью сильная гроза. Толковали еще всякие премудрости о том, что шелк дурной проводник электричества.

   — У кого есть что-нибудь шелковое, того никогда громом не убьет, — сказала тетка.

   «Слава Богу, — подумала я. — Слава Богу, что у меня есть шелковая ленточка. Если даже в лес заберусь, так и там меня громом не убьет, потому что у няни в коробочке лежит моя ленточка…»

   Но все эти ученые мудрости, как и весь разговор о грозе, прошел спокойно. Впечатление страшной ночи осталось во мне на всю жизнь не как гроза, а как разгульный и могучий грохот огромных разбойничьих телег, скакавших по булыжникам при вспышках зловещего таганца.

* * *

   Слухи о пане Лозинском так и не смолкли. Рассказывали все новые и новые истории. Одна из них очень всех растрогала: разбойник дал большое приданое бедной благородной сироте.

   Эта история привела в какой-то болезненный экстаз нашу гувернантку, тихенькую, тоненькую Катерину Петровну.

   Описать Катерину Петровну я не смогла бы. Облик ее ускользнул из моей памяти. Помню нежную руку с темной родинкой около пульса. Вышитый воротничок. Ее саму не помню. Помню впечатление от нее: робость, нежность, как бы тихий испуг. Помню ее слова, что семь лет тому назад она окончила институт. Значит, ей было не больше двадцати пяти лет, по тогдашнему времени, — старая дева. Читала она маленькие книжки с коротенькими строчками — теперь понимаю, что это были стихи. Одну из них, в голубом переплете, она называла «Кернер».

   Вот эту тихую Катерину Петровну ужасно взбудоражила легенда о пане Лозинском.

   — Как вы думаете, нянюшка, — говорила она, — ведь он может и к нам приехать?

   Няня успокаивала ее, но она не хотела верить и настаивала на том, что может.

   — Ведь здесь есть и деньги и бриллианты. Он ведь все это знает, — отчего же ему не приехать?

   И помню, как-то после такого разговора взяла она меня к себе на колени, гладила ласково мою голову и тихо умоляла:

   — Адя, детка, ты ребенок, у тебя душа чистая, и молитва твоя скорее до Бога дойдет. Адя! попроси Боженьку, чтобы пан Лозинский к нам приехал. Попросишь? Помолись вечером…

   И вечером, стоя перед строгим ликом Спаса Нерукотворного, я крепко прижимала сложенные ладошки, не зная, как молиться о разбойнике. Я знала «Отче наш», и «Богородицу», и первую детскую молитву: «Пошли Господи здоровья папе, маме, братцам, сестрицам и мне, младенцу Надежде». Которая же из этих молитв годится для разбойника?

   Я сокрушенно вздыхала и, сложив руку горсточкой, дотрагивалась ею до полу, как няня в церкви. Все это было за разбойника, но слов для него так и не нашла.

* * *

   Настала осень.

   Мама со старшими братьями и сестрами уехала в Москву. Повезла одних учиться, других — двух старших сестер — веселиться, или, как тогда называлось, «вывозить в свет».

   Остались в деревне зимовать мы, две маленькие, а с нами нянюшка, Катерина Петровна для наук и Эльвира Карловна, давно жившая в доме, безбровая, курносая, заведовавшая «общей администрацией».

   Закрыли огромную холодную гостиную, перенесли из оранжереи лимонные деревья и кактусы и расставили на зимовку в передней и столовой. По вечерам на черном окне классной комнаты отражался огонек висячей лампы и две стриженые детские головы и, блестя, шевелились спицы в темных скрюченных пальцах.

   А вдруг это не мы? А вдруг это другие дети, там за стеклом, только днем мы их видеть не можем.

   Как-то в сумерки необычно быстрыми шагами вошел наш старый лакей Бартек и сказал Эльвире Карловне:

   — Там какой-то барин не то человек, разобрать не могу, но вернее что не человек.

   Ушел и привел с собой гостя.

   Нечеловек был румяный, плотный, с мокрыми усами и блестящими веселыми глазами. Всем приветливо поклонился (и мне тоже) и попросил разрешения переночевать. Остановился он в деревне в корчме, лошадей отправил обратно, а утром за ним пришлют лошадей из Зозуленец, куда он едет по делу. В корчме ночевать не хочет.

   Эльвира Карловна согласилась, но как-то довольно холодно. Катерина Петровна не обратила на гостя никакого внимания. Тут же было решено, что ночевать он будет во флигеле, где ему натопят комнату. Пригласили поужинать; он поблагодарил, все очень весело и приветливо, с большим аппетитом поел, много и громко говорил и сразу после ужина отправился спать.

   И вот тут-то и началось.

   Вошла ключница, приложила палец к губам, заглянула за все двери и сказала свистящим шепотом:

   — Это он!

   — Кто?

   — Шшшш… Он. Пан Лозинский.

   Немая картина, которой так тщетно добивался когда-то Гоголь в последнем акте своего «Ревизора». Все замерли. Сколько времени продержались бы мы так, я не знаю, если бы не громкий рев сестры Лены, которую нянька схватила за руки.

   Дверь распахнулась, влетел Бартек:

   — Повар говорит, что это, наверное, он самый и есть. Пан Лозинский. А то кто же?

   — Господи! Что же нам делать? Няня, уведите детей!

   Няня встала, держа Лену и ловя другой рукой мою руку, но я крепко уцепилась за Катерину Петровну, решив дорого продать свою свободу.

   Катерина Петровна обняла меня и прижала к себе. Носик у нее покраснел, и в широко открытых глазах слезинки. Слезинки, а глаза испуганные и счастливые.

   — Не понимаю, — говорила между тем Эльвира Карловна. — Что же он один может здесь сделать!

   — И очень просто, — отвечал Бартек. — Вот как все заснут, он встанет и свистнет. А как свистнет, так сейчас его молодцы из корчмы прибегут да начнут.

   — Так ведь до корчмы больше версты, как же они услышат?

   Бартек усмехнулся и пожал плечами, показывая, что удивляется наивности вопроса. Вообще он вел себя совсем не так, как всегда. Это был другой Бартек. Все было другое, «разбойное».

   — Это вы полагаете, что молодцы своего атамана не услышат? Они, разбойники, так свистят, что аж листья с деревьев сыплются! Вот как! Стекла в окнах лопаются, вот как! Глаза у человека из-подо лбу выскакивают, вот как! а вы говорите?

   И с каждым «вот как» сильнее прижимала меня к себе Катерина Петровна, и бантик на ее груди бился как живой.

   — Надо охрану, — решила Эльвира Карловна. — Ночной сторож ходит? Послать с колотушкой и садовника. А во флигеле в сенях пусть кучер ляжет и конюх.

   — Конюха нельзя. Они лошадей сведут.

   — Тогда пусть повар и водовоз ложатся.

   — Можно пастуха кликнуть.

   — Да, и пастуху трещотку.

   — Нет больше трещоток. Дадим сковороду, пусть в нее бахает. А я сам на крыльце сяду. Небось живо смекнет, что все его раскусили. Может, и пронесет Господь.

   Катерина Петровна вскочила и, все прижимая меня к себе, бросилась в свою комнату.

   Там выдвинула она сундучок и достала с самого дна мятый, слежавшийся кисейный капотик с голубыми лентами. Знаменитый капотик, о котором я много раз слышала, но никогда не видала. А слышала я, что когда выходила она из института, как раз умерла ее бабушка и оставила ей в приданое дутую браслетку и этот капотик, к выпуску сшитый.

   — Лежал, лежал, — шептала Катерина Петровна, расправляя руками зажелкшие оборочки. — И долежался…

   Я скоро уснула. Но помню ночью свечу в белой тонкой руке и складки пышной белой кисеи. Помню шепот няни:

   — Да вы спите, вы не бойтесь, ваша комната в стороне, он туда не залезет.

   И помню опять свечу. Она на подоконнике. И тонкая белая фигура прильнула к стеклу…

   Рано утром за чаем я вижу ее, Катерину Петровну, в этом удивительном кисейном наряде, и волосы у нее завиты локонами и стянуты голубой лентой.

   — А он… этот человек, придет к чаю? — прерываясь, словно плача, спрашивает она, входя.

   Эльвира Карловна смеется. Смеется и Бартек.

   — Ох, как он хохотал! — рассказывает Бартек. — Так это вы, говорит, меня так хорошо стерегли? Чувствительно, говорит, благодарен.

   — Он боялся в корчме ночевать, — вставляет Эльвира Карловна. — При нем были большие деньги.

   — Ух, до чего же он хохотал. С Зозуленец лошадей за ним прислали, так и ихний кучер хохотал. Ко-ме-дия!

   Я так заслушалась Бартека, что только после чая заметила пустой стул Катерины Петровны.

   Я нашла ее в комнате. Она забилась в угол дивана, закуталась в большой серый платок, такая худенькая, точно больная.

   Я подошла к ней, но она не приласкала меня.

   — Иди, девочка, иди.

   И я ушла…

   И ничего больше не помню о ней, Катерине Петровне.

   Зыбкой, воздушной тенью колыхнулась в воздухе моей жизни и сникла.

   Нежная рука с темной родинкой около пульса… кисейные оборочки, ленты… голубая книжечка «Кернер», вы, поэтической меланхолией объявшая далекие мгновения моих дней, может быть, потом, много лет спустя, в бурном и сумбурном потоке зазвенела и ваша тихая струя?

   Бессмысленная, голубая, серебряная печаль…

   Сентиментальность…

   Романтика…

Мать

   Благословенны страдания разлуки, и унижения, и обиды, и горький восторг самоотречения. Благословенна всякая любовь. И тысячи раз благословенна та, самая жертвенная, самая обиженная, единственная, в оправдание слов апостольских, «не ищущая своего», — любовь материнская.

   Любовь влюбленных нарядна и празднична. В пурпуре и виссоне. Поет и пляшет. Она украшает себя, чтобы овладеть, взять и чтобы сохранить взятое.

   Любовь материнская отдает свой пурпур и свой виссон.

   В тусклых буднях, в лохмотьях и рубище подымается по высоким скалам, куда ведет ее тихая тень с огненным венчиком на голове, закрывающая бедным плащом грудь свою, пронзенную семью мечами.

   И я хочу рассказать о благословенной любви, огромной, могучей, прекрасной, прозвучавшей в нашем тусклом мире божественно звездной, не услышанной нами симфонией, — о любви мадам Бове к ее маленькому мальчику Полю.

   В представлении любящего — не замечали ли вы этого? — у любимого есть всегда свой метафизический возраст. Какой-нибудь запечатленный сердцем момент живет в нем вечно. Так, помню я, одна любящая жена, которую муж ожидал в ресторане, спросила у швейцара:

   — Не проходил ли здесь сейчас худенький брюнет с черными усиками?

   — Нет, — отвечал швейцар. — Старичок один толстенький сейчас пришел — лысый и бритый. Да вот он сидит.

   Она обернулась и узнала своего мужа…

   Для Шарлотты Бове ее Поль навсегда остался двухлетним мальчиком, толстым, капризным и беззащитным. Он «маленький мальчик Поль». Глядя на кряжистого, коренастого молодого человека с квадратным лицом на короткой шее, она видела пухлое личико с ямочками на щеках. Она мылит его кудрявую голову, он стоит, коротыш-обрубышек, в лоханке. Он не плачет, а только кряхтит и, вытянув короткую ручонку, со всей силы щиплет ей грудь. Ей больно. Маленькие пальцы, с острыми, как стеклышки, ноготками, впиваются крепко, и давят, и рвут кожу, а она смеется от нежности и умиления, что он, такой жалкий, защищается и не может изничтожить ее, как бы хотел, за то, что она его моет…

   — Поль! Маленький мальчик!

   Мадам Бове молодость свою прожила в России. Была бонной. Вышла замуж за француза-кассира. Похоронила мужа и, после революции, привезла своего Поля, уже семнадцатилетнего юношу, в Париж.

   Продолжать образование Поль не захотел. Решил заниматься делами. Продавал в рестораны русскую наливку и копченую рыбу. Мадам Бове вязала шарфы и кофты. Жили в предместье Парижа и голодно, и холодно. К Полю ходили два товарища — француз и русский. Съедали все, что было в доме, а иногда оставались и на ночь. С мадам Бове они никогда не разговаривали и даже как бы не замечали ее присутствия. Курили, играли в карты. В разговорах часто упоминали слово «индюк».

   — Поль, прикажи индюку!..

   — Ты совсем распустил индюка.

   — Нельзя ли выдрать из индюка хоть два перышка на метро?

   — Негодяй индюк. Набил себе брюхо каштанами, а о других и не подумает.

   Она скоро поняла, что «индюк» — это её прозвище, но не смела обидеться. Она боялась мальчишек, боялась, что они уведут Поля из дому. Он постоянно грозился уйти, был требователен, и груб, и всегда всем недоволен.

   — Лакай сама свой кофе — я этой мерзости пить не стану.

   — Пополь, милый. Ведь я же тебе отдала весь сахар. Видишь — я сама пью совсем без сахара.

   — Идиотское рассуждение. Мой-то кофе от этого не стал слаще.

   Пришла пора, когда мальчишки окончательно прогорели и засели у Поля прочно. Валялись, курили и от нечего делать издевались над индюком, совсем уже не стесняясь.

   И вот на мадам Бове нашло вдохновение: она долго и усердно рылась в старой картонке, в мешках и тряпках и разыскала тетрадку с адресами. Затем пошла. Так началась новая эра ее жизни.

   Она разыскала русских эмигрантов, которых знала когда-то, и выклянчивала по нескольку франков. В первый день она сразу получила целых сто и, задыхаясь от стыда и гордости, принесла деньги Полю. Радостно блеснувшие глаза были ей упоительной наградой. Он даже обнял ее.

   — Индюк, милый, да ты у меня молодец.

   Она улыбалась, поджимая губы, чтобы не кричать, не визжать от чрезмерного счастья.

   С этого дня она словно вошла в компанию мальчишек. Даже держать себя стала как-то молодцевато.

   — Индюк раздобудет двадцать франков.

   — Индюк молодчина.

   Она чувствовала себя старшим товарищем, с которым считаются, на которого рассчитывают. За долгие годы унижения она была вознаграждена признанием. И работала на совесть. Уходила в город с утра. Выпивала стоя в бистро чашку кофе, часто без хлеба — это был ее обед, — и обходила свою клиентуру. Она занимала у самых безнадежных людей: у булочницы, которой была должна, у старой русской няньки, у бедной учительницы, у французского генерала, у портнихи, которая когда-то в первые парижские дни переделала ей платье, у русского писателя, у польского парикмахера. Не двадцать франков, так десять, не десять, так два. Все равно. Она уже не смущалась неласковым приемом. Она его и не замечала. Садилась и начинала без всяких предисловий нудным, скрипучим голосом:

   — Мальчику обещано место. Нужно переждать только девять дней. Но ведь нужно же чем-нибудь питаться эти девять дней. Если считать только… восемь франков в день, то и то…

   — Через четыре дня мальчику велено прийти на службу. А в чем он пойдет? Пальто заложено за тридцать, да проценты…

   Или:

   — Мальчик устроился великолепно. Надо только дотянуть до первого жалованья, а консьержка ждать не соглашается…

   Скоро все издали узнавали ее серую фигуру, шляпку с фазаньим перышком, по которому, как по желобу, стекал дождь на правое плечо, ее худые пружинящие ноги на криво стоптанных каблуках. Узнавали и перебегали на другую сторону. И если она не успевала догнать, то пряталась в подъезд, ждала, пока жертва вернется.

   Скромная и честная по природе, она не чувствовала ни стыда, ни своей лжи. Она работала для «маленького мальчика» — коротышки, капризного и беззащитного. Он вырос, но ведь, в сущности, он тот же самый.

   — Мой маленький мальчик! Смотри, что тебе принес твой верный индюк! Семнадцать франков. Рад?

   Но «работа» становилась все труднее. Жертвы все спокойнее и резче отказывали и хладнокровно захлопывали дверь перед носом. Заработки упали до пяти-шести франков в день. И сразу круто изменилось ее, с таким трудом завоеванное, домашнее положение. Мальчишки ушли. Поль перестал с ней разговаривать. Потом стал пропадать по два, по три дня. Из отрывочных слов она поняла, что он служит в каком-то гараже… Потом раз пришел после долгой отлучки принаряженный и припомаженный и сказал, что женится на Эрнестине, дочке владельца гаража, но что новой родне показываться незачем.

   «Он стыдится меня, бедный мальчик!» — подумала мадам Бове, и сердце ее сжалось печалью и нежностью.

   «Да, мною не погордишься, Пополь, крошечный мой…»

   Пошли длинные мертвые дни в тихой комнате. И так было тихо, что она сама стала ходить на цыпочках — был бы страшен стук, как шаги в склепе — в доме мертвых.

   Она получила печатную карточку о свадьбе Поля Бове с мадемуазель Эрнестиной Клу.

   Эрнестина… Какое страшное, сердитое имя. Злое «р». Она должна быть черная, с длинным носом. Некрасивая. А если красивая, то тем хуже, тем сильнее отнимет маленького мальчика. Вот он даже не зашел перед свадьбой. Верно, та не пустила его, не хотела, чтобы мать благословила. Эрнестина… Эрнестина…

   Она разговаривала с Эрнестиной, прощала ей все за то, что мальчик ее полюбил, и за это же ее ненавидела. Особенно мучила мысль, что ведь он, наверное, с ней разговаривает…

   «Но ведь супружеское счастье редко бывает длительно. Мальчик разочаруется и придет к своему верному индюку отдохнуть душой. Хоть на минутку, да придет».

   И она мечтала, как пятнадцатилетняя девочка, представляла себе неожиданную катастрофу.

   «Эрнестина утонула, сгорела, но маленький не горюет, потому что уже разлюбил. Эрнестина нечаянно отравилась… нечаянно…»

   Она вздрогнула — так испугал ее свалившийся с колен клубок.

   Мертвые дни убивали. Она постарела, опустилась, стала неопрятна, забывала причесаться. Выходила раз в неделю, чтобы отнести работу и купить хлеба, сыра, яиц. Работала плохо, просчитывала петли, распарывала, приносила вязанье затрепанное и грязное. Так и жила в своих мертвых днях.

   И вот раз утром постучали в дверь настойчиво и твердо.

   Нехотя открыла:

   — Маленький!

   Зазвенела, запела, закружилась вся комната. Зашевелились занавески на окнах — дышать, дышать! — загудел кран, задребезжала крышка кофейника, запищали половицы, затрещал старый шкаф, заскрипело соломенное кресло, расправляя сиденье и ручки… Живет, живет, все живет!

   — Садись, маленький, крошечный мальчик!

   Вот ты и пришел.

   Он с недоумением и неудовольствием смотрит, как она плачет.

   — Какая ты вся старая и грязная…

   Его голос. Он говорит. Какая все-таки чудесная штука — жизнь!

   Пополь оставался недолго. Ничего определенного не рассказал, но она сердцем узнала, что он Эрнестину не любит.

   Узнала еще, что гаражист стар и хворает, что все дело перейдет к Полю. Но это не главное. Главное для нее было то, что маленький Эрнестину не любит.

   Пошли дни живые и мертвые.

   Иногда так ясно чувствовалось, что мальчик сегодня придет. И тогда она причесывалась и наряжалась.

   Может быть, он полюбил Эрнестину? Пусть. Она сама готова помочь ему внушить, что Эрнестина милая и хорошая. Только бы он был счастлив. А ведь ей все равно, кто опустошил ее жизнь — хорошая или злая. Умерла ли она от меча или от укола грязной булавки. Та же смерть. Та же пустота…

   Долго шли дни живые и мертвые. Потом оборвались: приехал Поль. Одутлый, бледный и растерянный.

   — Они меня обманули, — сказал он. — Эрнестина беременна, и старик все оставит ребенку. А я буду всю жизнь на них работать. Мать! Помоги мне. Придумай что-нибудь.

   Эрнестина беременна. Вот ужас, о котором она, мадам Бове, и думать не смела. Ребенок! Ведь ребенка можно так сильно полюбить… Вот это, вот это то, что страшнее всего. Это уведет Поля навсегда… Но надо ответить ему. Он смотрит злобно и жалобно и ждет.

   — Чего же ты хочешь, маленький мой? Может быть, все будет хорошо и ты полюбишь своего ребеночка.

   Она потом часто видела во сне его дрожащее мелкой зыбью, страшное яростью лицо.

   А через несколько дней пришло от него письмо по-французски.

   «Милая мама! Моя жена и я едем завтра в Шартр. Мы заедем за тобой. Целую. Поль».

   Странное письмо. Точно по заказу.

   Они приехали вечером.

   — Мы переночуем у тебя, а утром поедем. Ты прокатишься.

   Эрнестина — высокая, плоская, серая, очень некрасивая. Жена мальчика… Мадам Бове хочет обнять ее и заплакать. Жена мальчика… Вот это тепло минутное в груди своей она потом долго помнила. Все остальное, такое необычайное, небывалое, чудовищное и простое, легло зыбким туманом на самое дно жизни.

   Помнила — они ночевали, и во сне Эрнестина плакала. Рано утром выехали. Поль на руле, она с Эрнестиной рядом. Эрнестина справа.

   Потом в лесу Поль вдруг остановил машину и слез. Лицо у него было испуганное и упрямое, мучительно напряженное. Он подошел с правой стороны. Она хотела спросить, что случилось, но не посмела — ужасно страшно было его лицо, так страшно, что раздавшийся выстрел даже не испугал мадам Бове — этот выстрел она видела в его лице.

   Потом он быстро вскочил на свое место и двинул автомобиль, а Эрнестина опустила голову и осела к плечу мадам Бове. Ощущение этого тела и запах шерстяного шарфа Эрнестины мадам Бове помнила и чувствовала много, много дней.

   Когда показались дома селения, Поль повернулся к ней и крикнул:

   — Ее подстрелили бандиты, но мы не видали их. Поняла?

   И пустил машину.

   Когда ее вызывали как свидетельницу на допрос и она увидела арестанта с лицом грубым и толстым на короткой шее без воротничка, она не сразу узнала в нем сына.

   «Это преступник», — подумала она с отвращением.

   Идиотская выдумка о бандитах была сразу разбита. Поль привлекался как убийца.

   — Но ведь он очень, очень любил свою жену, — тупо повторяла мадам Бове.

   — Я не виновен, — жалобно сказал Поль.

   Она повернула голову на этот голос и увидела его глаза.

   Его глаза спрашивали ее: «Ну что же ты?»

   Молили: «Помоги! Придумай!»

   Она смотрела спокойно и думала с отвращением:

   «Преступник».

   И вдруг что-то дрогнуло у него в губах, шевельнулось в бровях, чуть заметные ямочки наметили щеки… Мальчик! Маленький мальчик, это он… Это он!

   И вдруг, не помня себя, не зная, что делает, она рухнула на колени и закричала голосом всего своего тела:

   — Прости меня, маленький, прости меня!

   И он ответил громко:

   — Мама, бедная.

   И тихо прибавил:

   — Я прощаю тебя.

   Этого чудовищного «я прощаю тебя» она уже не слышала. «Мама, бедная» таким звоном кимвальным оглушило душу, что она потеряла сознание.

   Когда через много дней ее везли из тюрьмы в суд, усиленный конвой охранял от «народного негодования ведьму, убившую невестку из ревности к сыну».

   Она была страшна. Сухое лицо, острое, как сабля, выглядывало из-под шляпки со сломанным, отслужившим службу фазаньим пером. Покрытое красными пятнами нервной экземы, оно казалось пылающим. Сизые губы улыбались, и в черных орбитах, дрожа, исходили жемчужным светом глаза.

   Ревела толпа:

   — Она смеется, чудовище!

   — На гильотину!

   — Смерть старому верблюду!

   — Смерть старому верблюду… — повторяли ее губы и улыбались блаженно.

   Может быть, она и не понимала в полной мере, что она повторяет. Даже наверное не понимала. Свет и звоны наполняли ее мир. Огромная симфония ее жизни, божественная и жестокая, разрешалась наконец аккордом, благодатным и тихим.

   — Так и должно было быть. Только так — мудро и прекрасно. Вот он отец, утоляющий жажду распятых.

   Благословенна любовь.

Жена

   «Надо работать, надо спешить…» — думал Алексей Иваныч, с тупым любопытством разглядывая свою рваную войлочную туфлю, из которой сбоку вылезала красная суконка.

   «Почему они внутрь вшили красную суконку? Для красоты, что ли?.. О чем я думал? Ах, да: надо работать, надо спешить…»

   В дверь быстро, коротко стукнули:

   — Алексей! Завтракать!

   Значит, все утро уже прошло… И ничего не сделано. Ни-че-го!

   Он вздохнул и вышел в столовую. Сел за стол. Не глядя, видел короткие пухлые руки, подвигавшие к нему нож, вилку, хлеб.

   — Работал?

   Вот оно, самое неприятное.

   — Как тебе сказать… Очень уж плохо спал сегодня.

   — Не надо было вечером кофе пить. Ведь знаешь, что не надо, а пьешь.

   Она поставила перед ним тарелку с куском жареного мяса, твердо, упруго блестевшего, как кусок футбольного мяча.

   — Бифштекс.

   Алексей Иваныч уставился на бифштекс так же тупо, как только что смотрел на войлочную туфлю.

   — Чего же ты? — спросила жена.

   — Гм… Бифштекс. А не найдется ли у тебя чего-нибудь другого? Вроде печенки, что ли.

   — Печенки в рот не берешь. Ешь бифштекс.

   — Гм… Пожалуй, это верно. Только, видишь ли, я, говоря про печенку, подразумевал что-нибудь вроде макарон или спаржи…

   — Ешь бифштекс, — искусственно спокойно отвечала жена. — Ты любишь бифштексы.

   Он покосился на нее. Увидел пухлые, вялые щеки, упорно сжатый рот и опущенные глаза. Сердится.

   Он вздохнул.

   — Да? Люблю? Ну ладно. Если люблю, буду есть. Только отчего он такой голый и черный… как негр?

   И сейчас же испуганно прибавил:

   — Впрочем, он отличный, отличный.

   Пилил упругое мясо тупым железным ножом, смотрел на противный розовый сок, сочившийся из надреза, и, преодолевая тошноту, вяло думал: «Надо работать. Как странно, как тяжело спит душа…»

   — Советую тебе после завтрака сразу сесть к роялю и сочинять, — сказала Маня. — Не забудь, что в три часа придет француз из газеты, а в четыре ученик.

   Алексей Иваныч молчал.

   Жена заговорила снова, и голос ее задрожал:

   — Что… есть надежда, что ты к четвергу закончишь ноктюрн?

   Алексей Иваныч покраснел:

   — Ну разумеется. Времени бездна. Главное, ты не волнуйся… И отчего ты ничего не ешь?

   — Не хочется. Я с удовольствием выпью кофе.

   Она встала и подошла к буфету, повернувшись к мужу спиной. Потрогала на буфете чашки и снова села. Ясно было, что просто спрятала на минутку свое лицо. Что это значит? А ведь, пожалуй, у них просто денег нет… «Я насильно ем бифштекс, от которого меня тошнит, а она сидит голодная, — подумал он. — А если заговорю, начнет раздражаться. Да и нет сил заговорить…»

   — Не забудь побриться, — говорила жена. — И переоденься, нельзя же так. А сейчас иди и сочиняй. Помни, что нотный издатель велел к четвергу, иначе ноты к концерту не поспевают и тебе же будет хуже. В четверг, как пойдешь к нему, заодно можешь там сняться рядом в фотографии. Ты не сердись на меня. Надо же, чтобы кто-нибудь обо всем этом подумал.

   Он поднял на нее глаза. Какая она усталая. Губы совсем голубые… Надо сказать ей что-нибудь ласковое.

   — Манюся! Какая у тебя славная кофточка! Очень тебе идет.

   Она посмотрела на него даже с каким-то ужасом:

   — Эта кофточка? Да я ее ношу второй год. Бумазейная рвань. Что, ты ее сейчас только заметил, что ли?

   — Нет… нет… я только хотел в том смысле, что ты вообще умеешь одеваться. Ну, я иду заниматься.

   В салончике было холодновато, и черный лак пианино блестел официально, жестоко и требовательно. Исчирканные листы нотной бумаги оползнями свисли с крышки.

   Алексей Иваныч запер поплотнее дверь, шумно двинул табуретом, взял несколько совершенно к делу не относящихся аккордов и затих.

   Вот здесь, в этих пачках, его ноктюрн, который он должен закончить. Да. Закончить. Но сегодня он не сможет дотронуться до него. Не может проиграть, услышать, войти в этот мир, который он, как Бог, создал из ничего. Там пение звезд, и взлеты серебряных крыльев, и холодное небо, льющее из золотой чаши лунное вино, мертвое и страстное.

   Человек в этот мир входит трепетно, весь отрешенный, белый-белый, идет медленно, не помня, не зная, ощупью… И вот есть момент, когда звук, созвучие, созвучное не только звукам, составляющим его, но и тому неизъяснимому мелодийному колебанию, которое «ноет», поет в самой неосознанной глубине, возьмет и поведет, и уведет… Господи.

   — Я тебе не помешала?

   Жена приоткрыла дверь.

   — Я только хотела сказать, что все ноты с полу я положила сюда, наверх. Может быть, ты их как раз и ищешь…

   Ушла.

   Сердце заколотилось с перебоями…

   Да. Нужно работать.

   Если бы здесь был диванчик, можно было бы прилечь на минутку… Хотя она может войти… Бедная Маня!

   Маня убрала посуду, вымыла в кухне пол. Посмотрела в ужасе на свои руки.

   — Ручки, ручки, гордость моя…

   И тут же строго одернула себя:

   — Все равно. Ничего не жаль. За все слава Богу, лишь бы он, Алеша…

   Теперь, значит, нужно привести себя в порядок. Придет француз из газеты. Нужно, чтобы беседа появилась до концерта в Лондоне, чтобы легче было получить аванс. Да. Аванс. Купить фрачную рубашку, лакированные башмаки… Что бы он делал без меня? Совсем несмышленыш.

   Вспомнила, как он похвалил ее грязную кофту, засмеялась, и тихое умиленное тепло обволокло душу.

   «Маленький ты мой, глупый ты мой! Грубо я с тобой сегодня говорила… Да что поделаешь. Измучилась я. От бедности все это, маленький мой. И пусть измучилась, пусть облик человеческий потеряла, лишь бы тебе помочь хоть как-нибудь».

   Захотелось взглянуть на него.

   Он сидел у пианино, низко опустив голову, закрыв глаза.

   — Алеша! Испугала? Чего ты так все горбишься? Ты и на эстраде всегда согнешься, как карлик. Пластрон этот самый крахмальный колесом выпрет и коленкор наружу тянет. Сидишь, как горбун. Смотри, Рахманинов как красиво сидит, а он длинный, ему труднее…

   Алексей Иваныч молча смотрел на нее непонимающими тусклыми глазами.

   — Чего ты? Устал? А знаешь, по-моему, этот твой ноктюрн будет прямо замечательный. Я бы только на твоем месте играла его гораздо громче. Публика любит, когда громко играют. Могущественно. И еще ужасно любит публика колокола. Громко на басах и колокола. Все всегда потом в антракте хвалят. И еще хорошо, если очень тоненькое пиано… Понимаешь, они все считают, что это очень трудно и что именно это надо хвалить. Уж ты мне верь. Я в антрактах все разговоры подслушиваю. Что тебе стоит — пусти им колокола.

   Алексей Иваныч все так же бессмысленно молчал.

   В передней затрещал звонок.

   — Боже мой! — вскочила Маня. — Француз пришел! Беги скорее в спальню… Башмаки… Пиджак…

   Вошел приятный молодой француз. С восторгом и благоговением окинул взором два рваные кресла и пианино. Остановил взор на портрете Чайковского и, понизив голос, спросил:

   — Достоевски?

   Маня торжественно предложила сесть. Села сама, заложив юбку складкой на масляном пятне и прикрыв шарфиком дыру на блузке.

   — Муж сейчас выйдет.

   — О! О! Маэстро, наверное, работает, — застонал француз.

   Но маэстро сейчас же выскочил.

   «Так и не переоделся», — вздохнула Маня.

   Опустила глаза и замерла: на одной ноге у маэстро был желтый башмак, на другой лопнувший лакированный.

   Алексей Иванович сел и от смущения очень непринужденно заболтал лакированной ногой.

   — Мосье много работает? — деловито нахмурив бровь, спрашивал француз.

   Алексей Иванович добродушно усмехнулся и стал чесать за ухом, готовясь к откровенному признанию.

   Но Маня не дала ему времени.

   — Очень, очень много, — отвечала она. — У нас сейчас масса работы… Заказы из Вены, из Нью-Йорка.

   Алексей Иванович смотрел на нее в ужасе. Француз безмятежно записывал в книжечку.

   — Масса работы, — делая вид, что не замечает взгляда мужа, продолжала Маня. — Да, да… и задумана большая опера… К ней приступят летом, на юге… Тема? Современная. Только это пока секрет. Переговоры ведутся с Америкой…

   — Маня! Что же это за брехня? — робко по-русски прошептал Алексей Иванович. — Нельзя же так…

   — Убедительно прошу не мешать. Все так делают…

   — Чьим учеником считает себя маэстро? — спрашивал француз.

   — Ничьим! — гордо отрезала Маня. — Он самобытный. Он говорит: у меня учатся, а мне учиться не у кого и нечему.

   Алексей Иванович набрал воздуху, втянул губы и со стоном выдул:

   — У-ф-ф-ф!

   — Любимый автор мосье?

   — Э-э-э… Дебюсси! — отчаянно неслась Маня… — Дебюсси. Молчи и не перебивай. Для французов нужно, чтобы ты любил французскую музыку. Молчи.

   — А из русских авторов?

   — Мусоргский. Молчи. Французы больше всего уважают Мусоргского.

   Сразу после француза пришел ученик. Алексей Иванович уныло смотрел на худощекого мальчишку, унылого, уши лопухом, и думал решительно и горько:

   «Я подлец. Если бы я был честным человеком, я сегодня же пошел бы к его маменьке и сказал бы: маменька, ваш сын безнадежно бездарен, поэтому считайте, что я три раза в неделю залезаю в ваш карман и краду у вас по тридцать франков. Три раза… Раз, два, три, раз, два, три…»

   — Что это вы играете? — очнулся он. — Что за брехня! На сколько делится?

   — На четыре четверти, — уныло протянул ученик.

   — Так зачем же вы считаете на три?

   — Это вы считаете, — робко ответил тот.

   — Я? Форменное идиотство… Кстати, вы разве любите музыку?

   — Мама любит.

   — Может быть, лучше бы она сама и играла…

   Ушастый мальчик ушел. Хорошо бы прилечь… Но Мане будет обидно. Ей всегда кажется, что он валяется в те часы, когда мог бы «творить». А никогда не поймет, что именно в те часы, когда творить не может…

   — Маня, кажется, у меня этот урок сорвется. Мальчишка бездарен.

   — Да тебе-то что? Хочет учиться, так и пусть.

   — Нет, я так не могу. Это мне тяжело.

   Она опустила голову, и он видел, как задрожало ее лицо.

   — Маня! — крикнул он. — Только не плачь! Голубчик! Я на все согласен, только не плачь.

   Тогда она, видя, что все равно слез уже не спрячешь, громко охнув, повалилась грудью на стол и зарыдала.

   — Тяжело! Ему тяжело!.. Мне очень легко! Я молчу… я все отдала… Разве я женщина? Разве я человек? Отойди от меня! Не смей до меня дотрагиваться… Не за себя мучаюсь — за теб-бя-а! Ведь брошу тебя — на чердаке сдохнешь! Уй-ди-и!

   — Милая… Милая!.. — мучился он. Топтался на месте, не знал, что делать… — Милая… Ты успокойся. Ну, хорошо, я уйду, если тебе мое присутствие… и немножко пройдусь…

   Она оттолкнула его обеими руками, но когда он был уже на лестнице, она выбежала и, свесившись через перила, прокричала:

   — Надень кашне! Ненавижу тебя… Не попади под трамвай.

   Был вечер ясный и радостный, не конец дня, а начало чудесной ночи.

   Алексей Иванович закинул голову и остановился.

   — Умрешь на чердаке… — прошептал он, подумал и улыбнулся. — Собственно говоря, так ли уж это плохо?

   Он повернул лицо прямо к закатному пламенно-золотому сумраку, вдруг запевшему, загудевшему для тайного тайных души его таким несказанно блаженным созвучием, что слезы восторга выступили на глазах его.

   — Господи, Господи! Бедная ты моя, милая… Так ли уж это плохо?