Ведь мы сейчас живем не в России. Мы живем в Московии. В той самой. До сих пор. Никто не знает, что у нас была альтернатива. Что были другие русские – свободные. И могла быть другая история, европейская. На рельсы которой мы еще можем вернуться. Или умереть. Впрочем, возможно, что это одно и тоже: умереть русским и воскреснуть европейцем.
пропагандистский эффект, то есть понты, для СССР и его любителей – главное. Важно не быть, а казаться! Работа не на результат, а на показатель!.. А то, что ради голых понтов едва человека не угробили (из-за спешки и технической неотлаженности проекта вероятность вернуться у Гагарина была 50:50), это для советского менталитета пустяк. Фанфары важнее человека
странно было бы научному барину иметь более скромные результаты, если на тебя горбатятся сотни и тысячи научных крепостных и несут в клювиках свои научные результаты к подножию научного трона.
А с грабежа начинается государство. Бандитское крышевание – иллюстрация государства в миниатюре. Бандит отнимает у тебя часть тобой заработанного, а взамен берет на себя обязательства по защите от других бандитов.
Характерная особенность исторического процесса в России заключается в том, что, в отличие от Запада, где власть, идеология и собственность оказались разделенными, у нас они срослись в единый уродливый нарост
Землю русский крестьянин ненавидел. Главной его мечтой было сорваться и уйти. Но куда? Городская площадка узка, а сорваться мешало крепостное право. Так и жили – без перспектив, скрипя зубами, в тоске и нищей беспросветности.
голосовать на выборах за власть должны только те, кто платит налоги. Логика в этом есть: власть только тем и занимается, что распределяет деньги налогоплательщиков на разные нужды. Поэтому пенсионеры, налогов не платящие, голосовать за будущее страны не должны. Они – ее прошлое. С этим трудно не согласиться.
чем заключался конфликт? Институт плохо работал и выдавал некачественную научную продукцию? Нет! За такое не снимают. Крепс совершил страшное по партийным меркам преступление – он отказался заключать так называемый шефский договор с областным совхозом и посылать своих ученых на картошку. Ему, видите ли, показалось, что больше пользы ученые приносят в лабораториях, чем в телогрейках на полях. Этого ему не простили
порой количество людей, не причастных к статье, открытию или изобретению в списке соавторов разрасталось настолько, что настоящий его автор в нем попросту не удерживался. В таком случае ему говорили: – Ничего, ты молодой, ты себе еще заработаешь… Повторяю: эта противоестественная система была настолько обычной, что в научном сообществе даже не воспринималась как противоестественная и аморальная. К системе научной дани, когда результат твоего труда принадлежит не тебе, а хозяину научной вотчины, в которой ты работаешь, люди настолько привыкли, что возмущаться им даже не приходило в голову.
нас всегда брали количеством. Ибо во главе угла стояла коллективистская, а не индивидуалистическая идеологема. «Коллектив – все, одиночка ничто». «Если ты плюнешь в коллектив, коллектив утрется, если коллектив плюнет в тебя, ты утонешь». «Народ творит историю». «Искусство принадлежит народу»… В демагогическом обществе, где декларируется примат коллектива над личностью, где интересы индивида стоят ниже интересов «опчества», никогда не будет прорывов. Такое общество обречено на вечное отставание, поскольку по факту порывы и открытия совершают талантливые и гениальные одиночки, а не серая, но обширная масса. А талантливый одиночка всегда индивидуалист. У него сложный характер. Он не любит подчиняться тупым требованиям. Он уникален. И потому в обществе коллективистском подлежит закатыванию в асфальт.
