еще больше жаль, что Фрайфельд не Тома де Томон, который в столь же этически сложной ситуации строил здание Биржи, начатое Кваренги, и очень даже неплохо вышло.
Князь же Невский, реабилитированный Сталиным в годы войны, в брежневскую эпоху превращается в главный символ русского национализма, который осознается как угроза братству союзных республик, поэтому воздвижение памятника ему всячески притормаживается. Кроме того, скульптор Валентин Козенюк долго не может решить, куда коню опустить копыта. Официальная версия привычно гласит, что князь обращен лицом навстречу противнику, но развернуть лошадь задом было просто неловко: что к Лавре, что к Невскому, что к гостям города. Все это говорит не только о том, что конный памятник плохо встает в современном городе, но и о том, что Гольдгор ясно понимал: это пространство не собрать из-за обилия разнонаправленных векторов. И неслучайно бессильное творение Козенюка, воздвигнутое таки в 2002 году, народ прозвал «регулировщиком».
площадь Ленина должна была стать ответом Сенатской, потому что там Пётр, а тут Ильич. А здесь только Пётр Ильич, да и тот за забором, на Тихвинском кладбище (которое теперь стыдливо названо «Музеем городской скульптуры»).
«Подобно “Чистым грезам” [фестиваль независимого кино. — Прим. ред.], это событие культуры неотделимо от сомнамбулического Петербурга, застрявшего в 1990-х и томительно оттягивающего натиск легких денег и фальшивых мод, домофонов в подъездах и сетевых магазинов, закрытие старых клубов, букинистических лавок и пивных со щербатыми кружками. Мы объясняем такие процессы туманной исторической необходимостью, но чувствуем, что произошло нечто не очень доброкачественное. Что ничего не осталось, кроме памяти на дне стакана»20.
«Никто же не дурак, — поясняет он. — Если здание не может приспособиться к современной жизни, если оно не устраивает сегодняшнего потребителя ни по своим эстетическим качествам, ни по функциональным, ни по конструктивным — значит, все. Никому же не приходит в голову ломать, например, дома Лидваля, потому что они всех устраивают и внутри, и снаружи»16.
«Поистине строительство становится машиной времени, — с тихим сарказмом пишет критик Алексей Тарханов. — Оно преподносит нам в качестве последней новости здание, спроектированное почти 20 лет назад. <…>
один из 9-этажных жилых домов, стоящих вдоль площади, смотрит балконами на нее, а другой — во двор. Этот сугубо профессиональный жест (вывести балконы на южную сторону) народная молва упрямо приписывает тому, что фундамент одного из домов просто забыли отзеркалить.
Но все это в итоге не имело значения. Женщины (и некоторые мужчины) Ленинграда оценили возможность сшить на заказ и купить готовую одежду несравненно лучшего качества, чем продавалась в обычных магазинах, и совсем ненамного дороже. Спрос был таким, что Ленсовет разрешил Дому мод работать без выходных, а перед праздниками даже круглосуточно — и все равно люди занимали очередь на вход в шесть утра
И скорее Сенатская, чем Дворцовая: если бы за образец типового жилища был взят этот дом, а не лагутенковская 5-этажка, поколения советских людей выросли бы значительно более добрыми и счастливыми. Потому что бытие, как они верили, определяет сознание, а бытие с высокими потолками и большими окнами — это была бы жизнь, товарищи, совсем хорошая.
И, конечно, любой петербуржец скажет вам, что москвич не только ошибочно считает поребрик «бордюром», а парадную — «подъездом», но что он в целом грубее и вульгарнее; тогда как там, в «культурной столице», каждый забулдыга знает, что «гастроном на улице Ракова был построен зодчим из Кракова», а каждый ребенок отличает «ампир от барокко, как вы в этом возрасте — ели от сосен».