автордың кітабын онлайн тегін оқу Избранный
Александр Филиппов

Кітап туралы Қазір оқып жатыр12 Тегін фрагмент

Александр Геннадьевич Филиппов

Избранный

Повесть

Октябрьский ветер был колюч и обжигающе-ледянист. Тяжелые снеговые тучи ползли над городом низко, словно вражеские бомбардировщики, надвигались неотвратимо, цеплялись лохматым подбрюшьем за крыши домов и вырубленный из куска гранита высоченный памятник Ленину, осыпая стылые плечи вождя и кучку озябших людей у его подножья холодным и злым дождём.

Мокрые полотнища флагов — истерично-красных, кэпэрээфовских, вперемешку с умиротворяюще-синими, профсоюзными, плескались и хлопали редкими пистолетными выстрелами, рвались из рук митингующих, и бодрый старикан, с видимым трудом удерживая над головой качавшийся маятником фанерный транспарант, повернув к доктору Корневу багровое, иссечённое дождевыми иглами лицо, крикнул:

— Вот погодка-то, а, товарищ?! Прямо как в семнадцатом годе! Пора, пора трудящимся у буржуев назад власть отбирать!

— Угу, — нахохлившись, гукнул филином доктор, не соглашаясь и не противореча, а так — что б отвязался.

Старичок не унялся, обежал вокруг, нацелил на неразговорчивого собеседника толстые, в брызгах дождя, линзы очков, спросил азартно:

— А вы, товарищ, из какого профсоюза будете?

— Из медицинского, — буркнул Корнев и стал пробираться ближе к трибуне — подходила его очередь выступать.

Он никогда не был завсегдатаем подобных мероприятий, избегал их, а сейчас вот занесла нелёгкая, или, точнее, стакан тёплой водки, выпитый натощак, сразу после ночного дежурства.

Пить с утра, конечно, не следовало. Тем более потому, что после бессонной ночи его ожидал не менее суматошный рабочий день. Ибо доктора, в отличии от прочего служивого люда, отдежурив ночную смену не уходят усталой походкой выполнившего свой профессиональный долг человека домой, а остаются в родной больнице, и вкалывают по полному графику : принимают больных, консультируют, делают обход закреплённых за ними палат, разве что в плановых операциях, как правило, не участвуют… Впрочем, как сложится день, а то, бывает, и подменят заболевшего коллегу, и опять — к операционному столу.

Вот и Корневу расслабляться сегодня утром никак нельзя было, но…

Дежурство оказалось тяжёлым. После пары вывихов, перелома бедра, резаной раны живота, глубокой ночью уже, доставили на «скорой» бритоголового битюга с проникающим ранением сердца.

Привезли его из сауны, где кто-то из собутыльников воткнул ему в грудь длинный и острый, как шпага, из нержавеющей «пищевой» стали шампур.

Пока Корнев осматривал бегло не подающее признаков жизни, с нитевидным пульсом, тело, дружки раненого — такие же коротко стриженные крепыши, толпились в приёмном покое, обещая разнести «эту богадельню» и похоронить медиков рядом со своим кентом, если тот, не дай Бог, «двинет кони». Потом, когда пострадавшего увезли на каталке в операционную, парни передислоцировались на больничный двор, где ожидали исхода операции, грозно урча мощными двигателями навороченных джипов.

— Зря вы с этой братвой связались, — шепнула, улучив момент, Корневу многоопытная фельдшерица из приёмного отделения. — Я бы вписала в журнал «доставлен труп», и взятки гладки. А этих, — кивнула она в сторону бритоголовых, — милиция успокоит. Я уже позвонила в дежурную часть, сейчас наряд приедет.

— Да ладно, — махнул рукой доктор, — попробую. Авось залатаю…

Разгорячённый перепалкой со скандальными сопровождающими раненного, Корнев, подойдя к столу, успокоился сразу. Посвистывая под марлевой повязкой, обработал йодом операционное поле в области раны, начертил зелёнкой линию предстоящего разреза, затем рассёк послойно кожу, межрёберные мышцы.

— Как он? — бросил анестезиологу.

— Терпит, — ответил тот, колдуя над своей пыхтящей, тикающей и чавкающей аппаратурой.

Корнев вскрыл перламутрово-розовый перикард, отсосал вакуумным насосом кровь, и сразу увидел рану в правом предсердии — небольшую колото-резаную, кровоточащую обильно. Решительно ушил ее кетгутом, крепко стянув края, вколол в мышцу сердца иглу, впрыснул шприцом адреналин. Опять глянул мельком на анестезиолога.

— Как?

— Затикало сердечко, как часики! — удовлетворённо кивнул тот.

Ещё час спустя Корнев вышел из операционной, стянул с лица марлевую повязку, сбросил с ног бахилы.

В кинофильмах в такие минуты к доктору кидаются друзья и родственники больного, и хирург, закурив, деланно-равнодушно объявляет им, устало взмахнув рукой: «Жить будет!»

В реальной ситуации после тяжёлой операции на сердце заявить так-то вот, определённо, будет жить больной, или нет, не может ни один уважающий себя врач.

Но братки, сопровождавшие пронзённого шампуром товарища, представляли работу докторов, видимо, всё-таки по фильмам, и потому, когда Корнев, спустившись в приёмный покой, сказал им:

— Мы сделали всё возможное. Будем надеяться на лучшее, — один из них схватил хирурга за грудки.

— Смотри, коновал хренов… Если наш Петюнчик хвоста нарежет — я тебя на тот свет следом за ним отправлю!

Корнев стерпел, расправил измятый лапами «бультерьера» халат, попрощался вежливо и поднялся в палату интенсивной терапии, где пребывал в отключке под приглядом бдительных реаниматологов прооперированный пациент. Убедившись, что с ним всё в порядке, доктор зашёл в ординаторскую. Там, несмотря на строжайший запрет главврача дымить в служебных помещениях, закурил, неловко стряхивая трясущимися пальцами сигаретный пепел в приспособленную для этого стеклянную чашку Петри.

Потом, решившись, открыл скрипучую дверцу шкафа обшарпанного однотумбового стола, достал непочатую бутылку презентованной накануне одним из выздоровевших больных водки, налил половину гранёного стакана и медленно выпил до дна. Шурша фольгой, развернул того же происхождения плитку шоколада и, морщась от сладкой горечи во рту, зажевал.

Через минуту-другую стало легче, сердце застучало бойчее, тупая сонливость отступила, кровь заструилась по сосудам веселее.

За окном светало. Пока не пришли на работу коллеги, Корнев догнался ещё половиной стакана, опять закурил, широко распахнув форточку и впуская в пропитанную больничным запахом ординаторскую свежий осенний воздух. Потом спрятал, бережно завернув винтовую пробку, початую бутылку в стол, и принялся быстро вписывать неразборчивым, летящим «врачебным» почерком протокол операции в историю болезни.

А ещё полчаса спустя, когда в ординаторскую стали один за другим входить пришедшие на работу доктора, Корнев был уже осязаемо пьян. Вскоре — не иначе, как кто-то из коллег стуканул, — его вызвал в свой кабинет главный врач.

Листая тощенькую, не разбухшую ещё от многочисленных записей и подклеенных результатов анализов историю болезни прооперированного Корневым братка, главврач начал издалека, с подвохом.

— Ловко ты, Геннадий Михайлович, с таким сложным ранением справился… Другой бы всех на ноги поднял — меня, профессуру, главных специалистов, завотделением… Созвал консилиум… А то и наоборот, вовсе не суетился, рана то несовместимая с жизнью! А ты, мне уже рассказали, посвистывая, дырку в сердце заштопал, запустил мотор и парнишка живёхонький.

— На всё воля божья, — осторожно, стараясь не дышать на главного водочным перегаром, потому и смотря в сторону, ответил Корнев.

— Нет, как говорится, Бог-то Бог, да и сам не будь плох! Да… руки у наших докторов золотые, только вот… мозги не всегда трезвые!

Корнев конфузливо кашлянул в кулак.

— Думаешь, таблетку валидола сгрыз, и запах отбил? — усмехнулся недобро главный. — Нет, милок. Не отбил. Это я на себе испытал — по молодости. Тоже, бывалыча после операции дёрну стопарик спирта с глюкозой и аскорбинкой — для настроения и поддержания сил, и на обход, в палату. А больные видят — доктор-то пьяный! Ну, прощали по тем временам. Я ведь в районной больнице хирургом начинал. Так, поверишь, в первый год у меня даже одежды зимней не было — я до весны из стационара не выходил. Там и жил в свободной палате… Да… А со спиртом вовремя завязал. Иначе бы либо спился к сорока годам, либо от инфаркта скопытился. А так, как видишь, жив, здоров, до главврача дорос, через год — на пенсию выхожу. А может, и не выйду, ещё поработаю… Тебе, Геннадий Михайлович, сколько сейчас?

— В декабре сорок.

— Вот, самый возраст! Я бы тебя, между нами говоря, к себе в замы взял… Но какой ты зам, коли от тебя разит с утра, как из пивной бочки…

— Пива я не пил, — покаялся Корнев. — Водочки чуть-чуть с устатку.

— Ах, он, видите ли, устал! — вскинулся вдруг главный. — Всю ночь на передовой, под обстрелом, раненых спасал! Да вы, молодые, и не знаете, что такое настоящая работа! Уста-а-л… Подумаешь, колотую ранку в сердце здорового парня ушил, — явно противореча началу разговора, понёс главный врач. — Он бы, может, и без твоей помощи околемался, встал, да и домой ушёл!

— Ну-ну, — хмуро ярился Корнев. — Скажите ещё, что это я его… по пьянке… скальпелем в сердце, а не дружки шампуром…

— От пьяного всего можно ждать! — с вызовом вскинулся главный, а потом, явно устыдившись, остыл внезапно, сказал, извиняясь. — Вот видишь, как ты меня достал! Нервы… Ладно. Работник из тебя сегодня никакой, сам понимаешь. Поэтому слушай задание. Мне вчера из областного Совета федерации независимых профсоюзов звонили. У них сегодня в десять ноль-ноль… — Он одёрнул рукав белоснежного, туго накрахмаленного халата, глянул на часы, — через сорок минут акция протеста на площади Ленина начинается. Насчёт зарплаты бюджетникам, единой тарифной сетки, и всё такое… Толку от таких митингов не много, но поучаствовать надо. Проявить, так сказать, пролетарскую солидарность. Вот мы тебя на это мероприятие от нашего коллектива и уполномачиваем… или намочиваем?

Корнев растерянно пожал плечами.

— Короче, выступишь там с трибуны, — приказал главврач.

— Так я не знаю, про что говорить-то.

— Сориентируешься. Тем более, что настроение у тебя… гм-м… подходящее. После выпивки всегда на рассуждения тянет. Вот и порассуждаешь о тяжком житье-бытье медработников. Расскажешь, что работаете вы, доктора и медсёстры, как проклятые, людей с того света вытаскиваете, а платят вам за это — копейки, продавщица в овощном магазине и то больше имеет. И про то скажешь, что больные это понимают, и подносят в знак благодарности докторам водочку да конфетки в коробках. А лучше бы колбасу или курицу замороженную. Потому что с той водочки мужики-хирурги быстро алкоголиками становятся… Ладно, иди, — указал он на дверь Корневу. — А я уж тебе, так и быть, сегодняшний день за рабочий зачту. Вместо прогула по причине нетрезвого состояния…

И вот теперь Корнев стоял на продуваемой сырым ветром площади, костенел, несмотря на выпитый стакан водки, и вздрогнул обречённо, услышав, как объявила в микрофон мордастая профсоюзная дама с трибуны:

— Слово для выступления предоставляется хирургу городской травматологической больницы Корневу Геннадию Михайловичу.

Вокруг вяло захлопали, и доктор, осторожно вклиниваясь правым плечом в толпу, как на Голгофу пошёл на трибуну.

2

Поднявшись по мокрым гранитным ступенькам к пьедесталу памятника вождю пролетариата, Корнев повернулся лицом к толпе и удивился тому, что отсюда, сверху, народа на площади виделось гораздо больше, чем показалось ему вначале. С трибунной высоты лица собравшихся были неразличимо-одинаковы, люди стояли плечом к плечу, чернели плотно, словно семечки в шляпке зрелого подсолнуха, зато надписи на тугих от ветра, парусом надутых матерчатых транспарантах сразу бросались в глаза : «Чиновник, отдай нашу зарплату!», «Наш МРОТ — начальству бы в рот!», «Верните рабочим заводы и фабрики!» и прочее в том же духе.

Раскрасневшаяся на холоде профсоюзная дама схватила Корнева за рукав пальто и решительно потянула к микрофону, шепча на ухо:

— Вот сюда говорите. Но недолго — две-три минуты, а то народ разбегается!

Корнев покосился опасливо на бомбошку микрофона, и вдруг, неожиданно для себя, простёр к толпе руку на ленинский манер, сжав озябшую кисть и оттопырив вызывающе средний палец, повторив жест, который демонстрируют обидчикам шофера на американских дорогах.

Толпа у подножия памятника, до того переминавшаяся обречённо под ледянистым дождём, гудевшая ровно и равнодушно, разом ахнула, застыла, уставилась на Корнева сотнями пар глаз. А доктора вдруг злость разобрала и на себя, вынужденного вместо желанного сна топтаться на площади, и на собравшихся здесь людей, которым, конечно же, никто и ничего не даст, и на других горожан, наверняка в большинстве своём таких же бюджетников, безучастным потоком спешащих по своим делам и обтекающим пятачок митингующих, не демонстрируя никак свою солидарность с их требованиями к властям.

— Вот-вот! — качнул оттопыренным пальцем Корнев. — Привыкайте к тому, что никто ничего вам не даст! И правильно!

— У-у-у… — глухо взвыла обиженная толпа.

— Что возмущаетесь?! — упрямо гнул своё доктор. — Деды и отцы построили для вас великую державу, а вы? Вы её на колбасу, пепси-колу да сникерсы променяли!

— Это провокатор, товарищи! — послышались вразнобой голоса с площади.

— Пусть говорит! Правда глаза колет?! — громко возражали им другие.

— Я, конечно, извиняюсь за резкость, — продолжил, освоившись с ролью оратора Корнев. — Я врач, хирург, не политик. Но даже я понимаю, что многое из того, о чём здесь говорили, что пишете вы на своих транспарантах, нереально. Каким рабочим вы собираетесь возвращать заводы и фабрики? Вы видите рядом с собой хоть одного рабочего? Нет их. Есть учителя, врачи, библиотекари, пенсионеры. Мы с вами сегодня главная сила в обществе. Мы новый пролетариат, которому нечего терять, кроме своих цепей. Потому что мы — нищие. Попробуйте пригласить на дом электрика, сантехника, маляра. Сколько гегемон с вас сдерёт? Не меньше, чем олигарх! И ведь сделает как обычно — тяп-ляп!

— Олигархов — в тюрьму! — визгливо выкрикнула закутанная в пуховый платок старушка в первом ряду, и запричитал привычно: — Ведь как нас, стариков, обобрали…

— И олигархов прижать, само собой разумеется, — горячился Корнев. — Не лечить, не учить их отпрысков за те копейки, что нам государство платит. Пускай раскошеливаются! Самое дорогое сегодня в мире — не нефть, не золото, а здоровье и образование! Они цены на бензин, на газ, электроэнергию на тридцать процентов поднимут, а мы, учителя и врачи, за свои услуги сразу в ответ — на триста!

— Ну да, а простому-то человеку что делать?! — возразил кто-то из толпы.

— А вот пусть простые люди за нас и заступятся, — живо отозвался доктор. — Мы с вами стоим тут, сопли морозим, и — гляньте вокруг — никому до нас дела нет. Разве что вечером по телевизору покажут, и всё, как было, останется.

— Ты, врач, скажи нам, что делать-то?! — спросил тот же голос.

Корнев, давно отвыкший от выступлений на публике, последний раз ему, дай Бог памяти, лет двадцать назад, в пору комсомольской юности перед большой аудиторией речь держать доводилось, — воодушевился под взглядами сотен людей, расправил плечи, показался вдруг сам себе умным и значимым.

— Бастовать, товарищи! — изрёк он в микрофон. — Во всероссийском масштабе!

Профсоюзная дама дёрнулась, стала теснить его своим дородным телом в сторону.

— Товарищи… Господа! О забастовке речь пока не идёт. Центральный Совет вопрос так не ставит. Товарища э-э… врача никто не уполномочивал делать такие заявления. Наша акция носит предупредительный характер.

— Ну, и предупреждайте дальше — без меня! — с досадой уступил ей место Корнев. — Всё равно толку не будет!

— Правильно! Что воду в ступе толочь! — загомонили в толпе. — Зачем нас сюда собирали? Хватит последние китайские предупреждения раздавать!

Корнев с чувством исполненного долга спустился по скользким от дождевой наледи ступеням, и народ расступался перед ним почтительно. Многие улыбались ему, щуря под пронзительным ветром слезящиеся глаза, а давешняя старушка в пуховом платке схватила за руку и принялась трясти, бормоча:

— Спасибо тебе, сынок, ох, спасибо. Ты мне только одно ещё разъясни: пенсию-то добавят нам, али как?

— Али как, — сурово ответил доктор, осторожно, но решительно высвобождая руку.

— Товарищи! Не расходитесь! — надрывалась в микрофон профсоюзная дама. — У нас по регламенту ещё трое выступающих! –Но её не слушали уже. Народ потянулся в стороны, толпа размывалась стремительно, дробилась, редела, освобождая залитую зеркальными лужами площадь.

Корнев тоже поспешил прочь, подняв жесткий воротник кургузого демисезонного пальтишка и гадая про себя, не попадёт ли ему от главврача за излишнюю горячность на митинге.

Он уже свернул с площади на узкую, усыпанную желтой листвой улочку, откуда до остановки общественного транспорта было рукой подать, как вдруг его окликнули сзади:

— Доктор! Простите! Можно вас на минуточку?

Корнев оглянулся недоуменно — и с раздражением воззрился на молодого, лет тридцати, круглолицего человека в нелепом, будто одеяло, пошитое из разноцветных лоскутов, пальто.

«Ну вот, — с досадой подумал доктор, — небось, активист какой-нибудь партии. Сейчас агитировать начнёт, или политическую дискуссию разведёт… Терпеть не могу!»

Корнев застал ещё комсомольские времена, и на дух не переносил институтских общественников — как на подбор болтливых, пустых и вороватых. И этот, похоже, из той же породы, только нынешний. Мордастенький, с сытеньким, верноподданническим каким-то румянцем идеологически подкованной молодёжи на пухлых щеках, зыркающими блудливо по сторонам глазками.

— Здравствуйте, уф! — поравнявшись с ним, запалено выдохнул незнакомец в клоунском пальто. Протянул руку, и когда доктор пожал её машинально, представился: — Минусов Олег Христофорович. Политические технологии и консалтинг.

— Технологии… чего? — без энтузиазма спросил Корнев.

— Политические технологии, — с нажимом уточнил молодой человек. — А консалтинг означает консультации.

— Значит, я тоже, когда больных консультирую… консалтингом занимаюсь?

— Конечно! — радостно кивнул Минусов. — У нас всё общество больно и нуждается в консультации специалистов. В этом смысле мы с вами коллеги!

Корнев украдкой глянул на семенящего рядом, подстраивающегося под его широкий, размашистый шаг, обладателя лоскутного пальто, и, оставшись недоволен, поджал губы. Не нравились ему такие люди — моложавые, энергичные, с неукротимым задором в глазах. Будто моторчик трескучий в них вмонтирован, бензиновый двигатель. Израсходовалось горючее — долил по — быстрому, за стартер дёрнул — и затрещал, заработал, как новенький, ручки-ножки задрыгались, голова завертелась, и отдых не нужен…

— Коллеги так коллеги, — обречённо согласился доктор и, не выдержав, поинтересовался грубовато: — Так чем, как говорится, обязан?

— Вы мне… Геннадий Михайлович, кажется? Лично мне вы, дорогой Геннадий Михайлович, ничем не обязаны, — суетился новый знакомый. Он пристроился рядом, и двигался по-птичьи, бочком, с прискоком, кажется, нисколько не страдая от ветра и холода, как отъевшийся, привычный к морозам снегирь. — Это я прошу прощения за навязчивость. Хотя, если подумать, все мы кому-то чем-то обязаны. Народу нашему многострадальному, например… Меня ваше выступление поразило и взволновало!

— Да бросьте, — смутился от неприкрытой лести собеседника Корнев. — Что я такого сказал? Так, экспромт… Накипело!

— То-то и восхитительно, что экспромт, а не занудный доклад по бумажке! — всплеснул руками незваный попутчик. — Чего в наших политиках не хватает, так это искренности. Такой, знаете ли, первозданности чувств. К демократам первой волны как угодно можно относиться, но уж в чём, в чём, а в искренности им не откажешь!

— Ну да, врали самозабвенно, причмокивая, — съязвил доктор.

— Врали, — легко согласился Минусов, — но как артистично! Так, что и сами в конце концов поверили, и людей верить заставляли. Тут ведь важно, кто говорит. Одно дело — чиновник, на все пуговицы застёгнутый, другое — молодой реформатор… Или, например, врач. Да не просто врач, а хирург. И не говорит, а криком кричит о наболевшем!

— Я что, кричал? — нахмурился Корнев. — Ни черта от волнения не помню. Как встал за трибуну — сразу память отшибло.

— Да нет, это я образно выражаюсь. Ваше выступление хорошо прозвучало, от души. Вы заметили, как народ отреагировал? На фоне той казёнщины, что профсоюзные деятели несли, вы говорили с чувством, доходчиво. И этот ваш средний палец, продемонстрированный толпе — гениальная пиаровская находка. Вы где-то учились ораторскому искусству?

Корнев, разомлевший от неожиданных похвал, не без самодовльства потупился.

— Да где там! Я и слов-то таких не знаю… Пи-а-ровская… вы так, кажется, сказали? Наше дело простое — режь да шей.

— Нет уж, не скромничайте, — не отставал Минусов. — Оч-чень впечатляюще получилось! Если не обучались специально с массами общаться, значит, у вас врождённый талант. А его не скроешь. Он рано или поздно наружу вылезет, так или иначе проявится.

— Ну да, дурака ладошкой не прикроешь, — хмыкнул Корнев. — Вот мне главврач за моё красноречие завтра и вклеит!

Попутчик вдруг всплеснул руками — так, что лоскутное пальтецо чуть не вспорхнуло с его плеч.

— Слушайте, Геннадий Михайлович! Вы наверняка ещё не обедали, я тоже. Пойдёмте вон в то кафе, закусим, выпьем. Познакомимся поближе. Как принято на Западе, предупреждаю заранее: плачу я.

— Вам что-то от меня нужно! — догадался наконец доктор, и остановился настороженно, предложив требовательно: — Выкладывайте начистоту. А то впариваете мне мозги… Про талант, про ораторское искусство…

— Вы правы, — посерьёзнел вмиг Минусов. — Я, правда, не уверен ещё… но, кажется, готов сделать вам оч-чень заманчивое, солидное предложение…

— С наркотиками, липовыми больничными, фальшивой инвалидностью я не связываюсь, — сразу потерял интерес к собеседнику Корнев.

— Нет, что вы! — взмахнул пёстрыми рукавами пальто Минусов. — Вы меня неправильно поняли! Я не наркодилер, а политтехнолог. Весьма, между прочим, известный в определённых кругах. Автор нескольких книг и большого количества статей, посвящённых выборным технологиям. Кандидат наук, готовлюсь защищать докторскую, а вы… Даже обидно, честное слово…

— Я не хотел вас обидеть, — смутился Корнев. — Просто вы так неожиданно на меня… навалились…

— Потому, что я долго искал в этом городе кого-то, похожего на вас… в смысле, обладающего примерно такими качествами. Отчаялся уже, забрёл на митинг, и вдруг — вы! — Минусов взял Корнева за плечо, осторожно подтолкнул к дверям кафе. — Интерес у меня к вам чисто профессионального свойства. С учётом харизматических качеств вашей личности…

— Я политикой не интересуюсь, — упрямился доктор, но в кафе всё же свернул. — И на митинге оказался случайно. Мне… мне домой надо. Я после ночного дежурства. Оперировал. Устал, как собака.

— Ну полноте, полноте, — подхватив Корнева под локоток, ворковал Минусов. — Я вас долго не задержу. Полчаса. Мы же с вами интеллигентные люди. Рюмочка коньяка, бутерброды, чашечка кофе… С морозца-то, а?! Для профилактики? А то на таком ветру и простудиться недолго!

— Хорошо, — согласился, наконец, доктор. — Но предупреждаю: мне все политические заморочки, митинги разные — побоку!

— Вот об этом мы с вами, Геннадий Михайлович, и потолкуем. Знаете, как у нас, жмейкеров¹, говорят? Даже если ты не интересуешься политикой, то она обязательно рано или поздно заинтересуется тобой! — политтехнолог хихикнул довольно. — Вот и для вас… я почти уверен в этом, уж поверьте моему профессиональному опыту… пробил час!

[1] Жмейкер (жарг.) — цеховая кличка свободных пиарщиков, имиджмейкеров, промышляющих на рынке избирательных услуг. Имеет уничижительно-пренебрежительный оттенок.

3

— Как вам коньяк? — поинтересовался четверть часа спустя, постучав зубчиками алюминиевой вилки по изрядно початой бутылке, Минусов.

— Да вроде хорош, — благодушно взглянул на полный до кроёв пластиковый стаканчик размякший от тепла и доброй порции спиртного Корнев. — Аромат есть… крепость. Я, честно говоря, в коньяках совсем не разбираюсь. Нам, докторам, чаще водочка перепадает. А когда коньяк пробую — что три звёздочки, что пять — разницы особой уловить не могу. Вроде всё одинаковое.

— И верно, — подтвердил политтехнолог. — По крайней мере те коньяки, что в таких вот забегаловках продают по всей России — сколько б не рисовали звёздочек, из одной бочки льют. Только называют по-разному. В лучшем случае в бутылке виноградный самогон, чача, в худшем — технический спирт, чаем закрашенный. Этот, кажется, — он указал на свой стаканчик, — всё-таки из винограда выгнан. Но с настоящим коньяком он и рядом не стоял. А купились мы с вами на этикетку. Где написано, что коньяк — армянский. Вы обратили внимание, сколько на стойке бара бутылок, в том числе коньяков? От этикеток глаза разбегаются. Может быть, есть среди них напитки гораздо качественнее, чем выбранный нами. — Он опять звякнул вилкой о бок тёмной бутылки. — Но мы с вами взяли испытанное, привычное. Потому что с давних, советских ещё времён, нам в голову вдолбили, что армянский коньяк — лучший. Таким образом, армянский коньяк — раскрученный бренд. За него мы и заплатили. А не за то, что в бутылке содержится. То есть отдали деньги за символ. Проще — за дырку от бублика. Так вот, я тот, кто этими дырками торгует. Давай вторую порцию за нас, имиджмейкеров!

— Давай! — легко переходя на «ты» с новым знакомым, согласился захмелевший Корнев. — Только не пойму, причём здесь я? Бублики какие-то… этикетки…

Послушно выпив коньяк, доктор закусил его бутербродом с сыром и колбасой, уставился, жуя, на собеседника.

Тот крякнул, утёр губы, отставив стаканчик.

— Знаешь, как отличить хороший коньяк от плохого? — отдышавшись, спросил политтехнолог. — Надо сделать вначале малюю-у-сенький глоток, что бы он растёкся во рту. А потом глубоко вдохнуть. Если запершит в горле — значит, коньяк не качественный… Да. Так вот, я, Минусов, к твоему сведению — тоже бренд. И пальтишко моё, — он тронул пёстрый рукав, — тоже. Бывает, соберёмся с коллегами на симпозиум или семинар, а они только глянут на вешалку в гардеробе — и в один голос: «О, Минусов уже здесь!» Это, брат, в наших кругах дорогого стоит! Набери в интернете мою фамилию — и увидишь сотни ссылок. Не менее трети депутатов Государственной Думы, губернаторов краёв и областей, мэров крупных городов я к власти привёл!

— Ну, а я-то тебе зачем? — не отставал Корнев.

— Да надоело всё! — отчаянно взмахнул рукой, опрокинув пустой пластиковый стаканчик, Минусов.– Вишь, падает. Налить надо.

Доктор терпеливо кивнул.

— Ты знаешь, как мы, политтехнологи, кандидатов в депутаты, мэры и прочие херы называем? Телами. Или чурбаками. По причине их изначальной, природной тупости. И мы, имиджмейкеры, словно папы Карлы, из тех чурбаков для вас, избирателей, шустреньких и симпатичных Буратин выстругиваем. Чтоб ходить могли, говорить, что надо, глазёнками по сторонам зыркать. Во-о-т… Ты «Пигмалеон» Барнарда Шоу читал?

— Кино по телевизору видел, — Корнев взял бутылку, налил по половине стаканчика себе и Минусову.

— Ну да всё равно, сюжет знаешь… Короче говоря, захотелось мне хоть раз в жизни для души поработать. Решил: возьму нормального, вменяемого человека — и введу его в большую политику!

— Меня, что ли? — догадался доктор.

— Ага, тебя! — самодовольно кивнул Минусов. — За это давай и выпьем.

— Да не хочу я, — мотнул упрямо головой Корнев. — Что я в твоей большой политике не видал? Этих, как их… Жириновского с Хакамонадой?!

— А чувство долга?! Перед народом, перед страной?! — патетически всплеснул руками Минусов. — Ты знаешь, Геннадий Михайлович, кто нынче лезет в политику? Самые что ни на есть ущербные люди!

— Да ну? — удивился Корнев.

— Ты, как доктор, психологию должен знать. Что такое стремление к власти? Прежде всего, компенсация низкой самооценки. Понимаешь?

— Н-не очень…

— Заниженная самооценка, осознание собственной ущербности толкает человека на взятие всё новых и новых высот. Каждой новой победой, каждым новым шажком вверх по социальной лестнице такой человек доказывает себе и окружающим, что он чего-то стоит! Я, конечно, упрощаю, — сделался серьёзнее, и вроде протрезвел даже, Минусов. — Вообще-то существует несколько потребностей, мотивирующих поведение тех, кто стремится к лидерству. Прежде всего — потребность во власти. И вытекающая из неё возможность контролировать других людей, события. Затем — потребность в победе над кем-то, в доминировании над окружающими. Но… — политтехнолог подцепил вилкой кусочек колбасы с бутерброда, пожевал мелко, по-кроличьи, — учти одно обстоятельство. Нормальный, физически крепкий и психически здоровый человек обычно самодостаточен. У него нет потребности возвышать себя, унижая и угнетая других. Он добр, великодушен. А вот тот, кто имеет явный или скрытый порок, чуть ли не оргазм испытывает, глумясь над сильными, здоровыми. Потому-то в политике так много уродов — чаще моральных, чем физических… Ты, кстати, какие потребности ощущаешь? — вдруг ткнул он обличающее тупым концом вилки в Корнева.

— Ч-чёрт его знает… — растерянно пожал тот плечами. — В деньгах, наверное… Иногда. Ну, в девчонках… по молодости. Выпиваю ещё, курю…

— Я ж говорю — нормальный человек! — восторженно подытожил его слова политтехнолог. — Кто ж из нас в деньгах не нуждается!

— Кстати, о деньгах, — замялся доктор. — Если я вдруг соглашусь… Ну, стать этим, как ты сказал… политическим лидером. Им жалованье какое-нибудь полагается?

— Это само собой, — покровительственно похлопал его по плечу Минусов. — Там, брат, другие масштабы зарплат, чем сейчас у тебя. Космические!

— Вот ужкем-кем, а космонавтом стать я никогда не мечтал. Как-то… не привлекало. И зарплаты космической мне не надо. Так что давайте, Олег… э-э… Христофорович, коньячок допьём — не пропадать добру, — и по домам. А то я советь начинаю. Не спамши, не жрамши… И дежурство тяжёлое выдалось.

— Оперировали? — сочувственно поинтересовался политтехнолог.

— Было дело. Одного бычка на шампур насадили. Аккурат через сердце.

— И как?

— Жить будет, — скупо, вспомнив, как трясли его за грудки вместо благодарности дружки раненого, пояснил Корнев.

— И что, серьёзная операция была?– отчего-то живо заинтересовался Минусов.

— Да уж, — не без гордости вскинул хмельную голову доктор. — Не всякий хирург такую выполнит.

— Вот и первый информационный повод о вас избирателю рассказать, — довольно потёр ладони политтехнолог. — До официальной избирательной компании, когда агитация будет разрешена, ещё целый месяц. Вот и начнём тебя потихоньку раскручивать. Предлагаю по этому поводу — ещё по стаканчику.

Он ловко плеснул коньяк в пластиковую посуду, кивнул Корневу ободряюще, и выпил, не закусив, а лишь помахав ладошкой у раскрытого запалённо рта.

— Уф-ф! Хор-р-рошо пошёл! Даром что самопальный. У меня примета такая есть: если легко, с настроением пьётся — к удаче!

— А у меня — к скандалу с женой, — грустно возразил доктор, но стаканчик свой всё-таки осушил. Подцепил вилкой кружочек бледного парникового огурца, положил в рот, спросил запоздало, причмокнув. — М-м… А что это ты, про избирательную компанию говорил? Куда выбирают-то?

— В Государственную Думу, по мажоритарному округу. Ваш депутат недавно умер в Москве. Вот, на его место выборы назначили. Слыхал?

— Было… что-то такое. Рассказывали: мол, виагры мужик объелся, с девицами кувыркался. Сердечко-то и не выдержало — возраст! — вспомнил Корнев.

— Так я решил — тебя вместо него двинуть! — торжественно объявил Минусов.

— Во дела! — хмельно мотнул головой доктор. — Пора мне с пьянкой завязывать. Один из симптомов белой горячки — мания величия. Хотя … — он погрозил пальцем собеседнику, — проблема-то не у меня, а у тебя! Не я себя депутатом вообразил, а ты, брат, меня на это подначиваешь! И ещё. Я хоть в политике не шибко разбираюсь, но могу представить, сколько денег под выборы вбухивают. И кому я, простой докторишка, нужен, что б меня на вершину государственной власти тащить? Бабки в меня сумасшедшие вкладывать?

— Это не твоя забота. Есть люди, — туманно пояснил Минусов. — Твоё дело меня во всём слушаться, а там — кабинет в Государственной Думе, кабинет здесь, в родном городе, в Доме Советов, персональная секретарша, помощники, автомобиль «ауди» с личным шофёром, зарплата министерская. Одним словом, другая жизнь!

— Но почему я?! — представив мгновенно нарисованную Минусовым картину грядущей жизни, в отчаянье от накатившего вдруг соблазна воскликнул Корнев.

— Мне нужен человек, обладающий набором определённых качеств, и я выбрал тебя. Ты — избранный.

— Понял, — послушно кивнул доктор, а потом с пьяной непоследовательностью мотнул упрямо головой. — Хотя почему всё-таки я — не понял!

— Харизма у тебя есть, вот почему! — со значением поднял указательный палец политтехнолог. — А харизма, брат, это половина успеха.

— А что такое… харизма? — с некоторой обидой даже вскинулся Корнев. — Морда, что ли, подходящая? Или характер?

— Харизма — это особое качество личности, — без запинки выдал, словно по памяти цитировал, Минусов. — Окружающие оценивают такую личность, как одарённую от природы особыми свойствами, способную эффективно влиять на других. Тут всё важно: и внешность, и походка, и речь…

— И всё это у меня есть?

— Нет, конечно. Кое-что подработаем, кое-что подправим…

— И народ за меня проголосует? — недоверчиво переспросил Корнев.

— А вот давай сыграем с тобой в одну игру! — предложил вдруг Минусов. — Я буду называть предмет, а ты — его цвет. Готов? Погнали! Молоко.

— Э-э… белое, — после секундного замешательства ответил доктор.

— Сметана?

— Белая.

— Иней?

— Белый.

— Холодильник?

— Белый.

— Кровь?

— Белая.

— Какая? — расплылся в улыбке политтехнолог.

— Бел… Тьфу ты, чёрт! Красная. Конечно же красная!

— Вот видишь, — назидательно подытожил Минусов, — даже ты, врач, хирург, и то купился. Поговорка «чёрного кобеля не отмоешь до бела» устарела. Моя задача — не отмывать пса, а заставить поверить окружающих в то, что он — белый. Тем более, что в случае с тобой, Геннадий Михайлович, задача значительно упрощается. Ты у нас и так вон какой положительный — врач, жизни людские спасаешь. И когда настанет время голосования, на вопрос, кого жители города хотят видеть депутатом Государственной Думы, избиратели хором, дружненько ответят: «Конечно же, доктора Корнева!» Хотя пока они о своём выборе даже не подозревают…