II

День начался недурно. Вернее сказать, он был достаточно похож на предыдущий (в плане погоды, температуры и настроения), чтобы создавать у полусонного молодого человека иллюзию непрерывности. Однако этот день также достаточно отличался от недавно прошедшего (в плане таких тонкостей, как направление ветра, крики птиц, высматривающих сверху еду, и клекот женщин внизу), чтобы вызвать равную и противоположную иллюзию движения времени. Наслаждаясь гармоничной контрастностью этих двух миражей, молодой человек медленно возвращался в сознание, которое должно было изгнать контрастную пару и заменить ее третьей иллюзией: настоящим.

Этим молодым человеком был я. Я был Джо-Сью, индейцем аксона, сиротой, получившим смешанное имя из-за того, что до некоторого времени мой пол не был определен, девственником, младшим братом дикой самки по имени Птицепес, которая очень боялась потерять свою красоту, но по иронии судьбы красивой никогда и не была. В тот день мне (ему) исполнился двадцать один год, и мне предстояло стать Взлетающим Орлом. Перестав при этом быть кое-кем другим.

(Я был Взлетающим Орлом.)

Двадцать первому дню рождения индейцы аксона не придают никакого значения. Они празднуют только наступление половой зрелости, потерю девственности, доказательство храбрости, свадьбу и смерть. Когда праздновалось наступление моей половой зрелости, старейшины взяли козью шерсть и привязали ее мне как бороду под подбородком, после чего шаман натер мои наконец обретшие силу органы заячьими кишками для пущей плодовитости, вознося при этом молитвы богу аксона.

Заповедей у бога аксона было всего две: бог любил, чтобы аксона воспевали его как можно чаще: в поле, в туалете, во время занятий любовью, если получалось сосредоточиться, а еще он наказал аксона жить отдельной расой и не иметь никаких дел с нечестивым миром. Мне самому так и не удалось уделить богу аксона должного внимания, особенно после достижения половой зрелости, потому что едва мой голос сломался, он стал таким неприятным, что я полностью отказался от песнопений. А потом была Птицепес, которая испытывала огромный интерес к внешнему миру. Если бы не этот интерес, она, возможно, никогда не повстречала бы бродячего торговца по имени Сиспи, никогда не ушла бы из племени, а вслед за ней и я никогда не ушел бы из племени, и все могло бы пойти по-другому. Хотя не исключено, что какой-нибудь Сиспи появился бы все равно.

Теперь позвольте объяснить вам кое-что. Я родился и вырос на горном плато в стране, которая все еще (мне хочется верить в это) носит название Соединенные Штаты или, что более общеупотребимо, Америндия. На плато мы жили на полном самообеспечении: иными словами, там можно было найти всю необходимую для аксона еду. Ни один аксона никогда не спускался с плато на лежащие внизу равнины; после ряда кровавых стычек, в ходе которых нечестивый мир узнал, до чего аксона несгибаемы, он оставил нас в покое. Насколько мне известно, Птицепес первой из аксона побывала на равнинах; и она, несомненно, первой выучила язык жителей нижнего мира, нашла в их жизни вкус и прониклась к ним симпатией.

Для того чтобы понять, почему Птицепес так поступила, необходимо вновь повторить, что оба мы, Джо-Сью и Птицепес, были сиротами. Моя мать умерла за мгновение до того, как я появился на свет, поэтому мое настоящее имя – Рожденный-от-Мертвой. Меня называли Джо-Сью, уберегая от боли. Хотя насколько безболезненно можно двадцать один год носить имя гермафродита, которое заставляет любую симпатичную тебе женщину с отвращением шарахаться от тебя из страха нарушить табу, предоставляю вам судить самим.

Отец умер вскоре после матери, оставив меня на полном попечении Птицепес, которой тогда было тринадцать. Имя Птицепес не было дано ей при рождении. Настоящего имени моей сестры я ни от кого ни разу не слышал. А когда ей исполнилось шестнадцать, она сама выбрала себе имя воина.

Подобное редко случалось среди аксона, но нужно сказать, что после смерти родителей мы с сестрой Птицепес не пользовались среди сородичей горячей любовью. Дело вот в чем: сироты у аксона словно дворняжки среди породистых гончих. После того как наш отец скончался, мы сделались все равно что париями, а наши особенности только ухудшили наше положение.

Птицепес всегда была свободолюбива. Я говорю это с некоторой завистью, поскольку сам таким никогда не был и сейчас не такой. Условности никогда ее не волновали, и она всегда избегала искусственности. В детстве ее тянуло к луку и стрелам, а печь и котел она, к ужасу старейшин, терпеть не могла. Для меня это стало большой удачей. Это означало, что она может добывать для нас еду. Это означало, что на охоте она была не хуже большинства молодых мужчин. Птицепес была прирожденным добытчиком. Добытчиком с грудью. А таких у аксона было принято ненавидеть.

Я взрослел, и неодобрение становилось все более явным. Стоило мне появиться у колодца, как все разговоры мигом смолкали. Когда шла Птицепес, мужчины поворачивались к ней спиной. Задрав носы, аксона как могли подвергали нас самому безжалостному остракизму. Изгнать нас из племени они не имели права – никаких преступлений мы не совершали. Но они могли не любить нас, и так они и делали.

– Ну что ж, – сказала Птицепес в день моего шестнадцатилетия (каким же юным и беспомощным шестнадцатилетним мальчиком я был!), – если они не желают иметь с нами дело, то мы спокойно обойдемся без них.

– Да, – отозвался я, – обойдемся без них.

Я сказал это печально, потому что, хоть и легко поддавался влиянию сестры, тайное юношеское желание быть принятым своими было во мне очень сильно.

– Мы просто найдем себе друзей где-нибудь еще.

Птицепес проговорила это небрежно, но определенно с вызовом. Было видно, что она размышляла об этом годами. Эта фраза должна была изменить наше настоящее, наше будущее, всю нашу жизнь. Само собой, Джо-Сью не стал спорить со своей взрослой, опытной мужественной сестрой.

Меня Птицепес никогда ни в чем не обвиняла, и только после того, как она ушла, я узнал, что главной, истинной причиной нашей оторванности от племени было не наше сиротство, не ее мужеподобие и поведение, не то, что она выбрала себе имя воина, в общем, совсем не она сама. Это был я, Джо-Сью.

Оснований было три: мой неопределенный пол, затем обстоятельства моего рождения и, наконец, цвет моей кожи. Рассмотрим все по порядку. Родиться среди аксона гермафродитом – это очень большая неудача. Я был чудовищем. Дальнейшее мое развитие из среднеполого существа в «нормального» мужчину было сродни черной магии. Это никому не понравилось. В моем появлении на свет из мертвого чрева видели дурное знамение; коли я принес смерть уже в тот момент, когда родился, то она, похожая на стервятника, должна была сидеть у меня на плече, куда бы я ни пошел. Теперь что касается цвета моей кожи: аксона – темнокожая и низкорослая раса. По мере того как я рос, становилось ясно, что по необъяснимым причинам я буду светлокожим и высоким. В дальнейшем это генетическое отклонение – белый цвет кожи – привело к тому, что сородичи начали бояться и сторониться меня.

Нас боялись, поэтому в их отношении к нам была толика уважения. Меня считали уродом, поэтому в их отношении к нам была толика презрения.

Само собой разумеется, что мы с Птицепес были очень близки. Она никогда не говорила мне, насколько сильно страдала из-за моих ненормальностей. Это был знак ее любви ко мне.

Так, сам того не осознавая, я с ранних лет готовился к путешествию на остров Каф. Я был изгоем в племени, отгородившемся от внешнего мира, и цеплялся за любовь к сестре, как утопающий за корягу.

В тот день, когда Птицепес произнесла непроизносимое, она открыла мне свою тайну.

– Однажды, когда мне было меньше лет, чем тебе сейчас, я спускалась Вниз, – сказала мне она.

Я был потрясен. В те времена мысль о нарушении законов аксона еще потрясала меня.

– А когда мне было столько же, сколько тебе сейчас, я отправилась в город, – продолжила она, – и подслушивала под окнами одного места, где люди собираются, чтобы поесть. Там внутри была поющая машина. Машина пела песню о существе под названием птицепес, умном, жестоком. Машина боялась этого существа. И я подумала: мне прекрасно подойдет это воинское имя.

Все еще не оправившись от потрясения, я спросил:

– А как же Демоны? – Мой голос сорвался. – Как ты сумела уберечься от Кружащихся демонов?

Птицепес тряхнула головой.

– Это оказалось несложно, – с пренебрежением бросила она. – Кружащиеся демоны – это просто воздух и ничего более.

С того дня она бывала в городе много раз. Она возвращалась и рассказывала о движущихся картинках и быстро движущихся машинах; о машинах, которые дают пищу и питье, о бесчисленных толпах людей… У меня никогда не хватало смелости совершить вместе с нею путешествие в город. Кстати, именно там, в городе, сестра узнала о смысле двадцать первого дня рождения.

– В этот день ты докажешь, что ты воин, – сказала мне она. – Ты отправишься в город. И что самое важное, ты отправишься в город один.

В этот же день сестра встретила мистера Сиспи и получила от него вечную жизнь.

Как я уже говорил, этот важный день начался для молодого человека по имени Джо-Сью совсем недурно. Но едва он окончательно проснулся, все пошло наперекосяк.

III

У Джо-Сью был день рождения: я поднялся и вышел из вигвама наружу. Небо было ослепительно голубым. Плато, усеянное красно-коричневыми вигвамами, было сочно-зеленого цвета – оно одиноко торчало над насыщенно-красным, бесплодно-коричневым миром большим зеленым пальцем. Если Кружащиеся демоны и кружились внизу, они не могли поймать меня, и с миром все, казалось, было в порядке.

На выступе скалы сидела Птицепес, зрелая женщина тридцати четырех лет, трех месяцев и четырех дней от роду, одетая в лохмотья. Черные волосы закрывали ее оливковое лицо. В руках у Птицепес были две небольшие бутылочки. Та бутылочка, которую она держала в правой руке, была наполнена ярко-желтой жидкостью. А та бутылочка, которую она держала в левой руке, была наполнена ярко-голубой жидкостью. Везде неистовствовали яркие краски. Кроме моей кожи. Я почувствовал, как облако заслонило солнце.

Сестра склонилась над своими сокровищами, и блеск возбуждения на ее лице развеял мрачный момент.

– Сегодня я опять была Внизу, – сообщила она. – Хотела посмотреть, спокойны ли сегодня Кружащиеся демоны. Они спокойны. Все тихо.

Голос Птицепес звучал рассеянно, она не сводила глаз с ярких бутылочек.

– Где-то на полпути отсюда в город я повстречала человека, – продолжила она задумчиво. – Он дал мне это.

– Что это? Кто этот человек? Зачем он дал тебе это?

– Он бродячий торговец. Его зовут мистер Сиспи. Очень приятный человек. А имя смешное, Сиспи. Он дал мне это, потому что я сама попросила.

– Но что это такое?

– Эти зелья позволят мне остаться молодой, – ответила Птицепес и сжала пузырьки еще крепче. – По крайней мере желтое.

Она показала мне бутылочку с желтой жидкостью.

– И как долго ты будешь молодой? – спросил я робко. Тень снова нашла на солнце.

– Вечно, – ликуя воскликнула сестра и разрыдалась от страха и радости.

Я обнял Птицепес и, мокрый от ее слез, задал новый вопрос:

– А что будет, если выпить голубого зелья?

Она ответила не сразу.

Даже теперь, когда я стал сильно старше, я не могу сказать определенно, что означает слово «маг». В тот день для Джо-Сью, рожденного и выросшего в индейском племени, где магия постоянно вплеталась в повседневную жизнь, оно обозначало кого-то, кто, по-видимому, обладал силами или знанием, которых у самого Джо-Сью не было. Возможно, другого смысла у этого слова просто нет; и с этой точки зрения для Джо-Сью и Птицепес, какими они были тогда, мистер Сиспи, вне всякого сомнения, казался магом. Вот как Птицепес описывала свою встречу с ним:

– Я сидела за камнем и высматривала Кружащихся демонов и вдруг позади меня раздался голос он шептал СИСПИ СИСПИ я обернулась быстрей всякого демона и увидела его там и он знал мое имя. Птицепес прошептал он, и это прозвучало так резко потому что говорил он так мягко и вздыхал словно ветерок но весь мир был его шепотом и это было как заклинание. Птицепес ты красива, спросил он, и если он так спросил то так оно и было и потому я ответила, да да я красива раз ты так говоришь и он сказал да ты красива но Птицепес ты умрешь и это прозвучало так же резко как и мое имя и я заплакала. Сиспи, плакала я, Сиспи. Но такая у него была улыбка в ней было солнце и лето тоже он улыбнулся и я больше не хотела плакать. Мир полон тайн, сказал он, и сюрпризов. Вот я говорю Сиспи у тебя за спиной и удивляю тебя. С секретом в мешке. Я странствую, сказал он, и ищу таких как ты а такие как ты ищут еще таких же и передают им мой маленький секрет. Красота его такова: с его помощью ты сохранишь свою красу, ты не умрешь, ты получишь дар времени и сможешь добраться до всего, что захочешь увидеть, и отыскать все, что захочешь узнать, совершить все, что захочешь сделать, стать всем, чем хочешь быть. А страшное в нем таково: все, кто владеет секретом, в конце концов хотят от него отказаться, однажды они падают на землю под его тяжестью, как под той последней соломинкой, которая переломила спину верблюду и заставила его пройти сквозь игольное ушко. Потом он дал мне эти зелья: желтое для солнца, света и жизни, а голубое – для вечности, покоя и освобождения, когда оно мне понадобится. Жизнь – в желтой бутылочке, а смерть – голубая, как небо, ледяная и голубая, как сталь, так он сказал. Он выглядел очень плохо: бедное платье торговца, а за спиной тяжелый мешок с заплатками, на которых были рисунки, и он повернулся, чтобы уйти. Тогда я сказала ему, что у меня есть еще брат по имени Джо-Сью, или Рожденный-от-Мертвой, и что сегодня он становится мужчиной – может быть, у тебя есть секреты и для него? Для юного Рожденного-от-Мертвой, сказал мистер Сиспи, у меня тот же секрет, что и для тебя. И прежде чем уйти совсем, он сказал еще: для тех, кто не выпьет из голубой бутылки, есть только одно место на свете, других я не знаю; я отправлюсь туда сейчас, и однажды, если ты не станешь пить из голубой бутылки, ты сможешь пойти туда вместе со мной. И он добавил напоследок: скажи своему брату Рожденному-от-Мертвой, что все орлы в конце концов прилетают в гнездо, а все моряки в конце концов сходят на свой берег. СИСПИ СИСПИ, прошептал он ветру, потом содрогнулся и исчез.

Птицепес обычно не была столь многословна, поэтому Джо-Сью удивился бы, услышав из ее уст такой длинный рассказ, даже если бы она говорила о погоде. Ну а так история просто сразила его наповал. Птицепес засунула руку в глубокий карман своих лохмотьев и выудила оттуда вторую пару пузатых бутылочек, точно таких же, как те, что она гордо показывала недавно. Это были его, мои бутылочки. Желтая с вечной жизнью и голубая с вечной смертью. Джо-Сью схватил подарок и убежал с ним в вигвам, где откинул лежанку, на которой спал, выкопал в земле ямку и зарыл туда бутылочки. Когда он снова вышел наружу, желтая бутылочка сестры была пуста, а осколки голубой валялись на камне, где сидела Птицепес.

– Смерть, – проговорила она. – Смерть смерти.

Джо-Сью из своих бутылочек не сделал ни глотка. Вскоре это должно было разделить их.

После долгого молчания, во время которого расстояния растянулись, как вселенные, во все стороны, Птицепес наконец заговорила со своей обычной решительной суровостью:

– А теперь ступай, Джо-Сью. Ступай в город.

И я спустился с плато аксона на равнину Кружащихся демонов, которых я был приучен бояться; но невысокие вихри, которые возникали на этой бесплодной равнине, вскоре оказывались, как и говорила сестра, обычным ветром, поэтому, без труда уклоняясь от них, я добрался до города без приключений. В городе я увидел автомобили, и прачечные, и музыкальные автоматы, и одетых в пропыленную одежду людей с каким-то отчаянием в глазах; я увидел, как все это скрывается за дверями и заборами и таится в коридорах, но сам, думаю, оставался незамеченным. В конце концов я насмотрелся вдоволь; то, что я видел, навсегда заразило меня, хотя я еще не понимал этого, точно так же, как была заражена Птицепес.

И в городе жили белокожие люди.

На обратном пути со мной произошел любопытный случай. Я заметил на камне, примерно на высоте плеч, сидящего орла, который смотрел прямо на меня. Не скрою, что я остановился как вкопанный. Это был взрослый, жестокий на вид орел чудовищных размеров. Я медленно, очень медленно подходил к птице все ближе и ближе. Орел не шевелился и не выказывал страха, будто ожидал моего прихода. Я протянул к орлу руки, и птица мирно прильнула ко мне. Еще одно поразительное событие этого поразительного дня. Несколько мгновений я держал орла и гладил его, а потом вдруг птица – и это было так же неожиданно, как и ее прежнее спокойствие, – начала яростно вырываться. Само собой, я моментально раскрыл объятия, но орел уже успел оцарапать мне грудь своим могучим клювом. Потом он улетел. Я долго смотрел птице вслед; можно сказать, частица меня улетела вместе с орлом.

– Взлетающий Орел, – раздался у меня за спиной голос Птицепес. Она видела все, что произошло. – Вот подходящее имя для тебя. Взлетающий Орел. Зачем иначе этот орел, прежде чем напасть на тебя, подошел к тебе? Это твое воинское имя и никак иначе, – добавила она.

– Взлетающий Орел, – громко сказал Джо-Сью. – Да.

– Этому имени нужно соответствовать, – сказала Птицепес.

– Да, – ответил я.

– И теперь самое время начать, – сказала она.

Птицепес легла на камень, с которого она наблюдала за моей встречей с орлом, и высоко задрала свою потрепанную юбку.

Так в один день я получил возможность жить вечно, нарушил закон аксона, получил благодаря знамению воинское имя и потерял девственность с собственной сестрой. По мне, так всего этого вполне достаточно для того, чтобы почувствовать: когда тебе исполняется двадцать один год, начинают происходить особенные вещи.

IV

Шаман вошел в вигвам Взлетающего Орла с магическим посохом в руках, которым он потряхивал с видом мрачного школьного учителя-садиста, полный глубокого сожаления о том горе, которое он любил причинять. Шаман говорил, что любит причинять боль другим, только когда его к этому вынуждает долг, потому что он любит свою работу. Шаман походил на огромного неуклюжего моржа c бусами, а Взлетающий Орел был для него напряженной, молчаливой и тихой устрицей.

– Прошу простить за вторжение, – скорбным голосом произнес шаман. – Но мне кажется, нам нужно обсудить одно деликатное дело…

(Взлетающий Орел обратил внимание на рот шамана – по его углам была видна слюна.)

– Гм, – продолжил шаман. – Не знаешь ли ты случайно, где… она?

Как и большинство аксона, шаман не хотел признавать право Птицепес на воинское имя; и так же, как большинство аксона, он забыл, как ее звали раньше.

– Нет, – ответил Взлетающий Орел. – Но здесь ее нет. У аксона ее нет.

– Совершенно верно. Надеюсь, ты понимаешь, что это ставит нас с тобой в довольно неловкое положение? По отношению к закону, так сказать.

Все было очень просто. Исчезновение Птицепес означало, что Взлетающий Орел, следующий за ней по старшинству и единственный член ее семьи, должен держать ответ перед племенем. Поскольку нарушительницу закона нельзя было наказать, ее вина ложилась на Взлетающего Орла. Наказание было только одно: изгнание.

То, что Птицепес сказала ему перед уходом, сводилось к следующему: «Сегодня я снова видела Сиспи. Мы уходим». Сказано это было еще в предрассветные часы. И только потом Взлетающий Орел сообразил, что лет ему сейчас ровно столько же, сколько было сестре в день, когда она впервые повстречала бродячего торговца. Тридцать четыре года, три месяца и четыре дня. Словно его будущее вдруг соприкоснулось с ее прошлым.

Уход сестры стал неожиданностью для Взлетающего Орла, однако они стали отдаляться друг от друга еще с тех пор, как он отказался выпить желтый Эликсир. Взлетающему Орлу было тошно видеть, что его сестра застыла в неизменном возрасте: каждая клетка день за днем в точности воспроизводилась, каждый выпавший волос на голове заменялся новым. Что касается Птицепес, то для нее видеть, как младший брат медленно, но неуклонно становится ее ровесником, было постоянным отказом от себя и от принятого ею когда-то решения. Знакомство с желтым Эликсиром стало главнейшим событием ее жизни, но тут Взлетающий Орел отказался следовать за ней.

Они даже несколько лет не занимались любовью; и им обоим очень этого не хватало. Теперь, подумал Взлетающий Орел, у нее есть Сиспи. Женщина бродячего торговца – какой грустный финал.

Шаман откашлялся. Взлетающий Орел заставил себя прислушаться к его витиеватым словоизлияниям.

– Здоровье, – сказал морж напыщенно, – очень хитрая штука. Ужасно хитрая. Весь фокус вот в чем: для полной уверенности нужно всегда оказываться на шаг впереди. Это еще сложнее, чем крадущийся микроб, если, конечно, ты понимаешь, о чем я. Нужно успеть поймать червя, прежде чем он извернется, хм-хм.

Аксона были просто одержимы здоровьем и чистотой. На эту тему у них в запасе имелось больше метафор, чем у самого дикого ипохондрика.

– Боюсь, что сейчас (лицо шамана превратилось в трагическую маску) остов преступления категорически против тебя, дружище.

– Состав, – подал голос Взлетающий Орел.

– Вот именно. Категорически против. Температура поднимается. Плато лихорадит, если ты улавливаешь мою мысль. Кое-кто даже советует прибегнуть к небольшому кровопусканию (губы шамана слегка скривились в изящном отвращении), но, конечно, я не совсем согласен с этими людьми. Прошу заметить, я понимаю их точку зрения. Просто не могу согласиться. Должно быть, мешает мое либеральное воспитание.

– Что вы предлагаете? – поинтересовался Взлетающий Орел.

– А? Что я предлагаю? Ага. Стало быть, ты хочешь это знать? Процитирую одну из заповедей аксона, и поправь меня, если я ошибаюсь: «Все, что Неаксона, Нечисто». Боюсь, мы не можем позволить заразе находиться здесь, пойми. Она распространяется быстрее лесного пожара. Не успеешь оглянуться, как, бац, появляется болезнь. Дело, естественно, не в тебе. Всегда думал, что ты скорее жертва, чем преступник. Но вот как все обернулось, и ничего не поделаешь, боюсь, из-за нее тебя ждет наказание. И если уж на то пошло, возможно, ты уже заражен.

– Так что вы предлагаете?

– Я тебе скажу. Я тебе СКАЖУ. Сегодня вечером, после наступления темноты – следишь за моей мыслью? – почему бы тебе не уйти куда глаза глядят? Это избавит всех нас от кучи неприятных сцен. Вот что я предлагаю. Подумай об этом. Мне очень жаль, что так вышло.

Оставшись в вигваме один, Взлетающий Орел откинул циновку и принялся копать ножом землю. Вскоре они обе уже были у него в руках: и желтая, и голубая.

– Если уж мне суждено жить дальше на равнинах, – сказал он себе, – то по крайней мере у меня будет одно преимущество.

И он выпил Эликсир жизни до дна. Вкус у него был горько-сладким. Голубую бутылочку Взлетающий Орел спрятал в карман.

Выше я уже упоминал, что жизнь с аксона во многом подготовила меня к острову Каф. В частности, таким образом: она научила Взлетающего Орла тому, что в одержимости есть сила.

Город назывался Феникс, потому что когда-то давно он восстал из пепла другого города – тот был гораздо больше и тоже назывался Феникс, но его уничтожил великий пожар. Никто не знал, почему старому городу дали такое имя. Новый Феникс был значительно меньше предыдущего.

Проезжая по улицам таких городков, как Феникс, Ливия Крамм внимательно за всем наблюдала, хотя и напускала на себя вид томный и скучающий. Миссис Крамм была хищницей в обличье человека: с совершенно нездоровой алчностью она насыщалась любовным пылом мужчин. Она выжала все жизненные соки из несчастного мистера Крамма, несуразного миллиардера небольшого роста и в очках, после чего он, шепча слова благодарности, испустил в ее сокрушительных объятиях дух и оставил ей все свои миллиарды. Кроме того, мистер Крамм оставил молодой супруге свои автомобили, лошадей, поместья в Америндии и на Кавказе и, что самое главное, яхту. А если в мире и существовало нечто, способное соблазнить миссис Крамм сойти на время с пути соблазна, это было море. То была их общая с мистером Краммом любовь: единственная их общая любовь.

– У мистера Крамма, – частенько говаривала миссис Крамм в те дни, когда еще не облагородила свою речь, – была излюбленная морская шутка. Если вдруг моряк на корабле почувствует себя грустно или растерянно, так заявлял мистер Крамм, ему нужно вспомнить про нежности. Понимаете, промежности. У него было ужасное чустваюмара. Он, в некотором смысле полиглот, называл меня своей юнгфрау. А когда я однажды спросила, почему он так меня зовет, то он моментально ответил: мол, детка моя, называть тебя фройляйн уж никак нельзя! Хоспади, вот такое чустваюмара. Я люблю остроумных мужчин. Особенно тех, у которых есть морское прошлое.

В тот день, когда миссис Крамм повстречала Взлетающего Орла, она была уже гораздо более изысканна и менее разборчива. Она любила мужчин молодых, но не слишком; высоких, но не слишком; светлокожих, но с легким темным оттенком. Другими словами, она принимала их такими, какими они были. В городах вроде Феникса она всегда внимательно за всем наблюдала, поскольку в таких местах было полно достаточно молодых, достаточно высоких безнадежно неустроенных кандидатов любых оттенков.

При виде Взлетающего Орла сердце Ливии Крамм учащенно забилось. Охотничий азарт никогда ей не приедался. Вот это да, мелькнула у нее в голове мысль.

– Эй, ты, большеглазый, – позвала она. – Ку-ку.

Этот зов заставил Взлетающего Орла прервать ленивую прогулку и поднять глаза. Пустая жестянка, которую он гнал перед собой, загремела еще раз и замерла.

– Работа нужна?

– А что нужно делать? – спросил Взлетающий Орел, стараясь не показывать свое воодушевление.

– Зарабатывать деньги, что же еще, – гаркнула в ответ миссис Крамм. – Разные поручения. Что-то типа того.

Взлетающий Орел обдумывал услышанное от силы мгновение. Потом смело приблизился к длинной машине миллиардерши.

– Мадам, – произнес он, – там, откуда я родом, есть одна поговорка. Живой пес лучше мертвого льва, но смерть предпочтительней бедности.

– Чувствую, мы с тобой замечательно поладим. Мне нравятся мужчины с мозгами.

Покуда машина мчала их дальше, Взлетающий Орел мысленно сказал себе, что им снова управляет женщина старше его. Но он не имеет ничего против – сразу же пришла следующая мысль. Я умел приспособиться к любым условиям, был скорее хамелеоном, чем орлом, и всегда лучше реагировал, чем действовал. Впрочем, миссис Крамм выглядела вполне подходяще для активных действий.

V

Николаса Деггла Взлетающий Орел сразу же невзлюбил. Во-первых, он не мог взять в толк, кто он миссис Ливии Крамм. Казалось, Деггл лишь изредка показывает ей магические фокусы и получает за это крупные суммы – или разные драгоценности.

– Это подарки, дорогой, – объясняла миссис Крамм. – Николас – мой хороший друг, и, что еще важнее, он гений. Настоящий злой гений. Могу я преподнести своему другу подарок?

Взлетающий Орел не видел в Николасе Деггле ничего гениального, за исключением, может быть, гениальной способности с изящной непринужденностью принимать щедроты от своей благодетельницы. Ничто – ни его темное утонченное одеяние, ни его перстни и духи, ни роза в петлице – не говорило о том, что он нуждается в подарках.

Пока еще незнакомый с опустошительными последствиями возраста, Взлетающий Орел не способен был понять причины столь сильной зависимости Ливии от Деггла. По мере того как она старела, она все больше увлекалась сверхъестественным. Она погружалась в таро, священные писания, каббалу, хиромантию, в общем, во все, что свидетельствовало о том, что в действительности мир – это гораздо больше, чем кажется на первый взгляд, и физический конец, по сути дела, вовсе не конец. Поскольку Деггл не только активно разделял интересы миссис Ливии, но был в этих областях гораздо более сведущ, та находила его совершенно незаменимым.

У Деггла была привычка всегда носить с собой один предмет, который он называл волшебной палочкой. Вещица эта была занятной: цилиндрической формы, около шести инчей длиной, слегка изогнутая. И самое поразительное – палочка Деггла была искусно выточена из цельного камня. Ничего подобного Взлетающий Орел в жизни не видел.

– Где вы нашли эту палочку? – спросил он однажды Деггла. Тот недоуменно взглянул на него и ответил:

– Это стебель Каменной розы; я отломил его собственными руками.

Взлетающий Орел почувствовал себя глупо; но, задав такой вопрос, он сам напросился на издевку.

Волшебной палочкой Деггл пользовался во время нечастых демонстраций своего магического искусства, когда он, длинноносый и мрачный, в черном плаще, творил чудеса из воздуха. Зрелище производило впечатление даже на Взлетающего Орла, что настроило его против Деггла еще сильнее. Маг никогда не раскрывал своих секретов, но за эти трюки Ливия его обожала.

Однажды, после очередного сеанса, миссис Крамм тоже пожелала продемонстрировать свои сверхъестественные способности. Он властно поманила Взлетающего Орла.

– Иди присядь со мной, дорогой, и позволь Ливии прочитать линии на твоей ладони.

Взлетающий Орел неохотно повиновался. Ливия долго рассматривала его ладони, сжимала, мяла их, водила по ним пальцем; потом напустила на себя вид величайшей серьезности.

– Ну что же, дорогой мой Орел, – произнесла она. – У тебя ужасная рука.

Сердце у Взлетающего Орла екнуло.

– Ты точно хочешь знать, что я там увидела? – строго спросила миссис Крамм.

Послушать ее, так может показаться, что у меня есть выбор, подумал Взлетающий Орел. Заглянув в ее нетерпеливые глаза, в которых поблескивало роковое знание, он кивнул.

Ливия Крамм опустила веки и нараспев произнесла:

– Ты будешь жить долго и перенесешь всего одну серьезную болезнь. Эта болезнь будет болезнью разума, но ты излечишься от нее, хотя она может сильно повлиять на твою карьеру. Ты никогда не женишься и не будешь иметь детей. Никакой профессии ты не приобретешь, и большого таланта в тебе нет. Удача не будет тебе сопутствовать. Твой удел – быть ведомым другими; в конце концов ты примешь его. Но самое главное – ты опасен для окружающих. Ты принесешь боль, горе и страдания всем, кого знаешь. Не преднамеренно; по натуре ты добрый человек. Но злые ветры следуют за тобой всюду. Там, где ступаешь ты, ступает Смерть.

Чтобы унять дрожь в руках, Взлетающему Орлу пришлось напрячь мышцы. Сама того не зная, Ливия Крамм в точности повторила проклятие его рождения и настоящего имени.

Она подняла голову и улыбнулась, словно желая утешить.

– Но ты очень привлекательный мужчина, – закончила она обычным голосом.

Следом за Ливией улыбнулся и Деггл.

День ото дня зависимость миссис Крамм от Деггла росла. Что бы ни предложил Взлетающий Орел – направить ли яхту туда, перезимовать ли здесь или даже пообедать в том или в другом месте, – головка миссис Крамм неизменно совершала вопросительный полуповорот в сторону Деггла, и только после этого она либо с радостью соглашалась, либо мягко отвергала предложение. Все это немало раздражало Орла. Принятые решения не обсуждались.

Более всего Взлетающему Орлу досаждали две фразы. Одна принадлежала Ливии Крамм. Когда бы с мрачных уст Деггла ни слетело очередное темное соцветие глубокомысленных слов, Ливия неизменно горячо хлопала в ладоши на манер молоденькой девушки пубертатного возраста, которой за розовым кустом показали что-то неприличное, и восклицала (а в ее восторге проскальзывал тщательно выработанный акцент): «Да неужто это сам Деггл соблаговолил заговорить с нами». Шутка эта нравилась ей чрезвычайно. Взлетающий Орел всякий раз поджимал губы и уходил в себя.

Автором второй фразы был как раз Деггл. На вилле миссис Крамм на южном побережье Мориспании он всегда появлялся и исчезал неведомым образом, неспешно заходил в нее и так же выходил. И каждый раз, покидая виллу, Деггл без улыбки махал рукой и говорил:

– Эфиопия!

Эта сложная и чудовищная шутка корнями восходила к архаическому имени этой уединенной, отгородившейся от всего мира местности (Абиссиния – I'll be seeing you – Увидимся…) и портила настроение Взлетающему Орлу, стоило ему услышать ее. Эфиопия. Эфиопия. Эфиопия.

Присутствие Деггла иногда заставляло Взлетающего Орла задуматься о том, способен ли он вынести назначенную ему судьбу.

Став личным жиголо Ливии Крамм, Взлетающий Орел прожил при ней двадцать пять лет. Резоны были самыми простыми: в его распоряжении имелось больше времени, чем у любого существа во вселенной, но не было денег. У Ливии же было много денег, но очень мало времени. Таким образом, предоставляя в распоряжение миссис Ливии небольшое количество своего времени, Взлетающий Орел приобретал изрядную часть ее наличных. Решение, которое он принял, было чрезвычайно циничным, рожденным отчаянием и не обещавшим ему никаких возможностей мертвенным будущим, которое со всей очевидностью ожидало его до того момента, как в городе Феникс миссис Крамм заметила его. Вполне возможно, что он мог бы чувствовать за собой большую вину, если бы не одна важная деталь: Ливию Крамм он не любил.

Ливии Крамм было сорок пять лет, когда она повстречала Взлетающего Орла, и тогда в ней можно было найти лишь остатки былой красоты, но при этом значительную сексуальную притягательность и магнетизм. С тех пор, к семидесяти годам, сексуальная притягательность миссис Крамм исчезла. А магнетизм превратился в надоедливое, клаустрофобное приставание. Ливия яростно цеплялась за Орла, словно желала умертвить его на себе, как это вышло когда-то давно с уже забытым мистером Оскаром Краммом. На людях ее костистая лапа никогда не отпускала его; наедине с ним она лежала, положив голову ему на колени и обхватив свои ноги руками так крепко, что костяшки пальцев белели; в постели она обнимала его с силой просто поразительной – нередко он чуть не задыхался. Если Ливия вдруг замечала, что Взлетающий Орел разговаривает с другой женщиной, то немедленно нависала над ними и принималась отпускать своим хриплым каркающим голосом такие вульгарные и оскорбительные замечания, что несчастная дама спешила спастись бегством. После этого миссис Ливия тоном девочки-скромницы (это было тошнотворное зрелище) приносила Взлетающему Орлу свои извинения:

– Ах, прости меня, дорогой, я, наверно, испортила тебе все веселье?

Деваться от миссис Крамм было просто некуда.

Деггл появился на сцене сравнительно недавно – всего каких-нибудь восемнадцать месяцев назад. Появление мага сделало жизнь Орла еще более невыносимой, поскольку с этих пор он перестал быть тем единственным, кто помогал Ливии определяться с ее шагами на тривиальном пути неуклонного умирания. Он был просто символом ее людской власти, воплощением мужской физической красоты – и размышления никак не входили в круг его обязанностей. Он был ее прибежищем от разрушительного потока одряхления.

– Мой Орел не знает, что такое старость, – гордо заявляла иногда она. – Взгляните на него: в пятьдесят один год (в день первой встречи Взлетающий Орел сбавил себе с десяток лет) он выглядит не старше тридцати. Наглядный пример пользы хорошего секса.

Вежливые знакомые миссис Крамм обычно отвечали:

– Он не единственный пример, Ливия. Вы выглядите просто невероятно, поверьте.

Это и было настоящей целью ее замечания. Но таких знакомых оставалось все меньше и меньше.

Единственной дозволенной Взлетающему Орлу возможностью контакта с реальным окружающим миром был Николас Деггл. И время от времени Орлу приходилось пользоваться этой возможностью, до того ему было тесно и душно в навязчивом обществе миссис Крамм. Взлетающий Орел старательно убеждал себя, что относится к Николасу Дегглу как к шлюхе Ливии в социальном плане, притом что он сам был ее шлюхой в сексуальном смысле; но Деггл слишком часто брал верх в их разговорах, чтобы его можно было целиком вписать в это определение.

Деггл откинулся на спинку парчовой софы.

– Сомнений больше нет, – протянул он. – Ливия Крамм – чудовище.

Взлетающий Орел ответил молчанием.

– La Femme-Crammpon, – продолжил Деггл и разразился пронзительным смехом, похожим на фальцет.

– Что?

– Мой дорогой Орел, я только что все понял. Знаете ли вы, к кому на крюк вы попали?

Деггл снова зашелся смехом от своей совершенно непонятной шутки.

Взлетающий Орел попросил объяснений:

– Давайте. Растолкуйте, что к чему.

– Да ну что вы, дорогой мой, ведь она la Femme-Crampon! Женщина-крюк! Старуха из моря, если так понятнее! Сама костлявая!

От неудержимого смеха Деггл схватился за бока. (Я сидел неподвижно, побледнев как полотно. В такие минуты Николас Деггл меня пугал.)

– Все сходится, – выдавил Деггл сквозь душащие его спазмы. – Она достаточно стара. Она достаточно уродлива. Она живет морем. Она высматривает по пути молодых бродяг вроде вас, хоть лично вы и не так молоды, как кажется. После этого она цепляет вас на крючок и трясет, тормошит и дергает, пока из вас весь дух не выйдет вон. Ливия Крамм – гроза путешественников! А что – она даже привила вам любовь к морю, чтобы легче было вами управлять! Бедный морячок, несчастный красавчик матрос – вот кто вы такой. Вы всего лишь ходячий труп с костлявой на плечах, ее ноги крепко-крепко обхватывают вас и подобны мертвой петле, которая, пока вы с ней боретесь, все туже и туже затягивается вокруг вашей – ха-ха – трахеи.

– На вашем месте я бы и бороться не стал, – закончил Деггл, утирая слезы.

Вот другой отрывок из разговора Взлетающего Орла с Николасом Дегглом:

– Вас никогда не интересовала судьба старого Оскара Крамма?

– Не особо, – отозвался Взлетающий Орел. У него было слишком много других тем для размышлений.

– Против этой старой людоедки у него не было ни единого шанса, – сказал тогда Деггл. – Знаете, ходят слухи, что он отдал концы, занимаясь с ней любовью? Интересно, не было ли у него следов укусов на шее?

– Вы хотите сказать… – начал Взлетающий Орел.

– Все возможно, – улыбнулся в ответ Николас Деггл. – Знаете, он был совсем не стар. И если Ливии вдруг придет в голову, что вы стареете, то она может начать подыскивать вам замену.

– У вас нет абсолютно никаких причин… – снова начал Взлетающий Орел, но Деггл опять его перебил. В разговоре с этим мрачным шутником Орлу удавалось закончить лишь считаное число фраз.

– Я хотел сказать только, что по непонятным причинам питаю к вам привязанность и мне не хотелось бы, чтобы вы, такой красавчик, закончили столь же печально, как некоторые.

После этого разговора Взлетающий Орел ловил себя на том, что следит за миссис Крамм; и когда она обвивала его руками или ногами, он вспоминал, как умер Оскар Крамм, и начинал нервничать. В итоге переживания несколько раз пагубно сказались на его мужских способностях, и после таких конфузов миссис Крамм задумчиво хмурилась, поджимала губы и лишь потом принималась уверять его, что ничего страшного не произошло. Она выпивала немного воды из кувшина, который всегда стоял на ее прикроватном столике, окруженный великим множеством таблеток, поворачивалась к Орлу спиной и засыпала.

Одной ночью Взлетающему Орлу приснился поразительный сон. Кошмар. Ливия Крамм крепко обхватила его горло тонкими руками и давила, давила большими пальцами. Во сне он тоже спал и проснулся, лишь когда почувствовал, что жизнь выдавливают из его тела. Он вступил в борьбу, пытаясь освободиться, и, когда он это делал, она непрерывно превращалась во всевозможные мокрые, отвратительно пахнущие, бесформенные скользкие вещи. У него не получалось ухватиться за нее, а она все крепче сжимала его горло. И уже теряя сознание, он выдавил из себя такие слова:

– Ты старая, Ливия. Ты жалкая старуха. Ты не найдешь никого другого.

И вдруг (он ничего не видел, ибо в глазах у него потемнело) миссис Крамм ослабила хватку. Он услышал ее голос:

– Да, мой Орел, моя вольная птица. Ты прав.

Проснувшись на следующее утро, Взлетающий Орел обнаружил, что Ливия Крамм умерла и окоченела, а руки ее застыли, впившись пальцами в ее же собственное горло. Графин был опрокинут, таблеток на столике заметно поубавилось.

И только позднее Взлетающий Орел неожиданно обнаружил, что его драгоценная бутылочка с голубой жидкостью, со снадобьем, сулящим освобождение, исчезла. Он бросился разыскивать Деггла, которого обнаружил раскинувшимся в привычной позе на парчовой софе в гостиной, в неизменном темном одеянии, на этот раз весьма уместном.

– Ливия была не из тех, кто кончает жизнь самоубийством, – сказал Взлетающий Орел.

– О ком это вы говорите, глупый мальчишка? – спросил его Деггл. – Она была стара.

– Вы ничего не знаете о некоей бутылочке? Она принадлежала мне, а теперь ее нет, – поинтересовался тогда Взлетающий Орел.

– Вы переволновались, – отозвался Деггл. – Вы мне нравитесь, я уже говорил это. Все, что вам нужно, – это уехать от всего этого подальше. Берите яхту. Плывите в открытое море. Море такое, ха-ха, голубое.

Что говорить человеку, который мог быть, а мог и не быть убийцей, который, может быть, спас вам жизнь, а может быть, и нет?

– Судьба замечательно бережет вас, – улыбнулся Деггл. – Должно быть, у вас есть ангел-хранитель.

Или дьявол, подумал про себя Взлетающий Орел.

По завещанию я получил деньги, а яхта досталась Дегглу. Причиной смерти было названо самоубийство.

Поскольку Дегглу яхта была не нужна, а я отчаянно стремился бежать, я принял его предложение и отправился в плавание к неизвестным портам – в полном одиночестве, впервые за четверть века.

VI

Он был леопардом, меняющим свое логово; ловким увертливым червем. Текучим песком и уходящим отливом. Он напоминал круговорот времен года, был пасмурным, как небо, безымянным, как стекло. Он был Хамелеоном, вечно меняющимся, всем для всех и ничем ни для кого. Он превращался в своих врагов и поедал друзей. Он был всем чем угодно и ничем.

Он был орлом, царем птиц – но был и альбатросом. Она обвилась вокруг его шеи и умерла, и мореход сделался альбатросом.

Не имея большого выбора, он выжил и направлял судно от одного неведомого берега к другому, зарабатывая себе на пропитание, заполняя пустые часы досужных дней бессмысленных лет. Удовольствия без радостей, достижения без целей, парадоксы на его пути поглощали его.

Он видел то, что большинству людей не удается увидеть за всю свою жизнь. Вот что он видел.

Нагую деву, распятую на песке незнакомого пляжа, по бедрам которой к своей цели ползли гигантские муравьи; он слышал ее крики и проплыл мимо.

Человека, пробующего голос на краю утеса: голос незнакомца был то высоким и жалобным, то низким и мрачным, то тихим и вкрадчивым, то резким и скрипучим, то напитанным болью, как кусочек хлеба – медом, то сверкающим от смеха, то голосом птиц или голосом рыб. Он (проплывая мимо) спросил человека, чем тот занимается. Человек прокричал ему в ответ – и каждое его слово было словом иного существа: «Я выбираю себе подходящий голос». Чтобы это крикнуть, человек подался вперед, потерял равновесие и сорвался вниз. В его вопле был только один голос; камни у подножия утеса оборвали его, отпустив на волю все заключенные в нем голоса.

Нищего на плоту, дрожащего от голода и жажды, и рыб, которые сами выскакивали из океана, попадали в его миску для подаяний и умирали для него.

Занимающихся любовью китов.

И множество других вещей; но нигде в морях, при всей безмятежности вод, при всех чудесах за изогнутым жидким горизонтом, не заметил, не почуял и не услышал он своей смерти.

Смерть: голубой флюид, голубой, как море, исчез в бездонной глотке чудовища. Оставалось только жить. Отказавшись от прошлого, забыв родной язык ради языков архипелагов мира, забыв об обычаях предков ради обычаев тех стран, мимо которых он проплывал, забыв и помышлять об идеалах перед лицом тех постоянно меняющихся и противоречивых идеалов, с которыми ему приходилось сталкиваться, он жил, делая то, что ему выпало делать, думая так, как от него требовалось, становясь тем, чем его желали видеть, надеясь только на то, на что позволено было надеяться, и выполняя все это так ловко, с такой естественной легкостью, словно на все это была его воля, и потому нравился всем встречным. Он любил многих женщин – без труда приспосабливаясь к потребностям и желаниям любой из них.

Несколько раз он менял имя, которым представлялся людям. Его лицо было таким, его кожа была такой, что во многих странах он мог легко сойти за местного жителя; и он пользовался этим, оборачивая свое проклятие себе на пользу. Он должен был менять свои имена, иначе его бессмертие могли бы раскрыть. И бессмертие же гнало его вперед: никогда не переставал он искать такие места, где был бы неизвестен или забыт.

Он убивал борцов за свободу для тиранов; в свободных краях он поносил тиранию.

Среди пожирателей мяса он восхвалял дающую силу плоть животных; среди вегетарианцев он рассуждал о душевной чистоте, коей можно добиться, отказавшись от такой плоти; среди каннибалов он пожирал своих товарищей.

Он был мягок по своей природе, но тем не менее некоторое время служил палачом, совершенствуясь в умении владеть топором и ножом. Несмотря на то что он считал себя хорошим человеком, он предал множество женщин. Лишь очень малому их числу удалось бросить его: обычно он делал это первым.

Прошло достаточно времени, пока он вдруг понял, что так ничего и не узнал. Он много видел и испытал, сошелся с тысячами людей и потерял счет своим преступлениям, но опустел внутри; ухмылка без лица, вот чем он стал. Кивок согласия, поклон принятия, не более.

Его тело оставалось в идеальном состоянии; разум был все так же светел. Снова и снова он проживал один и тот же физиологический день. Вот его тело: страна, над которой никогда не заходит отсутствующее солнце.

Однажды, качаясь на волнах посреди очередного моря, он сказал вслух самому себе:

– Я хочу стать старше. Не умереть – просто стать старше.

Ответом ему был насмешливый крик чайки.

Взлетающий Орел начал методичные поиски Сиспи и Птицепес. Он вернулся к берегам Америндии и направился вглубь страны, до земли аксона и Феникса, города, откуда тянулся весь этот холодный след. Безрезультатно. Казалось, Сиспи и Птицепес никуда не уезжали. Просто исчезли, и все.

– Сиспи? – переспрашивали его люди в Фениксе. – Какое дикое имя. Должно быть, иностранец?

После неудачи в Фениксе Взлетающий Орел решил отбросить всякую систему. Он наугад вел свою яхту по морям, каналам, рекам, озерам, океанам и, когда где-то причаливал, спрашивал, не знает ли кто-нибудь о его сестре или о бродячем торговце.

Он понимал, что надежды почти нет; они могли быть в любом месте планеты; они могли сменить имена; могли утонуть или умереть какой-нибудь насильственной смертью; могли, наконец, расстаться.

Только две мысли заставляли Взлетающего Орла продолжать поиски: первая – только Сиспи мог знать способ если не умереть, то по крайней мере вернуть тело к нормальному, уязвимому в той же степени, как и у других людей, состоянию. Сиспи мог сделать так, что Орел начнет стареть.

Вторая была связана с тем давним посланием, которое бродячий торговец передал ему устами Птицепес в день своего первого появления:

Скажи своему брату Рожденному-от-Мертвой, что все орлы в конце концов прилетают в гнездо, а все моряки в конце концов сходят на свой берег.

Сиспи сказал это еще до того, как Джо-Сью стал Взлетающим Орлом; за много лет до того, как у того возникла мысль отправиться в море. Возможно, думал Взлетающий Орел, моряк, Сиспи умеет читать будущее.

Эти мысли не вселяли особого оптимизма, но это было хоть что-то.

Он вспомнил и другое сказанное Сиспи: Для тех, кто не выпьет из голубой бутылки, есть только одно место на свете, других я не знаю.

Раз за разом Взлетающий Орел твердо повторял себе: такое место есть; рано или поздно ты найдешь его, нужно только запастись терпением; а когда ты найдешь его, то узнаешь его тотчас же, ведь его жители будут похожи на тебя. Старые или молодые, они не смогут спрятать от меня глаз. Их глаза будут похожи на мои: все видевшие и ничего не знающие. Глаза выживших.

Но годы уходили за годами. Прошло много лет. Потом еще много лет.

Взлетающий Орел начал задумываться о том, в здравом ли он уме. Возможно, никогда не было никакого Сиспи, никакой Птицепес, шамана и Феникса; может быть, не было даже Ливии Крамм и Деггла. Да. Безумие объясняло все. Он был безумен.

И когда его судно зашло в родной порт – порт Х на мавританском берегу Мориспании, взгляд его был застывшим и отстраненным.

Он подумывал о самоубийстве.

VII

Николас Деггл сидел в просторном шезлонге у самой оконечности самого конца далеко выступающего в море мола, все такой же длинный и темный, а на губах его играла необычайно лукавая улыбочка.

– Уверен, что морская прогулка удалась на славу, не так ли, красавчик? Как ветер? Не слишком сильный? Но и не слишком слабый? Извините, я не очень силен в таких вопросах.

Взлетающий Орел медленно поднял голову. Сомнений больше не было – он действительно сошел с ума.

– Деггл… – начал он.

– Он самый. И никакой другой. Единственный и неповторимый. Но позвольте одно словечко в ва