председатель Конституционного суда России В. Д. Зорькин публично заявил: «При всех издержках крепостничества именно оно было главной скрепой, удерживающей внутреннее единство нации».
Усилиями Ивана III, Василия III и Ивана Грозного к середине XVI века ни светская, ни церковная вотчина не имели правовой защиты, что практически доказала опричнина с ее конфискациями, выселениями, переселениями. Самый знатный человек мог лишиться собственности в любой момент, часто — вместе с жизнью.
В 1240 году, когда Батый взял Киев, Русь была свободной страной, хотя в ней, разумеется, как и в Европе, были зависимые люди. А через двести сорок лет как бы вышедшее из монгольского ига Русское государство во многом оказалось православной калькой с Золотой Орды.
Ведь образ царской России как отсталой страны с незавершенными реформами и ограниченными возможностями имеет смысл только в соотнесении с Россией Советской — страной успешных реформ и неограниченных возможностей, включая практику неограниченного геноцида собственного народа.
За три четверти века — от Александра I до Русско-японской войны — очень важные, жгучие вопросы русской жизни так и не были решены, их поместили, условно говоря, в вечную социально-политическую мерзлоту, в которой многие из них существуют и сегодня.
. В итоге в начале ХХ века Российская империя была единственной мировой державой, которая обходилась без парламента и на которую не распространялось понятие правового государства.
Мы не особо задумываемся о том, насколько масштабна и сложна задача — наладить сбор полноценной массовой статистики в самой большой стране в мире с неграмотным в массе населением!
После 1861 года площадь пашни в России (без пара) оценивалась не менее чем в 60 млн десятин, то есть 655, 5 тыс. км2 — это на Хорватию больше Пиренейского полуострова.
В идеале мы должны измерить валовые сборы и урожайность на всех полях, расположенных на этом огромном пространстве, то есть в каждом селении и каждом поместье. Селений более 500 тысяч, поместий несколько десятков тысяч. При этом точная площадь полей известна далеко не всегда.
Считается, что корректно вычислить объем урожая можно, проведя так называемый пробный умолот, то есть подсчет количества зерна, полученного после обмолота хлеба, собранного с небольшого участка поля. Затем полученные показатели умножаются на всю засеянную площадь.
Но какова эта площадь? На всем ли ее протяжении хлеба выросли одинаково? Ведь качество почвы и рельеф местности далеко не одинаковы — иначе откуда взяться чересполосице?
Представим площадь пашни селения хотя бы в 500 десятин (5,5 км2).
Можно ли считать, что один умолот дает более-менее точную картину? Конечно, нет. Умолотов должно быть как можно больше.
Помещику проще — он знает, сколько засеял и на какой территории. И, как правило, ведет хозяйственную документацию.
У крестьян с этим были проблемы. Кауфман писал, что «в большей части великорусской трехпольной области крестьяне не знают меры площадей».
Речь здесь идет о 500 десятинах, а в стране таких десятин было 60 миллионов, а потом и 80.
У русских статистиков не было другого способа определения урожайности, кроме корреспондентского, то есть основанного на опросе населения. На нем была основана вся официальная статистика урожаев: земская, Министерства сельского хозяйства и Центрального статистического комитета МВД (далее — ЦСК МВД), которая считается наиболее достоверной.
В каждое волостное правление ЦСК МВД отправлял двенадцать бланков, из которых шесть заполнялись помещиками, а шесть — данными о посевной площади и урожаях каждого из хлебов в шести крестьянских хозяйствах с большими, средними и малыми наделами. Затем выводились средние показатели посевов и сборов каждого из хлебов по волостям. Сумма волостей давала показатели уезда и т. д.
Статистик Осипов в 1901 году отмечал, что ЦСК «с величайшей поспешностью и с таким же количеством ошибок» выпускает ежегодно два издания с урожайной статистикой. Для большей оперативности он «получает все сведения о посевах и урожаях непосредственно от волостных правлений и чинов уездной полиции. Сколько в этих листочках пишется вздору — это хорошо известно не только ЦСК, не только лицам, занимающимся сельскохозяйственной статистикой, но всем землевладельцам, всем становым, всем волостным писарям».
Проверять показания волостных писарей, как правило, было некому. Неслучайно на доставляемой ими статистике неангажированные современники оттачивали свое остроумие.
Постепенно появились и экзотические варианты отхода. Так, в 1893 году податной инспектор Новозыбковского уезда Черниговской губернии между делом заметил, что пять-шесть уроженцев трех селений «находятся на заработках в Питтсбурге, в Северной Америке».
Это были, можно думать, первые ласточки.
Через десять лет Особое совещание Черниговской губернии отмечает, что из Новозыбковского и отчасти Суражского уездов артели рабочих шли не только на юг России, но и в Варшаву «и за границу (прежде всего в Германию. — М. Д.), в последнее время они перешагнули даже за океан, в Америку, где новозыбковцы приобрели себе прочную репутацию прекрасных рабочих, по силе и ловкости не имеющих себе конкурентов».
Интересно, что крестьяне добрались в Америку «не только без ведома или содействия наших заграничных агентов и консулов, но тайком вообще от начальства». Население долго хранило эту тайну, и лишь случайно один из земских начальников, ревизуя кассу волостного правления (!), обратил внимание на получение крупных денежных сумм по переводам через иностранные банкирские конторы. Из расспросов он узнал, что эти деньги высылаются рабочими-отходниками из «какой-то „Америцы“».
При этом народническая профессура и «вольнопрактикующие экономисты», вроде Воронцова (В. В.), начали, условно говоря, протаскивать верблюда через форточку, то есть яростно доказывать, что в общине можно ввести агрономические улучшения, что чересполосица — совсем не страшно, а иногда даже и выгодно, что инициатива и предприимчивость «нашему» крестьянину ни к чему — забалуется и, чего доброго, кулаком станет.
Таким образом, проблема русской деревни была не в количестве земли, а в отсталых приемах и условиях ее обработки. Земли крестьянам, как правило, не хватало для того, чтобы вести архаичное экстенсивное хозяйство, не соответствовавшее ни условиям модернизации, ни росту численности населения.
Осмыслив этот факт, Кауфман ввел понятия абсолютного и относительного малоземелья. Под первым он понимал наделы, которые «уж совсем не могут дать необходимых средств существования», и тут проблема могла быть решена только увеличением их площади.
Под вторым — положение, «которое вытекает из кризиса существующей системы хозяйства и которое само собою устранится» с переходом к более высокому уровню агрикультуры.
Господство общинного режима с принудительным трехпольем и чересполосицей, не говоря о переделах земли, тормозило введение улучшений. При этом агрономические знания крестьян оставались на уровне Средневековья.
Кроме того, 30–40% земли в общине ежегодно простаивало под паром (в Европе — 6–8%), и одно только введение многопольных севооборотов могло бы повысить площадь обрабатываемой земли не менее как на 20–25 и даже на 30 млн десятин — безо всякой ее национализации или «отчуждения за справедливую цену».
Эта величина, превышавшая всю сельскохозяйственную площадь тогдашней Германии, была сопоставима с объемом крестьянской аренды — порядка 27 млн десятин, то есть с тем, что планировалось отнять у помещиков в самую первую очередь.
Поэтому магистральный путь выхода страны из кризисных явлений был понятен: переход от общины к частной собственности крестьян на землю, введение многополья и агрономическое просвещение крестьянства.
Да, это было непросто, однако в России уже был успешный опыт решения этих проблем. И почему русские крестьяне должны были оказаться хуже, например, своих польских собратьев?
А. С. Ермолов по этому поводу заметил, что если Западная Европа, кроме Италии и Испании, приложив к земле знания и капиталы, смогла создать цветущее сельское хозяйство, если тамошние земли, плодородие которых не идет в сравнение с «нашим богатейшим в мире черноземом», дают отличные урожаи, то и нам не стоит отчаиваться:
Надо только отрешиться от искания новых, неведомых миру путей, отказаться от стремления удивить мир осуществлением нигде не испытанных, на практике неприложимых теорий, примириться с мыслью, что и нам следует идти обычным проторенным нашими западноевропейскими соседями путем, не обольщаясь идеей, что мы какой-то особенный народ, для которого общие экономические законы не писаны…
Нужно проникнуться убеждением, что труд, знание и капитал такие же мощные двигатели прогресса у нас, как и везде в мире, а земля лишь одно из орудий сельскохозяйственного производства.
