автордың кітабын онлайн тегін оқу  Очерки сибирскаго туриста

Владимир Короленко

Содержание

І. Бакланы.

II. Логъ подъ "Чортовымъ-пальцемъ".

III. "Убивецъ".

IV. Сибирскій волтеріанецъ.

V. "Искоренитель".

VI. Евсеичъ.

VII. Заседатель.

VIII. "Иванъ тридцати восьми летъ".

IX. Xодъ.

І.

Бакланы.

Когда я на почтовой тройке подъехалъ къ перовозу, уже вечерело. Свежій, резкій ветеръ рябилъ поверхпость широкой реки и плескалъ въ обрывистый берегъ крутымъ прибоемъ. Заслышавъ еще издали почтовый колокольчикъ, перевозчики остановили "плашкотъ" и дождались насъ. Затормазили колеса, спустили телегу, отвязали "чалки". Волны ударили въ досчатые бока плашкота, рулевой круто повернулъ колесо, и берегъ сталъ тихо удаляться отъ насъ, точно уносимый ударявшею въ него зыбью.

Кроме нашей, на плашкоте находились еще две телеги. На одной я разгляделъ немолодого, солиднаго мужчину, повидимому, купеческаго званія, на другой -- трехъ молодцовъ, какъ будто изъ мещанъ. Купецъ неподвижно сиделъ въ повозке, закрываясь воротникомъ отъ осенняго свежаго ветра и не обращая ни малейшаго вниманія на случайныхъ спутниковъ. Мещане, наоборотъ, были веселы и сообщительны. Одинъ изъ нихъ, косоглазый и съ рваною ноздрей, то и дело начиналъ наигрыватъ на гармоніи и напевать дикимъ голосомъ какія-то дикія песни; но ветеръ скоро обрывалъ эти резкіе звуки, разнося и швыряя ихъ по широкой и мутной реке. Другой, державшій въ руке полуштофъ и стаканчикъ, подчивалъ водкой моего ямщика. Только третій, мужчина летъ тридцати, здоровый, красивый и сильный, лежалъ на телеге врастяжку, заложивъ руки подъ голову, и задумчиво следилъ за бежавшими по небу серыми тучами.

Вотъ уже второй день, въ моемъ пути отъ губернскаго города N., то и дело встречаются мне эти примелькавшіяся фигуры. Я еду по спешному делу, погоняя, что называется, и въ хвостъ и въ гриву, но ни купецъ на своей кругленькой кобылке, запряженной въ двухколесную кибитку, ни мещане на своихъ поджарыхъ клячахъ не отстаютъ отъ меня, и после каждаго моего роздыха я настигаю ихъ где-нибудь въ пути или на перевозе.

-- Что это за люди? -- спросилъ я у моего ямщика, когда тотъ подошелъ къ телеге.

-- Костюшка съ товарищами,-- ответилъ онъ сдержанно.

-- Кто такіе? -- переспросилъ я, такъ какъ имя было мне незнакомо.

Ямщикъ какъ будто стеснялся сообщать мне дальнейшія сведенія, въ виду того, что разговоръ нашъ могъ быть услышанъ мещанами. Онъ оглянулся на нихъ и потомъ торопливо ткнулъ кнутомъ въ направленіи къ реке.

Я посмотрелъ въ томъ же направленіи. По широкой водной поверхности расходилась темными полосами частая зыбь. Волны были темны и мутны, и надъ ними носились, описывая безпокойные круги, большія белыя птицы, вроде чаекъ, то и дело падавшія на реку и подымавшіяся вновь съ жалобно-хищнымъ крикомъ.

-- Бакланы! -- пояснилъ ямщикъ, когда плашкотъ подъехалъ къ берегу и наша тройка выхватила насъ на дорогу.-- Вотъ и мещанишки эти,-- продолжалъ онъ,-- те же бакланы. Ни у нихъ хозяйства, ни у нихъ заведеніевъ. Землишку, слышь, какая была, и ту летось продали. Теперь вотъ рыщутъ по дорогамъ, что тебе волки. Житья отъ нихъ не стало.

-- Грабятъ, что ли?

-- Пакостятъ. Чемоданъ у проезжающаго срезать, чаю место-другое съ обоза стянуть -- ихнее дело... Плохо придется, такъ и у нашего брата, у ямщика обратнаго, лошадь, то и гляди, уведутъ. Известно, зазеваешься, заснешь,-- грешное дело,-- а онъ ужь и тутъ. Этому вотъ Костюшке ямщикъ кнутомъ ноздрю-то вырвалъ... Верно!... Помни: Коська этотъ -- первеющій варваръ... Товарища вотъ ему настоящаго теперь нету... И былъ товарищъ, да обозчики убили...

-- Попался?

-- Попался въ деле. Не пофартило. Натешились надъ нимъ ребята, обозчики то-есть.

Разскащикъ засмеялся въ бороду.

-- Первое дело -- пальцы рубили. Опосля огнемъ-жгли, а наконецъ того палку сунули, выпустили кишки, да и бросили... Померъ, собака!...

-- Да ты-то съ ними знакомый, что ли? Съ чего они тебя водкой-то подчивали?

-- Будешь знакомъ,-- сказалъ ямщикъ угрюмо. -- Самъ тоже винища имъ выпоилъ не мало, потому -- опасаюсь во всякое время... Помни: Костюшка не даромъ и нонче-то выехалъ... Эстолько места даромъ коней гонять не станетъ... Фартъ чуетъ, дьяволъ, это ужь верно!... Купецъ вотъ тоже какой-то... -- задумчиво добавидъ ямщикъ после некотораго молчанія,-- не его ли охаживаютъ теперича?... Только наврядъ, не похоже будто... И еще съ нимъ новый какой-то. Не видывали мы его раньше.

-- Это который въ телеге лежалъ?

-- Ну, ну... Жиганъ, полагать мало... Здоровенный дьяволъ!...-- Ты вотъ, что, господинъ!...-- заговорилъ онъ вдругъ, поворачиваясь ко мне. -- Ты ужо мотри поберегайся... ночью не езди. Не за тобой ли, грехомъ, варвары-то увязались...

-- А ты меня знаешь? -- спросилъ я.

Ямщикъ отвернулся и задергалъ вожжаки.

-- Намъ неизвестно,-- отвечалъ онъ уклончиво. -- Сказывали -- кудиновскій прикащикъ изъ губерніи проедетъ... Дело не наше...

Очевидно, меня здесь знали. Я велъ процессъ купцовъ Кудиновыхъ съ казною и на-дняхъ его выигралъ. Мои патроны были очень популярны въ той местности, да и во всей Западной Сибири, а процессъ производилъ сенсацію. Теперь, получивъ изъ губернскаго казначейства очень крупную сумму, я торопился въ гор. NN., где предстояли срочные платежи. Времени было немного, почта въ NN. ходила редко, и потому деньги я везъ съ собой. Ехать приходилось днемъ и ночью, кое-где для скорости сворачивая съ большой дороги на прямые проселки. Въ виду этого, предшествовавшая мне молва, способная поднять целыя стаи хищныхъ "баклановъ", не представляла ничего утешительнаго.

Я оглянулся назадъ. Несмотря на наступавшій сумракъ, по дороге виднелась быстро скакавшая тройка, а за нею на некоторомъ разстояніи катилась купеческая таратайка.

II.

Логъ подъ "Чортовымъ-пальцемъ".

На **ской почтовой станціи, куда я прибылъ вечеромъ, лошадей не оказалось.

-- Эхъ, батюшка, Иванъ Семенычъ! -- уговаривалъ меня почтовый смотритель, толстый добрякъ, съ которымъ во время частыхъ переездовъ я успелъ завязать прілтельскія отношенія. -- Ей-Богу, мой вамъ советъ: плюньте, не ездите къ ночи. Ну ихъ и съ делами! Своя-то жизнь дороже чужихъ денегъ. Ведь тутъ теперь на сто верстъ кругомъ только и толковъ, что о вашемъ процессе, да объ этихъ деньжищахъ. Бакланишки, поди, уже заметались... Ночуйте!...

Я, конечно, сознавалъ всю разумность этихъ советовъ, но последовать имъ не могъ.

-- Надо ехать... Пошлите, пожалуйста, за "вольными"...

-- Эхъ вы, упрямецъ! Ну, да тутъ-то я какъ дамъ "дружка" {Дружками навываютъ въ Сибири ямщиковъ, "гоняющихъ" по вольному найму.} надежнаго. Онъ васъ доставитъ въ Б. къ молокану. А ужь тамъ непременно ночуйте. Ведь ехать-то мимо Чортова лога придется, место глухое, народецъ аховый... Хоть свету дождитесь.

Черезъ полчаса я сиделъ уже въ телеге, напутствуемый советами пріятеля. Добрыя лошади тронулись сразу, а ямщикъ, подбодренвый обещаніемъ на водку, гналъ ихъ всю дорогу, какъ говорится, въ три кнута; до Б. мы доехали живо.

-- Куда теперь меня доставишь? -- спросилъ я у ямщика.

-- Къ "дружку" къ молокану. Мужикъ хорошій.

Проехавъ мимо несколькихъ раскиданныхъ по лесу избенокъ, мы остановились у воротъ хорошаго, очевидно зажиточнаго, дома. Насъ встретилъ, съ фонаремъ въ руке, старикъ съ длиною седою бородой, очень почтеннаго вида. Онъ поднялъ свой фонарь надъ головой и, оглядевъ мою фигуру своими подслеповатыми глазами, сказалъ спокойнымъ старческимъ голосомъ:

-- А, Иванъ Семенычъ!... То-то сказывали тутъ ребята проезжіе: поедетъ кудиновскій прикащикъ изъ городу... Коней, молъ, старикъ, готовь... А вамъ, я говорю, какая забота?... Они, можетъ, ночевать удумаютъ... Дело ночное.

-- А какіе ребята-то? -- перебилъ мой яищвкъ.

-- А шутъ ихъ знаетъ. Бакланишки, надо быть! На жигановъ тоже смахиваютъ по виду-то... Думаю такъ, что изъ городу, а кто именно -- сказать не могу... Где ихъ всехъ-то узнаешь... А ты, господинъ, ночуешь, что ли?

-- Нетъ. Лошадей мне, пожалуйста, поскорей! -- сказалъ я, не слишкомъ-то довольный предшествовавшею мне молвой.

Старикъ немного подумалъ.

-- Заходи въ избу, чего здесь-то стоять... Вишь горе-то: лошадей у меня нету... Третьего днясь въ городъ съ кладью парнишку услалъ. Какъ теперь будешь?... Ночуй.

Эта новая неудача сильно меня обезкуражила. Ночь, между темъ, сгустилась въ такую безпросветную тьму, какая возможна только въ сибирскую ненастную осень. Небо сплошь было покрыто тяжелыми тучами. Взглянувъ вверхъ, можно было съ трудомъ различать, какъ неслись во мраке тяжелыя, безобразныя громады; но вн зу царствовала полная темнота. На два шага не видно было человека. Моросилъ дождикъ, слегка шумя по деревьямъ. Въ густой тайге шелъ точно шорохъ и таинственный шепотъ.

И все-таки ехать было необходимо. Войдя въ избу, я попросилъ хозяина тотчасъ же послать за лошадьми къ кому-нибудь изъ соседей.

-- Охъ, господинъ,-- закачалъ старикъ своею седою головой,-- на грехъ ты торопишься, право... Да и ночка же выдалась! Египетская тьма, прости Господи!

Въ комнату вошелъ мой ямщикъ, и у него съ хозяиномъ пошли переговоры и советы. Оба еще разъ обратились ко мне, прося остаться. Но я настаивалъ. Мужики о чемъ-то шептались, перебирали разныя имена, возражали другъ другу, спорили.

-- Ладно,-- сказалъ ямщикъ, какъ будто неохотно согласившись съ хозяиномъ.-- Будутъ тебе лошади. Съезжу сейчасъ недалече тутъ, на заимку.

-- Нельзя ли поближе найти?... Пожалуй долго будетъ...

-- Не долго! -- решилъ ямщикъ, а хозяинъ добавилъ сурово:

-- Куда торопиться-то? Знаешь, пословица говорится: "скоро, да не споро"... Успеешь...

Ямщикъ сталъ одеваться за перегородкой. Хозяинъ продолжалъ что-то внушать ему своимъ дребезжавшимъ старческимъ голосомъ. Я началъ дремать у печки.

-- Ну, парень,-- услышалъ я голосъ хозяина уже за дверью,-- скажи "убивцу"-то, пущай поторапливается... Вишь, ему не терпится...

Почти тотчасъ же со двора послышался топотъ скачущей лошади. Последняя фраза старика разсеяла мою дремоту. Я селъ противъ огня и задумался. Темная ночь, незнакомое место, незнакомые люди, не совсемъ понятныя речи и, наконецъ, это странное, зловещее слово... Мои нервы быле разстроены.

Черезъ часъ подъ окнами послышался торопливый звонъ колокольчика. Тройка остановилась у подъезда. Я собрался и вышелъ.

Небо чуть-чуть прояснилось. Тучи бежали быстро, точно торопились куда-то убраться вовремя. Дождь пересталъ, только временами налетали откуда-то сбоку, изъ мрака, крупныя капли, какъ будто второпяхъ роняемыя быстро бежавшими облаками. Тайга шумела. Подымался къ разсвету ветеръ.

Хозяинъ вышелъ провожать меня съ фонаремъ, и, благодаря этому обстоятельству, я могъ разсмотреть моего ямщика. Это былъ мужикъ громаднаго роста, крепкій, широкоплечій, настоящій гигантъ. Лицо его было какъ-то спокойно-угрюмо, съ темъ особеннымъ отпечаткомъ, какой кладетъ обыкновенно застарелое сильное чувство или давно засевшая, нелегкая дума. Глаза глядели ровно, упорно и мрачно.

Правду сказать, у меня мелькнуло таки желаніе отпустить во свояси этого дюжаго возницу и остаться на ночь въ светлой и теплой горнице молокана, но это было только мгновеніе. Я ощупалъ револьверъ и селъ въ повозку. Ямщикъ закрылъ пологъ и неторопливо полезъ на козлы.

-- Ну, слышь, "убивецъ",-- напутствовалъ насъ старикъ,-- мотри, парень, въ оба. Самъ знаешь...

-- Знаю,-- ответилъ ямщикъ, и мы нырнули въ тьму ненастной ночи.

Мелькнуло еще два-три огонька разрозненныхъ избенокъ. Кое-где на фоне чернаго леса клубился въ сыромъ воздухе дымокъ, и искры вылетали и гасли, точно таяли во мраке. Наконецъ, последнее жилье осталось сзади. Вокругъ была лишь черная тайга, да темная ночь.

Лошади бежали ровно и быстро мчали меня къ роковому "логу"; однако до лога оставалось еще верстъ пять, и я могъ на свободе обдумать свое положеніе. Какъ это случается иногда въ минуту возбужденія, оно представилось мне вдругъ съ поразительною ясностью. Вспомнивъ хищническія фигуры "баклановъ", таинственность сопровождавшаго ихъ купца, затемъ странную неотвязчивость, съ какою все они следовали за мною,-- я пришелъ къ заключенію, что въ логу меня непременно ожидаетъ какое-нибудь приключеніе. Роль, какую приметъ при этомъ мой мрачный возница, оставалась для меня загадкой Эдипа.

Загадка эта скоро, однако, должна была разрешиться. На посветлевшемъ несколько, по все еще довольно темномъ небе выделялся уже хребетъ. На немъ, вверху, шумелъ лесъ, внизу, въ темноте, плескалась речка. Въ одномъ месте большая черная скала торчала кверху. Это и былъ "Чортовъ-палецъ".

Дорога жалась надъ речкой, къ горамъ. У "Чортова-пальца" она отбегала подальше отъ хребта и на нее выходилъ изъ ложбины проселокъ. Это было самое опасное место, прославленное многочисленными подвигами рыцарей сибирской ночи. Узкая, каменистая дорога не допускала быстрой езды, а кусты скрывали до времени нападеніе. Мы подъезжали къ ложбине. "Чортовъ-палецъ" надвигался на насъ, все выростая вверху, во мраке. Тучи пробегали надъ нимъ и, казалось, задевали за его вершину.

Лошади пошли тихо. Коренная осторожно постукивала копытами, внимательно вглядываясь въ дорогу. Пристяжки жалисъ къ оглоблямъ и пугливо храпели. Колокольчикъ вздрагивалъ какъ-то неровно и его тихое потренькиваніе, отдаваясь надъ рекой, расплывалось и печально тонуло въ чуткомъ воздухе...

Вдругъ лошади остановились. Колокольчикъ порывисто дрогнулъ и замеръ. Я привсталъ. По дороге, межъ темныхъ кустовъ, что-то чернело и двигалось. Кусты шевелились.

Ямщикъ остановилъ лошадей какъ разъ вовремя: мы избегли нападенія сбоку; но и теперь положеніе было критическое. Вернуться назадъ, свернуть въ сторону -- было невозможно. Я хотелъ уже выстрелить наудачу, но вдругъ остановился.

Громадная фигура ямщика, ставшаго на козлахъ, закрыла кусты и дорогу. "Убивецъ" поднялся, неторопливо передалъ мне вожжи и сошелъ на землю.

-- Держи ужо. Не пали!...

Онъ говорилъ спокойно, но въ высшей степени внушительно. Мне не пришло въ голову ослушаться; моихъ подозреній какъ не бывало; я взялъ вожжи, а угрюмый великанъ двинулся впередъ по направленію къ кустамъ. Лошади тихо и какъ-то разумно двинулись за хозяиномъ сами.

Шумъ колесъ по каменистой дороге мешалъ мне слушать, что происходило въ кустахъ. Когда мы поровнялись съ темъ местомъ, где раньше заметно было движеніе, "убивецъ" остановился.

Все было тихо, только вдали отъ дороги, по направленію къ хребту, шумели листья и слышался трескъ сучьевъ. Очевидно, тамъ пробирались люди. Передній видимо торопился.

-- Костюшка это подлецъ впереди всехъ бежить,-- сказалъ "убивецъ", прислушиваясь къ шуму.-- Э, да одинъ, глядико, остался!

Въ это время изъ-за куста, очень близко отъ насъ, выделилась высокая фигура и какъ-то стыдливо нырнула въ тайгу вследъ за другими. Теперь явственно слышался въ четырехъ местахъ шумъ удалявшихся отъ дороги людей.

"Убивецъ" все такъ же спокойно подошелъ къ своимъ конямъ, поправилъ упряжку, звякнулъ дугой съ колокольчикомъ и пошелъ къ облучку.

Вдругъ на утесе, подъ "Пальцемъ", сверкнулъ огонекъ. Грянулъ ружейный выстрелъ, наполнивъ пустоту и молчаніе ночи. Что-то шлепнулось въ переплетъ кошовки и шарахнулось затемъ по кустамъ.

"Убивецъ" кинулся было къ утесу, какъ разъяренный, взбесившійся зверь, но тотчасъ же остановился.

-- Слышь, Коська,-- сказалъ онъ громко, глубоко взволнованнымъ голосомъ,-- не дури, я-те говорю. Ежели ты мне теперича невинную животину испортилъ,-- уходи за сто верстъ, я те достану!...-- Не пали, господинъ! -- добавилъ онъ сурово, обращаясь ко мне.

-- Мотри и ты, "убивецъ",-- послышался отъ утеса чей-то сдержанный, какъ будто не Костюшкинъ голосъ.-- Не въ свое дело пошто суешься?

Говорившій какъ будто боялся быть услышаннымъ темъ, къ кому обращался.

-- Не грози, ваше степенство,-- съ презреніемъ ответилъ ямщикъ.-- Не страшенъ небось, даромъ что съ бакланами связался!

Черезъ несколько минутъ логъ подъ "Чортовымъ-пальцемъ" остался у насъ назади. Мы выехали на широкую дорогу.

III.

"Убивецъ".

Мы проехали версты четыре въ глубокомъ молчаніи. Я обдумывалъ все случившееся; ямщикъ только перебиралъ вожжи, спокойно понукая или сдерживая своихъ коней. Наконецъ, я заговорилъ первый:

-- Ну, спасибо, пріятель! Безъ тебя мне, пожалуй, пришлось бы плохо.

-- Не на чемъ,-- ответилъ онъ.

-- Ну, какъ не на чемъ? Эти молодцы, видно, народъ отчаянный...

-- Отчаянный, это верно!

-- А ты ихъ знаешь?

-- Костюшку знаю... Да его, варвара, почитай всякая собака знаетъ... Купца тоже ранее примечалъ... А вотъ того, который остался, не видалъ будто... Вишь ты, понадеялся на Костюшку, остался. Да нетъ, Костюшка, братъ, не того десятка... Завсегда убегётъ въ первую голову... А этотъ смелый...

Онъ помолчалъ.

-- Не бывало этого ранее, никогда не бывало,-- заговорилъ онъ опять тихо, покачивая головой.-- Костюшка его откуда ни то раздобылъ... Скликаетъ воронья на мою голову, проклятый...

-- А почему они тебя такъ боятся?

Ямщикъ ухмыльнулся.

-- Боятся, верно это!... Уложилъ я у нихъ тутъ одного...

Онъ остановилъ лошадей и повернулся на козлахъ.

-- Погляди,-- сказалъ онъ,-- вотъ онъ, логъ-то, виднеется,-- погляди, погляди!... Тутъ вотъ, въ этомъ самомъ логу, я одного человека убилъ...

Мне показалось, что, когда онъ высказывалъ это признаніе, голосъ его дрожалъ; мне показалось также, что я вижу въ его глазахъ, слабо освещенныхъ мерцаніемъ востока, выраженіе глубокой тоски.

Повозка стояла на гребне холма. Дорога шла на западъ. Сзади за нами, на светлеющемъ фоне востока, вырисовывалась скалистая масса, покрытая лесомъ; громадный камень, точно поднятый палецъ, торчалъ кверху. Чортовъ логь казался близехонько.

На вершине холма насъ обдавало предъутреннинъ ветромъ. Озябшія лошади били копытами и фыркали. Коренная рванула впередъ, но ямщикъ мгновенно осадилъ всю тройку; самъ онъ, перегнувшись съ облучка, все смотрелъ по направленію къ логу.

Потомъ онъ вдругъ повернулся, собралъ вожжи, приподнялся на козлахъ и крикнулъ... Лошади сразу подобрались, подхватиди съ места, и мы помчались съ вершины холма подъ гору.

Это была бешеная скачка. Лошади прижали уши и неслись, точно въ смертельномъ страхе, а ямщикъ то и дело приподнимался и безъ слова помахивалъ правою рукой. Тройка какъ будто чуяла, хотя и не могла видеть этихъ движеній... Зеиля убегала изъ-подъ колесъ; деревья, кусты бежали навстречу и будто падали за вами назадъ, скошенные бешенымъ вихремъ...

На ровномъ месте мы опять поехали тише. Отъ лошадей валилъ паръ. Коренная тяжело дышала, а пристяжки вздрагивали, храпели и водили ушами. Помаленьку оне, однако, становились спокойнее. Ямщикъ отпустилъ вожжи и ласково ободрялъ коней...

-- Тише, милыя, тише!... Не бойся.... Вотъ ведь лошадь,-- повернулся онъ ко мне,-- безсловесная тварь, а тоже ведь понимаетъ... Какъ на угоръ этотъ выехали, да оглянулись,-- не удержишь... Грехъ чуютъ...

-- Не знаю,-- сказалъ я,-- можетъ оно и такъ; да только на этотъ разъ ты ведь самъ ихъ погналъ.

-- Погналъ нешто? Ну, можетъ, и впрямь погналъ. Эхъ, баринъ! Кабы зналъ ты, что у меня на сердце-то...

-- Чтожь? Ты разскажи, такъ узнаю...

"Убивецъ" потупился.

-- Ладно,-- сказалъ онъ, помолчавъ,-- разскажу тебе... Эхъ, милыя! ступай, ступай, не бойся...

Лошади застучали по мягкой дороге ровною, частою рысцой.

-----

...Видишь ты... Было это давно... Оно хоть и не очень давно,-- ну, да воды-то утекло много. Жизнь моя совсемъ по иному пошла, такъ вотъ поэтому и кажется все, что давно это было. Крепко меня люди обидели -- начальники. А тутъ и Богъ, вдобавокъ, убилъ: жена молодая да сынишко въ одинъ денъ померли. Родителей не было,-- остался одинъ-одинёшенекъ на свете: ни у меня родныхъ, ни у меня друга. Попъ -- и тотъ последнее именіе за похороны прибралъ. И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и, наконецъ того, пошатился въ вере. Въ старой-то пошатился, а новой еще не обрелъ. Конечно, дело мое темное. Грамоте обученъ плохо; разуму своему тоже не вовсе доверяю... И взяла меня отъ этихъ мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что, кажется, радъ бы на беломъ свете не жить... Бросилъ я избу свою, какое было еще хозяйствишко -- все кинулъ... Взялъ про запасъ полушубокъ, да порты, да сапоги-пару, вырезалъ въ тайги посошокъ и пошелъ...

-- Куда?

-- Да такъ, никуда. Въ одномъ месте поживу, за хлебъ поработаю -- поле вспашу хозяину, а въ другое -- къ жатве поспеваю. Где день проживу, где неделю, а где и месяцъ; и все смотрю, какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ веруютъ... Праведныхъ людей искалъ.

-- Что же, нашелъ?

-- Какъ сказать тебе?... Конечно, всякіе тоже люди есть, и у всякаго, братецъ, свое горе. Это верно. Ну, только все же плохо, братецъ, въ нашей стороне люди Бога-то помнятъ. Самъ тоже понимаешь: такъ ли бы жить-то надо, если по Божьему закону?... Всякъ о себе думаетъ, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель въ кандалахъ закованъ идетъ, и тотъ не настоящій грабитель... Правду ли я говорю?

-- Пожалуй... Ну, и что же?

-- Ну, еще пуще сталъ на міру тосковать... Вижу, что толку нету,-- мечусь, все равно какъ въ лесу... Теперь, конечно, маленько понятіе имею, да и то... Ну, а тогда вовсе сталъ безъ ума. Надумалъ, напримеръ, въ арестанты поступить...

-- Это какъ же?

-- А такъ, очень просто: назвался бродягой,-- и посадили. Вроде крестъ на себя наложилъ...

-- Чтожь, легче ли стало отъ этого?

-- Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вотъ, можетъ, въ тюрьме не бывалъ, такъ не знаешь, а я довольно узналъ, каковъ это есть монастырь. Главное дело -- безъ пользы всякой живутъ люди, безъ работы. Суется это онъ изъ угла въ уголъ, да пакость какую ни есть и надумаетъ. На скверное слово, на отчаянность -- самый скорый народъ, а чтобъ о душе подумать, о Боге тамъ,-- это за большую редкость, и даже еще смеются... Вижу я, что, по глупости своей, не въ надлежащее место попалъ, и объявилъ свое имя, сталъ изъ тюрьмы проситься. Не пускаютъ. Справки пошли, то, другое... Да еще говорятъ: какъ смелъ на себя самовольно этакое званіе принять?... Истомили въ конецъ. Не знаю ужь, чтобъ и было со мной, да вышелъ тутъ случай... И плохо мне отъ этого самаго случаю пришлось... ну, а безъ него-то, пожалуй, было бы еще хуже.. Прошелъ какъ-то по тюрьме говоръ: Безрукаго, молъ, покаянника опять въ острогъ приведутъ. Слышу я разговоры эти: кто говоритъ "правда", другіе спорятся, а мне, признаться, въ ту пору и не къ чему было: ведутъ, такъ ведутъ. Мало ли каждый день приводятъ? Пришли это изъ городу арестантики, говорятъ: "Верно. Подъ строгимъ конвоемъ Безрукаго водятъ. Къ вечеру безпремевно въ острогъ". "Шпанка" {Шпанкой на арестантскомъ жаргоне зовуть серую арестантскую массу.} на дворъ повалила,-- любопытно. Вышелъ и я погулять тоже: не то чтобы любопытно было, а такъ, большо съ тоски, все, бывало, по двору суешься. Только я сталъ ходить, да и задумался было опять, и о Безрукомъ забылъ совсемъ. Вдругъ отворяютъ ворота, смотрю -- ведутъ старика. Старичонка-то маленькій, худенькій, борода седая болтается, длинная; идетъ, самъ пошатывается,-- ноги не держатъ. Да и рука одна безъ действія виситъ. А, между прочимъ, пятеро конвою съ нимъ и еще штыки къ нему приставили. Какъ увиделъ я это, такъ меня даже шатнуло. "Господи, думаю, чего только делаютъ! Неужли-жь человека этакъ водить подобаетъ, будто тигру какую? И диви бы еще богатыръ какой, а то ведь сгаричокъ ничтожный, неделя до смерти ему!..."

Взяла меня страшная жалость. И что больше смотрю, то больше сердце у меня разгорается. Провели старика въ контору; кузнеца позвали -- ковать въ ручные и ножные кандалы, накрепко. Вэялъ старикъ железы, покрестилъ старымъ крестомъ, самъ на ноги наделъ. "Делай!" -- говоритъ кузнецу. Потомъ "наручни" покрестилъ, самъ руки проделъ.-- "Сподоби, говоритъ, Господи, покаянія ради!"

Ямщикъ замолчалъ и опустилъ голову, какъ будто переживая въ воспоминаніи разсказанную сцену. Потомъ, тряхнувъ головой, заговорилъ опять:

-- Прельстилъ онъ меня тогда, истинно тебе говорю: за сердце взялъ. Удивительное дело! После-то я его хорошо узналъ: чистый дьяволъ, прости Господи, сомуститель и врагъ. А какъ могъ изъ себя святого представить! Ведь и теперь, какъ вспомню его молитву, все не верится: другой человекъ тогда былъ, да и только.

Да ведь и не я одинъ. Поверишь ли, "шпанка" тюремная -- и та притихла. Смотрятъ все, молчатъ. Которые раньше насмехались, и те примолкли, а другой даже и крестное знаменіе творитъ. Вотъ, братъ, какое дело!

Ну, а ужь меня онъ прямо руками взялъ. Потому какъ былъ я въ то время въ задумчивости, вроде оглашеннаго, и взошло мне въ голову, что есть этотъ старикъ истинный праведникъ, какіе встарину бывали. Ни съ кемъ я въ ту пору не то что дружбу водить, а даже не разговаривалъ. Я ни къ кому и ко мне никто. Иной разъ и слышу тамъ разговоры ихніе, да все мимо ушей, точно вотъ мухи жужжатъ... Что ни надумаю,-- все про себя; худо ли, хорошо ли,-- ни у кого не спрашивалъ. Вотъ и задумалъ я къ старику къ этому въ "секретную" пробраться; подошелъ случай, сунулъ часовымъ по пятаку, они и пропустили, а потомъ и такъ стали пускать, даромъ. Глянулъ я къ нему въ оконце, вижу: ходитъ старикъ по камере, железы за нимъ волочатся, да все что-то самъ себе говоритъ. Какъ увиделъ меня, повернулся и подходитъ къ дверямъ. "Что надо?" -- Ничего, говорю, не надо, а такъ... навестить пришелъ. Чай одному-то скучно.-- "Не одинъ я здесь, отвечаетъ, а съ Богомъ, съ Богомъ-то не скучно, а все же доброму человеку радъ". А я стою передъ нимъ дуракъ дуракомъ, онъ даже удивляется; посмотритъ на меня и покачаетъ головой. А разъ какъ-то и говоритъ: "Отойди-ка, парень, отъ оконца-то, хочу тебя всего видеть". Отошелъ я маленько, онъ глазъ-то къ дыре приставилъ, смотрелъ, смотрелъ и говоритъ: "Что ты за человекъ за такой, сказывайся".-- Чего сказываться-то,-- отвечаю ему,-- самый потерянный человекъ, больше ничего.-- "А можно ли, говоритъ, на тебя положиться? Не обманешь?..." -- Никого, молъ, еще не обманывалъ, а тебя и подавно. Что прикажешь, все сделаю верно.-- Подумалъ онъ немножко, а потомъ опять говоритъ: "Нужно мне человека на волю спосылать нынче ночью. Не сходишь ли?" -- какъ же мне, говорю, отсюда выйти?--"Я тебя научу", говоритъ. И точно, такъ научилъ, что вышелъ я ночью изъ тюрьмы, все равно, какъ изъ избы своей. Нашелъ человека, котораго мне онъ указалъ, сказалъ ему "слово". Къ утру назадъ. Признаться, какъ сталъ подходить къ острогу, на самой зорьке, стало у меня сердце загораться. "Что, думаю, мне за неволя въ петлю лезти? Взять да уйти!..." А острогь-то, знаешь, за городомъ стоитъ. Дорога тутъ пролегла широкая. У дороги на травушке роса блеститъ, хлеба стоятъ наливаются, за речкой лесокъ шумитъ маленечко... Приволье!... А назадъ оглянешься: острогъ стоитъ, точно сычъ, насупившись... Да еще ночью-то, дело, конечно, сонное... А вспомнишь, какъ тутъ съ зарей день колесомъ завертится,-- просто беда! Сердце не терпитъ, такъ вотъ и подмываетъ уйти по дороге на просторъ, да на волюшку...

Однако вспомнилъ про старика своего... "Неужто, думаю, я его обману?" Легъ на траву, въ землю уткнулся, полежалъ маленечко, потомъ всталъ, да и повернулся къ острогу. Назадъ не гляжу... Подошелъ поближе, поднялъ глаза, а въ башенке, где у насъ были секретныя камеры, на окошке мой старикъ сидитъ, да на меня изъ-за решотки смотритъ.

Пробрался я днемъ-то въ его камеру, обсказываю все, какъ, значитъ, его приказаніе исполнилъ. Повеселелъ онъ. "Ну, говоритъ, спасибо тебе, дитятко. Сослужилъ ты мне службу, векъ не забуду. А что, парень,-- спрашиваетъ после,-- на волю-то небось крепко хочется?" А самъ смеется.-- Такъ, говорю, хочется, смерть!-- "То-то, говоритъ. А за что ты сюда-то попалъ, за какое качество?" -- Никакого, говорю, качества не было. Такъ, глупость моя, больше ничего.-- Покачалъ онъ тутъ головой,-- "Эхъ, говоритъ, посмотреть на тебя, парень, и то обидно. Эдакую тебе Богъ далъ силу и года твои, можно сказать, ужь не маленькіе, а ты, кроме глупостей этихъ, ничего не знаешь на свете. Вотъ сидишь теперь тутъ... Что толку? На міру, братъ, грехъ, на міру и спасенье"...-- Греха, отвечаю, много.-- "А здесь мало, что ли? Да и грехи-то здесь все безтолковые. Мало ли ты здесь нагрешилъ-то, а каешься ли?" -- Горько мне; говорю.-- "Горько! А о чемъ -- и самъ не знаешь. Не есть это покаяніе настоящее. Настоящее покаяніе сладко. Слушай, что я тебе скажу, да помни: бегъ греха одинъ Богъ, а человекъ по естеству грешенъ и спасается покаяніемъ. А покаяніе по грехе, а грехъ на міру. Не согрешишь -- и не покаешься, а не покаешься -- не спасешься. Понялъ ли?" А я, признаться, въ ту пору не совсемъ его слова понималъ, а только слышу, что слова хорошія. Притомъ и самъ уже я ранее думалъ: какая есть моя жизнь? Все люди -- какъ люди, а я точно и не живу на свете: все равно какъ трава въ поле или бы лесина таежная. Ни тебе, ни другимъ.-- Это, говорю, верно. На міру хоть и не безъ греха жить, такъ по крайности жить, чемъ этакъ-то маяться. А только какъ мне жить, не знаю. Да еще когда и изъ острога-то выпустятъ.-- "Ну,-- говоритъ старикъ,-- это ужь мое дело. Молился я о тебе: дано мне извести изъ темницы душу твою... Обещаешь ли меня слушаться,-- укажу тебе путь къ покаянію".-- Обещаюсь, говорю.-- "И клянешься?" -- И клянусь... Поклялся я клятвой, потому что въ ту пору совсемъ онъ завладелъ мною; въ огонь прикажи,-- въ огонь пойду, а въ воду, такъ въ воду.

Верилъ я этому человеку. И сталъ было мне одинъ арестантикъ говорить: "Ты, молъ, зачемъ это съ Безрукимъ связываешься? Не гляди, что онъ живой на небо пялится: руку-то ему баринъ на разбое пулей прострелилъ!"... Да я слушать не сталъ, темъ более, что и говорилъ-то онъ во хмелю, а я пьяныхъ страсть не люблю. Отвернулся я отъ него, и онъ тоже осердился: "Пропадай, говоритъ, дурья голова!" А надо сказать: справедливый былъ человекъ, хоть и пьяница.

Въ скорости Безрукому облегченіе вышло. Перевели его изъ секретной въ общую, съ другими прочими вместе. Только и онъ, какъ я же, все больше одинъ. Бывало, начнутъ арестанты приставать, шутки шутить, онъ хоть бы те слово въ ответъ. Поведетъ только глазами, такъ тутъ самый отчаянный опешитъ. Не хорошо смотрелъ онъ...

Ну, а еще черезъ малое время -- и совсемъ освободился. Гулялъ я разъ, летнее дело, по двору; смотрю, заседатель въ контору прошелъ, потомъ провели къ нему Безрукаго. Не прошло полчаса, выходитъ Безрукой съ заседателемъ на крыльцо, въ своей одежде, какъ есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. "Вотъ, ведь, думаю, привели человека съ какимъ отягченіемъ, а, между прочимъ, вины за нимъ не имеется". Жалко мне, признаться, стало,-- тоска. Вотъ, молъ, опять одинъ останусь. Только огляделся онъ по двору, увиделъ меня и манитъ къ себе пальцемъ. Подошелъ я, снялъ шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говоритъ:

-- Вотъ, ваше благородіе, нельзя ли этого парня обсудить поскорее? Вины за нимъ большой нету.

-- А какъ тебя звать-то? -- спрашиваетъ заседатель.

-- Ѳедоромъ, молъ, зовутъ, Силинымъ.

-- А, говоритъ, помню. Чтожь, это можно. И судить его не надо, потому что за глупость не судятъ. Вывести за ворота, да дать по шее раза чтобъ напредки не въ свое место не совался, только и всего. А между прочимъ, справки-то, кажись, давно у меня получены. Черезъ неделю непременно отпущу его...

-- Ну, вотъ, и отлично,-- говоритъ Безрукой.-- А ты, парень,-- отозвалъ онъ меня къ сторонке,-- какъ ослобонишься, ступай на Кильдеевскую заимку, спроси тамъ хозяина Ивана Захарова; я ему о тебе поговорю, дитятко; да клятву-то помни.

И ушли они. А черезъ неделю, точно, и меня на волю отпустили. Вышелъ я изъ острога и тотчасъ отправился въ эти вотъ самыя места. Разыскалъ Ивана Захарова. Такъ и такъ, говорю, меня Безрукой прислалъ.-- "Знаю, говоритъ. Сказывалъ объ тебе старикъ. Чтожь, становись пока въ работники ко мне, тамъ увидимъ".-- А самъ-то, молъ, Безрукой где же находится?--"Въ отлучке, говоритъ,-- по деламъ онъ всеездитъ. Никакъ скоро будетъ".

Вотъ и сталъ я жить на заимке -- работникомъ не работникомъ,-- такъ живу, настоящаго дела не знаю. Семья у нихъ небольшая была. Самъ хозяинъ, да сынъ большой, да работникъ... Я четвертый. Ну, бабы еще, да Безрукой наезжалъ. Хозяева -- люди строгіе, староверы, законъ соблюдаютъ; табаку, водки -- ни-ни! А paботникъ Куэьма -- тотъ у нихъ полоумный какой-то былъ, лохматый да черный, какъ эѳіопъ. Чуть, бывало, колокольчикъ забрякаетъ, онъ сейчасъ въ кусты и захоронится. А Безрукаго-то пуще всехъ боялся. Издали, бывало, завидитъ, тотчасъ бегомъ въ тайгу, и все въ одно место прятался. Зовутъ хозяева, зовутъ,-- не откликается. Пойдетъ къ нему самъ Безрукой, слово скажетъ, онъ и идетъ на нимъ, какъ овечка, и все опять справляетъ, какъ надо.

Наезжалъ Безрукой на заимку-то не часто и со мной почитай-что не разговаривалъ. Беседуетъ, бывало, съ хозяиномъ, да на меня смотритъ, какъ я работаю; а подойдешь къ нему,-- все некогда. "Погоди, говоритъ, дитятко, ужо на заимку перейду, тогда поговоримъ. Теперь недосугъ". А мне тоска. Хозяева, положимъ, работой не притесняли, пища хорошая, слова дурного не слыхивалъ. Съ проезжающими и то посылали редко. Все больше либо самъ хозяинъ, либо сынъ съ работникомъ, особливо ночью. Ну, да мне безъ работы-то еще того хуже. Пуще дума одолеваетъ, места себе не найду...

Прошло никакъ недель пять, какъ я изъ тюрьмы вышелъ. Пріезжаю разъ вечеромъ съ мельницы; гляжу: народу у насъ въ избе много... Распрёгъ коня; только хочу на крылецъ идти,-- хозяинъ мне навстречу. "Не ходи, говоритъ, погоди малость, самъ позову. Да слышъ! -- не ходи, я тебе говорю". Что же, думаю себе, за оказія такая? Повернулся я, пошелъ къ сеновалу. Легъ на сено,-- не спится. Вспомнилъ, что топоръ у меня около ручья оставленъ. Сходить, думаю: станетъ народъ расходиться, какъ бы кто не унесъ. Пошелъ мимо оконъ, да какъ-то и глянулъ въ ивбу. Вижу: полна изба народу, за столомъ заседатель сидитъ; водка передъ нимъ, закуска, перо, бумага,-- следствіе, однимъ словомъ. А въ стороне-то, на лавке, Безрукой сидить. Ахъ ты Господи!... Точно меня обухомъ по голове шибануло!.. Волосы у него на лобъ свесились, руки назадъ связаны, а глаза точно угли... И такой онъ мне страшный тогда показался, сказать не могу...

Отшатнулся я отъ окна, отошелъ къ сторонке... Осенью дело это было. Ночь стояла ввездная, да темная. Никогда мне, кажется, ночи этой не забыть будетъ. Речка это плещется, тайга шумитъ, а самъ я точно во сне. Селъ я на бережку, на траве, дрожу весь... Господи!...

Долго ли, коротко ли сиделъ, только слышу: кто-то идетъ изъ тайги тропочкой мимо, въ беломъ пинжаке, въ фуражке, палочкой помахиваетъ. Писарь... верстахъ въ четырехъ жилъ. Прошелъ онъ по мостику и прямо въ избу. Потянуло тутъ и меня къ окну: что будетъ?

Писарь вошелъ въ двери, снялъ шапку, смотритъ кругомъ. Самъ, видно, не зналъ, зачемъ позвали. Потомъ пошелъ къ столу мимо Безрукаго и говоритъ ему: "Здравствуй, Иванъ Алексеевичъ!" Безрукой его такъ и опалилъ глазами, а хозяинъ за рукавъ дернулъ, да шепнулъ что-то. Писарь, видно, удивляется. Подошелъ къ заседателю, а тотъ уже порядочно выпивши, смотритъ на него мутными глазами, точно съ просонья. Поздоровались. Заседатель и спрашиваетъ:

-- Знаете вы этого человека? -- самъ въ Безрукаго пальцемъ тычетъ.

Посмотрелъ писарь, съ хозяиномъ переглянулся.

-- Нетъ, говоритъ, не видывалъ будто.

Что такое, думаю, за оказія? Ведь и заседатель-то его хорошо знаетъ. Потомъ заседатель опять:

-- Это не Иванъ Алексеевъ, здешній житель, по прозванію Безрукой?

-- Нетъ,-- отвечаетъ писарь,-- не онъ.

Взялъ заседатель перо, записалъ что-то на бумаге и сталъ вычитывать. Слушаю я за окномъ, дивлюсь только. По бумаге-то выходитъ, что самый этотъ старикъ Иванъ Алексеевъ не есть Иванъ Алексеевъ; что его соседи, а также и писарь не призваютъ за таковое лицо, а самъ онъ именуетъ себя Иваномъ Ивановымъ и пачпортъ кажетъ. Вотъ ведь удивительное дело! Сколько народу было, все руки прикладывали, и ни одинъ его не призналъ. Правда, и народъ тоже подобрали на тотъ случай: все эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, въ долгу.

Кончили это дело, понятыхъ отпустили... Безрукаго заседатель развязать велелъ еще раньше. Иванъ Захаровъ выноситъ деньги, даетъ заседателю; тотъ сосчиталъ, сунулъ въ карманъ. "Теперь, говоритъ, тебе, старикъ, безпременно месяца на три уехать надо. А не уедешь,-- смотри -- на меня не пеняй... Ну, лошадей мне давайте!..."

Отошелъ я отъ окна, прошелъ на сеновалъ, думаю, сейчасъ кто-нибудь къ лошадямъ выйдетъ. Не хотелось мне, чтобъ меня подъ окномъ-то увидали. Лежу на сене, спать не сплю, а все будто сонъ вижу, съ мыслями но могу собраться... Слышу -- проводили заседателя. Побрякалъ колокольцами, уехалъ... Въ доме все улеглись, огни погасли. Сталъ было и я дремать, да вдругъ это слышу опять: динь, динь, динь! Колокольчикъ звенитъ. А ночь-то тихая-претихая, далеко слышно. И все это ближе, да ближе: изъ-за реки къ намъ будто едутъ. Малое время спустя и въ избе колокольчикъ-то услыхали, огонь вздули. Тройка на дворъ въехала. Знакомый ямщикъ проезжающихъ привезъ,-- значитъ, по дружбе; мы къ нему возили, онъ къ намъ.

Ну, думаю себе, можетъ, ночевать станутъ. Да и то: ночью редко меня посылали, больше самъ хозяинъ, либо сынъ да работникъ. Сталъ я опять дремать, да вдругъ слышу: Безрукой съ хозяиномъ тихонько подъ навесомъ разговариваютъ.

-- Ну какъ же быть? -- старикъ-то говоритъ.-- Да где же Кузьма?

-- То-то вотъ,-- хозяинъ отвечаетъ. -- Иванъ съ заседателемъ уехалъ, а Кузьма, какъ народъ увидалъ, такъ сейчасъ тёку. И въ кустахъ его, слышь, нету. Дуракъ парень этотъ. Совсемъ, кажись, ума решился.

-- Ну, а Ѳедоръ? -- старикъ опять спрашиваетъ; это ужь про меня.

-- Ѳедоръ, молъ, вечоръ съ мельницы пріехалъ, хотелъ въ избу идти, да я не пустилъ.

-- Хорошо, говоритъ, надо быть спать завалился. Ничего не видалъ?

-- Надо полагать -- ничего. Прямо на сеновалъ ушелъ.

-- Ну, ладно. Пустить его, видно, сегодня въ дело...

-- Ладно ли будетъ? -- говоритъ Захаровъ.

-- Ничего, ладно. Парень этотъ простой, а сила въ немъ чудесная; и меня слушаетъ,-- кругомъ пальца его оберну. И то сказать: я ведь въ самомъ деле теперича на полгода еду, а парня этого надо къ делу приспособить.

-- Все же будто сумнительный человекъ,-- говоритъ Захаровъ.-- Не по уму онъ мне что-то, даромъ что дурачкомъ глядитъ.

-- Ну, ну,-- старикъ отвечаетъ.-- Знаю я его. Простой парень. Намъ этакихъ и надо. А ужь Кузьму какъ-нибудь сбывать придется. Какъ бы чего не напрокудилъ,

Стали меня окликать: Ѳедоръ, а Ѳедоръ! А у меня духу нетъ ответить. Молчу. Полезъ старикъ на сеновалъ, ощупалъ меня. "Вставай, Ѳедорушко! -- говоритъ, да таково ласково. -- Ты, спрашиваетъ, спалъ ли?" -- Спалъ, говорю... "Ну, говоритъ, дитятко, вставай, запрягай коней; съ проезжающими поедешь. Помнишь ли, въ чемъ клялся?" -- помню, говорю. А у самого зубы-то щелкаютъ, дрожь по телу идетъ, холодъ. "Moжетъ,-- говоритъ старикъ,-- подошло твое время. Слушайся, что я прикажу. А пока -- запрягай-ка проворней,-- проезжающіе торопятся"...

Вытащилъ я изъ-подъ навеса телегу, захомуталъ коренную, сталъ запрягать, а сердце такъ и стучитъ, такъ и колотится. И все думаю, не сонное ли, молъ, все это виденіе?

Безрукой, гляжу, тоже коня седлаетъ, а конекъ у него послушный былъ, какъ собачонка. Одною рукой онъ его седлалъ. Селъ потомъ на него, сказалъ ему слово тихонько, конь и пошелъ со двора. Запрёгъ я коренную, вышелъ за ворота, гляжу: Безрукой рысцой уже въ тайгу въезжаетъ. Месяцъ-то хоть не взошелъ еще, а все же видно маленько. Скрылся онъ въ тайгу и у меня на сердце-то полегчало будто.

Подалъ я лошадей. Въ избу меня проезжающіе позвали, барыня молодая, да трое ребятъ, малъ-мала-меньше. Старшему-то четыре годика, а младшей самой девочке года два, не более. И куда только, думаю, тебе горемычной экое место ехать доводится, да еще одной, безъ мужа? Барыня-то тихая, приветная. Посадила меня за столъ, чаемъ напоила. Спрашиваетъ, какія места, нетъ ли шалостей? -- не слыхивалъ, говорю, а самъ думаю: охъ, родная! боишься ты, видно. Да и какъ ей, бедной, не бояться: клади съ ней много, богато едетъ, да еще съ ребятами; материнское сердце -- вещунъ. Тоже, видно, неволюшка гонитъ.

Ну, сели они, поехали. До свету еще часа два оставалосъ. Выехали на дорогу, съ версту этакъ проехали; гляжу: пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тутъ? Остановилъ коней, оглядываюсь: Кузьма изъ кустовъ ползетъ на дорогу. Всталъ обокъ дороги, смотритъ на меня, самъ лохмами своими трясетъ, смеется про себя. Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребвули, а барыня моя, гляжу, ни жива, ни мертва... Ребята спятъ, сама не спитъ, мается. На глазахъ слезы. Плачетъ... "Боюсъ я, говоритъ, всехъ васъ боюсь..." -- Что ты, говорю, Христосъ съ тобой, милая. Или я душегубъ какой?... Да вы почто же ночевать-то не остались?... -- "Тамъ-то, говоритъ, еще того хуже. Прежній ямщикъ сказалъ: къ ночи въ деревню пріедемъ, а самъ въ глухую тайгу завезъ на заимку. У старика-то,-- говоритъ барыня,-- пуще всехъ глаза нехорошіе..." -- Ахъ ты, Господи, думаю, что мне теперича съ нею делать? Убивается, бедная. -- Чтожь, говорю, теперича, какъ будете: назадъ ли вернетесь, или дальше поедемъ? Хожу я кругъ ея,-- не знаю какъ и утешить, потому жалко. А тутъ еще и логъ этотъ недалече; съ проселку на него въезжать приходилось, мимо "Камня". Вотъ видитъ она, что и самъ я съ нею опешилъ, и засмеялась: "Ну, садись, говоритъ, поезжай. Не вернусь я назадъ: тамъ страшно... Съ тобой лучше поеду, потому что лицо у тебя доброе". Теперь это, братецъ, люди меня боятся, "убивцемъ" зовутъ, а тогда я все одно какъ младенецъ былъ, печати этой каиновой на мне еще не было.

Повеселелъ и я съ нею. Селъ на козлы. "Давай,-- говоритъ моя барыня,-- станемъ разговаривать". Спрашиваетъ про меня, и про себя сказываетъ, едетъ къ мужу. Сосланный мужъ у нея, изъ богатыхъ. "А ты, говоритъ, у этихъ хозяевъ давно ли живешь: въ услуженіи ли, какъ ли?" -- Въ услуженіи, говорю, недавно нанялся.-- "Что, молъ, за люди?" -- Люди, говорю, ничего... А впрочемъ, кто ихъ знаетъ. Строгіе... водки не пьютъ, табаку не курятъ. -- "Это, говоритъ, пустяки одни, не въ этомъ дело". -- А какъ же, говорю, жить-то надо? Вижу я: она хоть баба, да съ толкомъ; не скажетъ ли мне чего путнаго? "Ты, спрашиваетъ, грамотный ли?" -- Маленечко, молъ, учился. -- "Какая, говоригь, большая заповедь въ Евангеліи?" -- Большая, молъ, заповедь -- любовь!-- "Ну, верно. А еще скавано: больше той любви не бываетъ, если кто душу готовъ отдать за други своя! Вотъ тутъ и весь законъ. Да еще умъ, говоритъ, нуженъ,-- значитъ, разсудить: где польза, а где пользы нету. А персты эти, да табакъ тамъ -- это одна наружность..." -- Ну, правда твоя, отвечаю. А все же и строгости маленько не мешаетъ, чтобъ человекъ во всякое время помнилъ.

Ну, разговариваемъ этакъ, едемъ себе не торопясь. Къ тайге пріехали, къ речушке. Перевозъ тутъ. Речка въ малую воду узенькая: паромъ толканешь, онъ ужь и на другой стороне. Перевозчиковъ и не надо. Ребятки проснулись, продраля глазенки-то, глядятъ: ночь-ночью. Лесъ этто шумятъ, звезды на небе, луна только передъ светомъ подымается... Ребятамъ-то и любо... Известное дело -- несмысли!

Ну, только, братецъ, въехали въ тайгу,-- меня точно по сердцу-то холодомъ обмахнуло. Гляжу: впереди по тропочке ровно бы кто на вершной бежитъ. Явственно-то не видно, а такъ кажетъ, будто серый конекъ Безрукаго, и топотокъ слышно. Упало у меня сердце: что, молъ, это такое будетъ? Зачемъ старикъ сюда выехалъ? Да еще клятву мне напомнилъ ранее... Не къ добру... Задумался я... Страхъ передъ старикомъ разбираетъ. Прежде любилъ я его, а съ этого вечера страсть бояться сталъ; какъ вспомню, какіе глаза у него были, такъ дрожь и пройдетъ, и пройдетъ по телу.

Примолкъ я; думать ничего не думаю и не слышу ничего. Барыня моя слово-другое скажетъ,-- я все молчу. Стихла и она, бедная... Сидитъ...

Место пошло узкое, темное место. Тайга самая злющая, чернь. А на душе у меня тоже черно, просто сказать -- чернее ночи. Сижу самъ не свой. Кони дорогу знаютъ, бегутъ къ "Камню" этому,-- я и не правлю. Подъезжаемъ, такъ и есть... Стоитъ на дороге серый конекъ, старикъ на немъ сидитъ, глаза у него,-- веришь ли Богу,-- какъ угли... Я и вожжи-то выпустилъ изъ рукъ. Кони вплоть подъехали къ серому, стали сами собой. "Ѳедоръ! -- старикъ говоритъ,-- сойди-ка на земь!" Сошелъ я съ козелъ, послушался его; онъ тоже съ седла слезаетъ. Конька-то своего сераго поперекъ дороги передъ тройкой поставилъ. Стоятъ мои кони, ни одинъ не шелохнется. Я тоже стою, какъ околдованный. Подошелъ онъ ко мне, говоритъ что-то, за руку взялъ, ведетъ къ кошовке. Гляжу: въ руке у меня топоръ!...

Иду за нимъ... и словъ у меня супротивъ его, душегуба, нету, и силъ моихъ нету противиться. "Согреши, говоритъ, а после спокаешься..." Больше не помню. Подошли мы вплотъ къ кошовушке... Онъ сталъ обокъ. "Начинай! -- говоритъ.-- Сначала бабу-то по лбу!" -- Глянулъ я тутъ въ кошовку... Господи Боже! Барыня-то моя сидитъ, какъ голубка ушибленная, ребятокъ руками кроетъ, сама на меня большими глазами смотритъ. Сердце у меня повернулось... Ребятки тоже проснулись, глядятъ, точно пташки. Понимаютъ ли, нетъ ли...

И точно я съ этого взгляду отъ сна какого прокинулся. Отвелъ глава, подымаю топоръ... А у самого сердце-то закипаетъ... Посмотрелъ на Безрукаго, дрогнулъ онъ... А у меня въ сердце одна злоба. И знаю, что сейчасъ страшное дело сделаю, а жалости нету нисколько. Посмотрелъ въ другой разъ на старика: глаза у него зеленые, такъ и забегали... Испужался, мечется передо мной, какъ змея. Поднялась у меня рука, размахнулся... состонать не успелъ старикъ, повалился мне въ ноги, а я его, братецъ, мертваго... ногами... Самъ зверемъ сталъ, прости меня, Господи Боже!...

Разскащикъ тяжело перевелъ духъ.

-- Что же после? -- спросилъ я, видя, что онъ замолкъ и задумался.

-- Ась? -- откликнулся онъ.-- Да, после-то? Ну, топчу это его, измываюсь надъ мертвымъ, вдругъ смотрю: скачетъ къ намъ Иванъ Захаровъ на вершной, въ рукахъ ружье держитъ. Подскакалъ вплотъ; я къ нему... Лежать бы и ему рядомъ съ Безрукимъ, ужь это верно, да, спасибо. самъ догадался. Какъ глянулъ на меня,-- повернулъ коня, да давай его ружейнымъ прикладомъ по бокамъ нахлестывать. Тутъ у него меренокъ человеческимъ голосомъ взвылъ, право, да какъ взовьется подъ нимъ, что твоя птица!

Опомнился я... Не гляжу на людей... Селъ на козлы, коней хлеснулъ... ни съ места... Глядь, а серый конекъ все поперекъ дороги стоитъ. Я про него и забылъ. Вотъ ведь, дьяволъ, какъ былъ пріученъ! Перекрестился я. Видно, думаю, и животину дьявольскую тутъ же уложить придется. Подошелъ къ коньку: стоитъ онъ, только ухми прядетъ. Дернулъ я за поводъ, упирается. Ну, говорю, выходи, барыня, изъ кошовки, какъ бы не равнесли кони-то съ испугу, потому что онъ вплоть передъ ними стоитъ. Барыня, что твой ребенокъ послушный, выходитъ... Ребяты повылезли, къ матери жмутся. Страшно и имъ, потому место глухое, темное, а тутъ еще я съ дьяволами съ этими возжаюсь.

Спятилъ я свою тройку, взялъ опять топоръ-то въ руки, подхожу къ серому.-- Иди, говорю, съ дороги,-- убью! Повелъ онъ ухомъ однимъ. Не иду, молъ... Ахъ ты!... Потемнело у меня въ глазахъ, волосы подъ шапкой такъ и встаютъ... Размахнулся изо всей силы, брякъ его по лбу... Скричалъ онъ легонько, да и свалился, протянулъ ноги... Взялъ я его за ноги, сволокъ къ хозяину и положилъ рядомъ, обокъ дороги. Лежите!...

-- Садитесь! -- говорю барыне. Посадила она младшихъ-то ребятъ, а старшенькаго не сдюжаетъ...-- "Помоги", говоритъ. Подошелъ я; мальчонко-то руки ко мне тянетъ. Только хотелъ я взять его, да вдругъ вспомнилъ...-- Убери, говорю, младенца-то подальше. Весь я въ крови, не гоже ему касаться...

Кое-какъ уселись. Тронулъ я... Храпятъ мои кони, не идутъ... Что тутъ делать?... Посадико,-- говорю опять,-- младенца на козлы.-- Посадила она мальчонку, держитъ его руками. Хлеснулъ я вожжой,-- пошли, такъ и несутся... Вотъ какъ теперь же, самъ ты виделъ. Отъ крови бегутъ...

На утро доставилъ я барыню въ управу, въ село. Самъ повинился. "Берите меня, я человека убилъ!" Барыня разсказываетъ все какъ было. "Онъ меня спасъ", говоритъ. Связали меня. Ужь плакала она, бедная. "За что же, говоритъ, вы его вяжете? Онъ доброе дело сделалъ, моихъ ребятъ отъ злодеевъ защитилъ". Да и бедовая же! Видитъ, что никто на ея слова вниманія не беретъ, кинулась ко мне, давай развязывать сама. Тутъ ужь я ее остановилъ...-- Брось, говорю, не твое дело. Теперь ужь дело-то людское, да Божье. Виноватъ ли я, правъ ли,-- разсудитъ Богъ, да добрые люди...-- "Да какая же, говоритъ, можетъ быть вина твоя?" -- Гордость моя, отвечаю. Черезъ гордость я и къ злодеямъ этимъ попалъ самовольно. Отъ міру отбился, людей не слушался, все своимъ советомъ поступалъ. Анъ вотъ онъ, свой-то советъ, и довелъ до душегубства...

Ну, отступилась, послушалась меня. Стала уезжать, подошла ко мне прощаться, обняла... "бедный ты!"... Ребятокъ обнимать заставляетъ.-- Что ты? -- говорю.-- Не скверни младенцевъ. Душегубъ ведь я...-- Опасался признаться, что детки и саии греха моего забоятся. Да нетъ, поднесла она маленькихъ, старшенькій самъ подошелъ. Какъ обвился мальчонко вокругъ шеи моей ручками,-- не выдержалъ я, заревелъ. Слезы такъ и бегутъ. Ну, и добрая же душа у бабы этой!... Можетъ, за ея добрую душу и съ меня Господь греха моего не взыщетъ...

-- Если,-- говоритъ она,-- есть на свете сколько-нибудь правды, мы ее для тебя добудемъ. Векъ тебя не забуду! И точно, не забыла. Самъ знаешь суды-то наши... волокита одна! Держали бы меня въ остроге и по сю пору, да ужь она съ мужемъ меня бумагами оттуда добыли.

-- А все-таки продержали тебя въ остроге?

-- Держали спервоначалу, и даже порядочное время. Главная причина -- черезъ деньги. Послала мне барыня денегъ полтысячи и письмо мне съ мужемъ написали. Какъ пришли деньги эти, и сейчасъ мое дело зашевелилось. Пріезжаетъ заседатель, вызвалъ меня въ контору. "Ну, говоритъ, дело твое у меня. Много ли дашь, я тебя вовсе оправлю?"

Ахъ ты, думаю, твое благородіе!... За что деньги проситъ! Суди ты меня строго-настрого, да чтобъ я твой законъ виделъ,-- я тебе въ ноги поклонюсь. А онъ на-ко -- за деньги..

-- Ничого, говорю, не дамъ. По закону судите, чему я теперича подверженъ...

Смеется:-- Дуракъ ты, я вижу, говоритъ. По закону твое дело въ двухъ смыслахъ выходитъ. Законъ на полке лежитъ, а я между прочимъ -- власть. Куда захочу, туда тебя и суну.

-- Это, молъ, какъ же такъ выйдетъ?

-- А такъ, говоритъ. Глупъ ты! Послушай вотъ: ты въ этомъ разе барыню-то съ ребятами защитилъ?

-- Ну, молъ, что дальше-то?

-- Ну, защитилъ. Можно это къ добродетели твоей приписать? Вполне, говоритъ, можно, потому что это доброе дело. Вотъ тебе одинъ смыслъ.

-- А другой, молъ, какой будетъ?

-- Другой-то? А вотъ какой: посмотри ты на себя, какой ты есть детина. Ведь супротивъ тебя старикъ -- все одно какъ ребенокъ. Онъ тебя сомущать, а ты бы ему благороднымъ манеромъ ручки-то назадъ, да въ начальству. А ты, не говоря худого слова, бацъ!... и свалилъ. Это надо приписать къ твоему самоуправству, потому что этакъ не полагается. Понялъ?

-- Понялъ, говорю. Нетъ у васъ правды! Ничего тебе отъ меня не будетъ. Вишь судья какой нашелся! Разсудилъ!

Осердился онъ.

-- Хорошо же, молъ. Я тебя, голубчика, пока еще судъ да дело, въ остроге сгною.

-- Ладно, говорю, не грози.

Вотъ и сталъ онъ меня гноить, да вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы. Пришла откуда-то такая бумага, что заседатель мой ажъ завертелся. Призвалъ меня въ контору, кричалъ, кричалъ, а наконецъ того взялъ, да въ тотъ же день и отпустилъ. Вотъ и вышелъ я безъ суда... Самъ теперь не знаю... Сказываютъ люди, будутъ и у насъ суды правильные, вотъ я и жду: привелъ бы Богъ у присяжныхъ судей обсудиться, какъ они скажутъ.

-- А что же Иванъ-то Захаровъ?

-- А Иванъ Захаровъ безъ вести пропалъ. У нихъ, слышь, съ Безрукимъ-то уговоръ былъ: ехать Захарову за мной невдалеке. Ежели, значить, я на душегубство согласія не дамъ, тутъ бы меня Захарову изъ ружья стрелять. Да, вишь, Богъ-то судилъ иначе... Прискакалъ къ намъ Захаровъ, а дело-то у меня ужь кончено. Онъ и испужался. Сказывали люди опосля, что прибежалъ онъ тогда на заимку и сейчасъ сталъ изъ земли денъги свои копать. Выкопалъ, да какъ былъ, никому не сказавшись,-- въ тайгу... А на заре взяло заимку огнемъ. Самъ ли какъ-нибудь заронилъ, а то, сказываютъ, Кузьма петуха пустилъ, неизвестно. Только какъ полыхнуло на зорьке, къ вечеру угольки одни остались. Пошло все гнездо варваровъ прахомъ. Бабы и сейчасъ по міру ходятъ, а сынъ -- на каторге. Откупиться-то стало ужь нечемъ.

-- Тпру, милыя!... Пріехали, слышь, слава-те Господи!... Вишь ты, и солнышко Божье какъ разъ подымается...

IV.

Сибирскій волтеріанецъ.

Прошло около месяца. Покончивъ съ делами, я опять возвращался въ губернскій городъ на почтовыхъ и около полудня пріехалъ на N-скую станцію.

Толстый смотритель стоялъ на крылечке и дымилъ сигарой.

-- Вамъ лошадей? -- спросилъ онъ, не давъ мне еще и поздороваться.

-- Да, лошадей.

-- Нетъ!

-- Э, полноте, Василій Ивановичъ! Я ведь вижу...

Действительно, подъ навесомъ стояла тройка въ шлеяхъ и хомутахъ.

Василій Ивановичъ засмеялся.

-- Нетъ, въ самомъ деле,-- сказалъ онъ затемъ серьезно.-- Вамъ теперь, вероятно, не къ спеху... Пожалуйста, я васъ прошу: погодите!

-- Да зачемъ же? Ужь не губернатора ли дожидаетесь?

-- Губернатора! -- засмеялся Василій Ивановичъ.-- Куда махнули! И всего-то надворнаго советяика, да ужь очень хочется мне этого парпн уважить, право... Вы не обижайтссь, я и вамъ тоже всею душой. Но ведь я вижу: вамъ не къ спеху, а тутъ, можно сказать, интересъ гуманности, правосудія и даже спасенія человечества.

-- Да что у васъ съ правосудіемъ тутъ? Какія дела завязались?

-- А вотъ погодите, разскажу. Да что же вы здесь стоите? Заходите-ка, заходите въ мою хибарку.

Я согласился и последовалъ за Васильемъ Ивановичемъ въ его "хибарку", где за чайнымъ столомъ насъ ждала уже его супруга, полная и чрезвычайно добродушная дама.

-- Да, такъ вы насчетъ правосудія спрашивали?-- заговорилъ опять Василій Ивановичъ.-- Вы фамилію Проскурова слыхали?

-- Нетъ, не слыхалъ.

-- Да и чего слыхать-то? -- вмешалась Матрена Ивановва.-- Такой же вотъ озорникъ, какъ и мой, и даже въ газетахъ строчитъ.

-- Ну, ужь это вы напрасно, вотъ ужь напрасно!-- горячо заговорилъ Василій Ивановичъ.-- Проскуровъ, матушка моя, человекъ благонадежный, на виду у начальства. Ты еще угоднику моему свечку должна поставить за то, что мужъ твой съ этакими лицами знакомство ведетъ. Ты что о Проскурове-то думаешь? Какого-нибудь шалопая сделаютъ разве следователемъ по особо-важнымъ деламъ?

-- Что вы это мелете? -- вступился я.-- Какіе тутъ следователи, да еще по особо-важнымъ деламъ?

-- То-то и я говорю,-- ободрилась Матрена Ивановна,-- врешь ты все, я вижу. Да что я-то, по-твоему, дура набитая, что ли? Неужто важные-то начальники такіе бываютъ?

-- Вотъ вы у меня Матрену Ивановну и смутили,-- укоризненно покачалъ годовой смотритель.-- А ведь, въ сущности, напрасно. Оно, конечно, по штату такой должности у насъ не полагается, но если человекъ, все-таки, ее исполняетъ по особому, такъ сказать, доверію, то ведь это еще лучше...

-- Ничего я тутъ не понимаю,-- сказалъ я.

-- То-то вотъ. Сами не понимаете, а женщину неопытную смутили! Ну, а слышали вы, что у насъ есть тутъ компанія одна, вроде какъ бы на акціяхъ, которая ворочаетъ всеми делами большихъ дорогъ и темныхъ ночей?... Неужели и этого не слыхали?

-- Да, слыхалъ, конечно.

-- Ну, то-то. Компанія, такъ сказать, всесословная. Дело ведется на широкую ногу, подъ девизомъ: "рука руку моетъ", и даже не чуждается некоторой гласности: по крайней мере, все отлично знаютъ о существованіи сего товарищества и даже лицъ въ немъ участвующихъ,-- все, кроме, конечно, превосходительнаго... Но вотъ недавно какъ-то, после одного блестящаго дела, "самого" осенила внезапная мысль: надо, думаетъ, "искоренить". Это, положимъ, бывало и прежде: искореняли сами себя члены компаніи и все обходилось благополучно. Но на этотъ разъ осененіе вышло какое-то удивительное. Очень ужь изволили сердиться, да и назначили своего чиновника особыхъ порученій, Проскурова, следователемъ, съ самыми широкими полномочіями, по деламъ не только уже совершившимся, но и имеющимъ впредь совершиться, если въ нихъ можно подозревать связь съ прежними.

-- Что же тутъ удивительнаго?

-- Оно, конечно, Богъ умудряетъ и младенцы. Человекъ-то попался честный и энергичный,-- вотъ что удивительно! Месяца три ужь искореняетъ: поднялъ такую возню, не дай Господи! Лошадей однихъ заездили около десятка.

-- Что же тутъ хорошаго, особенно для васъ?

-- Да ведь заездилъ-то не Проскуровъ... Этотъ ездитъ аккуратно. Земская полиція все за нимъ на обывательскихъ гоняется. Соревнованіе, знаете. Стараются попасть ранее на место преступленія... для пользы службы, конечно. Ну, да редко имъ удается. Проскуровъ у насъ настоящій Лекокъ. Разъ, правда, успели одинъ бончикъ ловко у нвго изъ-подъ носу вытащить... Огорчили беднягу до такой степени, что онъ даже въ оффиціальномъ рапорте забылся: "стараніемъ, говоритъ, земскихъ властей приняты были все меры къ успешному сокрытію следовъ преступленія". Ха-ха-ха!

-- То-то вотъ,-- сказала Матрена Ивановна,-- я и говорю: озорникъ. Одного съ тобой поля ягода-то!...

-- Ну, ужь не озорникъ,-- возразилъ Василій Ивановічъ.-- Не-етъ! А что разъ промахнулся, такъ это и съ серьезнейшимй людьми бываетъ. Самъ после увидалъ, что далъ маху. Приступили къ нему; пришлось бедняге оправдываться опиской... "На предбудущее время,-- говорятъ ему,-- такихъ описокъ не допускать, подъ опасеніемъ отставки по разстроенному здоровью". Чудакъ! Ха-ха-ха!

-- Ну, а вы-то тутъ при чемъ? -- спросилъ я.

Василій Ивановичъ принялъ комически серьезный видъ.

-- А я. видите ли, содействую. У насъ тутъ,-- спросите вотъ у Матрены Ивановны,-- настоящій заговоръ, тайное сообщество. Онъ искореняетъ, а я ему, знаете ли, лошадокъ всегда наготове держу. Взять хоть сегодня: тамъ, где-то по тракту убійство и его человечекъ къ нему съ известіемъ поскакалъ. Ну, значитъ, и самъ искоренитель скоро явится; вотъ у меня лошади въ хомутахъ, да и на другихъ станкахъ просилъ пріятелей приготовить. Вотъ оно и выходитъ, что на скромномъ смотрительскомъ месте тоже можно человечеству оказывать не маловажныя услуги, д-да-съ...

Подъ конецъ этой тирады веселый смотритель опять не выдержалъ серьезнаго тона и захохоталъ.

-- Погодите,-- сказалъ я ему.-- Вы все смеетесь. Скажите-ка мне серьезно: сами-то вы верите въ эту искоренительную миссію, или только наблюдаете?

Василій Ивановичъ крепко затянулся сигарой и замолчалъ.

-- Представьте,-- сказалъ онъ довольно серьезно,-- ведь я еще и самъ не предлагалъ себе подобнаго вопроса. Погодите, дайте подумать... Да нетъ, какая къ чорту тутъ миссія! Загремитъ онъ скоро кверху тормашками, это верно. А типъ, я вамъ скажу, интереснейшій! Да вотъ вамъ примеръ: ведь оказывается, въ сущности, что я въ успехъ его дела не верю; иногда смешонъ мне этотъ искоренитель до последней крайности, а содействую и даже, если хотите, Матрена Ивановна права: возбуждаю противъ себя "настоящее" начальство. Изъ-за чего же? Да и я ли одинъ? Везде у него есть свои люди... "сочувствующіе". Въ этомъ его сила, конечно. Только... странно, что, кажется, никто въ его успехъ не веритъ. Вотъ вы слышали: Матрена Ивановна говоритъ, что "настоящіе начальники не такіе бываютъ". Это отголоски общественнаго мненія. А между темъ, пока этотъ младенецъ ломитъ впередъ, "высоко держа знамя", какъ говорится въ газетахъ, всякій человекъ съ капелькой души, или просто лично не заинтересованный, старается мимоходомъ столкнуть съ его пути одинъ, другой камешекъ, чтобы младенецъ не ушибся. Ну, да это, конечно, не поможетъ.

-- Но почему? При сочувствіи населенія, въ этомъ случае даже прямо заинтересованнаго?

-- То-то вотъ. Сочувствіе это какое-то не вполне доброкачественное. Сами вы увидите, можетъ-быть, какое это чадо. Претъ себе безъ всякой "политики" и горюшка мало, что его бука съестъ. А сторонній человекъ смотритъ и головой качаетъ: "съедятъ, молъ, младенца ни за грошъ!" Ну, и жалко. "Погоди-ка,-- говоритъ сторонній человекъ,-- я вртъ тутъ тебе дорожку прочищу, а ужь дальше съестъ тебя бука, какъ пить дастъ". А онъ идетъ, ничего! Поймите вы, что вначитъ сочувствіе, если нетъ веры въ успехъ дела? Тутъ, молъ, надо начальника настоящаго, мудраго, яко змій, чтобы, знаете, этими обходцами ползать умелъ, величіе бы являлъ, где надо, а где надо -- и взяточкой бы не побрезгалъ,-- безъ этого какой ужь и начальникъ! Ну, тогда могла бы явиться и вера: "этотъ, молъ, скрутитъ!" Только... чортъ возьми! тогда не было бы сочувствія, потому что все дело объяснялось бы столкновеніемъ "начальственныхъ" интересовъ... Вотъ тутъ и поди!... Э-эхъ, сторона наша, сторонушка!... Давайте-ка лучше чай пить!

Василій Ивановичъ круто оборвалъ и повернулся на стуле.

-- Наливай, Матрёнчикъ, чаю,-- сказалъ онъ какъ-то мягко жене, слушавшей все время съ большимъ интересомъ речи супруга.-- А прежде,-- обратился онъ ко мне,-- не дернуть ли намъ по первой?...

-----

Василій Ивановичъ и самъ представлялъ тоже одинъ изъ интереснейшихъ типовъ, какіе, кажется, встречаются только въ Сибири, по крайней мере, въ одной Сибири вы найдете такого философа где-нибудь на почтовомъ станке, въ должности смотрителя. Еще еслибы Василій Ивановичъ былъ "изъ сосланныхъ", то это было бы не удивительно. Здесь не мало людей, поторыхъ колесо фортуны, низвергши съ известной высоты, зашвырнуло въ места отдаленныя и которые здесь начинаютъ вновь карабкаться со ступеньки на ступеньку, внося въ эти "низменныя" сферы не совсемъ обычные въ нихъ пріемы, образованіе и культуру. Но Василій Ивановичъ, наоборотъ, за свое вольнодумство спускался медленно, но верно, съ верхнихъ ступеней на нижнія. Онъ относился съ этому съ спокойствіемъ настоящаго философа. Получивъ подъ какими-то педагогическими вліяніями, тоже нередкими въ этой "ссыльной стране", съ ранней юности, вкусы и склонности интеллигентнаго чиновека, онъ дорожилъ ими всю жизнь, пренебрегая ввешними удобствами. Кроме того, въ немъ сяделъ художникъ. Когда Василій Ивановичъ бывалъ въ ударе, его можно было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу, и спешное дело. Онъ сыпалъ анекдотами, разсказами, картинаии; передъ вами проходила целая панорама чисто-местныхъ типовъ своеобразной и забытой реформой страны: все эти заседатели, голодные, безпокойно-юркіе и алчные; исправники, отъевшіеся и начинающіе ощущать "удовольствіе существованія"; горные исправники, находящіеся на вершинахъ благополучія; советники, старшіе советники, чиновники "всякихъ" порученій... И надъ всемъ этимъ міромъ, знакомымъ Василію Ивановичу до мельчайшихъ закоулковъ, царило благодушіе и величіе местныхъ юпитеровъ, съ демонстративно-помпадурскою грозой и съ младенчески-наивнымъ неведеніемъ страны, съ кругозоромъ петербургскихъ департаментскихъ канцелярій и властью могущественнейшихъ сатраповъ. И все это въ разсказахъ Василія Ивановича освещалось темъ особеннымъ внутреннимъ чувствомъ, какое кладетъ истинный художникъ въ изображеніе интересующаго его предмета. А для Василія Ивановича его родина, которую онъ рисовалъ такими часто непривлекательными красками, составляла предметъ глубоко интересный. Интеллигентный человекъ, въ настоящемъ смысле этого слова, онъ съ полрымъ правомъ могъ применить къ себе стихъ поэта:

"Любію я родину, но странною любовью!"

И онъ действительно любилъ ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его къ постепенной, какъ онъ выражался, "деградаціи". Когда, после одного изъ крушеній, вызванныхъ его обличительнымъ зудомъ, ему предложили довольно порядочное место въ Россіи, онъ, немного подумавъ, ответилъ предлагавшему:

-- Нетъ, батюшка, спасибо вамъ, но я не могу... Не могу-съ!... Что мне тамъ делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то тамъ будетъ некого.

Вообще, когда мне приходится слышать или читать сравненіе Свбири съ дореформенною Россіей,-- сравненіе, которое одно время было въ такомъ ходу,-- мне всегда приходитъ на умъ одно резкое различіе. Различіе это воплощается въ виде толстой фигуры моего юмориста-пріятеля. Дело въ томъ, что у дореформенной Россіи не было соседства Россіи же реформированной, а у Сибири есть это соседство, и оно порождаетъ то ироническое отношеніе къ своей родной действительности, которое вы можете встретить въ Сибири даже у людей не особенно интеллигентныхъ. Нашъ россійскій Сквозникъ-Дмухановскій, въ простоте своей душевной непосредственности, полагалъ, что "такъ ужь самимъ Богомъ установлено и волтеріанцы напрасно противъ этого вооружаются". Сибирскій же Сквозникъ виделъ упраздненіе своего россійскаго прототипа, виделъ торжество волтеріанцевъ, и его непосредственность давно уже утрачена. Онъ рветъ и мечетъ, но въ свое провиденціальное назначеніе не веритъ. Пойдутъ одни "веянія",-- онъ радуется; пойдутъ другія,-- онъ впадаетъ въ уныніе и скрежещетъ. Правда, къ отчаянію всегда примешивается частица надежды: "авось и на этотъ разъ пронесетъ еще мимо"; за то и ко всякой надежде примешивается горькое сомненіе: "надолго ли?" Ибо "рубятъ лесъ за Ураломъ, а въ Сибирь летятъ щепки". А тутъ еще въ сторонке стоитъ свой родной "волтеріанецъ" во фризовой шинели и улыбается: "что, молъ, батюшка, покуда еще Богъ грехамъ терпитъ, ась?" -- да втихомолку строчитъ корреспонденціи въ россійскія безцензурныя изданія.

-----

-- Кстати,-- спросилъ у меня Василій Ивановичъ, когда после чаю мы закурили сигары, продолжая свою беседу:-- вы мне ведь еще не разсказали, что такое случилось съ вами, тотъ разъ, въ логу?

Я разсказалъ все уже известное читателю. Василій Ивановичъ сиделъ задумчиво, разсматривая кончикъ нагоревшей свгары.

-- Да,-- сказалъ онъ,-- странные люди...

-- Вы ихъ знали?

-- Какъ вамъ сказать? Ну, встречалъ, и беседовалъ, и чай, вотъ какъ съ вами, пивалъ. А знать... ну, нетъ! Заседателей вотъ или исправниковъ, быть-можетъ по родственности духа, насквозь вижу, а этихъ понять не могу. Одно только знаю твердо: не сдобровать этому Силину,-- не топерь, такъ после покончатъ съ нимъ непременно.

-- Почему вы думаете?

-- Да какъ же иначе? Происшествіе съ вами уже не первое. Во всехъ подобныхъ опасныхъ случаяхъ, когда ни одинъ ямщикъ не решится везти, обращаются къ этому молодцу, и онъ никогда не откажется. И заметьте: никогда онъ не беретъ съ собой никакого оружія. Правда, онъ всемъ импонируетъ. Съ техъ поръ, какъ онъ уложилъ Безрукаго, его сопровождаетъ какое-то странное обаяніе, и онъ самъ, кажется, тоже ему поддается. Но ведь это иллюзія. Поговариваютъ ужь тутъ разные ребята: "Убивца", молъ, хоть заговоренною пулей, а все же взять можно..." Кажется, упорство, съ какимъ этотъ Константинъ производитъ по немъ свои выстрелы, объясняется именно темъ, что онъ запасся такими заговоренными пулями.

V.

"Искоренитель".

Василій Ивановичъ насторожилъ, среди разговора, свои привычныя уши.

-- Погодите-ка,-- сказалъ онъ,-- кажется, колокольчикъ... Должно-быть Проскуровъ.

И при этомъ имени Василія Ивановича, очевидно, вновь обуяла его смешливая веселость. Онъ быстро подбежалъ къ окну.

-- Ну, такъ и есть. Катитъ нашъ искоренитель. Посмотрите-ка, посмотрите: ведь это картина. Ха-ха-ха!... Вотъ всегда этакъ ездитъ. Аккуратнейшій мужчина!

Я подошелъ къ окну. Звонъ колокольчика быстро приближался, но сначала мне видно было только облако пыли, выкатившееся какъ будто изъ лесу и бежавшее по дороге къ станку. Но вотъ дорога, пролегавшая подъ горой, круто свернула къ станціи, и въ этомъ месте мы могли видеть ехавшихъ -- прямо и очень близко подъ нами.

Почтовая тройка быстро мчала легонькую таратайку. Изъ-подъ копытъ разгорячившихся коней летелъ брызгами щебень и мелкая каменная пыль, но ямщикъ, наклонившись съ облучка, еще погонялъ и покрикивалъ. За ямщикомъ виднелась фигура въ форменной фуражке съ кокардой и штатскомъ пальто. Хотя на ухабистой дороге таратайку то и дело трясло и подкидывало самымъ жестокимъ образомъ, но господинъ съ кокардой не обращалъ, на это ни малейшаго вниманія. Онъ тоже перегнулся, стоя, черезъ облучокъ и, повидимому, тщательно следилъ за каждымъ движеніемъ каждой лошади, контролируя ихъ и следя, чтобы ни одна не отставала. По временамъ онъ указывалъ ямщику, какую, по его мненію, следуетъ подхлеснуть, иногда даже бралъ у него кнутъ и старательно, хоть и неумело, подхлестывалъ самъ. Отъ этого занятія, поглощавшаго все его вниманіе, онъ изредка только отрывался, чтобы взглянуть на часы.

Василій Ивановичъ, все время, пока тройка неслась въ гору, хохоталъ какъ сумасшедшій; но когда колокольчикъ, забившись отчаянно передъ самымъ крыльцомъ, вдругъ смолкъ, смотритель сиделъ уже на кушетке и, какъ ни въ чемъ ни бывало, курилъ свою сигару.

Несколько секундъ со двора слышно было только, какъ дышутъ усталыя лошади. Но вдругъ наша дверь отворилась и въ комнату вбежалъ новопріезжіи. Это былъ господинъ летъ 35, небольшого роста, съ несоразмерно большою головой. Широкое лицо, съ выдававшимися несколько скулами, прямыми бровями, слегка вздернутымъ носомъ и тонко очерченными губами, было почти прямоугольно и дышало своеобразною энергіей. Большіе серые глаза смотрели въ упоръ. Вообще физіономія Проскурова на первый взглядъ поражала серьезностью выраженія, но впечатленіе это, после несколькихъ мгновеній, какъ-то стиралось. Аккуратныя чиновничьи "котлетки", обрамлявшія гладко выбритыя щеки, проборъ на подбородке, какая-то странная торопливость движеній тотчасъ же примешивали къ первому впечатленію комизмъ, который только усиливался отъ контрастовъ, совмещавшихся въ этой своеобразной фигуре.

Войдя въ комнату, Проскуровъ сначала на мгновеніе остановился, потомъ быстро окинулъ ее взглядомъ и, усмотревъ Василія Ивановича, тотчасъ же устремился къ нему.

-- Господинъ смотритель!... Василій Ивановичъ, голубчикъ... лошадей!... Лошадей мне, милостивый государь, ради Бсга, поскорее!

Василій Ивановичъ, развалясь на кушетке, хранилъ холодно-дипломатичискій видъ.

-- Не могу-съ... Да вамъ, кажется, почтовыхъ и не полагается, а земскія нужны подъ заседателя,-- онъ скоро будетъ.

Проскуровъ сначала горестно изумился, потомъ вдругъ вспыхнулъ.

-- Что вы, что вы это? Ведь я прибылъ раньше! Нетъ, позвольте-съ... Во-первыхъ, ошибаетесь и насчетъ почтовыхъ; у меня на всякій случай подорожная... Но, кроме того, на законномъ основаніи...

Но Василій Ивановичъ уже смеялся.

-- А, чортъ возьми! Вечно вы съ вашими шутками, а мне некогда! -- досадливо сказалъ Проскуровъ, очевидно, не въ первый разъ попадавшій въ эту ловушку.-- Скорее, Бога ради, у меня тутъ дело!

-- Знаю -- убійство...

-- Да вы почему знаете? -- встревожился Проскуровъ.

-- Почему знаете! -- передразнилъ смотритель. -- Да ведь заседатель-то ужь тамъ. Отъ него слышалъ.

-- Э, врете вы опять,-- просіялъ Проскуровъ.-- Они-то еще и ухомъ не повели, а ужь у моихъ, знаете ли, и виновный, то-есть собственно... правильнее сказать -- подозреваемый, въ рукахъ. Это, батюшка, такое дельце выйдеть... громаднейшее!... Вотъ вы посмотрите, какъ я ихъ тутъ всехъ ковырну!

-- Ну, ужь вы-то ковырнете! Смотрите, не ковырнули бы васъ...

Проскуровъ вдругъ встрепенулся. Во дворе забрякали колокольцы.

-- Василій Ивановичъ,-- заговорилъ онъ вдругъ какимъ-то заискивающимъ тономъ,-- тамъ, я слышу, запрягаютъ. Это мне, что ли?

При этомъ онъ схватилъ смотрителя за руку и бросилъ тревожный виглядъ въ мою сторону.

-- Ну, вамъ, вамъ... успокойтесь! Да что у васъ тамъ въ самомъ-то деле?

-- Убійство, батюшка! Опять убійство... Да еще какое! Съ явными признаками деятельности известной вамъ шайки. У меня тутъ нити. Если не ошибаюсь, тутъ несколько такихъ хвостиковъ прищемить можно... Ахъ, ради Бога, поскорее!...

-- Сейчасъ. Да где же это случилось?

-- Все въ этомъ же логу проклятомъ. Взорвать бы это место порохомъ, право! Ямщика убили...

-- Что такое? Ужь не ограбленіе ли почты?

-- Э, нетъ, "вольнаго".

-- "Убивца"? -- вскрикнулъ я, пораженный внезапною догадкой.

Проскуровъ обернулся ко мне и впился въ мое лицо своими большими глазами.

-- Д-действительно-съ... убитаго такъ звали. А позвольте спросить: почему это васъ такъ интересуетъ?

-- Гм...-- промычалъ Василій Ивановичъ, и въ глазахъ его забегали веселые огоньки. -- Допросите-ка его, хорошенечко допросите!

-- Я встречался съ нимъ ранее.

-- Та-акъ-съ... -- протянулъ Василій Ивановичъ,-- встре-ча-лись... А не было ли у васъ вражды или соперничества, не ожидали ли по покойномъ наследства?

-- Да ну васъ, съ вашими шутками! Что за несносный человекъ! -- досадливо отмахнулся опять Проскуровъ и обратился ко мне:

-- Извините, милостивый государь, собственно я вовсе не имелъ въ виду привлекать васъ къ делу, но вы понимаете... интересы правосудія...

-- Гуманности и спасенія человечества. -- ввернулъ опять неисправимый смотритель.

-- Однимъ словомъ,-- продолжалъ Проскуровъ, бросивъ на Василія Ивановича подавляющій виглядъ,-- я хотелъ сказать, что вниманіе къ интересамъ правосудія обязательно для всякаго, такъ сказать, гражданина. И если вы можете сообщить какія-либо сведенія, идущія къ делу, то... вы понимаете... однимъ словомъ, обязаны это сделать.

У меня мелькнуло вдругъ смутное соображеніе.

-- Не знаю,-- ответилъ я,-- насколько могутъ способствовать раскрытію дела те сведенія, какія я могу доставить. Но я радъ бы былъ, еслибъ они оказались полезны.

-- Превосходно! Подобная готовность делаетъ вамъ честь, милостивый государь. Позвольте узнать, съ кемъ имею удовольствіе?...

Я назвался.

-- Аѳанасій Ивановичъ Проскуровъ,-- отрекомендовался онъ въ свою очередь.-- Вы вотъ изъявили сейчасъ готовность содействовать правосудію. Такъ вотъ, видите ли, чтобъ ужь не делать дело въ половину, не согласитесь ли вы, милостивый государь... однимъ словомъ... ехать теперь же со мною?

Василій Ивановичъ захохоталъ.

-- Н-ну, ужь это... я вамъ скажу... Это чортъ знаетъ что такое! Да вы что, арестовать его, что ли, намерены?

Проскуровъ быстро и какъ будто сконфуженно схватилъ мою руку...

-- Не думайте, пожалуйста,-- заговорилъ онъ.-- Помилуйте, какія же основанія...

Я поспешилъ его успокоить, что мне вовсе не приходило въ голову ничего подобнаго.

-- Да и Василій Ивановичъ, конечно, шутитъ,-- добавилъ я.

-- Я радъ, что вы меня понимаете. Мне время дорого; тутъ всего, знаете ли, два перегона. Дорогой вы мне сообщите, что какъ известно. Да, кстати же, я безъ письмоводителя...

Я не имелъ причины отказаться.

-- Напротивъ,-- сказалъ я Проскурову,-- я самъ хотелъ просить васъ взять меня съ собою, такъ какъ меня лично крайне интересуетъ это дело.

Передо много, точно живой, всталъ обралъ "убивца", съ угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, съ затаенною думой въ глазахъ. "Скликаетъ воронья на мою головушку, проклятый!" -- вспомнилось мне его тоскливое предчувствіе. Сердце у меня сжалось. Теперь это воронье кружилось надъ его угасшими очами въ темномъ логу, и прежде уже омрачившемъ его чистую жизнь своею зловещею тенью.

-- Эге-ге! -- закричалъ вдругъ Василій Ивановичъ, внимательно вглядываясь въ окно. -- Аѳанасій Ивановичъ, не можете ли сказать, кто это едетъ вонъ тамъ подъ самымъ лесомъ?

Проскуровъ только взглянулъ въ окно и тотчасъ же устремился къ выходу.

-- Поскорей, ради Бога,-- кивулъ онъ мне на ходу, хватая со стола свою фуражку.

Я тоже наскоро собрался и вышелъ. Въ ту же минуту къ ступенямъ крыльца подкатила ретивая тройка.

Взглянувъ въ сторону леса, я увиделъ вдали быстро приближавшуюся повозку. Седокъ привставалъ иногда и что-то делалъ надъ спиной ямщика; видвелись подымаемыя и опускаемыя руки. Косвенные лучи вечерняго солнца переливались слабыми искорками въ пуговицахъ и погонахъ.

Проскуровъ расплачивался съ привезшимъ его ямщикомъ. Парень осклабился съ довольнымъ видомъ.

-- Много довольны, ваше благородіе...

-- Сказалъ товарищу, вотъ ему? -- ткнулъ Проскуровъ въ новаго ямщика.

-- Знаемъ,-- ответилъ тотъ.

-- Ну, смотри,-- сказалъ следователь, усаживаясь въ повозку.-- Пріедешь въ полтора часа,-- получишь рубль, а минутой -- понимаешь? -- одною только минутой позже...

Тутъ лошади подхватили съ места и Проскуровъ поперхнулся, не докончивъ начатой фразы.

VI.

Евсеичъ.

До Б. было верстъ двадцать. Проскуровъ сначала все посматривалъ на часы, сличая разстояніе, и по временамъ тревожно озирался назадъ. Убедившись, что тройка мчится лихо и погони сзади не видно, онъ обратился ко мне:

-- Ну-съ, милостивый государь, что же собственно вамъ известно по этому делу?

Я разсказалъ о своемъ приключеніи въ логу, о предчувствіи ямщика, объ угрозе, которую послалъ еѵу одинъ изъ грабителей, какъ мне казалось,-- купецъ. Проскуровъ не проронилъ ни одного слова.

-- Д-да,-- сказалъ онъ, когда я кончилъ.-- Все это будетъ иметь свое значеніе. Ну-съ, а помните ли вы лица этихъ людей?

-- Да, за исключеніемъ разве купца.

Проскуровъ бросилъ на меня взглядъ, исполненный глубокой укоризны.

-- Ахъ, Боже мой! -- воскликнулъ онъ, и въ тоне его слышалась горечь разочарованія. -- Гм... Конечно, вы не виноваты, но его-то именно вамъ следовало заметить. Жаль, очень жаль... Ну, да все же онъ не избегнетъ правосудія.

Менее чемъ въ полтора часа мы были уже на станке. Распорядившись, чтобы поскорей запрягали, Проскуровъ приказалъ позвать къ себе сотскаго.

Тотчасъ же явился мужичокъ небольшого роста, съ жидкою бородкой и плутоватыми глазами. Выраженіе лица представляло характерную смесь добродушія и лукавства, но въ общемъ впечатленіе отъ этой фигуры было пріятное и располагало въ пользу ея обладателя. Худой зипунишко и вообще рваная, убогая одежонка не обличали особеннаго достатка. Войдя въ избу, онъ поклонился, потомъ выглянулъ за дверь, какъ бы желая убедиться, что никто не подслушиваетъ, и затемъ подошелъ ближе. Казалось, въ сообществе съ Проскуровымъ онъ чувствовалъ себя не совсемъ ловко и даже какъ будто въ опасности.

-- Здравствуй, здравствуй, Евсеичъ! -- сказалъ чиновникъ радушно.-- Ну, что? Птица-то у насъ не улетела?

-- Пошто улетитъ? -- сказалъ Евсеичъ, переминаясь.-- Сторожимъ тоже.

-- Пробовалъ ты съ нимъ заговарввать?... Что говоритъ?

-- Пробовать-то пробоваалъ, да, вишь, онъ разговаривать-то не больно охочъ. Перво я къ нему было добромъ, а опосля, признаться, постращалъ-таки маленько: "Что, молъ, такой-сякой, лежишь, ровно статуй? 3наешь, молъ, кто я по здешнему месту?" -- "А кто?" -- спрашиваетъ.-- "Да начальство, молъ, вотъ кто... сотскій!" -- "Этакихъ, говоритъ, начальствовъ мы по морде бивали". Что ты съ нимъ поделаешь? Отчаянный!.. Известно, жиганъ!

-- Ну, хорошо, хорошо! -- перебилъ нетерпеливо Проскуровъ.-- Сторожите хорошевько. Я скоро вернусь.

-- Не убегётъ. Да онъ, ваше благородіе,-- надо правду говорить,-- смирной... Кою пору все только лежитъ, да въ потолокъ смотритъ. Дрыхнетъ ли, такъ ли отлеживается,-- шутъ его знаетъ... Разъ только и вставалъ-то: поесть бы, сказываетъ, охота. Покормилъ я его маленько, попросилъ онъ еще табачку на цыгарку, да опять и залёгъ.

-- Ну, и отлично, братецъ. Я на тебя надеюсь. Если пріедетъ фельдшеръ, посылай на место.

-- Будьте благонадежны. А что я хотелъ спросить ваше благородіе?...

Евсеичъ опять подошелъ къ двери и выглянулъ въ сени.

-- Ну, что еще? -- спросилъ Проскуровъ, направлявшійся было къ выходу.

-- Да, значитъ, теперича такъ мы мекаемъ,-- началъ Евсеичъ, политично переминаясь и искоса поснатривая на меня, теперича ежели мужичкамъ на нихъ налегнуть, такъ въ самую бы пору... Міромъ, значитъ, или бы сказать: скопомъ...

-- Ну? -- сказалъ Проскуровъ и нагнулъ голову, чтобы лучше вслушаться въ безсвязное объясненіе мужика.

-- Да какъ же, ваше благородіе, сами судите! Терпеть не можно стало; ведь безпокойство! Какую теперича силу взяли, и все мы почемъ... Теперича хоть бы самый этотъ жигавъ... Онъ что такое? Можно сказать -- купленый человекъ: больше ничего, что за деньги... Не онъ, такъ другой...

-- Справедливо,-- поощрилъ Проскуровъ, очевидно, сильно заинтересованный.-- Ну, продолжай, братецъ. Ты, я вижу, мужикъ съ головой. Что же дальше?

-- Ну, больше ничего, что ежели теперича мужики видели бы себе подмогу... мы бы, можетъ, супротивъ ихъ осмелились... Мало ли теперича за ними качествъ?... Міръ -- великое дело.

-- Чтожь, помогите вы правосудію и правосудіе вамъ поможетъ,-- сказалъ Проскуровъ не безъ важности.

-- Известно,-- произнесъ Евсеичъ задумчиво. -- Ну только опять такъ мы, значитъ, промежду себя мекаемъ: ежели, молъ, теперича вамъ, ваше благородіе, супротивъ начальниковъ не выстоять будетъ, тутъ мы должны вовсе пропасть и съ ребятами. Потому -- ихняя сила...

Проскуровъ вздрогнулъ, точно по немъ пробежала электрическая искра, и, быстро схвативъ фуражку, выбежалъ вонъ. Я последовалъ за нимъ, оставивъ Евсеича въ той же недоумевающей позе. Онъ разводилъ руками и что-то бормоталъ про себя.

А Проскуровъ садился въ повозку въ полномъ негодованіи.

-- Вотъ такъ всегда! -- говорилъ онъ.-- Все компромиссы, всюду компромиссы... Обезпечь имъ успехъ, тогда и оня согласны оказать поддержку правосудію... Что вы на это скажете? Ведь это... это-съ -- развратъ, наконецъ... Отсутствіе сознанія долга.......

-- Если ужь вы обратились ко мне съ этимъ вопросомъ,-- сказалъ я,-- то я позволю себе не согласиться съ вами. Мне кажется, они вправе требовать отъ "власти" гарантіи успеха праваго дела на легальномъ пути. Иначе въ чемъ состоитъ самая идея власти?... Не думаете ли вы, что разъ міру воспрещенъ самосудъ, то темъ самымъ взяты известныя обстоятельства? И если они не исполняются, то...

Проскуровъ живо повернулся въ мою сторону и, повидимому, хотелъ что-то сказать, но не сказалъ ничего и глубоко задумался.

Мы отъехали верстъ шесть и до лога оставалось не более трехъ, когда сзади послышался колокольчикъ.

-- Ага! -- сказалъ Проскуровъ,-- едетъ безъ перепряжки. Ну, да темъ лучше: не успеетъ повидаться съ арестованнымъ. Я такъ и думалъ.

VII.

Заседатель.

Солнце задело багрянымъ краемъ за черту горизонта, когда мы подъехали къ логу. Свету было еще достаточно, хотя въ логу залегали уже густые вечерніе мороки. Было прохладно и тихо. "Камень" молчаливо стоялъ надъ туманами и надъ нимъ подымался полный, хотя еще бледный, месяцъ. Черная тайга, точно заклятая, дремала недвижимо, не шелохнувъ ни одною веткой. Тишина нарушалась только звономъ колокольчика, который гулко носился въ воздухе, отдаваемый эхо ущелья. Сзади слышался такой же звонъ, только послабее.

У кустовъ курился дымокъ. Караульные крестьяне сидели вокругъ костра въ угрюмомъ молчаніи. Увидевъ насъ, они встали и сняли шапки. Въ сторонке, подъ холщевымъ покрываломъ, лежало мертвое тело.

-- Здравствуйте, братцы! -- сказалъ следователь тихо.

-- Здорово, ваше благородіе! -- отвечали крестьяне

-- Ничего не трогали съ места?

-- Ничего, будто... Его маленечко обрядили: не хорошо, значитъ... Скотину не тронули.

-- Какую скотину?

-- Да ведь какъ же: Пегашку-то пристрелили же варвары... На вершной покойникъ-то возвращался.

Действительно, въ саженяхъ тридцати, у дороги, виднелась убитая лошадь. Проскуровъ занялся осмотромъ местности, пригласивъ съ собой и караульныхъ. Я подошелъ къ покойнику и поднялъ пологъ съ лица.

Мертвенно-бледныя черты были спокойны. Потускнелые глаза смотрели вверхъ, на вечернее небо, и на лицъ виднелось то особенное выраженіе недоуменія и какъ будто вопроса, которое смерть напечатлеваетъ иногда какъ последнее движеніе улетающей жизни... Лицо было чисто, не запятнано кровью.

Черезъ четверть часа Проскуровъ съ крестьянами прошелъ мимо меня, направляясь къ перекрестку. На-встречу имъ подъезжала задняя повозка.

Изъ нея вышелъ немолодой мужчина въ полицейской форме и молодой штатскій господинъ, оказавшійся фельдшеромъ.

...Заседатель, видимо, сильно усталъ. Его широкая грудь работала, какъ кузнечные мехи, и все тучное тело ходило ходуномъ подъ короткою форменною шинелью довольно изящнаго.покроя. Щеки тоже вздувались и опадали, причемъ нафабренные большіе усы то подымалясь концами и становились перпендикулярно, то опять припадали къ ушамъ. Большіе, сероватые съ проседью и курчавые волосы были покрыты пылью.

-- У-уфъ,-- заговорилъ онъ, пыхтя и отдуваясь.-- За вами, Аѳанасій Ивановичъ, не поспеешь. Здравствуйте!

-- Мое почтеніе,-- ответилъ Проскуровъ,-- И напрасно изволите торопиться. Я могъ бы и обождать.

-- Нетъ, зачемъ же-съ?... У-уфъ!... Служба прежде всего-съ... Не люблю, знаете ли, когда меня дожидаются. Не въ моихъ правилахъ-съ.

Заседатель говорилъ сиплымъ армейскимъ басомъ, при звукахъ котораго невольно вспоминается запахъ рому и жуковскаго табаку. Глаза его, маленькіе, полинявшіе, но все еще довольно живые и бойкіе, бегали, между темъ, по сторонамъ, тревожно изследуя обстановку. Они остановились на мне.

-- Это мой знакомый,-- отрекомендовалъ меня Проскуровъ,-- г. NN., временно исполняющій обязанности моего письмоводителя.

-- Имелъ удовольствіе слышать-съ. Очень пріятно-съ. Отставной штабсъ-капитанъ Безрыловъ.

Безрыловъ поднесъ руку къ козырьку и молодцевато щелкнулъ шпорами.

-- Отлично-съ. Теперь мы можемъ приступить къ изследованію. Отделаемъ по-военному, живо, пока еще засвело. Эй, понятые, сюда!...

Караульные крестьяне приблизились къ начальству и все вместе двинулись къ мертвому телу. Первымъ подошелъ очень развязно Безрыловъ и сразу отдернулъ весь пологъ.

Мы все отшатнулись при виде открывшейся при этомъ картины. Вся грудь убитаго представляла одну зіяющую рану, прорезанную и истыканную въ разныхъ направленіяхъ. Невольный ужасъ охватывалъ душу при виде этихъ следовъ изступленнаго зверства. Каждая рана была бы смертельна, но было очевидно, что большинство изъ нихъ нанесены мертвому.

Даже господинъ Безрыловъ потерялъ всю свою развязность. Онъ стоялъ неподвижно, держа въ руке конецъ полога. Его щеки побагровели, а концы усовъ угрожающе торчали, какъ два копья.

-- Р-рак-кальи! -- произнесъ онъ, наконецъ, и какъ-то глубоко вздохнулъ.

Быть-можетъ въ этомъ вздохе сказалось сожаленіе о томъ, что для господина Безрылова нетъ уже возврата къ пути укрывательства и потачекъ.

Онъ тихо закрылъ пологъ и обратился къ Проскурову, который, между темъ, уставился на него своими упорными глазами.

-- Пожалуйста,-- попросилъ заседатель, опуская глаза,-- опишемъ при вскрытіи, завтра... Теперь изследуемъ обстановку и перенесемъ тело въ Б.

-- А тамъ произведемъ допросъ арестованному по этому делу,-- сказалъ Проскуровъ жестко.

Глаза Безрылова забегали, какъ два затравленные зверька.

-- Арестованнаго? -- переспросилъ онъ.-- У васъ есть уже и арестованный?... Какъ же мне... какъ же я ничего не зналъ объ этокъ?

Онъ былъ жалокъ, но тотчасъ же попытался оправиться. Кинувъ быстрый, враждебный взглядъ на крестьянъ и на своего ямщика, онъ обратился опять съ Проскурову.

-- Вотъ и отлично-съ. У васъ дело кипитъ въ рукахъ... зам-мечательно!..

VIII.

"Иванъ тридцати восьми летъ".

Около цолуночи, отдохнувъ несколько и напившись чаю, чиновники приступили къ следствію.

Въ довольно просторной комнате, за столомъ, уставленнымъ письменными принадлежностями, поместился по середине Проскуровъ. Его несколько комичная подвижность исчезла; онъ сталъ серьезенъ и важенъ. Справа уселся Безрыловъ, успевшій совершенно оправиться и вновь пріобревшій свою армейскую развязность. Во время короткаго роздыха онъ умылся, нафабрилъ усы и взбилъ свои седоватыя кудри. Вообще, Безрыловъ сталъ бодръ и великолепенъ. Похлебывая густой чай изъ стоявшаго передъ нимъ стакана, онъ посматривалъ на следователя съ снисходительною улыбкой. Я уселся на другомъ конце стола.

-- Прикажите ввести арестованнаго,-- сказалъ Проскуровъ, поднимая глаза отъ листа бумаги, на которомъ онъ быстро писалъ форму допроса.

Безрыловъ кивнулъ только головой и Евсеичъ бросился вонъ изъ избы.

Черезъ минуту входная дверь отворилась и въ ней резко обрисовалась высокая фигура того самаго мужчины, котораго я виделъ, съ Костюшкой на перевозе, задумчиво следящимъ за облаками.

Входя въ комнату, онъ слегка запнулся за порогъ, огляделъ то место, за которое заделъ, потомъ вышелъ на середину и остановился. Его походка была ровна и спокойна. Широкое лицо, съ грубоватыми, но довольно правильными чертами, выражало полное равнодушіе. Голубые глаза были несколько тусклы и неопределенно смотрели впередъ, какъ будто не видя ближайшихъ предметовъ. Волосы подстрижены въ скобку. На новой ситцевой рубахе виднелись следы крови.

Проскуровъ передалъ мне "форму" и, подвивувъ перо и чернильницу, приступилъ къ обычнону опросу:

-- Какъ зовутъ?

-- "Иванъ тридцати восьми летъ".

-- Где имеете место жительства?

-- Безъ пріюту... въ бродяжестве...

-- Скажите, Иванъ тридцати восьми летъ, вами ли совершено сего числа убійство ямщика Ѳедора Михайлова?

-- Такъ точно, ваше благородіе, моя работа... Что ужь, видимое дело...

-- Молодецъ! -- одобрилъ бродягу Безрыловъ.

-- Чтожь, ваше благородіе, зачемъ чинить напрасную проволочку?... Не отопрешься.

-- А по чьему наученію или подговору? -- продолжатъ следователь, когда первые ответы были записаны. -- И откуда у васъ те пятьдесятъ рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?

Бродяга вскинулъ на него своими задумчивыми глазами.

-- Ну, ужь это,-- ответилъ онъ,-- ты, ваше благородіе, лучше оставь! Ты свое дело знаешь,-- ну, и я свое тоже знаю... Самъ по себе работалъ, больше ничего... Я, да темная ночка, да тайга-матушка -- самъ-третей!...

Безрыловъ крякнулъ и съ наслажденіенъ отхлебнулъ сразу полстакана, кидая на Проскурова насмешливый взглядъ. Затемъ онъ опять уставился на бродягу, видимо любуясь его образцовою тюремною выправкой, какъ любуется служака-офицеръ на браваго солдата.

Проскуровъ оставался спокоенъ. Видно было, что онъ и не особенно разсчитывалъ на откровенность бродяги.

-- Ну, а не желаете ли сказать,-- продолжалъ онъ свой допросъ,-- почему вы такъ зверски изрезали убитаго вами Ѳедора Михайлова? Вы имели противъ покойнаго личную вражду или ненависть?

Допрашиваемый смотрелъ на следователя съ недоуменіемъ.

-- Пырнулъ я его ножикомъ разъ и другой... Более, кажись, не было... Свалился онъ...

-- Десятникъ,-- обратился Проскуровъ къ крестьяннну,-- возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните въ ту комнату.

Бродяга все тою же ровною походкой подошелъ къ двери и остановился. Крестьянинъ, взявъ со стола одну свечу, вошелъ въ соседнюю горницу.

Вдругъ жиганъ вздрогнулъ и отшатнулся. Потомъ, взглянувъ съ видимымъ усиліемъ еще разъ въ томъ же направленіи, онъ отошелъ къ противуположной стене. Мы все следили за нимъ въ сильнейшемъ волненіи, которое какъ будто передавалось намъ отъ этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.

Онъ былъ бледенъ. Некоторое время онъ стоялъ опустивъ голову и опершись плечомъ о стену. Потомъ онъ поднялъ голову и посмотрелъ на насъ смутнымъ и недоумевающимъ взглядомъ.

-- Ваше благородіе... хрестьяне православные,-- заговорилъ онъ умоляющимъ тономъ,-- не делалъ я этого... Верьте совести -- не делалъ!... Со страху нешто, не помню... Да нетъ, не можетъ этого быть...

Вдругъ онъ оживился. Глаза его въ первый разъ сверкнули.

-- Ваше благородіе! -- заговорилъ онъ решительно, подходя къ столу,-- пишите: Костюшка это сделалъ,-- Костинкинъ -- рваная-ноздря!... Онъ, безпременно онъ, подлецъ!... Никто, какъ онъ, человека этакъ испакостилъ. Его дело... Все одно: товарищъ, не товарищъ -- знать не хочу!... Пишите, ваше благородіе!...

При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуровъ быстро выхватилъ у меня перо и бумагу и приготовился записывать самъ. Бродяга тяжело и какъ будто съ усиліемъ сталъ развертывать передъ нами мрачную драму.

Онъ бежалъ изъ N-скаго острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся "безъ дела", пока судьба не столкнула его, въ одномъ "заведеніи", съ Костюшкой и его товарищами. Тутъ въ первый разъ услышалъ онъ раэговоръ про покойнаго Михалыча. "Убивецъ", молъ, такой человекъ, его ничемъ не возьмешь: ни ножомъ, ни пулей, потому что заколдованъ".-- "Пустое дело, господа,-- я говорю,-- не можетъ этого быть. Всякаго человека железомъ воэьмешь".-- "А вы, спрашиваютъ, кто такіе будете, какого роду-племени?" -- "А это, говорю, дело мое. Острогъ -- мне батюшка, а тайга -- моя матушка. Тутъ и родъ, тутъ и племя, а что не люблю слушать, когда, напримеръ, пустяки этакіе говорятъ... вотъ что!" Ну, слово за слово, разговорились, приняли они меня въ компанію свою, полуштофъ поставили, потомъ Костинкинъ и говоритъ: "Ежели вы, говоритъ, человекъ благонадежный, то не желаете ли съ нами на фартъ {Фартъ по-сибирски -- удача, дело, обещающее выгоду.} идти?" -- "Пойду", говорю.-- "Ладно, молъ, намъ человекъ нуженъ. Днемъ ли, ночью ли, а ужь въ логу безпременно дело сделать надо, потому что капиталы повезетъ тутъ господинъ изъ городу большіе. Только смотри, говоритъ, не хвастаешь ли? Ежели съ другимъ ямщикомъ господинъ этотъ поедетъ, сделаемъ дело, раздуванимъ честь честью... Ну, а ежели "убивецъ" опять повезетъ,-- мотри, убегёшь".-- "Не будетъ этого, говорю, чтобъ я убёгъ".-- "Ну, ладно, молъ; ежели имеешь въ себе такой духъ, то будешь счастливый человекъ,-- за "убивца" можешь себе награду получить большую..."

-- Награду? -- переспросилъ Проскуровъ. -- Отъ кого же?

-- Ты вотъ что, господинъ,-- сказалъ бродяга,-- ты слушай меня, пока я говорю, а спрашивать будешь после... Ну, признаться сказать, на первый-то разъ убёгъ я, испужался. главная причина -- товарищи выдали. Идетъ на насъ Михалычъ, стыдно сказать, съ кнутикомъ, а Костинкинъ съ ружьемъ въ первую голову убежалъ. Ну, подался и я, сробелъ... Да онъ же, подлецъ, потомъ первый на смехъ меня поднялъ. Язвительный онъ, Костинкинъ то-есть. "Ладно, говорю, идемъ опять. Да смотри, Костюшка, убегёшь ежели,-- самъ живъ отъ меня не останешься! -- три дня мы въ логу этомъ прожили,-- все его дожидались. На третій день проехалъ онъ подъ вечеръ; значитъ, ночью ему назадъ ворочаться. Изготовились мы, слышимъ: едетъ тихонько на вершной. Выпалилъ Костинкинъ изъ ружья, пегашку свалилъ. Михалычъ кинулся въ кусты, какъ разъ на меня... прямо... Стукнуло у меня сердце-то, признаться, да вижу -- все одно, молъ: либо онъ, либо я!... Изловчился, хвать его ножикомъ, да плохо. Схватилъ онъ мемя за руку, ножъ вырвалъ, самого -- объ земь. Силенъ былъ, покойникъ. Подмялъ, гляжу -- поясъ снимаетъ, хочетъ вязать. А у меня за голенищемъ другой ножикъ въ запасе. Добылъ я его тихонько, повернулся да опять его... подъ ребро... Состоналъ онъ, повернулъ меня лицомъ кверху, наклонился, посмотрелъ въ глаза... "А! -- говоритъ,-- чуяло мое сердце!... Ну, теперь ступай себе съ Богомъ, не тирань. Убилъ ты меня до смерти..." Всталъ я, гляжу: мается онъ... хотелъ было подняться,-- не смогъ. "Прости меня", говорю.-- "Ступай, отвечаетъ, ступай себе... Богъ проститъ ли, а я прощаю"... Я и ушелъ, и не подходилъ более, верьте совести... Костинкинъ это, видно, после меня на него набросился...

Бродяга смолкъ и тяжело опустился на лавку. Проскуровъ быстро дописалъ. Было тихо.

-- Теперь,-- заговорилъ опять следователь,-- докончите ваше чистосердечное признаніе. Какой купецъ былъ съ вами во время перваго нападенія и отъ чьего имени Костюшка обещалъ награду за убійство Ѳедора Михайлова?

Безрыловъ разочарованно смотрелъ на ослабевшаго бродягу. Но тотъ вдругъ поднялся со скамьи и принялъ прежній равнодушно-разсеянный видъ.

-- Будетъ! -- сказалъ онъ твердо.-- Боле не стану... Довольно!... Про Костюшку-то все записали?... Ну, и ладно, впередъ не пакости онъ! прикажите, ваше благородіе, увести меня, более ничего не скажу.

-- Послушайте, Иванъ тридцати восьми летъ,-- сказалъ следователь,-- считаю нужнымъ предупредить васъ, что чемъ полнее будетъ ваше сознаніе, темъ мягче отнесется къ вамъ правосудіе. Сообщниковъ же вашихъ вы все равно не спасете.

Бродяга пожалъ плечами.

-- Это дело не наше. Мне все единственно.

Очевидно, не было надежды добиться отъ него чего либо еще. Его вывели.

IX.

Xодъ.

Предстоялъ допросъ свидетелей.

Ждали священника, чтобы привести ихъ къ присяге, а пока они столпились кучкой у задней стены. Серая толпа, съ угрюмыми лицами, стояла, переминаясь, въ тяжеломъ молчаніи. Впереди всехъ былъ Евсеичъ. Лицо его было красно, губы сжаты, лобъ наморщенъ. Онъ кидалъ изъ подлобья довольно мрачные взгляды, останавливая ихъ то на Безрылове, то на следователе. По всему было видно, что въ этой толпе и въ Евсеиче, ея представителе, созрело какое-то решеніе.

Безрыловъ сиделъ на лавке, разставивъ широко ноги и пощелкивая пальцемъ одной руки по другой. Пока крестьяне входили и занимали места, онъ смотрелъ на нихъ внимательно и вдумчиво. Потомъ, окинувъ всю толпу холоднымъ, презрительнымъ взглядомъ, онъ слегка, почти незаметно, покачалъ головой и, усмехнувшись, обратился къ Проскурову.

-- Кстати, Аѳанасій Ивановичъ, я ведь и забылъ поздравить васъ съ пріятною новостью... Ужь извините,-- все эти хлопоты... Просто изъ ума вонъ...

-- Съ чемъ это? -- спросилъ Проскуровъ, не отрываясь отъ чтенія протокола.

-- Какъ? -- просіялъ Безрыловъ.-- Значитъ, вамъ ничего неизвестно и я, некоторымъ образомъ, первый буду иметь удовольствіе сообщить вамъ это пріятное известіе?... Очень, оч-чень пріятно-съ...

Проскуровъ поднялъ глаза на заседателя, который, между темъ, подходилъ къ нему, брякая шпорами и обворожительно улыбаясь.

-- Вы получаете назначеніе исправляющимъ должность казначея въ N-скъ... Ну, да это, конечно, одна форма; безъ сомненія, вы будете утверждены окончательно. Поздравляю, голубчикъ,-- продолжалъ Безрыловъ самымъ задушевнымъ и благожелательнымъ тономъ, завладевая рукой удивленнаго Проскурова,-- поздравляю отъ всего сердца.

Но Проскуровъ плохо оценилъ дружеское поздравленіе; онъ быстро отдернулъ свою руку и вскочилъ съ места.

-- По... позвольтесъ, милостивый государь,-- заговорилъ онъ торопливо и даже заикаясь.-- Здесь шутить не место. Ные место-съ!... Думаете, я не понимаю вашей тактики? Ошибаетесь, милостивый государь. Я не теленокъ... да-съ, милостивый государь, не теленокъ-съ!...

-- Что вы, Богъ съ вами, Аѳанасій Ивановичъ!-- изумился Безрыловъ и даже развелъ руками и оглянулся, какъ будто призывая всехъ присутствующихъ въ свидетели черной неблагодарности Проскурова. -- Смею ли я шутить?... Оффиціальное назначеніе... самъ читалъ бумагу-съ... Уверяю васъ... Ну, и местечко, я вамъ скажу! -- продолжалъ онъ, изменивъ тонъ и вновь впадая въ дружественную фамильярность.-- Теперь ужь вамъ не придется возиться съ этими непріятными делами. Да же и настоящее дело намъ, несчастнымъ, придется, вероятно, кончать безъ вашего незаменимаго содействія... Жаль, конечно!... За то за васъ... пріятно-съ! Место тихое, спокойное... ха-ха-ха!... какъ разъ... ха-ха-ха!... по вашему нраву... И притомъ... отъ купечества... х-ха-ха-ха-ха!... благодарность...

Безрыловъ какъ будто пересталъ стесняться и его смехъ, отъ котораго сотрясалась вся его тучная фигура, становился даже неприличенъ. А Проскуровъ стоялъ передъ нимъ точно окаменелый, держась за столъ обеими руками. Его лицо сразу какъ-то осунулось и пожелтело и на немъ застыло выраженіе горестнаго изумленія. Въ эту минуту -- увы! -- онъ, действительно, напоминалъ... теленка.

Я посмотрелъ на крестьянъ. Все они какъ-то подались головами впередъ, только Евсеичъ стоялъ низко нагнувъ голову, по своему обычаю, и слушалъ внимательно, не проронивъ ни одного слова.

Дальнейшій допросъ не представлялъ уже въ моихъ глазахъ ни малейшаго интереса. Я вышелъ въ переднюю...

Тамъ въ углу, на лавке, сиделъ жиганъ. Несколько крестьянъ-караульныхъ стояли въ сторонке! Я подошелъ къ арестованному и селъ рядомъ. Онъ посмотрелъ на меня и подвинулся.

-- Скажите мне,-- спросилъ я у него,-- неужели у васъ, действительно, не было никакой вражды къ покойному Михайлову?

Бродяга вскинулъ на меня своими спокойными голубыми глазами.

-- Чего? -- переспросилъ онъ.-- Какая можетъ быть вражда? Нетъ, не видывалъ я его ранее.

-- Такъ изъ-за чего же вы его убили? Ведь ужь наверное не изъ-за техъ пятидесяти рублей, что при васъ найдены?

-- Конечно,-- проиэнесъ онъ задумчиво.-- Намъ, при нашей жизни, вдесятеро столько -- и то на неделю хватитъ, а такъ, что значитъ... можетъ ли быть, напримеръ, эдакое дело, чтобы вдругъ человека железомъ не взять...

-- Неужто изъ любопытства стоило убивать другого, да и себе жизнь портить?

Бродяга посмотрелъ на меня съ какимъ-то удивлеінемъ.

-- Жизнь, говоришь?... Себе, то-есть?... Какая можетъ быть моя жизнь? Вотъ нынче я Михалыча прикончилъ, а доведись иначе, можетъ, онъ бы меня уложилъ...

-- Ну, нетъ, онъ не убилъ бы.

-- Твоя правда: могъ онъ убить меня,-- самъ живъ бы остался.

-- Тебе его жалко?

Бродяга посмотрелъ на меня и взглядъ его сверкнулъ враждой.

-- Уйди ты! Что тебе надо? -- сказалъ онъ и потомъ прибавилъ, понуривъ голову:-- Такая ужь моя линія!...

-- Какая?

-- А вотъ такая же... Потому, какъ мы съ измалетства на тюремномъ положеніи...

-- А Бога ты не боишься?

-- Бога-то? -- усмехнулся бродяга и тряхнулъ головой.-- Давненько что-то я съ нимъ, съ Богомъ-то, де считался... А надо бы! Можетъ, еще за нимъ сколько-нибудь моего замоленаго осталось... Вотъ что, господинъ,-- сказалъ онъ, переменивъ тонъ,-- ничего этого намъ не требуется. Что ты присталъ? Говорю тебе: линія такая. Вотъ теперь я съ тобой беседую, какъ следуетъ быть, аккуратно, а доведись въ тайге; или хоть тотъ разъ, въ логу,-- тутъ опять разговоръ былъ бы иного роду... Потому -- линія другая... Эхма! Онъ опять встряхнулъ своими русыми волосами.

-- Нетъ ли, господинъ, табачку покурить? Страсть курить охота! -- заговорилъ онъ вдругъ какъ-то развязно; но мне эта развязность показалась напускной, фальшивой.

Я далъ ему папироску и вышелъ на крыльцо. Изъ-за лесу подымалось уже солнце. Съ "Камня" надъ логомъ снимались ночные туманы и плыли на западъ, задевая за верхушки елей и кедровъ. На траве сверкала роса, а въ ближайшее окно виднелись желтые огоньки восковыхъ свечей, поставленныхъ въ изголовьи мертваго тела.

1882 г.