1 место

Песня с седьмого этажа

Чернавский Александр

В начале осени года этот серьезный юноша в сером берете, сероватом пальто с серебряной вышивкой, черным и цветным зонтами на локте и лицом романтичного могильщика, слегка опоздавшего на свидание, позвонил в мою дверь. Я открыл, запнувшись на пороге. Он приветственно кивнул и решительно сделал шаг за порог.

Он спросил:

— Чаю?

— Чаю?

Почти не успев удивиться собственной доброжелательности, я пропустил гостя на кухню.

— Александр. А Вы...?

— Да, вот именно Александр. В этом все и дело. Но сначала чай.

Пока он пил недавно заваренный зеленый чай с непроизносимым названием, скрывающим незаурядную поэзию почти заурядной империи, я сидел, собираясь с мыслями.

Тридцать секунд тишины я выдержал, собрав нервы в кулак и поглядывая за руками гостя.

Вдруг захотелось шутить, цитировать всякие глупости из популярного кино о маленьком человечке, которого суровый сказочник поселил когда-то в норе под холмом, а много позже навсегда отправил за море в странной компании. Но меня опередили.

— Вы написали песню.

— Я?

— Именно Вы.

— Какую? И, кстати, когда?

— Вот эту.

Из кармана пиджака загадочного посетителя появился кусок газеты цвета хамелеона в долгой дороге.

— Вы пока не в курсе, Александр, но вот все это вы напишите совсем скоро. А еще вы не знаете, что у каждого живущего, умеющего читать и писать, есть шанс написать одну песню в жизни. И эта песня сбудется. Хорошо, что не у всех это получается. Детали вам знать не нужно, но вот вы написали такую песню. И даже уже назвали песней.

— Я?

— Именно Вы, и эта песня может плохо кончиться. Берите и читайте.

Я начал читать.

 

Песня родилась на седьмом этаже, с которого неплохо видно кусок неба и главную улицу столицы большой северной страны, где я все чаще слышу звуки исхода и боя часов; в последние месяцы что-то важное на глазах испаряется, исчезает из городского воздуха, с привычными миазмами и очертаниями предметов; это стало бросаться в глаза, ведь этим летом на улицы пришел серый ветер под аккомпанемент шарманки безмятежных маршей на центральных площадях, и все цветное теперь покрепче запирает двери квартир, заговаривая низкую облачность на кухнях, забирается в постели, где пока в складках влажных простыней скопилось еще не так много серого воздуха, не забывая поглядывать на привычный уже прищур небесного свинца над рабами галер; а в тихом городе переулков Москвы, теплое в обрывках цвета, продолжает глотать мечты по ночным кабакам, пытаясь вспомнить о правильных формах грамматики и времени, но читает все больше справа налево, с похмелья забредает иногда в храмы, но если еще верит, то все больше не в Бога, а в нового команданте, утром летний ветер ведь снова потревожит воспаленные глаза и будет приветствовать своих гладиаторов свистом с трибун, растворяясь в крови погибших, но чаще он становится кличем вечерних новостей и гипсовыми масками родственников, которых успели посадить за чертежи бывшей империи; эта восточная вязь предсказаний уже приобрела отчетливую горечь миндаля и молчания клоунов после неудачной репризы, которым хочется встать вверх ногами от тишины манежа; теперь снова оказывается легче обходиться без новостей и денег, вместе с которыми приходит серый ветер; опять самое время иронично зевать в профиль, украшая бутылками дома близких друзей, по ночам пытаясь умножать любовь к родине и себе; а время общей любви, кажется, уже упущено, город изменился, хоть и напоминает прежний; чувствуется дрожь растущих выбоин и вмятин, и уже звенит чем-то серым от напряжения московский воздух, покорный сумме случившегося, и даже проверенный временем страха и надежд гранит слабеет, напоминая пустующим площадям о монументах, а хозяева затыкают его черные трещины деньгами и предчувствием; на улицах сложнее стало различать лица, зато все громче звучат на ветру голоса старых статуй, архангелов и прочих авторитетов, открывающих купола, как дорогие парашюты, но теперь им не хочется верить; и с каждым днем — все больше бетона, который взял ветер в союзники; и сейчас чем выше давление теплого летнего воздуха, тем крепче сухой бетон бешенства мыслей; уже и наши надежды начали отливать в густеющей серой массе, чтобы под новыми вывесками присматриваться к перископам, платить старые долги и дожидаться осенних дождей с привкусом нефти, льда и металла...

 

— Кажется...

— И вот уже пришло время осенних дождей, — сурово заметил гость, глядя на меня, привстав.

— Дальше у вас не лучше. Скорее наоборот. Время переписывать и побыстрее. Вообще-то, лучше начинать прямо сейчас.

— Сейчас?

— Совсем скоро песня продолжит исполняться сама собой. Вы всерьез хотите почувствовать в московской дождевой воде привкус нефти и все остальное? — удивленно спросил он.

— Нет, не хотелось бы, — промямлил я.

— Вот поэтому сейчас. Вот ваша песня. Вот ваша любимая ручка. Начинайте. Он невесело подмигнул, выйдя в окно не попрощавшись, раскрывая черный зонт. А я тогда подумал, каково было другому маленькому человечку, которого один суровый сказочник отправил почти на смерть, лишив семьи и родины, озадачив судьбой героя.

Я еще не закончил, но я очень стараюсь. Хочется успеть во время осенних дождей.

 

 

 

 

2 место

Людские Драконы

Шагиева Алсу

 

На свете — белом и черном, красном и рыжем — живут самые разные люди. Все они сделаны из чего попало, из того, что было под рукой, но никогда не повторяются — все сделаны из разных вещей и лишь изредка бывают совсем немножко похожи. Люди бывают из полевых цветов, раскаленной стали и скрипичного ключа. Они могут быть из северного ветра, овечьей шерсти и черного крыжовника. Некоторые рождены из виноградной лозы, другие — из мягкого оленьего мха. Вы представьте, из чего только не делаются люди! Из камня, веками омываемого океаном, из цветущего ночью душистого табака, из взмаха орлиного крыла. Кто-то сплетен из сыромятной кожи, кто-то высечен ювелиром из рубина, а кого-то соткали из лунного света. И не смотря на то, что все люди сделаны из разного, все они одинаковы в одном: они всю жизнь куда-то идут, общаясь между собой, встречаясь и расставаясь. А потом вдруг рассыпаются — в кучку сушеной крапивы, застывшей лавы или во что-нибудь другое, свое.

Некоторые люди проносятся у вас перед глазами, мгновенье — и все, оставляя за собой только мимолетные воспоминания. Полгода прошло — и даже эти остатки стираются, заменяясь другими. Таких людей называют Песчаниками. Другие, которых все считают Попутчиками, идут с нами куда-то годами, а потом, где-нибудь на восьмой или четырнадцатой развилке, прощаются, отдают на память кусочек рубашки или шнурок от кроссовок — и уходят. Некоторое время вы еще видите друг друга, а потом от этого человека остаются смутные очертания, которые все меркнут и блекнут с годами — потому что шнурок вы где-то выронили, а кусочек ткани совсем протерся. Случается, что с такими людьми вы еще встречаетесь — специально или случайно, — посылая птичью эстафету за этим человеком или неожиданно увидев в очереди за хорошим настроением. Иные общаются со своими Попутчиками регулярно: посылают им красивые каштаны, в ответ получая россыпь земляники. Но самые главные люди в жизни — это Драконы. Кто они такие, объяснить довольно сложно, потому что у каждого человека Дракон свой. Если вам сильно повезет, вы можете найти двух или даже трех Драконов. Но будьте весьма осторожны: удержать их крайне сложно. Драконы тоже бывают разные: светящиеся мягким теплым светом, с завораживающими стальными глазами или холодные как лед. Они могут только улыбнуться, а ты уже дрожишь от радости или, наоборот, застываешь, стараясь не выказывать страха. Потому что боишься спугнуть Дракона. И правильно, они ведь жутко обидчивые — заваришь случайно вместо ромашкового чая каркадэ, а он уже улетел — только крылья и видно. Или бывает, что найдешь своего Дракона, а его уже кто-то пригрел и ему и так хорошо, так что тебе остается только любоваться им издалека и ждать, пока он случайно пролетит мимо и улыбнется. Потому что Драконов очень мало на свете и хватает не на всех. Но они не виноваты — так уж им приходится выбирать одного из тысячи. Остальным остается только довольствоваться малым: запахом полыни, циферблатом часов или клочком волчьей шерсти. А уже из всего этого потом и рождаются сами Драконы.

 

Нити судьбы

Войнова Татьяна Сергеевна

По пустой дороге, занесенной снегом, брел темный силуэт. Странник был молод и красив, но долгая дорога, усталость и пронизывающий холод согнули статную фигуру, искорежили прекрасные черты лица. Странник прошел уже столько верст, что давно сбился со счету, провел в дороге столько часов, что запутался, какой нынче день, так долго шел, что забыл, в каком направлении держал путь. Но вот на обочине дороги показался одинокий покосившийся дом. Бревна прогнили и поросли мхом, окна завешаны плотной тканью, однако до самого горизонта не было видно ни одного поселения, ни одного дома, и Странник решил постучаться. За дверью послышались неуверенные шаркающие шаги и скрипучий старческий голос.

— Если только ты не ищешь неприятностей, лучше уходи.

— Прошу, не прогоняйте меня, я совсем выбился из сил и уже несколько дней ничего не ел. Разве вам чуждо милосердие?

Дверь немного приоткрылась, в проеме показалось лицо старика. Тяжелая жизнь и изнурительная работа совсем иссушили и согнули его когда-то статную фигуру. Глаза его были добрыми, но наполнены такой болью и скорбью. 

— Этот дом — не лучшее место для ночлега, — вздохнул Старик.

— До другого я могу уже не дойти.

Дверь отворилась, овеяв Странника теплом и запахом свежего хлеба, вина и трав. От дивного аромата у путника закружилась голова, вспомнились звездные летние ночи, когда ночлег можно найти прямо в поле, всю ночь, слушая тихий разговор колосьев, сказки ветров, песни кузнечиков. Старик усадил незнакомца у очага и разделил с ним свой ужин из хлеба, сыра и вина. 

— Кто ты и куда идешь? — спросил Старик, доедая хлеб. 

— Я поэт и художник. А скитаюсь по свету оттого, что я плохой художник и никудышный поэт, а все потому, что не могу воспевать красоту цветов и неба, не могу восхищаться людьми, ибо мысли мои заняты одной девушкой. Ее голос слышу я во сне, с ней говорю каждую ночь, за ее песней иду. Нет мне без нее жизни. Но я не знаю ни имени ее, ни как она выглядит, потому и прошел уже тысячи верст, потому и сбился с пути, потому и постарел от изнеможения. Теперь ты знаешь мою историю, твоя очередь, Старик. Расскажи, почему не хотел ты впустить меня?

Старик сгорбился, глаза его наполнились слезами, а голос дрогнул:

— Мое благословение стало моим проклятием. Дочь моя — единственная отрада старика — родилась с такой пылкой и горячей душой, что сама стала огнем. Ночью она девушка, с чьей красотой ничто не сравнится, а днем — всего лишь пламя в очаге. С первыми лучами восходящего солнца она становится огнем. Ты не первый просишь о приюте, Странник, но те, кто были до тебя, услышав о красоте моей дочери, ночью ходили взглянуть на нее, а увидев — влюблялись. От одного ее прикосновения все обращались в пепел, ибо их влечение воспламеняло тело, а душу оставляло холодной. 

Тут глаза Старика лихорадочно заблестели, он резко наклонился к незнакомцу и взмолился:

— Обещай мне не искать с ней встречи! Обещай не выходить из комнаты ночью.

— Обещаю.

День плавно перетек в ночь, звезды как любопытные овечки разбрелись по безоблачной синеве неба, двурогий месяц-пастух зорко наблюдал за своим стадом, иногда поглядывал и на землю. Старик постелил Страннику перину на остывающей печи, а сам ушел спать в другую комнату. Усталость была настолько сильна, что не давала Страннику уснуть. И вдруг в ночной тишине он услышал чью-то песню тихую и прекрасную, чистую как горный ручей и живую как луч солнца. Чтобы убедиться, что это не уловка измученного разума мужчина встал и подошел к двери. То был не сон. От тихой песни сердце Странника забилось как пичуга в тесной клетке. Этот голос был так ему знаком. Не в силах удержаться Странник открыл дверь. В темноте пустой комнаты на пушистом ковре сидела девушка, от красоты которой захватывало дух. Тонкая и гибкая фигурка как стебелек полевого цветка, светлая кожа, словно из слоновой кости. В легком ситцевом платье походила она на ангела. Резным гребнем незнакомка расчесывала волосы цвета спелой пшеницы, и длинные пряди струились по ее плечам. И в пустой комнате было светло как днем от ее мягкого едва заметного сияния. Красавица подняла глаза, чтобы посмотреть, кто потревожил ее покой.

— Так значит, твой голос слышал я во снах, с тобой говорил ночами, за твоей песней отправился на край света, — произнес Странник, не осмеливаясь даже на шаг подойти к незнакомке.

— Так значит, тебе я молилась по ночам, о тебе все мои песни,— прошептала девушка, и глаза ее заблестели. 

— Как долго я искал тебя. Позволь мне коснуться твоей руки.

— Нет, — покачала она головой, и все как будто сжалась. — Если ты коснешься меня — обратишься в пепел. Я не могу тебя потерять.

— Я не исчезну. Не сгорю. Моя любовь испытана изнурительной дорогой и тяжкими препятствиями. Ради тебя я прошел тысячи верст, забывая обо всем. Со мной ничего не случится, потому что я люблю, — говорил Странника, опускаясь на колени перед незнакомкой. 

Девушка осторожно протянула руку и положила на грудь Странника, но тут же отдернула. 

— У тебя душа горячая, — улыбнулась Красавица.

Странник заглянул в ее бездонные янтарные глаза, полные нежности и ласки, и поцеловал любимую. Его бросило сначала в холод, потом в жар. Легкое прикосновение нежных губ к его собственным, долгожданное, как лето, как зимний рассвет, как первый порыв весеннего теплого ветра. То было слияние двух душ, и по его венам потек ее огонь.

Утреннее солнце осветило пустую комнату и одинокого Старика, по щеке которого текли слезы радости и облегчения.

— Вот награда ваша за верность, — шептал он. — Ваша любовь слишком яркая для людской жизни, так будь те же вместе вечность. Станьте светом для всех влюбленных, осветите им путь во тьме, зажгите сердца их мужеством все преодолеть. Благословляю вас, дети мои.

В камине плясало два пламени в страстном танце. В огне горели две души, не выпуская друг друга из объятий.

Карты

Данилова Анна-Мария

Жила-была на свете старая карточная колода. Она лежала в верхнем правом ящике большого письменного стола, сработанного из некоего благородного темного дерева; лежала давно, поскольку старый хозяин ее умер, а новым было не до карточных игр. Колода была старинная, с красиво вырисованными портретами дам, королей и валетов, хотя несколько уже потрепанная и засаленная; алые и черные масти выцвели, обратившись серыми и розоватыми оттенками. Рядом с колодой в том же ящике стояла еще потрескавшаяся деревянная шкатулочка с хлопьями отваливающей синей краски, лежали пожелтевшие исписанные бумаги, перехваченные серой ниткой посередине. В шкатулочке лежали чьи-то драгоценности — женские украшения, покрытые пылью времени; а на бумагах был написан неоконченный роман не известного никому автора, так и не добившегося признания. Изредка все эти вещи разговаривали друг с другом по ночам, скрашивая скуку затворничества.

Однажды ночью уснувшая было колода проснулась от странного шума снаружи.

— Что это, что это? — сонно пробормотала Дама Бубен, открывая глаза.

— Грохочут, будто армии по мостовой! — вторила ей капризная Дама Пик, поджав губки. — Ни стыда ни совести, среди ночи!

— Мне бы только выйти, я бы усмирил их всех в вашу честь! — молодой и пылкий Валет Червей, давно и безнадежно влюбленный в пиковую Даму, бросился открывать картонную пачку, в которой содержалась вся колода. Крышка откинулась, и бумажный юноша с оторванным краешком выскочил в ящик.

Тут же зашелестели старые бумаги.

— Жарко, там так жарко! — шептали страницы, исписанные мелким аккуратным почерком. — Нам страшно, нам страшно!

Валет Червей запрыгнул на шкатулку и приник к замочной скважине. Снаружи было очень светло, но не как днем и не как при свете настольной лампы, а гораздо ярче, насыщеннее. Валет отпрянул назад. Такого он еще никогда не видел.

— Светло, будто сотни факелов горят, — произнес он, спрыгивая на дно ящика.

— Да как будто ты когда-нибудь видел сотни факелов, мой романтично настроенный недруг, — насмешливо протянул Валет Пик, вылезая из колоды. Следом за ним неуклюже вывалился Валет Бубен, порванный ровно посерединке, а впоследствии неудачно склеенный.

— Ты! — Валет Червей встал в боевую стойку, выхватил меч.

— Успокойтесь, судари! — Валет Крестей, изящный и худощавый, хотя и несколько обгрызенный с правого края, вышел из колоды и примиряющим жестом развел драчунов в стороны. — Не до дуэлей сейчас, право. Вы послушайте, что говорят бумаги.

И вышедшие из колоды остальные карты повернулись к рукописи. А Та все повторяла как заведенная:

— Жарко, жарко. Страшно, страшно…

— Чего это они так испугались? — Крестовый Король нахмурился. — Словно они уже встречались с этим раньше…Эй, вы! Бумаги! Что вы там бормочете, поведайте и нам!

Рукопись встрепенулась, по бумагам пробежал новый шепоток. Верхняя страница ответила, проявив от волнения на поверхности произносимые буквы:

— Огонь! Этот шум похож на огонь, и жар похож, и страх похож…Мы видели его раньше. Огонь пожирал наших братьев, беспощадно превращал в пыль, прах, в пепел, черный и рассыпчатый.

— Огонь? — Дама Бубен наморщилась. — Знакомое слово…огонь, это такое красное и горячее? Его надо избегать картону и бумаге…

— Да, да! — страница даже подскочила. — Это он.

— Ну, в таком случае, друзья мои и враги мои, — взял слово Король Пик, — нам надо выбираться отсюда, пока не поздно! Иначе огонь поглотит наш ящик и нас вместе с ним.

— Да, но как же это сделать? — Дама Червей испуганно и влюбленно посмотрела на Пикового красавца короля. — Ведь мы заперты в этом ящике.

Карты задумались. Наступила тишина, прерываемая гулом, доносящимся снаружи, и шепотом старых бумаг: “огонь, огонь, страшно, страшно…”

Внезапно заскрипела потрескавшаяся шкатулка, впервые за все это время заговорив:

— Ключ.

— Что? — Валет Червей за пару прыжков залез на шкатулку, всмотрелся в ссохшийся рисунок на ее крышке — угадывалась балерина, кружившаяся в танце. — Какой ключ?

— Ключ от ящика. Его дубликат. Он во мне. Ящик можно открыть изнутри дубликатом ключа.

— Так что же вы раньше молчали! — Валет снова подпрыгнул, рассердившись. — Скорее, скорее, покажите нам этот ключ! Мы выйдем на свободу!

— Свободу, свободу, — зашептали бумаги с неоконченным романом.

Шкатулка медленно начала открываться; она скрипела жалостно и рассыпчато, как только может скрипеть старое-старое дерево. Внутри нее, среди небольшой горки дамских украшений — золотых сережек, жемчужных нитей, серебряных подвесок — все увидели небольшой ключ, серый и неприметный.

— Скорее, скорее! — всхлипнули страницы. Видимо, роман был любовный.

Валеты всех мастей, позабыв на время о своей непримиримой вражде, ухватились за ключ, передавая его по цепочке Королям. Вскоре спасителя вытащили из шкатулки, и та захлопнулась, вызвав тем самым небольшое облачко желтоватой пыли. Дамы закашлялись. Шкатулку пододвинули поближе к стенке ящика, ключ вставили в скважину и начали дружно проворачивать. Что-то кракнуло, ключ прокрутился со скрежетом, и ящик выехал из стола.

— Свобода, свобода! — зашептали страницы романа и, порвав связывавшую их нить, взмыли к потолку. Следом осыпались бравые Валеты, изящные Короли и Кокетливые Дамы, где-то позади рассыпалась веером остальная колода молчаливых беспортретных статистов…

Когда пожар потушили, на месте бывшего широкого стола нашли драгоценности из шкатулки и обгоревшую карту. Рядом лежали сырые страницы, выгоревшие по краям — роман чудесным образом спасли. А по прошествии некоторого времени молодой, еще никому не известный писатель закончил его, снискав себе общественное признание, имя и славу. Говорят, в кармане пиджака он зачем-то носит наполовину сгоревшую карту — валета червей, якобы это его талисман, символ успеха. Врут, наверное.

 

Сказка о Воришке Времени и Снежном Драконе

Риан Лаир

Глубина нашего Я определяется лишь степенью Ясности в понимании себя, и когда-то это знал лишь чудак без имени, без возраста и без гроша за душой. Сам он звал себя Воришкой Времени, так как мог забирать Время из Вечности, скручивать его в Спираль и управлять им, отдавая ему частичку своей Ясности. Так и ходил он с начала Миров по краям ведомым и неведомым, собирая кусочки Времени и зашивая их себе за пазуху.

Прознал он как-то, что на севере, в Туманных Горах, живет урод исполинский, нагоняет страх на жителей окрестных селений, и решил чудовище побороть — Временем. Долго шел он, узнавая дорогу у прохожих. Отвечали ему неохотно, пытались отговорить от безрассудства, но он все равно шел вперед, потому что Воришка был очень храбрым и упрямым и свято верил в то, что в конце путешествия его ждет Чудо. Он еще не знал какое, но Чудо было самым настоящим, и оно стоило своего Времени. Когда путь Воришки обрывался в никуда, он доставал из кармана старые часы с одной стрелкой, загадывал свое желание, и стрелка указывала ему путь, колеблясь между ним самим и самой высокой горой.

Наконец Воришка Времени добрался до пещеры на вершине и увидел то, что все звали чудовищем. Дракон был велик и снежно-бел, подстать своим горам, и на миг у Воришки дух перехватило. А Дракон смотрел на него горящими мудрыми глазами и молчал. Воришка видел в этих глазах все Время этого Дракона, бойни, кровь и огонь, и было в этой одинокой жестокости нечто прекрасное, что Воришка хотел бы объять всей своей Ясностью, ощутить кожей, пересыпать в ладонях. И он начал свой рассказ. Слова были его щитом и мечом. Ошибившись раз, он мог уже никогда не найти своего Чуда, а то и жизнь потерять. Но в словах Воришка еще ни разу не ошибался. Конечно же, рассказывать Дракону о Времени он не стал. Казалось, тот засыпал под неумолкающий голос Воришки, закрывал льдистые глаза, но даже под белой чешуей Воришка Времени уже мог разглядеть его Ясность, его короткое гордое Я, наполненное греющимся в груди гневом. Воришка наперед знал, что гнев этот не вырвется наружу. Он чувствовал интерес Дракона, его легкое недоверие и одиночество — никто и посметь не мог заговорить с этим чудовищем. Да и Воришка Времени был хитер: за пазухой, вместе со Временем, он держал бессчетное множество амулетов, один из которых мог защитить его и от драконьего пламени.

Воришка говорил всю ночь, пытаясь найти Чудо в Ясности Дракона, но оно ускользало, оно было не в Настоящем, а Воришке уже не терпелось почувствовать свою власть над Временем. Да и Дракон так переливался россыпью снегов, что Воришка Времени захотел оставить себе хотя бы одну его чешуйку — для своей запазушной сокровищницы. Он знал то, чего Дракон мог не знать.

Когда-то давно его род не внушал такого ужаса. Его предки жили среди едва встающих на ноги людей и помогали им. Но чем сильнее становились люди, тем больше они боялись и завидовали драконьей силе, мудрости, терпению. Тем реже драконы принимали человеческий облик.

Но Воришка знал будущее и мог поклясться, что через огромное пространство лет драконы еще будут жить, но снова обретут способность становиться людьми, навсегда утратив внушающий трепет благородный облик.

Он мог бы перенести Дракона в это время, на другую сторону Спирали, которая уже стягивалась и закручивалась в его сознании. Для этого ему требовалось лишь добровольное согласие Дракона и что-то, что помогло бы Воришке отыскать его на другой стороне времени. И еще одна малость — знак возвращения Ясности. Ничего не стоило таким большим прыжком свести Дракона с ума, а потому Воришка Времени решил, что тот не должен помнить ничего из прошлого. Только слабые отголоски, которые не заставят его сомневаться в собственной человечности. Но увидев знак, Дракон вспомнит о том, кто он есть, и вернется на свой дикий север, на этот раз зная, что через тысячи лет он сможет быть другим. Знак этот определит само Время, вырвав его из Ясности Дракона, и Воришка знать о нем не будет, пока Спираль сама не начнет раскручиваться. Потому что ему запрещено мешать Времени воровать украденное у него.

Поддавшись волшебству слов, Дракон встал рядом с Воришкой Времени на изгибе Спирали, и Вечность пропустила их сквозь себя, указав каждому ту точку пространства, в которой им следовало бы оказаться, чтобы не разорвать континуум для других существ.

Воришка довольно быстро нашел Дракона: стрелка указывала теперь только на него, но и без нее Воришка узнал бы сотворенное Чудо в любой, даже самой разношерстной, толпе. Глядя на обычного человека, Воришка Времени испытывал все те же чувства, что и давным-давно, когда стоял в холодной пещере перед завораживающей и почти нереальной Ясностью, которой на этой Стороне не существовало. Дракон не вспомнил его, но внутри все же шевельнулся слабый намек на узнавание.

Время шло, и Воришка стал привыкать к такой земной форме мистической Ясности древнего создания. Он понимал, что это ненадолго, что должен появиться знак, и ему придется отпустить Дракона обратно по Спирали. Так и случилось. В образе рыжеволосой девочки, живущей неподалеку, Дракон увидел свой огонь. В ее белой коже — свои снега. Память поглощала его, сводила с ума, и все, что оставалось Воришке Времени, – это вернуть Дракону его Ясность, его понимание происходящего, его истинное мироощущение. Он понимал, что цветные картинки и яркие сказки из снов Дракона сводят его с ума, путают между двумя настоящими, разрывают его личную Спираль. Ему просто необходимо было увидеть свою Ясность, убедиться в ней, и Воришка Времени отвел его к чистому горному озеру, в котором Дракон силился найти свою память. Круги расходились по воде, искривляя отражение, но Воришка знал, что стоит поймать искру Ясности, и изображение застынет, поглощая в себя. Дракон сам уйдет в свое отражение, вынырнув из воды уже на Своей стороне, чтобы там знать, ради чего он живет дальше. А здесь его забудут все. Кроме Воришки, конечно. Он будет ждать возвращения Дракона, лелея Чудо управления временем и судьбами. И, конечно же, дождется.

 

Сказка номер 5

Миргородская Дарья

Больше всего на свете сейчас мне хочется оказаться там: поле, где колосится почти поспевшая рожь, подчиняясь ветру, волнами окутывает меня. Я стою посередине поля, я знаю, что издалека меня не видно. Я сливаюсь с этой землей, потому что я ее часть. Ковыряю большим пальцем стебель, желтый и теплый. Я не слышу ничего, потому что мои уши заняты песней ветра, не слышу, потому что не хочу слышать то, что сейчас произойдет…

— Эй, ты еще долго? — голос Алека над ухом заставляет вздрогнуть. — Я говорю, ты еще долго? Нам идти уже пора.

Вздыхаю и иду. Уже не по воздушному желтому полю. Иду босыми ногами по грязному, тухлому асфальту. Воняет…

— 5 февраля 2012, ого, сколько нам тогда было?

— Отвянь, — нет сил даже поднять руку. Господи, как же я хочу пить. Ощущение, будто умер и снова воскрес. — Читай дальше. Я уже хочу поскорее все закончить и вернуться.

Алек задумчиво чешет волосы, из них сыпется то ли песок, то ли перхоть. Неужели я выгляжу так же ужасно, как он? Наверняка так же.

— Ладно, не ори, наш дом 14. Студенческий корпус. Имеет два этажа. Первый этаж оборудован под библиотеку и кафе. Второй этаж — спальни. Странно, что студенческий корпус находится в таком месте, — Алек делает какие-то пометки на отчете. Я поднимаю камеру и начинаю щелкать.

— Ты заметил, что вокруг нет никаких признаков университетов? Никаких признаков цивилизации. С чего бы кому-то строить студенческое общежитие посреди поля? — Щелк, щелк. Еще пара кадров. Всматриваюсь в экран. Алек трет лоб.

— Вообще, странно, как тебе удалось сохранить камеру целой? — Морщится. Морщится, потому что ненавидит камеры. Я-то знаю наверняка.

— Ты давай рассуждай меньше, читай и все. Сделаем фотографии и отвалим по-быстрому.

Звук затвора – единственный звук в этой желейной тишине. Вот что действительно странно. Тут не тихо. Тишина — это не отсутствие звука. Тишина — это мерное биение сердца или наоборот. Учащенное дыхание. Звук ветра. Звук колыхания стеблей созревшей ржи.

— Хлоя, — Алек перелистывает отчет и повторяет медленнее: — Хло-я. Странное имя. Давно таких не слышал.

Я снова пытаюсь уловить хоть какой-то звук. Напрасно. Идем как в вакууме. Алек читает дальше:

– Хлоя была найдена мертвой в пятидесяти метрах от здания. Лежала на траве, карманы вывернуты. Причина смерти — тяжелый приступ астмы.

— Она искала свой ингалятор, — щелкаю это место. — Давай внутри осмотримся. Странное все-таки здание.

Заходим внутрь. Вот уж точно, что так и осталось неизменным. Стены нежно-розового цвета. Белые столики и стульчики. На каждом столике стоит белая ваза на розовой ажурной салфеточке. В вазах стоят цветы. Такое ощущение, что большую кухню просто переделали под кафе. Справа, у стены, установлена кухонная панель и холодильник. Подхожу к нему, прислушиваюсь — гудит.

— Алек, холодильник работает. Откуда в таком месте электричество? Ты разве видел какие-нибудь столбы электропередач?

— Вроде нет. Слушай, я не знаю, конечно, как тебе, но мне здесь не нравится. Сфоткай скорее, что там тебе надо уже, и пошли отсюда. Чувство странное какое-то. Как будто я слишком легкий.

Прислушиваюсь. Не могу понять в чем, но Алек прав. В этом доме все не так. Бежевый кафель. В другом конце зала — мягкий диван. Стеллажи с книгами. Слишком чисто и светло. Как будто дом жилой. Оглядываюсь — окна. Разве в окнах стояли стекла? Разве окна не были разбиты?

— Эй, что за… — не успеваю договорить, как дом заполняется людьми. Люди появляются из ниоткуда. Смеются. Подходят к холодильнику и наливают себе в стаканы сок. Здороваются со мной и снова исчезают. Появляются как из тумана, призрачные, и снова проходят сквозь меня. У меня кружится голова. Алек что-то кричит, но в доме такой шум, что я его не слышу. Он пытается схватить меня за руку, но его рука проходит сквозь мою. В глазах мутнеет. Чувствую только вибрацию воздуха. Вибрация нарастает, и кажется, что сейчас что-то взорвется. В этой сумасшедшей неразберихе, в обрывках фраз и людей, в комках дымчатых рук и ног я присматриваюсь к одной из ваз на столе: какие там цветы? Пытаюсь сфокусироваться, все размыто. Раздвигая смех и тела руками, подхожу к столу; мне кажется, что я делаю это целую вечность. Ноги втягиваются в пол, как в морское дно, а лица людей такие вязкие и текучие, но мне удается. В вазах стоят маки. Яркие красные маки плывут ко мне, но проходят сквозь пальцы, и тут я замираю.
Замирают все.

Краем глаза я вижу, как глаза Алека закатываются и он падает на пол как обмякшая тряпичная кукла. Следом за Алеком падают остальные: те, кто только что смеялся и пил сок, те, кто только что казался мне моей бесплотной выдумкой. Тела падают так же реально, как и стаканы из их рук. За ними что-то заставляет упасть и меня. И я вижу со стороны, как мы лежим, растянувшиеся на бежевом кафеле, босые, а на нашей груди и животах расцветают яркие красные маки…. Это последнее, что я вижу…

 

 

— 5 февраля 2012 на этом месте произошла ужасная трагедия, было застрелено 14 студентов прямо в помещении общежития. Люди называют это место Перекресток заблудших душ. Говорят, тут постоянно бродят души умерших, даже не зная, что их уже нет в живых. Но это, конечно, все сказки. А знаешь, кто стрелял? – Хлоя резко останавливается, и я с размаху в нее врезаюсь.

— Эй, в чем дело? — Хлоя не отвечает. Ее лицо бледное, руки лихорадочно выворачивают карманы, все выпадает прямо в высокие стебли ржи. Она шарит руками по земле, потом снова по карманам, жадно хватает воздух губами.

— Хлоя… — осторожно наклоняюсь к ней, трясу за плечо. — Хлоя, что такое?

— Я, кажется, забыла дома ингалятор.

 

3 место

Алина Фауст

Жила-была на свете одна маленькая, не очень умная девочка.
И так уж повелось, что каждого младенца, приходящего в этот мир, ангел целует в лоб и желает ему чего-нибудь — и так кто-то получается гениальным художником, кто-то завораживающе танцует, кто-то потрясающе поет, кто-то пишет прекрасные книги, кто-то даже виртуозно вышивает макраме у окошка... Ангел этой не очень умной девочки подумал, что пустое это все, и пожелал ей: "Пусть тебя найдет любовь, куда бы ты ни пошла. Всегда".
Всегда.
Жила эта не очень умная девочка, не зная ни беды, ни горя, от руки к руке, ничего у нее постоянного, ничего вечного, никаких человеческих придурей — шла по жизни, как песни пела, радовалась каждому дню как ребенок, и ничего более — что ей, перекати-поле да ветер в голове! А чему же еще там быть, коли нет мозгов?
И вот как-то раз пошла маленькая, не очень умная девочка в лес по грибы да ягоды. Кривыми, глухими да окольными тропами зашла она в чащу — каждая тропинка ей как новое начало, за каждым поворотом чудится сказка, — сбилась с дороги и заблудилась. Ей бы испугаться, но нет, чего ей, глупой, бояться — идет себе все дальше и дальше в темный лес. А чем дальше, тем лес все выше, гуще, мрачнее, совсем уже не видно ни зги. 
Вдруг зашевелился перед девочкой куст, зашелестел, затрещал, и вышло на нее прямо из глуши огромное чудище лесное, с косматой шкурой, с глазами сверкающими да кровью налитыми, с когтями и зубами, как бритвы, зарычало и обдало зловонным дыханием. Девочке бы теперь испугаться, закричать, побежать без оглядки сквозь лес, да вот только не очень она умная, как мы помним, — девочка глядела во все глаза на чудовище, ни шагу ступить не могла и вдруг зажмурилась и погладила чудовище по носу, одним пальчиком. 
Честно говоря, чудовище совершенно не ожидало такого поворота событий, и в крайнем удивлении упало на свою чудовищную попу, таращась на девочку. Подумало-подумало, да и погладило ее в ответ по голове. Девочка рассмеялась, а чудовище закинуло ее к себе на спину да и вынесло из лесной чащи.
Так и подружились девочка и чудовище. Чудовище прибегало к порогу дома девочки все чаще и чаще, а вот уже и каждый день. Заглядывало в окна и смотрело, как она спит. Приносило ей дикий лесной мед, когда она болела, и спелую землянику — просто так. Катало на своей спине по округе. Девочка расчесывала ему косматую шкуру, кормила домашними пирожками да гладила по носу. 
Маленькая, не очень умная девочка всем сердцем полюбила свое чудовище — чудовище, это чудо ведь! — и однажды, когда оно вновь принесло ей корзинку спелой малины (дело шло к осени), крепко-крепко обняла свое чудовище. 
А чудовище подумало-подумало, да и откусило девочке голову. 

У чудовища дальше все было хорошо: оно скрылось в лесу, бегало вволю на своих крепких лапах. 
А маленьким, не очень умным девочкам, как иногда бывает, в радость подставить свою шею под зубы своего чудо-чудовища.
Чудовище ведь не виновато в том, что оно чудовище. Маленькая, не очень умная девочка не виновата в том, что она дура. 
И никто в этой истории не виноват. Ну разве что, может быть, какие-то не очень предусмотрительные ангелы, которым стоило бы конкретизировать свои желания?...

 

Но нет, постойте! Сказка на этом вовсе не заканчивается! Спустя какое-то время, маленькая, не очень умная девочка встала на ноги, отряхнулась, посмотрела на себя — хм, я умерла. Очень славно! — и пошла себе дальше.
Никто не заметил, что у нее нет головы. 
Никто не заметил, что чудовище никуда не убежало.
Маленькая тайна всех этих глупых девочек, однажды полюбивших лесное чудовище, откусившее им голову, заключается в том, что в каждой маленькой глупой девочке с откушенной головой всё ещё живет то самое чудовище.
И ждёт того, чьё горло так сладко будет перегрызть.

 

Маленькая, не очень умная девочка убежала в лесную глушь, обрастая то шерстью, то перьями, то зубами, то когтями: сильно и неукротимо было чудовище внутри нее. Совсем потеряла она человеческий облик, когда вышла из лесу на деревеньку.  Сперва она спряталась в берлоге на ближайшей опушке, а по ночам повадилась воровать из деревни кур и овец. Однажды ночью, уже выбираясь из хлева с домашним скотом, глянула она, пробегая мимо, в окно домика, где жили хозяева: мирно лежали в своей постели мужчина и женщина, обнявшись и улыбаясь во сне, а рядом в своей колыбели спал младенец. Кровь застлала глаза лесной твари, страшно и отчаянно завыла она, ворвалась в дом и вырезала все семейство, что посмело жить счастливо и по наивности своей думало, что будет это долго. Только младенца пощадила: занесла над ним когтистую лапу– и тут же опустила. Нельзя убивать младенцев — пока не за что.  По утру убежала она в лес, никого не оставив в живых в целой деревне. Долго бегала по миру то ли девочка, то ли чудовище, то ли зверь, то ли птица, уничтожая все живое и человечное на своем пути, вырезая людей одного за другим. Носилась по лесам и лугам на сильных лапах, летала в облаках на отросших и окрепших крыльях, выла на луну и пела песни в древесных кронах, танцевала на болотах и веселилась, играя со своей очередной жертвой, — ведь веселиться и играть так здорово, и выпускать мягкого, теплого человечка из когтей так не хочется! — и она хмелела от крови, и было вкусно на клыках, и в теле горел звериный огонь.  Пока однажды не вышла тварь лесная на королевство.

Правил им суровый и деспотичный король, держал он свою страну в ежовых рукавицах, как и своего сына — единственного наследника, на которого король возлагал все надежды. Да вот только не был юный принц рожден правителем: юноша был задумчив и отрешен, мог часами сидеть на окне в своих покоях и всматриваться в горизонт, мечтая о дальних странствиях. А еще юный принц боялся своего отца без меры. И поэтому послушно постигал все тонкости военного дела и разнообразные науки у лучших учителей королевства.  Хищно улыбаясь, лесная тварь взлетела на королевскую башню, поселилась под крышей комнаты принца и запела, и в песнях ее шумел дикий живой лес, звенели ручьи, завывал ветер, шуршали звери лесные и кричали птицы. И забегал юный принц по комнате, и нигде не находил себе места, пока звучала песня о мире, к которому ему не дозволено прикоснуться.  Король никак не мог понять, что происходит с его сыном, и приказал учителям да воспитателям упорнее заниматься с принцем разными науками, чтобы не осталось времени на всякую чушь.  А лесная тварь, смеясь, заглянула в окошко покоев принца и снова запела, и теперь в ее песне танцевали прекрасные девы, и шипела морская пена на дальних берегах, и корабли рассекали волны навстречу приключениям, и рыцари шли освобождать принцесс, а принцессы спасали от них своих драконов.  Да что же это такое с юным принцем?! Не спит, не ест, все грезит да бормочет какие-то странные сказки! -Это все праздные глупости! — сетовали его учителя да воспитатели. А лесная тварь только сильнее потешается! Однажды ночью разбила она окно да ворвалась в покои принца, точно ветер. Обомлел юноша: что за чудо? Не то девица, не то чудовище, не то зверь, не то птица стоит перед ним. Не успел он и слова сказать, как запела и заплясала она, и весь мир превратился в пир, карнавал и праздник, в игру, в насмешку, в абсурд: все сказки закончатся, все мечи и клинки обратятся в пыль, все сердца разобьются в конце истории — так потанцуй же со мной, пока не конец! И танцевали принц и тварь лесная до самого утра, и рассказала она ему все свои сказки и спела все свои песни о мире, которого он никогда не видел, о игре и вечном празднике, о жизни как насмешке над смертью. "Только не люби меня, не люби — я тебя разорву, я тебя сожру, откушу голову!" — твердит чудовище. Но поздно: принц уже поверил во все ее сказки, сам танцует все ее танцы и поет ее песни, сам кладет свою голову на ее когтистые лапы, готовый принять и клыки, и кровь, и смерть, все что угодно — за любовь и праздник. — Нравишься ты мне. Маленький еще. Живи, детеныш, — молвила тварь лесная и выскользнула в окно на рассвете. А тем временем рассвирепевший король приказал выгнать всех певцов и музыкантов из королевства, всех лицедеев и танцоров, разломать все скрипки да флейты. Да заодно и вытравить всех птиц из-под крыш замка, черт их разберет, — лишь бы нечему было дурить юного наследника, как вдруг услышал король из покоев сына звуки песни да пляски. Ворвался он в комнату, да уже поздно: настежь открытое окно, звуки неведомой песни. И нет принца, а может быть, и не было никогда. Король велел вытравить всех птиц и запретить все песни, да пустое все, когда уже сам его сын — птица да песня.  Где-то по миру бегает на воле тварь лесная: танцует и кружит головы, поет и перегрызает глотки.  Где-то водят дальние тропы обезумевшего принца, рассказывающего сказки каждому встречному.  Быть может, именно он и рассказал мне эту. Но что было дальше с этими двоими, я уже не могу вам рассказать: нельзя ведь сложить сказку о том, чего не было.

 

Дарий Эль

1 часть.

Огромная капля сорвалась с косматого неба и с оглушительным всплеском ударилась об Улей. Она разлетелась прохладным веером на сотни брызг поменьше. Брызги поменьше дробились снова и снова, пока не превратились в сияющую пыль, быстро тающую в полумраке Кустарника. «Точно стекло», -подумал Верзила Шмелек.
Дождь начинается...

— Бабуль, Вам помочь? — обратился Верзила к усталой Пчеле, тащившейся прочь от Улья. Старушка нехотя обернулась и бросила на него недовольный взгляд:

— Сама долечу. Крылья не отвалятся.

— Позвольте. Все равно скучно. 
Немного помедлив, Пчела молча кивнула и полетела прочь. Шмелек устремился следом.
Верзила не врал: ему действительно было скучно. Пролетая Луг, он украдкой бросал любопытные взгляды на попутчицу. Сухая пчелка, с острым конусом тела, ломкими серыми крыльями и такими же руками, казалась очень хрупкой. Все ее лицо было испещрено узорами. Эти знаки обозначали путь пчелы и являлись своего рода биографией, покрывая тело в течение всей жизни. Круги, ломаные полосы, точки — судя по знакам, Наэ(так звали старушку) помотало изрядно. Пережитые тяготы отразились и в глазах пчелы. Мутные серые омуты. Лишь где-то в глубине этих безразличных глаз едва теплилась янтарная искринка жизни...

— Кости ноют. Мне тяжело даются такие перелеты, — Наэ опустилась на землю.
Шмелек молча пристроился рядом. 
Некоторое время Наэ хранила молчание, а потом неожиданно развернула в ладонях Воспоминания. Точно стая перепуганных птиц, они тревожно зашелестели страницами. Ветер яростно взвыл, вырвал их из рук старушки, швырнул в небо, закружил в бешеном вальсе. Обрывки проносились мимо, сменяясь, как картинки в калейдоскопе. Янтарные искринки, похожие на отблеск далекого костра в глазах старой Пчелки, вдруг вспыхнули ярким пламенем. Шмельку казалось, он слышит робкий детский шепот, пробивающийся сквозь оглушительный шелест Воспоминаний...
«Я жила в самом отдаленном уголке Улья. С дедушкой и бабушкой. Отец с мачехой — напротив. У них было 5 пчелят, и отец не хотел брать меня к себе. В мое второе Новолуние он сказал: «Ты-сирота, будешь жить со стариками». Я тогда мало что понимала, но согласилась...»
«...Однажды, возвращаясь со школы, я услышала чей-то зов. На лавочке у соседнего Улья сидела незнакомая женщина. «Подойди», — просит она. Я удивилась: «Кто Вы такая? Я не знаю Вас». Вдруг женщина кинулась ко мне, обняла, начала рыдать и гладить по голове: «Я — твоя мать».
После этого мама часто заходила ко мне, звала жить в свой Улей . Но ба с дедой не отпустили. Мать отдалилась от меня. Я начала забывать, что значит быть дочерью.
Вскоре бабушка с дедушкой умерли. Отжили свое. Вслед за ними отправился и отец.
Я так и не окончила учебу. После 8 класса школу закрыли.»
«Шел 45 день годового Цикла. Самое время собирать Нектар. Но у нас была Война, и она никак не кончалась.
На плакатах, газетах, брошюрах  — везде эмблема врага. Она похожа на уродливое насекомое с четырьмя изломанными лапами. Кто был нашим врагом? Пчелы? Нет. Их идеи. Бывает такое  — в Ульи попадают Трутни. Они умны, хитры, харизматичны. Блестящие политики. Но они жестоки. Преследуя свои цели, Трутни не думают о других. Какая разница, что станет с Миром? Трутням главное уберечь то, чем они дорожат — свои идеи.
Таким и был Трутень — глава соседнего Улья. Началась Война. А нам какое было до этого дело? Мы ненавидели всех Трутней, даже если в том не было их вины. Потому что нам не было дела до политики и идей, мы просто хотели жить».

2 часть.

«Тех, кто не учился и не имел защиты родителей, тогда, в 45-м, отправляли в Далекий лес. Добывать материал для укрепления Улья. Для добычи материала приходилось использовать Фуоку. А ты ведь знаешь, без Фуоку пчела гибнет. С нашей Соты отправилось двое — я и Хсави. Хсави жила с мачехой, которая не любила ее. Думаю, она и внесла Хсави в список рабочих. Хотела избавиться...
Ясным морозным днем нас забрали и отвезли в лес. Жить там было тяжело. Рано, в 6 утра, люди вставали в очередь за едой. 500 грамм горелого пана (черный хлеб) величиной с ладошку давали на день. И все. Больше ничего не давали, даже чая. Наедались мы только в выходные. С подругой лазали по помойке, находили очистки. Их смешивали с водой и разогревали в консервной банке — можно было есть и спасаться от зимней стужи.
А работали весь день, до поздней ночи. Мы отдавали все накопленное Фуоку, чтобы добыть материала. Многие погибали. Хсави не выдержала, сбежала. Ее поймали и заточили. В темнице она и умерла. Многие умирали или сбегали и умирали. Мне тогда было 15 Новолуний. Не знаю, как я все это выдержала...»
«В 48 нас отпустили в родной Улей. Из 70 пчел вернулось 33. Ни денег, ни одежды — не дали ничего. Но я была рада вернуться домой. Приехала, окончила школу, стала воспитывать пчелят. Жизнь налаживалась...»

Старенькая пчелка передернула плечами. Воспоминания, вдруг встрепенувшись, схлопнулись в плотный клубок и мягко опустились на руки Наи. Пчелка нежно обняла голубоватое свечение. Шмелек потрясенно смотрел на старушку:

— И это-все,что осталось?

— Все,-коротко кивнула она. — Я не скорблю. Буду жить, пока теплится жизнь...и надеяться на Ваше светлое будущее.

— Помоги-ка мне подняться. В соседнем Улье усыпальница Ксави. Нужно ее проведать. Мы ведь всегда были вместе…

Начало пути

Петрова Софья

"Да гори оно синим пламенем", — Посоветовали мне фонари,Когда сами стояли желтыеИ обманчиво керосинку жгли...А я шел по брусчатке города,И мне вслед раздавался их гул — Мотыльки у плафонов да проводаПровожали меня в Стамбул.За плечами рюкзак, а на них — пальто.Я как будто голяк в мир пустился."Ну, подумаешь, беден, то ничего", — И на том я с брусчаткой простился.Вот ступил мой ботинок на землю сухую,И ступил я на путь, что был первымВ моей жизни, когда я шел просто вслепую,Не взглянув в указатель скверный.И как будто во мне поднялось все живое,Встрепенулось, расправило крыльяИ взлетело, ворвалось в небеса надо мною,Заставляя прокашляться пылью.И стоял я тогда: ночью, в поле, один,Глядя в небо, полное мрака:"Раньше жил я зажатый между тысячи спин,А отныне я вольный гуляка!"И легко сразу стало застывшей душе,Что скукожилась где-то в пятках.Я открыл, я почувствовал рай в шалаше!Лишь с судьбой поигравшись в прятки.Вновь поправив слегка мне натерший рюкзак,Я курс взял, над судьбою довлея:"Зачем мне в Стамбул, уже еду к тебе!" —И пустился в неизвестность смелее.