В строю Кривошеин думал: скоро его не станет – его, вмещающего в себе две возможности. Был еще один человек, в котором помещалось два мира, а может, и тысячи миров, – святейший Далай-лама, но он умер. Теперь черед Кривошеина. Почему же он оказался здесь, почему не там, где они живы, его девочки? Наверно, есть тысячи миров, миллионы, где он вместе с ними … Они спасены, а он погиб, и спасения не будет.
Почему?! – Куда мне ехать? Она здесь – Отма. И я здесь должен быть. – Они мертвы! – Да … И я здесь останусь. Он не хочет говорить, что видел Отма в Ливадии. Она шла по аллее в белом платье. Они шли – счастливые, легкие … Это был знак.
Но ведь ничего этого не было, – говорила Нина. – Да, мы с папой и братом жили в деревне, это я смутно помню. И отец там командовал партизанским отрядом, это я знаю. И рисовала я только пожары, когда была маленькая. Но не было никакого нападения на деревню, отца не повесили, брата не убили, и не помню я никаких царевен и Анненкова этого не помню. Зачем он это написал? Это роман? – недоумевала Нина. – Если ничего этого не было, откуда он знает столько о моем отце и обо мне! И зачем вы подложили мне это?! – Ну, последнее просто. Я подложил вам это, чтобы вы поняли, почему я вас спасаю.
Медведкин попал на Лубянку не за то, что убил царя. Это деяние советской властью не осуждалось. Он обвинялся в троцкизме и контрреволюционной агитации, и шансов выкрутиться у него не было. И к чему тут был такой пристальный интерес следователя к расстрелу Романовых, подследственный не понимал. Но он вообще уже мало что понимал на третьей неделе допросов.
Андрей и собака убиты. Собаку звали Буян – я помню. А где же я? Что со мной? Ты меня не видел? Он молчит. – Ты видел меня? Ты ведь не обо всем пишешь? Я заметила! Ты, наверно, много чего пропустил! – Это все придумано. – Почему же так придумано, что папа и Андрей убиты, а я нет? Где я? – Я не знаю … – Ты убил меня? Он качает головой. – Ну, может, как-нибудь случайно? Он отворачивается. Она впивается глазами в его затылок. – Ты убил меня?! Там убил, а здесь спасаешь?! Она встает с постели, подходит к нему, сжимает его голову ладонями и поворачивает к себе, будто хочет свернуть ему шею. – Ты убил меня?! Он больше не может. Плачет. – Что?! Говори – что?! – кричит она. – Я видел тебя в окне … Изба уже горела со всех концов и крыша … Я не мог … Марию уводили, у меня не было времени. – Ты бросил меня в горящем доме?! Ребенка восьми лет?! Она так сжимает его голову, что белеют пальцы. Оба плачут. – Я не мог! Не было ни секунды! А если бы я погиб там, в избе? Что бы стало с ними?! – Ты принес меня в жертву! Ребенка! – Я не мог! – Ты убил меня! – Это все придумано! – Чего же ты ревешь?! – Того мира нет! – Где-то я горю в избе … – Мы все горим где-то … Она отпускает его, падает ничком на кровать. – Убийца! Он уже не плачет. – Спасая кого-то, убиваешь кого-то другого. Всегда так, если речь идет о жизни и смерти. Закон равновесия. – Нет у бога такого закона, – бормочет она.
Нет, нет, я все равно не понимаю. Зачем ты все это написал – про этих царевен? – Я любил их. Хотел спасти. – Да ведь каких только мучений ты для них не придумал! Если хотел спасти, почему не написал просто, что за ними пришел корабль и они уплыли и живут в хрустальном дворце? Кстати, они у тебя спаслись в конце концов? Я не дочитала. – Не
