Из записок мичмана Анненкова

30 сентября 1919 года

Начинаю эти записи сегодня, в день, когда окончился наш беспримерный поход и Святое Дело Спасения Государя завершилось столь невероятным и чудесным образом.

Я, Леонид Петрович Анненков, мичман Императорского Военно-морского флота, 1898 года рождения, удостоверяю, что все, описанное здесь, есть правда, только правда и ничего, кроме правды.

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года я участвовал в операции по спасению Государя Императора и Августейшей Семьи из большевистского плена в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Операция увенчалась полным успехом. Все описанные ниже действия я совершил вместе с тремя товарищами: капитаном Бреннером, ротмистром Каракоевым и поручиком Лиховским.

Начали мы с ограбления. Задуманная нами операция требовала немалых средств. Нужно было купить оружие и фальшивые документы и иметь солидную сумму на возможный подкуп охраны и большевистских начальников. Кого же ограбить? В восемнадцатом году в России все грабили всех: спекулянты грабили народ и буржуев; анархисты – буржуев и спекулянтов; большевики расстреливали анархистов, спекулянтов и буржуев с конфискацией. Взвесив все за и против, мы решили ограбить анархистов. Грабь награбленное – известный ленинский лозунг.

Для этой акции специально приехали из Петрограда в Москву, где банды анархистов особенно расплодились. По слухам, они захватили в городе три десятка особняков и жили своей вольницей, независимой от большевистской власти, то есть – грабежом. Одно такое гнездо на улице Мясницкой мы и взяли на заметку.

Весь первый этаж доходного дома занимал штаб небольшого отряда. Там анархисты и квартировали, и пировали. Туда свозили экспроприированное у буржуев добро.

За неделю слежки мы изучили их повадки. Добыли план помещения. Узнали, где, собственно, хранятся ценности. Когда основной отряд анархистов отправился в налет, а в штабе остался минимум охраны, мы совершили свою «экспроприацию».

Наша четверка! Сейчас, по прошествии времени, я вижу, насколько ярким воплощением определенного армейского типа был каждый из нас.

Вот капитан Бреннер – мозг и воля группы. В те первые дни – абсолютный для меня авторитет, образец офицера. Тогда он казался мне чуть ли не богом войны (настоящего Бога Войны я повстречаю позже. О нем еще много будет сказано на этих страницах). Бреннер – бывший начальник полковой разведки, обрусевший балтийский немец, но при этом брюнет с орлиным носом, больше похожий на древнего римлянина, или грека, или даже перса благородных кровей. По старшинству возраста (тридцать лет) и звания, а также по единодушному нашему выбору он стал нашим командиром.

Поручик Лиховский, авиатор, высокий, плечистый, как только он помещался в своем аэроплане, когда летал бомбить германцев? Впрочем, «легкий» – слово, все в нем определявшее. Легкий – потому что летун, или летун – потому что легкий. Улыбчивый, уравновешенный, надежный.

А ротмистр Каракоев! Классический драгун с усами, настоящий кавказский витязь с русским именем Владимир. Внебрачный сын осетинского князя и русской гувернантки. Храбрец и верный товарищ.

Что же мне сказать о себе? Думаю, вы хорошо меня узнаете, если дочитаете эти записки до конца. Хотя для общего представления: мне на тот момент только что стукнуло двадцать, роста я высокого, почти как Лиховский, но положил бы его, зазнайку, на лопатки играючи, если бы пришло нам в голову бороться. Силой не обижен, крепок и жилист. Ну и стреляю хорошо: с полсотни шагов из карабина Мосина попадаю в гривенник семь раз из десяти, если, конечно, карабин пристрелян. Неплохой я боец – без дураков. Вот все и выболтал. Еще и скромность, как видите, одно из моих несомненных достоинств.

А к кому, собственно, я обращаюсь? Вряд ли прибегут к кому-то мои торопливые строчки, это я хорошо понимаю. И тогда вопрос: зачем пишу? Не знаю. Так уж мне суждено.

Так вот, с этими анархистами все прошло как по писаному. Меня нарядили в матроса, и с пятью гранатами под бушлатом я по улице Мясницкой подошел к дверям их штаба. Это было просто, потому что по тротуару свободно сновали прохожие. В то же время Бреннер, Каракоев и Лиховский как бы случайно подъехали в пролетке. У двери болтался часовой в расхристанном бушлате, которого я с ходу застрелил из маузера.

Внутри в разных комнатах пили и спали двенадцать матросов. В каждую комнату по гранате – и достреливать, кто еще шевелится. К дверце сейфа приладили пару гранат. Купюры разлетелись по всей зале, но бумагу мы не собирали. Забрали из сейфа только докторский саквояж, набитый золотом и камушками. Все дело заняло минуты три. Никто из нас не был ранен – только оглохли на время.

Удивительный сброд эти революционеры. И как только им удалось свалить Империю? И где, черт возьми, были мы – с нашей доблестью, фронтовым опытом и любовью к Отечеству? Так я думал, пока мы в пролетке ехали на вокзал …

Что ж, первые строки в тетради. Дальше даль за далью, боль за болью – покатится наш путь. А что потом? Когда поставлена будет последняя точка? Не знаю. Кажется, моя жизнь кончена. В двадцать один год.

Во дворце пусто, бесприютно. Прежде чем усадить себя наконец за стол к чистой тетради, обходил комнаты Царевен. Ничего здесь от них не осталось: ни забытой перчатки, ни оброненной заколки, ни аромата духов. Но ведь были же они здесь! Были …

За окнами над садом хризантем уплывают последние запахи лета. Ударил гонг, загомонили стражники – это Властитель проследовал в свою резиденцию. Благодаря его милости я один живу в целом дворце. Один.

Ну, довольно. Начинаю по порядку, вернее, как получится. Начал ведь не с самого начала. К нему еще вернусь.

Ну, начинаю уже, начинаю!

Пусть не удивляет неизвестного и нежданного читателя этих записок точность и подробность, с какой я описываю события по прошествии времени. В Бога я уже не очень верю, но кому-то там, над мирами, нужно, чтобы я сохранил в памяти и описал эти события …

16–17 июля 1918 года
Екатеринбург. Ипатьевский дом

Днем комендант Юровский приехал из Уралсовета – собранный, озабоченный.

– Сегодня, – сказал он и внушительно посмотрел на начальника охраны Медведкина, вышедшего ему навстречу во двор Дома особого назначения.

Медведкин вдохнул глубоко и улыбнулся, словно дождался того самого единственного шанса.

– Всех? – спросил он.

– Всех, – кивнул Юровский. – Кроме мальчика.

Медведкин удивился:

– Наследника оставим? Как же так?

– Да не наследника, – поморщился Юровский, – поваренка Седнева.

– А-а-а … – выдохнул Медведкин.

– Надо его отправить в деревню, сегодня же. Вечером никого лишних тут не должно быть. Только наша группа.

– Понял. А слуги, доктор?

– Всех. Они хотели разделить судьбу монарха – пусть разделят.

– Ну что ж, справедливо.

Речь шла о последней четверке из свиты царя: докторе Боткине, лакее Труппе, поваре Харитонове и горничной Демидовой. Вместе с Романовыми в Екатеринбург прибыли тридцать человек свиты, но одних сразу забрали в ЧК, других отпустили на все четыре стороны, и только четверо выразили твердое желание остаться с монаршей семьей – и им разрешили.

– Должен прибыть грузовик и подводы с кислотой, – сказал Юровский.

Медведкин не понял:

– С кислотой?

– А ты как думал? Их никто не должен узнать даже в могиле …

– А ты чего такой смурной, Яков Михалыч? Наконец-то все решилось!

– Времени мало. Всегда так: тянут, тянут с решением, а потом прыгай как хочешь, исполняй. Ничего не готово.

Юровский прикрыл глаза и потер лоб над переносицей. Груз ответственности давил и изматывал. С четвертого июля, дня вступления в должность коменданта Дома особого назначения, Юровский приходил домой только ночевать. Семья почти не видела его. Белые и чехословаки с трех сторон окружили Екатеринбург и в любой момент могли прорвать фронт, чтобы освободить царя. И если бы им это удалось, партия, да и весь мировой пролетариат, никогда не простили бы Юровскому бегства Николашки Кровавого.

Сорокалетний Юровский – член партии большевиков с девятьсот пятого года. Среднего роста, с копной черных волос; чеховская бородка и усы делали его похожим на школьного учителя или земского врача, однако университетов он не кончал, но и пролетарием не был. Как многие революционеры, он был никем, а стал всем – ведь именно ему предстояло покончить с династией Романовых.

Остаток дня прошел в хлопотах. Во двор въезжали и выезжали подводы. Привезли кислоту и керосин. Медведкин предупредил внешнюю охрану: ночью в доме будет стрельба – не обращать внимания, нести службу, как обычно, и ни под каким видом не входить в Дом до особого распоряжения. Что за стрельба, Медведкин не объяснил – все и так понимали.

Ближе к полуночи ждали грузовик, на котором планировалось вывезти трупы, но его все не было. Медведкин поехал за ним в гараж.

За стенами Ипатьевского дома раскинулась июльская ночь с полным небом звезд и невнятными голосами рыбаков на реке. После полуночи часовые внешней охраны заметили движение в доме. Через щели в заколоченных окнах замелькали свет и тени.

Царь, царица, дети и свита – все одиннадцать человек – спустились со второго этажа в угловую комнату первого с подушками, пледами, саквояжами, сумками и тремя собаками. Им сказали, что ввиду наступления белых их перевезут в другое место и нужно дождаться автомобилей.

– Здесь даже стульев нет! – возмутилась Александра Федоровна.

Принесли два стула. На один сел царь с наследником на руках, на второй – царица. Остальные переминались у стен, сонные, растревоженные.

За стеной нервничал Юровский, мерил залу шагами. Тут же маялись шестеро товарищей, отобранных для этого дела. Грузовика все не было. Комендант не хотел начинать, пока не прибудет транспорт: оставить тела лежать в комнате даже на короткое время было бы неправильно. Непорядок. Надлежало исполнить все чисто. Грузовик должен стоять на заднем дворе у черного хода, чтобы сразу погрузить и вывезти тела.

– А если грузовик не приедет, отменяем? – спросил кто-то.

– Нет! Конечно нет! Подождем еще. Время есть.

Несколько человек разбрелись по первому этажу, скрывая друг от друга волнение. На веранде второго этажа томился боец у пулемета. Пулемет стоял и на колокольне храма на другой стороне улицы.

В конце Вознесенского проспекта послышался рокот мотора. Пулеметчик с колокольни следил за грузовиком, подъезжающим к воротам Дома особого назначения. В доме тоже услышали грузовик – приговоренные в комнате и палачи в зале.

– Ну вот, слава богу! – сказал Юровский и осекся. – То есть приступаем, товарищи!

Из записок мичмана Анненкова
17 июля 1917 года

Грузовик въехал во двор. Я, Каракоев и мадьяр спрыгнули на землю из кузова. Только бы Государь и Семья были живы! Только бы мы не опоздали!

Поручик Лиховский был за рулем. Он и Бреннер выволокли из кабины комиссара Медведкина. Бреннер упирал ему в бок револьвер.

– Сейчас мы войдем, ты первый. Когда спросят, кто мы, скажешь, что нас прислали на усиление из Уралсовета. Как пойдет стрельба, падай на пол и не двигайся. Шевельнешься – пристрелю. Понял?

– Понял …

– Не глушить мотор, – приказал Бреннер. – Юровского брать живым!

Бреннер уже входил в двери, револьвером подталкивая перед собой Медведкина. Следом – ротмистр Каракоев, потом я, поручик Лиховский и мадьяр – перебежчик от красных, предупредивший нас о времени расстрела. У всех, разумеется, красные ленты на фуражках.

Вошли нестройной группой в прихожую, быстро прошли две комнаты и в зале увидели всех во главе с Юровским. Человек шесть стояли вокруг стола с разложенными на нем револьверами. Еще один в папахе и солдатской шинели стоял у стены, упирая винтовку прикладом в пол. Судя по красному банту на груди, это тоже был «наш» мадьяр. Бант – отличительный знак нашего второго тайного союзника в доме.

Войдя, мы рассредоточились и образовали неровную шеренгу. Револьверы еще лежали на столе – Юровский не успел раздать оружие. Я узнал его сразу. Он как-то неуловимо выделялся среди остальных, хотя никаких особых знаков различия не имел.

Юровский посмотрел на нас с недоумением и спросил Медведкина:

– Это кто?

– Прислали из Уралсовета нам на усиление.

– Какое еще усиление? Я же им сказал – управимся сами!

– Я тоже им говорил, а они … – cказал Медведкин.

Я стоял позади Медведкина и не видел его лица, но, судя по голосу, он попытался улыбнуться – и напрасно, потому что Юровский все понял и потянулся к столу за револьвером. Мы дали залп. Я выстрелил в приземистого мужичка в черном пиджаке и серой косоворотке. Пальба пошла сумасшедшая. Из смежной комнаты слева выбежал караульный с винтовкой, я свалил его двумя выстрелами.

– Наверх! На веранде пулеметчик, – крикнул Каракоев нашему мадьяру с красным бантом.

Тот бросился к лестнице. Я – за ним. Наверху уже показался красногвардеец с револьвером. Он растерянно посмотрел на меня и мадьяра – своего сослуживца.

– Что это? – спросил он.

Мадьяр воткнул штык ему в живот, я выстрелил в грудь, и он скатился по лестнице.

– Пулеметчик? – спросил я.

– Он … – сказал мадьяр.

Мы сбежали вниз.

В три минуты все было кончено. Юровский скрючился на полу с простреленным плечом, еще шестеро лежали у стола без движения. Медведкин, как и было ему приказано, с первым выстрелом упал на пол, прикрыв голову руками.

– Где Государь? – спросил Бреннер у наших мадьяр.

Оба кивнули в сторону угловой комнаты. Бреннер и Каракоев бросились туда, я за ними, за мной – Лиховский.

– Охранять вход и этих двоих! – приказал Бреннер мадьярам и распахнул дверь.

Через его плечо я увидел Государя и Государыню, неподвижно смотревших на нас. Наследник сидел на стуле, рядом стояли родители, остальные жались к стенам. Я узнал всех Великих Княжон, а также еще четверых из свиты. Да – все были здесь, все одиннадцать. Застыли будто манекены.

Царь шагнул нам навстречу, заслоняя собой Наследника.

– Ваше Величество, вы свободны, – сказал Бреннер.

– Что? – переспросил Государь растерянно.

– Мы прибыли освободить вас … – продолжил Бреннер, но его перебила Татьяна.

– Господи, Павел! – закричала она, узнав Лиховского.

А Анастасия увидела меня.

– Это же Леонидик! Леонидик! Наш юнга Леонидик с яхты!

Она бросилась ко мне, но тут же обернулась к неподвижным отцу и матери и повторила просительно:

– Это Леонидик!

И другие Княжны подхватили: Леонидик, Леонидик!

Это ли не мечта всякого рыцаря – спасти Принцессу! Четырех Принцесс.

– Ваше Величество! Капитан Бреннер – командир группы. Прошу вас следовать за нами!

– Да, да, конечно … – сказал Государь медленно, но не двинулся с места. – А куда следовать?

– Для начала отсюда! Во дворе грузовик. План обсудим по дороге! Умоляю, Ваше Величество, вы в смертельной опасности!

– Нет! Это какая-то провокация! Где комендант! Где Юровский? – Взгляд Государыни метался панически, ни на ком не задерживаясь.

– Юровский больше не командует, – сказал Каракоев.

– Как не командует? Позовите Юровского! – требовала Государыня.

– Уходить надо, Ваше Величество!

– Мы никуда отсюда не пойдем, пока вы не объяснитесь! – сказала Государыня.

– Да, господа, кто вы такие? – спросил Государь с какой-то совсем не подходящей к моменту безмятежностью.

Это было неожиданное препятствие: освобожденные вовсе не спешили на свободу. Их можно было понять: они ничего не знали о нас и о наших планах. И конечно, не понимали, что мы только что спасли их от расстрела.

– Ваше Величество, вы знаете, для чего вас здесь собрали? – спросил Каракоев.

– Нас должны перевезти в другое место … – сказала Государыня.

– Чтобы расстрелять, – сказал Бреннер.

– Что? – воскликнула Государыня. – Что вы говорите?

Бреннер обернулся назад.

– Где приказ?

Поручик Лиховский передал ему бумагу. Это было постановление Уралсовета, отобранное у Юровского.

– Вот приказ Уралсовета, Ваше Величество, о расстреле всей семьи. Нужно немедленно уходить!

Государь взял бумагу, пробежал глазами, вернул Бреннеру, растерянно потер лоб и переносицу.

– Ваше Величество! Мы теряем время! – простонал капитан Бреннер.

Государь посмотрел на него долгим отсутствующим взглядом. Это было непостижимо. Внешняя охрана пока не опомнилась, потому что приняла нашу стрельбу за расстрел, но сколько это могло продолжаться? Я отодвинул плечом капитана Бреннера, протиснулся между ним и ротмистром Каракоевым и оказался в трех шагах от Государя.

– Ваше Величество! Спасите дочерей! Спасите Наследника! Нужно уходить! Сейчас же! Немедленно! – услышал я собственный голос будто чужой – тонкий, придушенный. Мельком подумал, что я, наверно, смешон. Но никто не смеялся.

Я повернулся к Царице, окруженной дочерьми.

– Ваше Императорское Величество! Промедление смерти подобно!

Видно, я действительно выглядел жалко. Великие Княжны смотрели на меня с состраданием, будто не они, а я был приговорен к смерти.

Я выстрелил в потолок. Кричать было нельзя, и я захрипел:

– На выход! Все на выход!

Все вздрогнули, будто проснулись.

– За мной! – скомандовал Бреннер. – Освободить проход!

Государь поднял на руки Наследника и вынес из комнаты. За ним остальные. Но тут снова случилась заминка. Увидев тела на полу, Император остановился, Императрица вскрикнула, Княжны прижались друг к другу.

– Неужели нельзя было без этого! – сказал Государь.

– Ваше Величество, на их месте были бы вы! – сказал Каракоев. – На улицу! Немедленно!

– Наши вещи! – Государыня оглядывалась на лестницу.

– Собрать все одеяла и матрасы! Постелить в кузове!

Каракоев, лакей Трупп, повар Харитонов и доктор Боткин побежали наверх в комнаты заключенных.

– Берем только самое необходимое! – сказал Лиховский.

– Только самое необходимое! – повторил Бреннер.

Наконец все двинулись через залу, обходя тела. Я подхватил под руки двух Княжон – Анастасию и Татьяну. Анастасия несла болонку и сумку. Татьяна – какой-то баул и подушку. Следом поручик Лиховский вел Марию и Ольгу. Обе несли по узлу и свои сумочки. Наследника нес Государь впереди всех, рядом с ним шла Государыня с большой сумкой и двумя подушками. Анна Демидова, горничная, несла два баула и пару подушек. Лакей Трупп и повар Харитонов тащили по два больших чемодана, доктор Боткин замыкал процессию с чемоданом, сумкой и саквояжем.

– Можно ли оставить хотя бы подушки?! – взмолился Бреннер.

– Нет! – в один голос воскликнули Государь, Государыня и горничная Демидова.

– Нельзя, – шепнула мне на ухо Анастасия, – там зашиты драгоценности.

В спешке вышли во двор. Каракоев руководил выносом матрасов и одеял. Нашли также рулон сукна, которым, видимо, палачи планировали прикрыть тела в кузове. Его тоже вынесли к грузовику.

Наши мадьяры вывели Юровского и Медведкина. Гимнастерка на плече Юровского пропиталась кровью.

– Вы поедете в кузове с нашими, – сказал Бреннер Медведкину и стал втолковывать обоим комиссарам: – Внешняя охрана на воротах должна понять, что вы вывозите тела. Если в городе нас остановит патруль, предъявите бумаги. Ведите себя уверенно. В случае чего – первая пуля вам.

Семья и слуги стояли вдоль стены дома.

– Ваше Величество, всем придется лечь в кузове, – сказал Бреннер.

Мы помогли женщинам забраться в кузов, подняли туда Наследника и уложили его рядом с отцом. Царица и Княжны неловко устраивались вокруг Государя. Доктор Боткин и слуги поместились ближе к заднему борту. Анастасию я поднял наверх на руках. На мгновение ее испуганные глаза оказались совсем близко.

– Господи, спаси и помилуй, – прошептала она.

Наконец все улеглись. Стали укрывать «тела» кусками сукна – Анастасия вдруг вскочила:

– Где мой Джимми! Моя собака! Моя собака!

– Тише! Какая еще собака? – взмолился ротмистр Каракоев.

– Где собаки? Без собак не поедем! – твердо сказала Государыня.

– Собак придется оставить, – раздался голос капитана Бреннера из кабины.

– Нет! Без собак не поедем! – повторила Государыня. – Черт! Ловите собак! – рявкнул ротмистр Каракоев.

Но собаки и не думали бежать. Жались к колесам грузовика – все три. Их быстро забросили в кузов, и они прижались к своим хозяевам под сукном. Я и ротмистр Каракоев забрались в кузов и сели у бортов. Каракоев посадил рядом с собой Медведкина, уперев ему в бок ствол револьвера. Поручик Лиховский сел за руль, рядом с ним Юровский и капитан Бреннер.

– Открывай! – закричал Медведкин часовым, когда мы подъехали к воротам.

Ворота открылись, и грузовик выехал на Вознесенский проспект.

1 мая 1937 года
Москва. Кузнецкий Мост

Чай в стакане остыл, и Нина, облокотившись на стол, держала сложенные вместе ладони перед лицом, будто молилась. Посмотрела на вошедшего Кривошеина и сразу отвернулась. Конечно, она его узнала: не первый раз он преследовал ее.

Кривошеин сел за столик поодаль.

На Нину приятно было смотреть. Она освежала, как глоток воды. Прохладная. Чистая. «Наверно, не было отбоя от кавалеров, пока все это не случилось», – думал Кривошеин.

Нина не смотрела больше в его сторону, поправила волосы, подозвала официантку.

Кривошеин шел за Ниной вниз по Кузнецкому, потом вверх по Кузнецкому. Чувствовал себя старым козлом, таскающимся по улицам за симпатичной девчонкой. Она знала, что он идет за ней, – не оглядывалась, но проверялась через стеклянные витрины магазинов, как настоящая оперативница. Не боялась его, принимая, кажется, за того самого козла.

Когда она свернула направо на Малую Дмитровку, Кривошеин догнал ее и пошел рядом.

Она остановилась, посмотрела ему в лицо презрительно.

– Думаете, если на вас эта форма, вы можете приставать к женщинам на улице?

– Могу. В этой форме я могу все что угодно. Могу отвести вас туда, где вы были сегодня, и вы оттуда больше не выйдете. Ваш отец расстрелян, брат арестован.

Она сразу увяла: поняла, что ошиблась насчет него. Кривошеин первый раз был к ней так близко. Уткнулся взглядом ей в шею.

– Зачем вы ходите на Лубянку?

– Узнать о брате. Забрали неизвестно за что. Неизвестно, где он …

– Не надо туда ходить. Я узнаю о вашем брате.

Кривошеин уже узнал: брата расстреляли, но пока не хотел говорить ей об этом.

– Я не буду с вами спать, – сказала Нина.

– Почему? Вам настолько безразлична судьба брата?

Они стояли на узком тротуаре, прохожие задевали их и подталкивали друг к другу.

– Вы … Кто вы такой?

– Капитан Кривошеин.

– Капитан? Это не слишком высокое звание.

– Капитан госбезопасности приравнивается к полковнику армии.

– Какая у вас должность?

– Старший следователь НКВД.

Она немного подумала и сказала, глядя в сторону:

– Да …

– Что?

– Я пересплю с вами, если узнаете, что с братом. И пусть они возьмут для него передачу.

– Передачу не возьмут. О брате я узнаю.

– Один раз. Я пересплю с вами только один раз.

Она готова была отдаться, но на своих условиях, – надменная комсомольская принцесса.

– Не ходите больше на Лубянку. Никому не говорите о нашей встрече. Я вам позвоню, – сказал Кривошеин.

– Вы и телефон мой знаете?

Кривошеин не ответил и повернул обратно к Лубянской площади.

Первый раз он увидел Нину месяц назад, когда зашел в соседний кабинет к следователю Кабанову позаимствовать заварки и услышал ее фамилию – Шагаева. Поинтересовался у Кабанова между прочим, что за девица, что за дело? Оказалось – дочь героя Гражданской войны комдива Шагаева, расстрелянного в прошлом году по делу объединенного троцкистско-зиновьевского центра. Следователь Кабанов вел дело ее брата, тоже арестованного и уже расстрелянного к тому времени, но Кабанов продолжал морочить Нине голову, обещал посодействовать со свиданием и перепиской – просто она ему нравилась.

Кривошеин быстро выяснил о ней все: двадцать семь лет, закончила филологический факультет Московского университета, работала в газете, пока не уволили из-за отца – врага народа. Была замужем, но муж сбежал после ареста новых родственников.

Нина Шагаева. Невозможно, немыслимо …

17 июля 1918 года
Екатеринбург

Сверху, с вышки, часовой видел, что в кузове под кусками материи свалены тела, а вдоль бортов сидят красноармейцы. Грузовик выехал из ворот Ипатьевского дома, свернул направо и еще раз направо, в Вознесенский переулок. Пулеметчик на колокольне проследил за ним до поворота и перекрестился.

Грузовик подскакивал на ухабах, подбрасывая тела в кузове. В третьем часу ночи на окраине ни души.

Вдруг в свете фар – пятеро всадников. Окрик: «Стой!»

Начальник патруля подъехал к кабине. Гимнастерка без погон и папаха с красной лентой. Он спешился, посветил в кабину фонарем.

– Комендантский патруль. Кто такие?

Ближе всех к двери сидел капитан Бреннер, но он не стал отвечать, а надавил раненое плечо Юровского.

– Комендант Дома особого назначения Юровский. Вот мандат, вот пропуск.

– Дом особого назначения? Ипатьевский? – переспросил начальник патруля. – Это где Николашку держат?

Юровский промолчал и правильно сделал. Об этом доме не принято было болтать лишнего даже среди своих.

Начальник патруля взял бумаги, посветил фонарем, вернул.

– А что везете, товарищ Юровский?

Всадники привставали в стременах, заглядывая в кузов, но ничего не могли разглядеть в темноте, кроме пятерых красноармейцев, сидящих у бортов.

– Это секретно, – твердо сказал Юровский. – Я выполняю особое задание Уралсовета.

– Понял вас, товарищ Юровский. – Начальник патруля со значением поднял бровь. – Следуйте, товарищи!

И тут залаяла собака, и сразу же вступили еще две. Патрульные с недоумением уставились на кузов. Начальник патруля положил руку на кобуру и посмотрел в кабину.

– Это что?

– Повторяю, товарищ, я – комендант Дома особого назначения Юровский.

Юровский подался к самому окошку, с другой стороны к окошку придвинулось лицо начальника патруля. Между ними темнел неподвижный профиль капитана Бреннера.

– Это особое задание, – повторил Юровский.

– Это их собаки … Их, – сказал Бреннер.

– Их? – переспросил начальник патруля.

– Их живые собаки оставлены с ними, – отчетливо выговорил Бреннер.

Офицеры в кабине и кузове уже тихо взвели курки наганов.

– Их живые собаки … – И вдруг начальник улыбнулся. – Понял тебя, товарищ! Понял! – Восторженное и безумное промелькнуло в его лице. – Следуйте, товарищи! Да здравствует революция!

Лиховский дал газу. Всадники остались в темноте.

В шестом часу утра грузовик уже катил по едва заметной тропе среди густого леса, проделав сорок верст по тракту от Екатеринбурга в сторону Тюмени. Пока еще было темно, два раза останавливали красные конные разъезды, но бумаги Юровского делали свое дело: грузовик пропускали, предупреждая только, что белые близко.

Когда, по сведениям Бреннера, территория, подконтрольная красным, закончилась, свернули в лес и двигались на восток проселками. Ни одного белого патруля, к счастью, не встретили, хотя и на этот случай документы имелись. Линия фронта в этих местах часто проходила пунктиром: и белые, и красные предпочитали в лесах не плутать, а воевать в поле или на тракте, где могут развернуться конница и артиллерия.

Романовы сидели в кузове на матрасах и смотрели по сторонам. Именно смотрели с любопытством, а не озирались в тревоге. Никто не разговаривал. Солнце празднично полыхало на лицах сквозь деревья.

Еще через полчаса грузовик выехал на поляну и встал. Это уже была территория белочехов, встречи с которыми тоже пока удалось избежать.

– Господа, что же дальше? – сказал Николай негромко.

Он стоял в кузове во весь рост.

– Ваше величество, разрешите доложить наш план! – сказал Бреннер.

– Да уж сделайте одолжение.

Офицеры помогли всем спуститься. Алексея положили на одеяле под деревьями, семья расположилась вокруг него. Комиссаров тоже выгрузили и посадили на земле возле авто. Юровский совсем сдал – гимнастерка на правом плече была мокрой от крови.

– Здесь неподалеку станция, – докладывал Бреннер царю. – Стоит чешский эшелон. Мы договорились с начальником, что он за оплату берет англичанина, его семью и сопровождающих пассажирами до Владивостока. Я исходил из того, что вашему величеству сейчас лучше покинуть Россию. А сделать это можно только морем.

– И вы полагаете, для нас это возможно – проехать через всю Сибирь неузнанными?

– Полагаю, есть хорошие шансы. Чехов ничего не интересует, кроме денег. И если мы примем некоторые меры маскировки, они вас не узнают.

– Какие же это меры?

– Прежде всего, ваше величество, вам необходимо сбрить бороду и усы.

– Сбрить?! Помилуйте, это невозможно!

– Ваше величество, речь идет о жизни и смерти. Если вы побреетесь и переоденетесь в гражданское платье, трудно будет вас опознать.

Царь помолчал.

– Вы в них уверены, в этих чехах?

– Насколько можно быть уверенным в чем-то в этой обстановке. Есть договоренность с начальником эшелона и его заместителем. Им нужны деньги и не нужны неприятности. В нашем распоряжении будет отдельный вагон. Эшелоны чехов не проверяются российскими властями, вот на что я рассчитываю. В любом случае – какой еще есть способ добраться до Владивостока?

– А не проще ли мне обратиться к командованию белых с просьбой о выезде из страны?

– Ваше величество, командование белых – это те же люди, что арестовали вас год назад.

– Разумеется. Но какое из двух зол, по-вашему, меньшее: скрываться или сдаться?

– Доверять белым нельзя. Они в сговоре с эсерами и прочими социалистами. Если и есть среди них монархисты, они в подавляющем меньшинстве.

Царь помолчал.

– Какую сумму затребовали чехи?

– У нас есть средства.

– Нет, капитан. Я в состоянии оплатить дорогу.

– Ваше величество …

– Это решено. – Царь кивнул, давая понять, что согласен с планом.

Бреннер распорядился:

– Павел, пойдешь на станцию к составу и приведешь чехов сюда. Только сначала оглядись там.

– Есть!

– И сними красную ленту с фуражки. Это всех касается. А то чехи еще перестреляют нас.

Лиховский скрылся в зарослях. Бреннер снова обратился к царю:

– Ваше величество, необходимо побриться.

Царь сказал, глядя на носки своих сапог:

– Что ж, пожалуй, я сбрею, но только бороду.

– Ваше величество!

– Капитан, это не обсуждается. Усы останутся.

– Так точно, ваше величество!

– Я побреюсь в поезде.

– Сейчас, ваше величество, сейчас! К приезду чехов.

Из записок мичмана Анненкова
17 июля 1918 года

Они расположились под деревьями на одеялах. Государыня обнимала сына. Доктор Боткин сидел рядом. Княжны смотрели, как лакей Трупп бреет Государя. Собаки гонялись друг за дружкой среди травы. Свобода! Комок стоял в горле, но я улыбался. Все улыбались, даже Бреннер.

И тут Ее Величество обернулась ко мне:

– Молодой человек, подойдите.

Я подошел.

– Дорогой мой! Я помню вас еще ребенком на нашей яхте, но позабыла, как вас зовут.

– Мичман Анненков, Ваше Императорское Величество!

– А имя?

– Леонид, Ваше Императорское Величество!

– Благодарю вас, Леонид! То, что вы сделали для нас, – немыслимо, невероятно!

Она встала и обняла меня. Я почувствовал ее прохладную щеку своей щекой. Я видел так близко это лицо, знакомое с детства … Она сильно сдала в заключении и уже мало походила на свои портреты – обрюзгшая, увядшая …

Я вдруг оказался в окружении Царевен. Они обнимали меня по очереди, я смотрел в их сияющие глаза. Объятие Анастасии длилось дольше. Помнила меня! Помнила, хотя шесть лет прошло с тех дней, когда бегали мы с ней по палубам «Штандарта»! И другие Принцессы узнали меня, но как?! Где тот юнга-переросток, и где я сегодняшний …

Конечно, расцеловали и Каракоева, и Бреннера …

Признаться, я совсем забыл о наших пленных. Они сидели на земле у грузовика под охраной мадьяр.

Об этих мадьярах. Они появились в нашей команде лишь две недели назад. Кто они были по национальности на самом деле, я так и не знаю до сих пор. Мы стали звать их мадьярами, потому что, кажется, они были из пленных австро-венгерских офицеров, перешедших на сторону большевиков, но могли быть и чехами, и немцами, и словаками. Они служили во внутренней охране Ипатьевского дома, Бреннер завербовал их за большие деньги. Через них мы получали точные сведения о внутреннем распорядке и охране в Ипатьевском доме. Один из них, Густав, пришел к нам днем 16 июля и сообщил, что принято решение о казни Государя и Семьи ночью прямо в доме. Оба мадьяра назначены в расстрельную команду. Около полуночи должен приехать грузовик для вывоза тел. Раньше его прибытия убивать не будут.

Конечно, мы рисковали, доверяя этим сведениям: большевики могли поменять свои планы. Это могла быть и провокация, если мадьяр раскрыли и переманили обратно. Но других сведений мы не имели, как и другого способа проникнуть в дом. И мы рискнули. С помощью одного из мадьяр перехватили грузовик на пути к дому, водителя убили, а Медведкина взяли живым. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы ждали удобного момента – сначала в Тобольске, потом в Екатеринбурге – и все сошлось, будто нас вела и направляла неведомая сила … Ко мне подошел Бреннер.

– Мичман, этих отпускать нельзя. Отведем их в карьер – мы его проезжали.

Я тоже понимал, что отпускать комиссаров нельзя. Но почему для этой экзекуции Бреннер выбрал именно меня?

– Выстрелы будут слышны, – сказал я.

– И что же?

– Мне кажется, Государыне и Княжнам лучше их не слышать.

– Там низина … Ну, грузовик заведем …

Я оглянулся на комиссаров. Татьяна и Ольга перевязывали плечо Юровскому, сидя на траве рядом с ним.

Когда они закончили и вернулись к Семье, Бреннер приказал комиссарам встать и идти за ним.

– Куда? – спросил Медведкин.

Бреннер мотнул головой:

– Туда …

5 мая 1937 года
Москва

В зоопарк Кривошеин пришел по гражданке: в светлых брюках, кирпичного цвета футболке и парусиновых теннисных туфлях – совслужащий на отдыхе.

У вольера молодняка висела табличка: «Здесь впервые ставится опыт по совместному содержанию молодых животных разных видов: лисиц, енотовидных собак, шакалов, барсуков, львов, волков, динго, медведей, резусов». Но пока в вольере кувыркались два медвежонка, а поодаль сидел какой-то неопределенный сонный щенок – то ли волка, то ли дикой собаки динго.

Ровно в три часа Нина явилась в длинном платье стального цвета, с таким же пояском на узкой талии, белых теннисных туфлях и соломенной шляпке с серой лентой.

– Что вы хотели мне сказать?

Кривошеин посмотрел на красный воздушный шар, висевший над жирафами и слонами, на медвежат, возившихся за проволочной сеткой.

– Ваш брат расстрелян два месяца назад.

Нина глянула, будто что-то решая про себя, потом отвернулась и пошла. Он догнал ее в гуще публики.

– Вам нужно уехать.

Нина шагала не оглядываясь. Кривошеин видел сзади только ее шляпку над длинной шеей.

– За вами могут прийти в любой момент.

Она будто не слышала.

– Вы обещали переспать со мной.

Надо было ее задеть, чтобы остановить.

И она остановилась. С ненавистью уставилась на Кривошеина мокрыми глазами.

– Хочешь меня прямо здесь?

– За вами придут рано или поздно. Вам лучше не появляться дома. Доверьтесь мне.

– Вы лжете, лжете!

Она ударила его по лицу, и это была не дамская пощечина – он почувствовал во рту вкус крови. Нина рыдала в голос, кривилась некрасиво. Быстро пошла вперед и скрылась в толпе. Он ее не преследовал.

В своей комнате пять на шесть метров Кривошеин лежал на кровати, листал толстую тетрадь в истертом кожаном переплете, мелко исписанную бегущими строчками. Вполуха слушал вражеские голоса за дверью, исполнявшие радиопьесу специально для него.

– Нет, Юлий Захарович, вы как хотите, но это форменное безобразие! Этот солдафон, он совсем уже … Ну и что же, что он в органах работает? Ему поэтому полы можно не мыть? Он что теперь – граф какой? Мы с белой костью еще в семнадцатом году покончили! Тут ему слуг нету!

– Тише, Лариса Кузьминична. Мы же прямо под его дверью.

– Ну и пускай! Я ему и в глаза скажу! Каждый должен мыть места общего пользования в свою очередь!

Лариса Кузьминична специально повысила голос, чтобы ее было слышно всей квартире.

Кривошеин закрыл тетрадь на словах: «– Куда? – спросил Медведкин. Бреннер мотнул головой: – Туда …»

Где-то далеко, на другом полюсе извилистого коммунального мира, слышался лязг кастрюль, шум воды и некрасивые голоса соседок. С улицы через открытое окно звенели трамваи и свистели голубятники. Но эти звуки не заглушали диалог Ларисы Кузьминичны и Юлия Захаровича, а лишь создавали для него выразительное звуковое сопровождение.

– А как его заставить? Как? – вопрошал Юлий Захарович.

– Надо писать. Есть же у него начальники.

– Ох, нет, Лариса Кузьминична, лично я писать не буду и вам не советую. И не просто не советую, а даже запрещаю.

– Запрещаете?

– Да, запрещаю! Вы же нас всех под монастырь подведете.

Теперь голоса звучали приглушенно, секретно, но Кривошеин все равно отчетливо слышал каждое слово.

Он поселился здесь пять лет назад и с тех пор ни разу не убирал места общего пользования. Просто игнорировал свои обязанности в коммунальном сообществе. Никто из жильцов большой квартиры не решался сделать замечание капитану НКВД, но время от времени возмущение прорывалось наружу, и соседи обсуждали эту больную тему будто бы между собой, но так, чтобы Кривошеин слышал.

– Да он просто плюет нам в лицо! – не унималась Лариса Кузьминична. – Вон Яков Васильевич – герой Гражданской войны, главный инженер кондитерской фабрики, а моет сортир как миленький.

– Надо еще проверить, из каких он, этот Кривошеин. Может, из бывших, – сказал рабочий Василий Комаров, шаркая тапочками мимо.

«Проверьте, проверьте …» – Кривошеин усмехнулся. Он любил представлять своих соседей стоящими лицом к стене. Все они – человек сорок – построены у стенки во всю длину коридора, а он проходит вдоль строя и стреляет каждому в затылок.

Кривошеин встал с кровати, надел штаны и майку, выдвинул верхний ящик стола и достал маузер. Свое табельное оружие он, конечно, оставлял на службе, а этот маузер был наградной, полученный еще от самого товарища Дзержинского за участие в операции против белогвардейского подполья.

С маузером в руке Кривошеин вышел в коридор. В другой руке держал промасленную тряпочку и неторопливо протирал ею ствол.

– Добрый день, Лариса Кузьминична! Что-то случилось?

– Нет-нет, мы так, болтаем …

Она засеменила по коридору в направлении кухни, а Юлий Захарович юркнул в свою комнату.

Кривошеин вернулся к себе. Положил маузер обратно в стол. Хрен им. Не будет он мыть сортир. Не будет, и все.

Профком не раз уже предлагал Кривошеину отдельную квартиру, положенную ему по званию и должности, но он отказывался в пользу семейных сослуживцев и оставался в своей комнатенке. А мог бы завести горничную и водителя.

Жизненный путь Кривошеина, увековеченный в его личном деле, был прост и прям, как траектория пули. Родился в Харбине в девятисотом году. Круглый сирота. До шестнадцати лет воспитывался в сиротском приюте Китайско-Восточной железной дороги, учрежденном еще ее старорежимным правителем генералом Хорватом. Выйдя из приюта, поступил слесарем в железнодорожные мастерские. Там вступил в большевистскую ячейку. В двадцать первом году перебрался из Харбина в Иркутск, где поступил на службу в органы ОГПУ. В двадцать четвертом был переведен в Москву как усердный, перспективный службист. Началась его работа в центральном аппарате ОГПУ, а потом в НКВД на Лубянке.

Кривошеин не рвался наверх, не участвовал в аппаратных интригах. Медленное продвижение по службе его совсем не беспокоило. Кажется, он был начисто лишен честолюбия. Коллеги удивились, когда Кривошеина перевели в спецотдел НКВД – подразделение столь же загадочное, как и его начальник, знаменитый и харизматичный Глеб Иванович Бокий. Официальная специализация отдела – радиоперехват, шифровка и дешифровка секретных сообщений, но ходили слухи, что комиссар госбезопасности третьего ранга Бокий занимался в своем отделе черт знает чем: от охоты на снежного человека до опытов с гипнозом, от изобретения ядов до исследования телепатии. Особенно увлекался комиссар госбезопасности поисками пути в тибетскую Шамбалу, страну высших существ, обладающих древними мистическими знаниями.

Сослуживцы гадали, что ж такого нашел в Кривошеине Бокий? Кривошеин – телепат? Кривошеин – шаман? Ха-ха-ха!

Голоса в коммунальном коридоре примолкли. Остались только трамвайные звоны-перестуки из открытого окна. Кривошеин снова лег на кровать в своей комнате пять на шесть метров, открыл записки Анненкова и погрузился в чтение с того же места: «– Куда? – спросил Медведкин. Бреннер мотнул головой: – Туда …»

Из записок мичмана Анненкова
17 июля 1918 года

– Следуйте за мной, – сказал Бреннер и кивнул мне, чтобы я шел позади.

Доктор Боткин бродил среди сосен. Лакей Трупп аккуратно водил опасной бритвой по щекам Государя. Алексей щурился на солнце, положив голову на колени Государыне. Княжны сидели и лежали на одеялах. Горничная Демидова и повар Харитонов дремали. Никто не посмотрел на нас, вернее, на них, на комиссаров. И они тоже не взглянули на своих бывших пленников.

Мы шли по той же тропе, по которой приехали сюда. Бреннер пропустил пленных вперед. Юровский уже не мог идти сам, повис на Медведкине. Они плелись, как на Голгофу поднимались, да простится мне это сравнение.

Мне еще не приходилось расстреливать. Бреннер о своем опыте в этом деле не распространялся.

Я стал думать о Царевнах. Их могло бы уже не быть на свете. Двое, бредущие впереди, убили бы их, выпили бы водки, а потом, в том своем будущем, рассказывали бы своим детям и внукам, что им выпало счастье цареубийства.

Мысли о спасенных Царевнах не помогали, напротив, размягчали мою решимость. Когда идешь убивать, лучше не думать ни о чем человеческом. Хорошо бы и совсем не думать, но не получается. Стал думать о том, что вижу вокруг, – цепляться за что-то. Всегда так делал на фронте, пока шли на позицию или ждали приказа в атаку: вот гильза на бруствере – оставляю гильзу; моток колючей проволоки – оставляю моток; лопух растет – прощай, лопух; береза кривая – оставляю березу, оставляю, оставляю … Пока тишина и те, другие, еще не ждут нас или ждут тихо в своих окопах, иду, оставляю – будто метки, якоря, за что уцепиться. Оставляю на чем-то себя, чтобы вернуться …

Пологим спуском мы сошли до самого дна карьера, где широко раскинулась лужа. Сырая глина моментально налипла на сапоги. Перед лужей комиссары остановились. Медведкин держал Юровского, закинув его руку себе на плечи, – точно двое приятелей возвращались с попойки и хорошо выпивший поддерживал совсем пьяного. Я посмотрел на Бреннера. Тот поднял маузер, я тоже вскинул наган и выстрелил в Медведкина. Он согнулся и упал. Бреннер выстрелил два раза в Юровского, потом еще два раза в каждого, когда они уже лежали. Я не смотрел на тела в луже, но краем глаза заметил красное пятно, растекавшееся в желтой воде. Бреннер спрятал маузер в кобуру и пошел наверх, я – за ним. Пудовые глиняные гири на сапогах сковывали шаг, будто не пускали, тянули назад. Не повезло тем двоим – остались в луже.

На фронте я часто думал о том месте, где меня убьют. Перед атакой разглядывал поле, по которому бежать на пулеметы, и оценивал его как свой последний пейзаж. Когда мне в немецком окопе штыком проткнули бок, я лежал в пыли и думал: неужели здесь все и кончится? Как ни странно, ощущение нелепости конца не было связано с фактором времени – с моей молодостью, краткостью жизни или с незавершенностью каких-то дел. Нет. Обидно было только из-за места: Господи, почему здесь, на этом унылом пустыре? Тоскливо не оттого, что «сейчас», а оттого, что «здесь».

Когда мы вернулись на поляну, Государь уже переоделся в гражданское платье, позаимствованное из чемодана Боткина. Доктор был выше ростом и крупнее, и черный суконный костюм сидел на Государе мешком. Бритый (а он в конце концов согласился побриться полностью и даже побрить голову), Государь теперь походил на коммивояжера. Конечно, глаза, улыбка – все те же, и тот, кто знал его лично, не спутал бы ни с кем. Однако сходство с парадными портретами исчезло. Государь, как и Государыня, постарел и обрюзг в заключении, и это давало надежду на благополучный исход нашего предприятия.

Его Величество прошелся перед семьей. Дочери и сын улыбались. Государыня смотрела печально.

– А я нахожу, что папа́ очень мил, – сказала Ольга. – Я бы прогулялась с ним по Невскому, и нас никто не узнал бы.

Всем семейством стали спорить, узнали бы Государя в этом наряде на Невском или нет. Удивительно, но они словно сидели в гостиной Александровского дворца за чаем или на пикнике в Ливадии и препирались о пустяках.

Все же нехорошо, что мы просто бросили тех в карьере. Нужно было закопать.

Я стал смотреть на Княжон. Надо сказать, они пообносились. Их застиранные платья приобрели сиротский серый оттенок. Но ни штопаные подолы, ни стоптанные башмаки не могли скрыть тихого сияния, исходившего от Принцесс. Сияние и безмятежность. Это не выражалось ни в чем – ни в лицах, ни в голосах, ни в осанке – и в то же время во всем. Разве можно не видеть этого, не понять с первого взгляда, кто они? Поднять на них руку! Замышлять их убийство! Но, может, только я вижу их такими?

Я смотрел на Принцесс, а они словно забыли обо мне, о нас с Каракоевым и Бреннером – обо всех: белых, красных, монархистах, анархистах, суетившихся вокруг них с оружием, убивавших друг друга. Вот были Медведкин с Юровским, караулили, досаждали, а потом их увели куда-то – и они исчезли. Вот были мы, герои, освободители. Но и мы растворились, слились с деревьями, травой. Эти девочки словно отделились от нас прозрачной стеной. Задевало ли это меня? Нет! Смешно даже помыслить такое! Я знал: они имели на это право. Как хорошо, что они просто жили среди этих живых деревьев. Неугасимое сияние и неколебимая безмятежность.

Если бы тем двоим в карьере удалось погасить их сияние, что это был бы за мир – мир цареубийства? Что это была бы за Россия?

17 июля 1918 года
Екатеринбург

Чехи приехали через два часа, пятеро верховых: два офицера и три солдата. С ними Лиховский, тоже верхом. Не спешиваясь, чехи посмотрели на семью, расположившуюся на поляне, как на пикнике.

Царевны в штопаных платьях; царица в старой бесформенной кофте и простой юбке, с неопрятно свисающими прядями волос; царь в неуместном здесь костюме, явно с чужого плеча, в картузе, надвинутом на самые брови; нездоровый мальчик в солдатской гимнастерке и сапогах; доктор Боткин, полный, измученный, похожий на пожилого деревенского попа; трое слуг, которых можно было принять скорей за торговцев с сельской ярмарки, чем за лиц из императорской свиты …

– Какие-то они … потасканные, эти англичане, – сказал старший по званию капитан Кан. – Похожи на русских беженцев.

– Это маскировка, – сказал Бреннер.

– Они точно могут заплатить? – усомнился поручик Данек.

– Абсолютно. Аванс – как только сядем в поезд.

Оба чеха хорошо говорили по-русски – лишь с легким акцентом. «Англичане» не обращали на чехов никакого внимания, не бросили даже взгляда в их сторону. Лица царицы и царевен под шляпками скрывали вуалетки.

Поручик Данек уставился на царевича.

– Что с этим парнем? Он болен?

– Чахотка, – сказал Бреннер.

– А может, тиф?

– Нет.

– Чахотка тоже заразна, – сказал капитан Кан. – Заразных не берем!

– Послушайте, капитан, чахотка не тиф. Они будут ехать в отдельном вагоне, из которого не должны выходить и в который никто не должен входить. Мы ведь так договорились? В чем же вопрос? Если эти правила будут соблюдаться, никакой опасности.

Старший кивнул:

– Хорошо. Грузитесь – и поехали.

Еще неделю назад поручик Лиховский перешел из Екатеринбурга линию фронта и договорился с чехами. Чешские эшелоны с награбленным добром катили через всю страну к Тихому океану. Один из таких, набитый антикварной мебелью, мехами и прочим, стоял под Екатеринбургом, ожидая команды на отправку. Деньги предложены были настолько серьезные, что капитан Кан обещал тянуть неделю с отправкой эшелона под разными предлогами, дожидаясь «англичан».

Странная история приключилась в тот год с чехословацким легионом. Можно было бы назвать ее «Невероятные приключения чехов в революционной России». Летом восемнадцатого года именно они стали властителями железных дорог на всем пространстве от Волги до Владивостока. И не только дорог. Мятежный чехословацкий корпус – сорок тысяч штыков – неожиданно оказался единственной организованной военной силой в огромной стране. Красные и белые еще только обменивались пробными ударами, как боксеры в первом раунде, а полки чехов уже раскатились по всей длине Транссибирской магистрали. В каждом захваченном городе они перегружали золото из банковских сейфов в свои эшелоны. Грабили склады и лабазы, не особо разбираясь, кому они принадлежат, и расстреливали большевиков. Управы на них не было. Белым нужны были чехи, чтобы убивать красных.

На запасных путях станции Баженово Романовы и свита погрузились в пульмановский вагон, прицепленный к чешскому эшелону. Двое мадьяр получили от Бреннера обещанную мзду и исчезли. Брошенный грузовик чехи тут же угнали куда-то – продали, наверно, своим белым союзникам.

В купе заперлись двое чешских офицеров, четверо русских и пожилой ювелир. Капитан Бреннер открыл портсигар, достал из него бриллиант величиной с горошину и положил на стол.

Ювелир внимательно изучал горошину через лупу. Долго разглядывал. Наконец восхищенно причмокнул губами:

– Экселенте!

– Спасибо, Борис Сигизмундович, – сказал капитан Кан. – Оставьте нас.

Он положил горошину в портсигар, портсигар в нагрудный карман френча, и, когда горошина упокоилась на его груди, Бреннер еще раз уточнил:

– Значит, мы договорились о следующем. Этот вагон принадлежит нам на всем пути до Владивостока. Никто посторонний не должен в него входить.

– Об этом не беспокойтесь. Мы не допускаем проверки наших эшелонов российскими властями.

– Во Владивостоке мы заплатим вторую половину таким же образом. И надеемся на ваше содействие в погрузке на один из пароходов.

– Хорошо. Но это за отдельную плату, – сказал капитан Кан.

– Разумеется.

– Если ваш англичанин бежит от красных, то почему он желает избежать встречи с белыми? – спросил поручик Данек.

– Мистер Мэттисон избегает контактов с любыми русскими властями – красными или белыми. Его желание – как можно скорее вывезти семью из страны.

– Что ж, его можно понять. Мы сами желаем того же.

Русские пожали руки чехам, и те уже вышли в коридор, когда Бреннер спросил:

– Еще одно, просто из любопытства: а кто проверит подлинность наших бриллиантов во Владивостоке?

– Как кто? – усмехнулся капитан Кан. – Борис Сигизмундович. Он поедет с нами. Разве ваши бриллианты не стоят того, чтобы проехать пять тысяч верст?

– Откуда вы знали, что мы будем платить бриллиантами?

– А мы не знали. У нас в эшелоне всегда есть ювелир … на всякий случай.

Чехи козырнули и вышли, а русские сели, будто следуя обычаю присесть на дорожку. Молчали, глядя в окно на станцию. По перрону влачился безногий инвалид с Георгиевским крестом на гимнастерке, опирался руками на две деревянные подставки. Прошла крестьянка с корзиной яблок.

– Станция Баженово, твою мать, – сказал ротмистр Каракоев. – Ювелира они с собой возят! А мы им платим за проезд по нашей земле, по нашей железной дороге …

Два крестьянских парня, прислонившись к стене, лузгали семечки, поплевывая себе на сапоги.

– Чертово дерьмовое свинство, – сказал ротмистр Каракоев.

Капитан Бреннер встал.

– Господа, а что за похоронное настроение? Мы уже в поезде, и с нами августейшая семья, которую мы – мы – сумели вырвать из лап большевиков! Ура, господа! Только тихо.

7 мая 1937 года
Москва. Лубянка

– Головы отвезли в Москву?

– Головы? – удивился Медведкин.

– Ну, не играй тут мне! Не в драмкружке. Головы отрубили?

– Отрубили! Но не возили их никуда! Закопали отдельно от тел!

Кривошеин снова сидел напротив Медведкина в кабинете и смотрел в угол, где у плинтуса притаилась сгоревшая спичка. В другом углу неслышно и недвижимо пребывал начальник Кривошеина – комиссар госбезопасности третьего ранга Глеб Бокий, пожелавший лично взглянуть на подследственного Медведкина.

– Есть сведения, что головы Романовых отвезли в Москву Якову Михайловичу Свердлову, – пошел Кривошеин на обострение, чтобы встряхнуть своего шефа, неподвижного последние четверть часа, будто ящерица на припеке.

– Председателю Совнаркома?! Второму человеку в стране?! Головы?! Зачем?! – Казалось, Медведкин вот-вот сорвется со стула и забегает в истерике по кабинету.

– Ну, ты не ори на меня. Отвезли головы, чтобы отчитаться …

– Вранье! Вранье! – простонал Медведкин страдальчески.

Кривошеин что-то записывал в протоколе. Бокий давно уже перестал слушать, будто отключил звук. Разглядывал скучное лицо Кривошеина. Бокию нужно было принять решение, судьбоносное для них обоих.

Никто в Управлении и подумать не мог, что именно Кривошеин станет главным фаворитом начальника спецотдела. Все прошлые надежды чекиста-мистика развеялись в лубянских коридорах, все прежние маги и шаманы его разочаровали. Иных уж нет, а те далече. И вот явился этот служака и зануда – не странный, не харизматичный, но обладавший тайной. Долгожданный проводник в зазеркалье, желанное и недостижимое для комиссара госбезопасности третьего ранга.

Кривошеин оторвался от протокола и посмотрел на Медведкина.

– Значит, вы просто стреляли и стреляли в кого попало? Чушь! Не могли вы там стрелять! Сколько вас было стрелков?

– Восемь … Нет, девять …

– А по другим свидетельствам – одиннадцать-двенадцать! И одиннадцать приговоренных! Где вы там все поместились в комнате двадцать пять квадратных метров? Да вы бы перестреляли друг друга!

– Да, было тесно. Мы стреляли … Не понимаю, что вы хотите узнать, гражданин следователь, – с тоской бормотал Медведкин.

– Не могли вы там стрелять! Вы их зарезали, закололи трехгранными клинками! Так ведь? Так?

Медведкин мотал головой:

– Стреляли мы, стреляли, гражданин следователь … и штыками – тоже. Но не помню я, какие это были штыки …

Кривошеин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Настало время главного вопроса.

– Это был ритуал?

– Что?

– Еще раз переспросишь, сука, я тебя отправлю в карцер на неделю.

– Да хоть убейте! Какой ритуал? Я не понимаю, что вы имеете в виду, гражданин следователь!

Бокий встал, подошел к столу и сказал, вглядываясь в лицо подследственного:

– Ритуал принесения в жертву царя и семьи.

Медведкин хлопал глазами.

– Не знаю я ничего, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Ну, если только вы имеете в виду жертву во имя революции?

– А может – на погибель революции? Кто придумал принести царя в жертву? – Бокий упирал в лицо Медведкина неподвижный взгляд.

Тот съеживался, исчезал.

– Не понимаю, о чем вы, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Какая жертва? Совсем не понимаю!

Мгновение Бокий смотрел на Медведкина сверху вниз, а Кривошеин на Бокия – снизу вверх, нахохлившись над протоколом. Бокий равнодушно отвернулся, потеряв интерес к подследственному, и снова сел в угол.

«Кто это? Откуда он взялся?» – спрашивал себя Бокий, вглядываясь в простецкое лицо Кривошеина. Конечно, его тщательно проверили. Все, что он написал в автобиографии, и все, что было о нем известно из разных источников, – все подтвердилось. Бокий чувствовал, что Кривошеин не так прост, как хочет казаться, но в чем подвох, не мог понять.

Когда этот невзрачный капитан явился на прием, просто записавшись у секретаря, и заявил, что знает дорогу в сказочную Шамбалу, Бокий подумал: провокация. Вольность двадцатых годов давно миновала, настали другие времена, и прорывы в неизведанное, в потустороннее наверху уже не приветствовались, мягко говоря. Наверняка кто-то из недругов решился-таки копнуть под комиссара госбезопасности. Но Кривошеин держался уверенно, будто и мысли не допускал, что его откровения о Шамбале могут быть опасны для него самого.

Бокий тут же предложил капитану проехать с ним на конспиративную квартиру и там продолжить разговор. Кривошеин согласился, снова проявив полное и совершенное спокойствие.

На квартире Бокий приставил ствол нагана ко лбу Кривошеина и спросил, кто его заслал и с какой целью. Кривошеин, казалось, удивился такому повороту, но не испугался, а произнес внятно и раздельно какие-то слова. Это было по-тибетски. Бокий знал несколько слов еще со времен подготовки экспедиции в Шамбалу двенадцать лет назад. И это были не просто слова – ритуальные термины, им научил чекистов один настоящий лама из Тибета. Для провокации это было слишком уж сложно. Так глубоко теперь не копали.

Капитан Кривошеин утверждал, что в прошлой жизни был у ворот Шамбалы и ему известно, где вход в иной мир. Его посещают видения прошлой жизни и другого мира. Не то чтобы Бокий поверил сразу и безоговорочно, но чутье подсказывало ему, что Кривошеин по крайней мере не врет. Он может добросовестно ошибаться, быть жертвой самовнушения. Тогда он сумасшедший, но не провокатор.

Профессор Барченко, занимавшийся в отделе у Бокия изучением необъяснимого и потустороннего, обследовал Кривошеина и нашел, что его тибетский опыт достоверен. Ему известны такие детали быта и культа Тибета, которые постигаются только личным опытом. В общем, Шамбала снова была близко, а с ней к революционному мистику Бокию вернулось забытое ощущение жизни и смысла …

Бокий включился и увидел, что Кривошеин подвинул Медведкину бумагу.

– Вот здесь подпиши.

– Что это?

– Твое чистосердечное признание в контрреволюционной пропаганде и агитации.

– Но я же … Я ни в чем не виноват, гражданин следователь. Я всю жизнь в партии. Я за партию … да я кого хочешь … – Медведкин заплакал.

– Ну что ты нюни распустил? Когда царских детей добивал, не плакал?

Медведкин перестал реветь и посмотрел на Кривошеина с недоумением.

– Так вы что же – жалеете их?

Он будто прозрел.

– Это вы – враг народа, гражданин следователь! Вы сочувствуете кровопийцам Романовым! Я буду жаловаться! Я напишу на вас …

Тут он вспомнил о комиссаре госбезопасности, притаившемся за его спиной.

– Товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга! Он же враг, этот следователь! Разве вы не видите! Это он враг, а не я!

Бокий встал.

– Товарищ комиссар госбезопасности! Я ни в чем не виноват, а он, вот этот, он же открытый монархист!

Бокий думал, глядя в некую точку пространства, и Медведкин на мгновение поверил в счастливый поворот в своей судьбе.

– Вы не знаете, что здесь творится! – с жаром бросился Медведкин развивать успех. – Этот следователь – он только про Романовых и спрашивает! Его вообще ничего больше не интересует!

– Молчать … – сказал Бокий негромко и распорядился: – Кривошеин, заканчивайте, нам нужно поговорить.

– Слушаюсь. Конвой!

Конвоир увел потрясенного подследственного, но Бокий не стал говорить в кабинете, и они с Кривошеиным зашагали по длинному пустому коридору.

Бокию тесно было в рамках казенного материализма. Он собирал вокруг себя шаманов, магов и каббалистов, чтобы найти дверь в другое измерение, – куда угодно, лишь бы отсюда. И Кривошеин предложил комиссару госбезопасности третьего ранга свой путь в Шамбалу, но застолбил для себя тему, интересовавшую его на самом деле, – жертвоприношение царской семьи.

Бокий и сам подозревал, что с казнью Романовых дело нечисто, и дал Кривошеину относительную свободу действий. Но что-то не складывалось. Арестованные под разными предлогами участники расстрела царя признавались в чем угодно: в контрреволюции, в шпионаже, в подготовке покушения на Сталина, только не в том, что казнь царя была ритуалом. Шагая по коридору, Бокий думал, что с царской темой пора заканчивать.

– Медведкин бубнит одно и то же про расстрел и сжигание тел. Ничего нового, – сказал Бокий.

– Думаю, он действительно больше ничего не знает, товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга …

– Так, может, и не было никакого ритуала?

– Я уверен, что Романовых принесли в жертву. Медведкин – мелкая сошка, потому и не знает ничего. Его использовали втемную …

Бокий прервал Кривошеина с раздражением:

– Мне ведь тоже ничего не известно ни о каком жертвоприношении. Объясните мне, почему я, один из самых информированных людей страны, ничего не слышал ни о каком ритуале в связи с казнью царя?

– Никто не знал об этом, кроме заказчиков и Юровского.

– И вы думаете, заказчик Свердлов?

– Он тоже не был главным. Промежуточное звено.

– Кто же был главным?

– Это я и пытаюсь установить. Медведкин – отработанный материал, нужны другие. Нужно брать их всех, всех, кто руководил казнью Романовых. Прежде всего – Юровского. И весь Уралсовет.

– Ну-ну, охолоните. Юровский, Уралсовет – заслуженные перед революцией товарищи. На каком основании вы собираетесь их брать?

Кривошеин посмотрел на Бокия с недоумением.

– Основания не вопрос.

– Жертва приносится для чего-то. Для чего же?

– Они хотели власти, абсолютной. Жертвоприношение царя с семьей должно было дать им невиданную силу.

Бокий остановился у окна, оглянулся – пусто в коридоре.

– Почему же Юровский до сих пор не на месте … – Бокий со значением показал глазами в потолок, – а Свердлов ненадолго пережил царя?

– Потому что у них не получилось. Где-то они ошиблись в ритуале.

– Допустим, вы правы. Над царем совершили ритуал. И что нам с этого?

– Я убежден, существуют способы управления миром, судьбами людей и целых государств, известные только узкому кругу посвященных. Вы ведь тоже в это верите. Неизвестные нам законы можно и нужно поставить на службу делу коммунистического строительства.

Да, Бокий верил, что многие законы мироздания еще предстоит открыть. Ленин говорил: «Социализм – это советская власть плюс электрификация …» Бокий думал: коммунизм плюс мистические знания Шамбалы – путь к светлому будущему человечества. А вот версия с царским жертвоприношением, похоже, зашла в тупик.

– Разрешите допросить Юровского, – сказал Кривошеин.

– Нет. Я запрещаю всякие действия в этом направлении.

– Как? Товарищ комиссар …

– Запрещаю. Мы должны готовиться к нашей миссии.

Кривошеин уставился на Бокия.

– Когда?

– Послезавтра встречаемся на квартире. Там все и обсудим. Я принесу паспорта, а вы ими займетесь. Вы готовы?

– Я готов, – сказал Кривошеин. Да и не было у него возможности сказать что-то другое.

– Хорошо. Время пришло.

Бокий в первый раз с начала разговора посмотрел в глаза Кривошеину, и тот выдержал взгляд.

– По какому обвинению Медведкин проходит?

– Контрреволюционная агитация и пропаганда.

– В расход. Сдавайте дело, а я там потороплю с приговором и приведением в исполнение.

Бокий пошел к выходу, Кривошеин побрел по коридору к себе. «Значит, Шамбала», – думал он. Рано или поздно это должно было случиться. Они заключили тайное соглашение: Бокию – Шамбала, Кривошеину – ритуальное убийство царя. Время шло, а Шамбала была все так же недостижима, и жертвоприношение все так же недоказуемо. И вот Бокий решился. Почувствовал, что тучи над ним сгущаются.

Все в Управлении знали, что нарком внутренних дел Ежов давно уже точит зуб на начальника спецотдела. И никакая Шамбала не могла уже спуститься с гималайских высот и повернуть вспять колесо его судьбы, если только он сам не поднимется к Шамбале. Это и был план Бокия, который он изложил Кривошеину при заключении ими союза: в любой момент, когда Бокий решит, они вдвоем по фальшивым паспортам выедут в Тибет. Конечно, в органах это сочтут бегством и предательством. И тут Бокий широко откроет врата Шамбалы советскому правительству, победителем вернется в Москву, а победителей не судят.

Вот только Кривошеин в Шамбалу не собирался.

13 мая 1937 года
Полигон под Москвой

– Водки выпьешь, капитан? – предложил Василий Блохин.

Кривошеин взял стопку со стола, выпил, закусил соленым огурцом, нарезанным мелкими дольками на тарелке. Кто-то подвинул ему еще тарелку с салом, но он покачал головой и сел у стены на лавку. Водка была ни к чему, он и так справлялся, но отказываться здесь было не принято. Это выглядело бы как неуместная бравада. Отказаться – значило бы поставить себя выше других офицеров, что сидели за столом и выпивали – умеренно, впрочем. Вряд ли водка нужна была им, чтобы снять напряжение, унять дрожь в руках или еще для чего-либо в этом роде. Скорее, это была дань традиции – как выпивка на рыбалке: собрались мужики для мужского дела, ну и выпивают.

Кривошеин приехал на закрытый полигон расстрелять Медведкина, подписавшего признание и получившего вышку в ускоренном порядке судопроизводства. Автозак с приговоренными опаздывал. Шестеро «исполнителей» – все в полевой форме, в званиях от лейтенанта до капитана – ждали. Выпивали, хрустели огурцами.

– Я вот думаю купить диван, – сказал молодой лейтенант.

– Диван – это хорошо, – сказал капитан с усами.

– Зачем тебе диван? – добродушно хмыкнул Василий Блохин. – Ты же не женат.

– А что же, товарищ капитан, только женатому можно на диване лежать?

– Ну куда ты его поставишь? В общаге своей?

– А что же? Сначала в общаге, потом, когда женюсь, квартиру дадут.

– Квартиру сразу не дадут. Ишь чего захотел – квартиру, – помотал головой капитан без усов.

– Конечно, сначала дадут комнату в коммуне, – сказал капитан с усами.

– Пока капитана не получишь, никто тебе квартиру не даст, – сказал Василий Блохин. – И то, если служба будет без нареканий.

«И если доживешь», – подумал Кривошеин.

– А ты, капитан, получил квартиру? – повернулся Василий Блохин к Кривошеину.

– Нет. У меня комната в коммуналке.

– Вот видишь, а ты, летёха, уже на диван нацелился, – сказал капитан с усами.

– А чего ж тебе квартиру не дают? – Блохин смотрел на Кривошеина сочувственно. – В местком ходил? В профком?

– Да зачем мне? Я не женат. Одному хватает.

– А-а-а! Ну, вот так вот! Неженатым не дают квартиры, даже капитанам, – сказал Блохин.

Порядок работы был отлажен до автоматизма. Автозаки привозили приговоренных, капитан Блохин становился у ямы с пистолетом. Подручные подводили смертников по одному, ставили перед ямой. Блохин стрелял в затылок. Конвейер: подвели – выстрел, подвели – выстрел. Когда у Блохина кончались патроны, ему подавали заряженный пистолет. К «добровольцам» здесь относились несколько свысока, с усмешечкой, как специалисты в любой области подсмеиваются над дилетантами. Добровольцами были либо следователи, приезжавшие, как Кривошеин, собственноручно «исполнить» своего подследственного, либо просто гости – пострелять. Гости были, конечно, не кто попало, а высоких рангов и должностей, обычно после ресторана. Выстрел в чью-то голову как десерт или как отрезвляющий шок – кому как. Добровольцы нарушали отлаженную работу конвейера, и это раздражало спецов.

Кривошеин всегда сам исполнял своих. Сколько убил за двадцать лет в органах, не считал. Много … но недостаточно. Еще до того, как стал следователем, бегал оперативником и стрелял врагов советской власти всех мастей: бывших белогвардейцев, анархистов, октябристов, да и монархистов заодно. А потом и вовсе сказочное время настало: одни коммуняки объявили врагами других коммуняк – троцкистов, левых и правых уклонистов и прочих ревизионистов. Стреляй не хочу. Практически – по своему выбору. И стрелял. Ведь все виновны, все без исключения, и сам он – больше всех, но ему своя расплата, своя карма, как говорят в окрестностях волшебной страны Шамбалы. А комсомолка Нина, дочь комиссара и комдива? Нину он прощает, ибо спасает.

С полигона донесся рокот двигателя: подъехал автозак. Вошел начальник конвоя, принес списки и папки с личными делами.

– Как фамилия твоего, капитан? – спросил Блохин.

– Медведкин.

– Есть такой. Давай ты первый, чтобы мы потом не прерывались.

Кривошеин вышел из караулки в слепящий свет прожекторов, как на сцену. Приговоренные стояли на коленях под охраной конвоиров – резко очерченные светом силуэты, будто пешки на шахматной доске.

– Медведкин, – сказал Кривошеин начальнику конвоя.

Двое конвоиров подняли одну из пешек и подвели. Согласно процедуре, начальник конвоя сверился с фотографией в личном деле.

– Сам дойдешь? – спросил Кривошеин.

– Куда? – У Медведкина стучали зубы.

Кривошеин развернул Медведкина и подтолкнул в направлении ямы, зиявшей на границе света и тени. Медведкин сделал два шага и встал.

– Помочь? – спросил начальник конвоя.

– Справимся, – сказал Кривошеин.

Он крепко сжал локоть Медведкина, и плечом к плечу они пошли к яме. Медведкин вроде бы и не упирался, но шел – будто против ураганного ветра.

– Ну, давай, – уговаривал Кривошеин.

– За что? – пробормотал Медведкин.

Кривошеин удивился. Обычно в последние минуты смертники не разговаривают. Уже нет вопросов, и ответы не нужны.

– Почему? – Медведкин сопел и задыхался.

Кривошеин молчал. Не подарит он старому большевику такую роскошь, как смысл, в его последнюю минуту.

Кривошеин развернул Медведкина к яме спиной, с трудом оторвался от него. Вырвав свою руку из его рук, отступил на три шага, достал из кобуры пистолет. Секунда, две, три … Кривошеин держал паузу, целясь в лоб. Медведкин закрыл глаза, губы его тряслись. Когда конвой уже готов был предложить свою помощь тюфяку-следователю, Кривошеин спросил:

– Это был ритуал? Скажи, тебе уже все равно.

Медведкин пошевелил губами. Кривошеин не расслышал.

– Что?

Медведкин снова пошевелил губами. И Кривошеин услышал, и даже не так услышал, как прочел по губам.

– Мы не стреляли … Сначала не стреляли …

Кривошеин убрал пистолет в кобуру, схватил смертника за локоть и потащил обратно к караулке. Медведкин едва переставлял негнущиеся ноги.

– Вы не стреляли? А что? Что вы делали?! – тряс его на ходу Кривошеин.

– Мы … – сказал Медведкин что-то неразборчиво.

– Что?

– Сначала … только потом достреливали еще живых … – он едва ворочал языком.

– Что – сначала?

Кривошеин тащил Медведкина, опасаясь, что он вот-вот упадет и забьется в судорогах.

Когда до караулки оставалось с десяток шагов, раздался выстрел. Медведкин упал с дыркой над переносицей.

– Зачем?! – закричал Кривошеин, заслоняясь рукой от кинжального света.

Перед ним темной неразличимой грядой стояла расстрельная команда.

– Какого хрена ты творишь?! – послышался голос Блохина.

– Капитан, вы ответите за это!

– Это ты ответишь, идиот! Ты что тут устроил?! Приговор должен быть исполнен!

– Он начал давать показания! Важные! Открылись новые обстоятельства!

– Какие на хрен обстоятельства? Приговор вынесен! Вали отсюда, капитан! Завтра рапорт о твоих художествах будет у твоего начальства.

Ослепленный Кривошеин стоял будто на шахматной доске – один против фигур противника, а у ног его лежал поверженный ферзь …

Пока шел к своей машине, за спиной каждую минуту раздавался выстрел. Был момент, когда Кривошеин остановился, достал пистолет. Скрежетал зубами и все же поборол желание вернуться и прострелить башку капитану Блохину, и стрелять, стрелять, пока его самого не свалят пулей …

Нет. Нельзя. Нина.

Из записок мичмана Анненкова
19 июля 1918 года

Эшелон отошел от станции Баженово только в десятом часу вечера, когда уже стемнело. Мы все вздохнули с облегчением. В движении спасение. Наконец мы удалялись от Екатеринбурга, от проклятого Ипатьевского дома, вокруг которого наверняка с утра уже носились комиссары.

После заключения и опасностей бегства в вагоне наступило блаженное затишье. Два дня спасенные спали.

Что касается нас четверых, то каждый по очереди заступал на шестичасовое дежурство. В обязанности дежурного входило выполнять просьбы и поручения Государя и членов Семьи, следить за обстановкой на перроне во время стоянок и не допускать посторонних в наш вагон.

Я стоял на посту в коридоре возле тамбура и слышал смех и голоса из купе Царевен. Они болтали и пикировались за картами с Лиховским и Каракоевым. Голос Лиховского властвовал, царил. Душа компании.

В четверке Великих Княжон было разделение на две пары: Ольгу и Татьяну звали «большие», а Марию и Анастасию – «маленькие». Я знал это еще со времен своей службы на Корабле (здесь и далее Корабль – это яхта «Штандарт». Так я всегда именовал яхту про себя, так и буду называть ее в этих записях – Корабль, именно с заглавной буквы), где быт и привычки Семьи во время продолжительных плаваний – как на ладони для всех членов команды. Так вот и мы с Лиховским в нашей четверке были «маленькими». Это и понятно: близкие по возрасту (Лиховскому было двадцать пять) и по военным специальностям, связанным с техникой (он – с аэропланами, я – с кораблями), мы сразу понравились друг другу. Ироничный, синеглазый, где бы Лиховский ни появился, всегда находилась пара женских глаз, провожавшая его с восхищением. Я иногда думал: черт, выпадет же столько счастья одному шалопаю.

Дверь купе Царевен открылась, и выпорхнула Анастасия, разгоряченная. Обернулась к компании и бросила:

– Оставьте, Лиховский! Вы все сочиняете на ходу …

Закрыла дверь и посмотрела на меня лукаво.

– Леонид! Вы здесь так одиноки …

– Служба, Ваше Высочество!

– Опять Высочество! Будто не помните, как меня зовут. Неужели забыли нашу дружбу?

– Мы были детьми, а теперь … Вы так изменились …

– Подурнела?

– Что вы! Напротив!

Подошла ко мне.

– Это же чудо – что вы с нами! Как вы здесь? Почему вы здесь? Вы пришли за мной? Я знала, что кто-нибудь придет, но не думала, что это будете вы. А впрочем … не знаю, может, и думала …

– Вы меня вспоминали?

Она помедлила всего мгновение и ответила, как мне показалось, искренне:

– Да, я вас вспоминала.

Она еще подумала.

– Вспоминала всякий раз, когда … когда садилась в автомобиль или в вагон …

– Почему?

Смущенно повела плечом.

– Запах машинного масла, угля, механизмов …

Я изумился.

– Обо мне вам уголь напоминает? Почему?

– Наш Корабль, его железные тайны … Вы же помните?

Она выделила это «помните» особенной ноткой в голосе и пристальностью взгляда.

– Помню …

Двумя фразами мы так много сказали друг другу, что не стоило больше продолжать, и она – умница – тоже поняла это, отвернулась и сделала от меня несколько быстрых шагов. Но возле родительского купе снова глянула:

– А вы возмужали … – И вошла.

Честно говоря, в те дни, сразу после побега, я не понимал, как вести себя с Царевнами. Прежнего детского между нами уже быть не могло, и как же теперь … Зато Лиховский никаких трудностей не испытывал, будто не я, а он знал Царевен с детства.

Лиховский влюбился в Татьяну в госпитале, и ему повезло быть рядом с ней три недели – да-да, с Великой Княжной Татьяной Николаевной три недели дышать одним воздухом, говорить, смотреть в глаза и даже держать за руку; и более того – быть предметом ее ласковой заботы. Точнее, это не он был рядом с ней, а она рядом с ним, прикованным к госпитальной койке. Летом пятнадцатого года немцы подбили аэроплан Лиховского, но он, тяжело раненный в бедро и легко – в руку, сумел спланировать на наши позиции. И вот везение! Его отправили в тыл, в Царскосельский госпиталь, и первым, кого он увидел, открыв глаза после операции, была сестра милосердия Татьяна Романова. Она, как и Ольга, и Государыня, ухаживала там за ранеными.