Оглавление

Глава 5

ПРИВИДЕНИЯ ЖИВУТ НА ЛИТОРАЛИ

У острова Барака. Без клещей, но с домкратом. Компас не нужен. Первая встреча с прыгунами. Кабо сотейр. Аборигены мангров. Дорогу перебегают… рыбы! Удебный лов прыгунов. На рыб с рогаткой. Самый большой «прыгун». «Белые кони» с Аравийских пляжей. Аравийский Сфинкс. Ночь среди «привидений». В лагуне. Трохус, как коммунальная квартира. Мурены. Учите их язык. Поймать мурену. Мурены и их комменсалы. Совместная охота. Легенда о муренах. Самые страшные. Как они устроены. Среди ежей. Чистота, сплочённость, медлительность. «Пылинка» дальних стран.

У ОСТРОВА БАРАКА

Регулярное охлаждение акватории у южной части Аравийского полуострова не позволяет развиться настоящим коралловым рифам со всеми сопутствующими этим организмам сообществами животных, растений и водорослей. На той же широте в Красном море этот мир гораздо богаче и красочней, но всё же кое-что интересное есть и здесь…

Тем, кто попал в шлюпку, не терпится скорей высадиться на берег, но течение между берегом и островом Барака, увенчанном белой шапкой птичьего помёта, настолько сильное, что шлюпка с мотором в одну Чуковскую силу едва продвигается, причём боком и, несмотря на молодецкое р-раз! р-раз! — явно не туда, куда нам хотелось бы.

Гребцы сменяют друг друга, рулевой правит на пляж, однако течение не сдаётся, приближает нас к скалам, кажущимся со шлюпки неприступными. Облегчая её, Чуков и я вываливаемся за борт, добираемся до берега вплавь, но выбраться на него не так просто. И хотя прибойная волна несёт нас в объятия скал, откатная с силой ещё большей стремительно волочёт обратно в море. Водная толчея, пена, брызги, водовороты… Наконец находим крошечную микробухточку, заплываем в неё, оглядываемся. Кажется, вылезть на берег — пара пустяков, но ковёр чрезвычайно скользких коричневато-розовых мягких кораллов альционарий, которыми обросло абсолютно всё, не позволяет приподняться даже на корточки, волны тотчас валят на бок и играют нами, как хотят. Приходится выбираться из этой мыльницы и искать другой путь. И он находится рядом.

Благодаря объединённым усилиям животных сверлильщиков, ветра, волн и солнца прибрежные скалы, сложенные из осадочных пород и потоков древних лав, не сгладились, а обострились и обточились, превратившись в прихотливые каменные кружева, и только выходы базальтов смогли в какой-то степени противостоять стихиям. В прибойной зоне из них сотворены извилистые ходы, огромные подводные колодцы, широкие галереи, котлоподобные овальные выемки размером от просяного зёрнышка до ванны, в которой вполне уместится взрослый человек.

Наверное, так выглядит изрытая метеоритами спёкшаяся поверхность Луны или Меркурия, нет только тамошней пыли. Почти в каждой выбоине, в зависимости от её объёма, лежит разноразмерная галька, либо булыжины с футбольный мяч и крупнее. Процесс производства ванн представлен во всех стадиях. Работу по вытачиванию полостей начинают песчинки, передавая ее, как эстафетную палочку, камешкам всё больших и больших размеров, гальке, валунам. Их неустанно вращают волны, они трутся, расширяют, углубляют, шлифуют и полируют стенки выемок, выискивают в них слабину, чтобы внедриться и продолжить свою разрушающую деятельность в других направлениях.

Неторопливо течёт здешнее время. Кто знает, сколько его канет в вечность, пока щербинка на теле скалы превратится в глубокую нишу, расширяющуюся книзу, иногда с острыми рваными краями, иногда с покатыми. Углубляя чашу, жернова истираются сами, прибой забрасывает новые — и так бесконечно, с регулярным перерывом на время отлива. Продукты истирания вымываются из чаш, сортируются волнами по форме, тяжести, а иногда и по цвету, и заботливо откладываются течением, волнами и ветром на ближайшем пляже.

С наружной стороны выемок: там, где тень — там над водой, а под водой по всей поверхности укрепляются усоногие раки-балянусы величиной от горошины до рюмки. Они образуют из своих мёртвых и живых створок, словно из осколков битых бутылок, вцементированных в каменную ограду, неприступное препятствие. В таком месте войти в воду или выйти из неё невредимым, особенно при сильном волнении, почти невозможно.

БЕЗ КЛЕЩЕЙ, НО С ДОМКРАТОМ

На тех же скалах, на балянусах и друг на друге селятся скальные устрицы с пиловидно зазубренными створками — острыми как бритва, и прочными как бетон. Между ними, где повлажней и потенистей, присасываются хитоны, пателлы и некоторые другие моллюски и губки-сверлильщики — перед их сверлильным аппаратом не могут устоять ни панцири моллюсков, ни скалы. В процессе эволюции они изобрели оригинальный способ разрушения любого субстрата — вырабатываемой ими углекислотой.

Глядя на обитателей побережья, в большинстве своём морских животных, освоивших его от сублиторали — дна моря, открывающегося всего лишь на два-три часа в период наибольших отливов, до супралиторали — зоны заплеска, куда в самый сильный приливный прибой ветер доносит лишь брызги и водяную пыль, не перестаёшь удивляться, как они могут выжить в столь резко меняющихся условиях?!

Многочисленное неприхотливое, скупо раскрашенное население литорали, участка побережья попеременно то затопленного водой в прилив, то открытого, хотя и равно удобно чувствует себя и там, и здесь, но предпочитает не удаляться ни от воды, ни от суши.

В лужах, оставшихся после отлива, охладившаяся за ночь вода к полудню нагревается едва ли не до кипения. Вдобавок из-за интенсивного испарения солёность её повышается настолько, что по краям, где она прикасается к разогретым камням, откладывается белая кайма горькой морской соли.

Если случается дождь, хоть редко, но выпадающий и в этих местах, отрезанные от моря водоёмы внезапно опресняются. Такие изменения очень сильно зависят от глубины, объёма и удалённости от моря. И, несмотря на столь резкие, иногда полярные колебания среды обитания, в этих лужах живут не только сравнительно низкоорганизованные и неприхотливые животные, способные в случае крайней нужды замкнуться, закупориться в своём доме, вытерпеть условия и похуже, но даже и рыбы, случайно заброшенные туда волной или не успевшие отступить с отливом.

На грани двух стихий жизненное пространство стеснено, каждый стремится завоевать свободную площадь, выбраться из-под кого-то, сбросить его, не попавшись при этом на зуб другому, и, улучив момент, оседлать нерасторопного соседа. Такое сожительство не всегда приносит вред, иногда оно полезно, иногда нейтрально.

Методы борьбы за жизнь разные. Привередничать особо не приходится. Все стараются обрасти колючками, шипами, рогами, покрыться панцирем, окаменеть, прижаться к скалам, слиться с ними, даже врасти, всверлиться, стать несъедобным, ядовитым, незаметным, неподвижным, либо столь подвижным, что никакому врагу не угнаться. А вот и совершенно иной выход: животное настолько многочисленно и плодовито, что его просто невозможно выесть.

В ответ на бесконечные ухищрения одних спастись, другие в ходе эволюции приобретают способность преодолевать защитные механизмы соседей. Таким образом, строение тела отдельной особи и поведение вида составляют неразделимое целое.

К прикреплённым моллюскам, живущим только в воде — различным устрицам, мидиям, жемчужницам, морским желудям и другим, неприкреплённым — двустворчатым гребешкам и петушкам и одностворчатым, галиотисам, друппам, ципреям, муррексам, а также к периодически оказывающимся то в воде, то на воздухе усоногим ракам балянусам и морским уточкам, трудно подобраться хищникам. Раздробить панцирь устрицы петуший гребень невозможно — не у всякого под рукой зубило с молотком! И не нужны эти инструменты, например, целому семейству морских звёзд. Свою жертву они одолевают, присасываясь органом передвижения — амбулакральными ножками к нижней и верхней створкам моллюсков, затем, разжав их словно домкратом, в образовавшуюся щель проталкивают желудок, выделяют пищеварительные соки и переваривают жертву как в котелке в её же собственном доме!

Стоит упомянуть, что звёзды обладают поразительной способностью к регенерации, из одного луча и даже его остатка, при условии, что сохранился небольшой кусочек центрального сегмента звезды, полностью восстанавливается весь организм! Так они увеличивают свою численность, но не только так… В случае необходимости они запросто меняют пол и успешно размножаются.

Из-за своей корявости и ветвистости кораллы в желудок не помещаются, поэтому звезда «терновый венец», питающаяся ими, просто ползёт по рифу и переваривает за раз только небольшой его участочек, а позади неё, как после саранчи на поле, остаётся лишь белый коралловый скелет, бывший до того цветущим рифом.

Но нашлись и такие богатыри, которые, чтобы добраться до лакомого хозяина, применяют противоположный домкрату принцип тисков. Его используют разнообразные моллюски-хищники, как например дальневосточный вселенец в Чёрное и Азовское моря, многим хорошо знакомая рапана. Найдя друзу мидий, она зажимает её мощной мускулистой ногой и жмёт до тех пор, пока не раздавит.

КОМПАС НЕ НУЖЕН

Кто бы мог подумать, что галиотисы, или морские ушки, обладатели красивой перламутровой внутри раковины, и на свою беду вкусного мяса, отличные спринтеры, чего никак не скажешь, глядя на их приземистую плоскую «фигуру». Однажды во время работы в Йемене, когда у меня ещё не было подводного ружья, я решил набрать на обед галиотисов и других моллюсков — консервы уже осточертели.

Кто любит плов, перепелов,

Ещё бы! Ужин тонный,

А мне бы денежки считать,

Смакуя абелоны…

Очень кстати вспомнил я Джека Лондона и его «Лунную долину», и ещё одно их английское название…

Каково же было моё удивление, когда я увидел, с какой скоростью компания абелонов, обычно плотно сидящих присосавшись к субстрату, дружно метнулась на другую сторону переворачиваемого мной камня! Но такое — воистину спринтерское, бросковое перемещение — я видел лишь однажды. Вот и думаю, а может быть я застал их в момент, когда они готовились к смене места?

Малоподвижные днём панцирные моллюски — хитоны и в особенности улитки-блюдечки — пателлы, большую часть жизни проводящие в сосредоточенном прислушивании к процессам пищеварения в собственном желудке, оказывается, отчаянные любительницы ночных прогулок в одиночку! Во время выхода на охотничью тропу, заворачивая всё время влево, пателла наползает на микроводоросли, сдирая их языком-рашпилем, и движется так до тех пор, пока к концу променада не попадет точно туда, откуда эта прогулка началась. Какова ориентация! А ведь при каждом выходе пателла меняет радиус и направление своего маршрута, чтобы не пастись на одном и том же месте и дать возможность водорослям подрасти! Края её раковины настолько идеально подогнаны к постоянному месту жительства, находящемуся обычно в расщелине и в тени, что на другом участке ей просто не выжить. По мере роста эта улитка, каким-то образом умудряется и место жительства приспосабливать под себя.

Если во время отсутствия пателлы площадку, на которой она живёт начиная с личинки, разрушить, поскоблив ножом скалу, то по возвращении она будет долго кружиться, останавливаться и снова топтаться на одном участке, выискивая своё место. Так и сяк примеряет она зубцы краёв раковины к скале, словно недоумевая: в чём дело, что случилось, ведь не могла же я ошибиться! И лишь окончательно убедившись в том, что этого места, в сущности дома, и в самом деле нет, в расстроенных чувствах — ещё бы, лишиться жилья! — отправляется на поиски нового.

Ночные прогулки объясняются, видимо, тем, что, приподнятую над субстратом во время движения, оторвать её довольно легко, особенно в прилив, чем и пользуются враги, а присосавшуюся к скале можно разорвать на две части, поддевая клином, но от скалы так и не отделить.

Упоминавшиеся выше галиотисы-абелоны присасываются ещё крепче. В юном возрасте, пока они слабоваты и живут на малой глубине, их единственное спасение — в скорости. Взрослея, галиотисы переселяются глубже, обрастая известковыми водорослями и крыложаберными моллюсками, разрушающими верхний слой их раковины. Но, компенсируя порчу внешних покровов, выполняющих функцию маскхалата, они постоянно наращивают внутренний перламутровый слой, а бывает (хотя и очень редко), что из этого слоя формируются причудливой формы жемчужины. У пожилых экземпляров толщина его достигает нескольких миллиметров и переливается сполохами зелёного, малинового и алого цветов, расходящимися от завитка-точки роста в верхушечной части. При этом верхняя, изнаночная часть «маскхалата», подкладка, играет ту же роль, что амальгама и чёрный лак у зеркала. Стоит разрушить их, и зеркало становится обычным стеклом, а у раковины прелесть красок тут же исчезнет.

У галиотиса фулгенса по периметру внутренней части раковины тянется орнамент «написанный» чёрно-жёлтой вязью, которую при некоторой доле воображения можно принять за буквы экзотической письменности. Может быть, это следы живущих на них и не очень приятных соседей — губок, внедряющихся в верхний известковый слой и остающихся там навсегда.

На глубине в несколько метров добыть взрослого галиотиса в десять-пятнадцать сантиметров длиной, да еще и прикреплённого — проблематично. Не обойтись без ножа, аккуратно просунутого между тонким краем раковины и субстратом. Правда, сначала надо потратить много времени, чтобы найти самого моллюска, совершенно неотличимого от скалы, на которой он живёт.

Хитоны, пателлы, друппы, китайские шапочки, некоторые муррексы и даже ципреи могут в период отлива несколько часов обходиться без воды. Они ещё плотней прижимаются к скалам, спасаясь от безводья не только сами, но и укрывая под своей раковиной другие, более мелкие организмы. Устрицы запасают воду внутри себя, устраивая в раковине своеобразный аквариум, для чего наглухо смыкают створки. Так же поступают и чашеобразные балянусы. Ссохшись, пожелтев, терпеливо пережидают отлив жёсткие, как наждачная бумага, водоросли.

Все, кто не может жить без воды даже малое время, отступают вместе с ней или хотя бы прячутся в тень у самой кромки, под камнями, там, где сохраняется влажность. Рыбы забиваются в расщелины, расклинившись жаберными крышками или даже уцепившись зубами за подходящий камень всё с той же целью — чтобы не унесло в море. На первый взгляд весьма странное поведение для рыб, но на самом деле глубоко целесообразное: в открытой воде им не выжить — негде укрыться, там другие хозяева. Зачастую они лишены чешуи или она очень мелкая, обладателям же крупной чешуи, видимо, сложно изгибаться в каменно-коралловых лабиринтах, да и слишком легко поцарапать её о различные выступы, а может им просто нет нужды прятаться, как, например, попугаям.

Но есть рыбы в период отлива не отступающие вместе с ним, к существованию на воздухе приспособившиеся ничуть не хуже, чем их сородичи к воде. Это морские собачки — Blennidae. Большинство из них раскрашено весьма прихотливо, но некоторые серо и невзрачно — под цвет скал, переливчатую игру света на увлажнённой поверхности водорослей и теней от многочисленных изломов микрорельефа. Увидеть их можно только в движении, настолько удачен камуфляж. В длину собачки достигают более полуметра, но встречаются со столовый нож или карандаш, а то и вовсе с английскую булавку. Они точно кузнечики в траве — скачут во все стороны, ловко прижимаясь к камням грудными плавниками-присосками и нижней частью головы. Если же вы будете слишком надоедливы, они не уплывут, а начнут прыгать по скалам и воде, чтобы выскочить в другом месте и распластаться на камне, всем видом показывая: ну что, поймал? Рыбки хоть и мелкие, но нрава воистину собачьего! Размер противника их не смущает, могут вцепиться в любой момент и во что угодно, так что опасайтесь.

Но ещё более интересными, нам мой взгляд, являются ближайшие соседи бленнид по биотопу — переофтальмусы, они столь замечательны, что мы на время покинем берега Аравии и отправимся туда, где с ними можно побыть наедине и рассмотреть получше.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ПРЫГУНАМИ

Впервые с переофтальмусами я встретился в порту Виктория на Сейшельских островах в 1964-м году. Мы пошли в увольнение, и едва сделали несколько десятков шагов по молу, сложенному из кусков кораллового известняка, как с обеих сторон его по обнажившемуся в отлив дну шустро запрыгали непонятные существа. Сначала по незнанию я принял их за нечто среднее между ящерицами и лягушками — до того проворны они были, — но уж никак не за рыб.

Удивительные существа обитали среди всякого хлама, какой люди во всех краях и весях считают своим долгом выбрасывать в ближайший водоём.

Илистые прыгуны с одинаковым проворством скакали по маслянисто блестевшему илу, лавируя между битыми и целыми бутылками, пивными банками, пластиковыми пакетами, расползшимися коробами, изношенными автомобильными скатами, ржавыми железяками, и, не задерживаясь, с подскоком проносились по оставшимся отливным лужам. По какой-то своей надобности внезапно ныряли в них или непостижимым образом взбегали на отвесную стену мола, чтобы спрятаться в многочисленных выемках, трещинах и пустотах, выбитых прибоем в коралловых камнях из которых был сооружён мол.

Столь интересные создания тут же приковали моё внимание, и я готов был остаться на этом филиале городской свалки, чтобы познакомиться с ними тесней. Но, к сожалению, я был с группой, а она единодушно тащила меня в город, в зазывно распахнутые двери местных лавок.

Желая на прощанье ещё раз полюбоваться странным аллюром забавных рыбок, я подобрал обломок коралла и швырнул в ближайшую лужу. Из небольшой грязевой сопочки в центре её в разных направлениях веером разбежались линии кружков, какие остаются на воде от брошенного по касательной плоского камня. Все они направились к другим островкам, лужам и к стене мола.

— Переофтальмусы, — просветил меня Костя, — Смотри, — и указал взглядом на лужу прямо у основания мола. — Помнишь, в какой-то серии «Тарзана», где путешественники идут в дебрях Африки по болоту, вокруг них собираются странные существа? Это те же переофтальмусы, только соответственно драпированные, приукрашенные разными рогами и выростами и снятые крупным планом. Чем не первобытные ящеры?

Мы немного отстали от товарищей и стояли неподвижно, прижавшись спинами к стене какого-то портового строения. Вот один переофтальмус высунул из норки, расположенной посреди лужи, свою бегемотообразную голову с перископическими глазами на самой макушке, словно две сросшихся ягодки на общем стебельке. Моргнул каждым глазом по очереди, прыгнул на воду, и в несколько прыжков подскочил ближе к нам, очутившись в другой луже, усеянной россыпью своеобразных вулканчиков с водой в кратерах. Уселся на краю самого крупного из них, опустив кончик слегка изогнутого хвоста в воду и замер, изредка помаргивая. Один глаз его при этом зорко следил за нами, в то время как зрачок другого словно опускался в стебелёк, веко смыкалось на нём вращательным движением — и глаз снова сверкал на солнце, а процедура протирания повторялась с другим.

Переофтальмус стоял на грунте как на постаменте, приподняв голову и переднюю часть тела, опираясь на грудной плавник-присоску, подобную тем, которыми крепят к стене ванной мыльницу. Он стоял так до тех пор, пока кто-то из нас не шевельнулся, — и пугливая рыбка, кстати, родственница наших бычков, мгновенно развернувшись, скрылась в подводной норке.

КАБО СОТЕЙР

На следующий день, дождавшись отлива, мы отправляемся на ловлю илистых прыгунов. С собой берём сачок на длиннющей бамбучине и кусок мелкоячеистой дели с привязанными по углам верёвками. Расстелив дель на грунте, мы собираемся загонять на неё переофтальмусов, что при их пугливости, как мы думаем, не составит труда, а затем вздёргивать её в воздух за верёвки и, пожалуйста, — собирай улов, если ловля сачком окажется непродуктивной.

Пока мы расстилали дель и разносили верёвки, Чуков безуспешно махал сачком, он оказался слишком длинным и неуклюжим, а прыгуны, перепуганные вторжением в их местообитание, чересчур проворными. Они носились перед нами то прячась в норках в иле, то в стене мола.

Но вот ловушка приготовлена, и мы замерли, ожидая, когда же прыгуны станут бегать по сети. Однако затаились и переофтальмусы, обдумывая сложившееся положение. Попытки вспугнуть их и заставить в суматохе забежать на дель не увенчались успехом, они явно оббегали её, как и другие препятствия в изобилии устилавшие обсохшую литораль…

Наши манипуляции с сетью и сачком не остаются незамеченными местными жителями и в первую очередь детворой. Человек десять разновозрастных и разной степени смуглоты, кучерявости и вполне добротной колхозной веснущатости мальчишек и девчонок собирается позади меня и, перешушукиваясь, с интересом наблюдают за нашими действиями.

Даже неизбалованного происшествиями полицейского, изрядной толщины и угольной черноты дядьку, нёсшего свою службу где-то за территорией порта на площади возле почты, привлекает необычная суета. Делая вид, что его интересует непорядок на литорали с другой стороны мола, он бочком-бочком продвигается ближе, и нет-нет да и косит выпуклый чёрный глаз на нас и наши снасти.

Чтобы скоротать ожидание, выбираю мальчишку поближе, показываю рукой на прыгуна, изображая ей прыгающие движения, спрашиваю: — Вот из ит?

Польщённый вниманием, улыбаясь во весь рот, пацан отвечает: — Кабо сотейр!

— А, так это обыкновенный кабо сотейр! — говорю я по-русски и уже гораздо громче, указывая рукой на пробегающую мимо рыбку, чтобы надёжней запомнить произношение и в расчёте на всех слушателей, по слогам повторяю, — ка-бо со-тейр!

И тут происходит что-то совершенно невероятное. Наверное, ни один комик мира не мог ожидать подобного эффекта от самой гвоздевой своей шутки. Не ожидал его и я. Подошедшая вплотную ребятня искренне и дружно, как только и можно смеяться в их возрасте, заливается таким звонким смехом, что даже полицейский не выдерживает — ухо больше не в состоянии вытягиваться в нашу сторону без риска оторваться, а тут вроде бы некий непорядок и нелишне вмешаться. Совсем не грозный страж оказывается возле взвизгивающей от смеха девчонки, выгнувшейся так, что косички её чуть ли не метут бетон сзади себя, и что-то спрашивает. Я не слышу ни вопроса, ни ответа, но полицейский вдруг раздувает щёки, пучит глаза, не сдержавшись, хлопает себя по бёдрам, затем машет рукой в сторону литорали и нашей сетки, бормочет: — Кабо сотейр, кабо сотейр! — сотрясаясь всем телом от распирающего смеха.

По-прежнему не понимая, что же вызвало смех, но отчего бы не потешить ребятню, повторяю вопросительно: — Кабо сотейр?

Хохот достигает апогея. Полицейский, утирая слёзы, пошатываясь, неверными шагами отходит от нас, всхлипывая и захлёбываясь. Визжащая на разные голоса детвора, дрыгая ногами, катается по бетону. Самый маленький карапуз, хохочущий, по-моему, за компанию, никем не замеченный отступает к противоположной стороне мола и, не заметив края, падает в ил. Не переставая хихикать, вскарабкивается по известняку, высовывает из-за бордюра вымазанную рожицу и зовёт на помощь. Тут уж смеюсь и я, подмигиваю моим собеседникам, указываю на измазанного карапуза и, не удержавшись, добавляю последнюю каплю:

— Кабо сотейр?

Восторженный визг перекрывает мои слова.

— Кабо сотейр, кабо сотейр, — повторяя на разные лады и тыча в него пальцем, все бросаются к малышу, вытаскивают его на мол. Какая уж тут ловля переофтальмусов!

— Чем ты их насмешил? — подходит ко мне Костя.

— Хочешь, научу? Скажи им «кабо сотейр».

— А что это?

— Думаю, илистый прыгун по-ихнему, — не очень уверенно отвечаю я.

— Чего ж тут смешного? — Костя пожимает плечами, недоверчиво смотрит на меня, но повторить вслух не решается.

В самом деле, чего же здесь смешного, кто знает? А я так и остаюсь для местной ребятни на всё время стоянки — Мистер Кабо Сотейр!

АБОРИГЕНЫ МАНГРОВ

Болотистые мангровые заросли побережья Пакистана, вероятно, как и любые другие, очень отличаются от сухопутных болот по растительности, происхождению, составу илов. Нет здесь никаких трав, не говоря уж о кочках с клюквой, черникой или голубикой, разве что на границе их и окружающей щебенчатой пустыни ютятся травы — солеросы и суккуленты.

Чавкающие и булькающие звуки сопровождают нас при любом движении. Лужи и озерки воды, пряди зелёных водорослей, опутывающие выступившие в отлив из воды ходульные корни полукустарниковых деревцев-мангров — вот обычный и, наверное, не очень живописный пейзаж. Но это кому как…

В самом деле, небиологу делать здесь, конечно же, нечего, если не знать, к примеру, что мангры размножаются удивительнейшим образом. Созревший плод — чёрное, толщиной в мизинец, утолщающееся в нижней заострённой трети веретено. Оно висит, дожидаясь момента полного отлива, чтобы точно в период наибольшего спада воды оторваться от ветки, встрять острым концом, к которому предусмотрительно смещён центр тяжести, в обнажившийся размякший ил, заглубиться и начать срочно отращивать корни — якоря, иначе с приливом может вымыть, а со следующим и в океан унести. На весь процесс — считанные часы. Об этом читано в книгах, а тут предоставляется возможность увидеть воочию!

Мангровые леса оберегают от размыва берега островов и материков, давая приют нашим перелётным птицам и местному зверью. В Республике Бангладеш, обладающей малодоступными, крупнейшими в мире мангровыми лесами, водятся тигры. Интересны мангры и просто сами по себе своей способностью жить и процветать в условиях, казалось бы, непригодных даже для чахлого существования.

Когда время от времени в прессе затевается разговор о том, какие формы живого можно встретить на других планетах, все почему-то считают, что там смогут обитать только вирусы, бактерии, какие-нибудь микроорганизмы. Забывая, что на Земле в глубинах океанов в совершенно бескислородной среде — в перенасыщенном серой кипятке живут креветки, крабы, рыбы и другие довольно высокоорганизованные животные.

Кто знает, с чего начинает, что зарождает для начала природа, чтобы заселить даже безатмосферные планеты, прежде чем на них, пройдя всю цепь эволюционного развития, появится человек? Или применительно к другим планетам — РАЗУМ. В какой фантастический для нас облик облечёт его Создатель?

Наша личная цель — сфотографировать всё, что представляет интерес, и общественная — наловить переофтальмусов для институтского аквариума, а также для Киевского института зоологии. Переофтальмусы отлично переносят неволю и хорошо живут в аквариуме, много воды им не надо, лишь бы были островки для отдыха. Корм — мясной фарш, насекомые, вместо солнца электролампы.

…Передвижение в манграх тягомотно-муторное и, мягко говоря, «тёплое» — пот заливает глаза, течёт по телу. Разбредясь, насколько позволяют прогалы в зарослях, постепенно втягиваемся в них и теряем друг друга из вида.

Каждый шаг даётся с трудом. Выискав взглядом предполагаемое место куда поставить ногу, медленно вытаскиваю её из хляби, одновременно утапливая другую. Слышится смачный чмок и, в зависимости от скорости вытягивания ноги, ком ила опускается на голову или пониже. На глубине около полуметра стопа упирается в пружинящую опору — переплетение корней — после чего можно делать следующий шаг…

Наша тройка совершила несколько вояжей в мангры, и ни один из нас ни разу не встретил пустоты между корней. Но вот однажды с нами напросилась наша коллега, гидрохимик Антонина Полякова, выступающая в весе очень лёгкого пера. Надо ли говорить, что именно её-то и угораздило ступить в такое место и провалиться чуть ли не по грудь.

Процедура вытаскивания сопровождалась причитаниями и проклятиями в адрес придурков биологов. Отправляя Антонину на купание к океану, утешаем, — зато у тебя удлинились не только руки, но и ноги…

Через полсотни тяжко дающихся шагов начинаешь ощущать те мышцы ног, о существовании которых и не подозревал, а потоотделение достигает максимума, что неожиданно приходится по нраву местным перепончатокрылым. В их восторженном писке так и слышится, — сюда ребята, питьё пришло! — спасибо, хоть не кусаются. Обрадовавшись дармовому источнику влаги, «ребята» усаживаются на спину, находят местечко поудобней и, вожделенно потирая лапки в предвкушении сладостного должно быть для них водопоя, топчутся там, вызывая, как всегда в самый неподходящий момент, неукротимое желание почесаться.

Всего лишь в паре сотен метров — океан, шум прибоя, крики отдыхающих, в упоении гоняющих мяч, визг детей. На горизонте в дымном мареве зыбкие силуэты Карачи, а в зарослях мангров тишина, прислушайся — лёгкий шелест целлофановых крылышек стрекоз, журчание струек убывающей воды, океан отступает.

По отклонившимся в одну строну водорослям, травам, плывущим листьям, угадывается направление течения. Сначала на самых приподнятых местах выступают из воды низкие коряжистые стволики, а потом и высокие дугообразные ходульные корни мангров, контрфорсами удерживающие ствол и крону в зыбкой хляби. На сучках, веточках, проростках обвисают пряди водорослей, привычно пережидающих жару и безводье до нового прилива. Всё явственней и сразу везде, с каждой минутой увеличиваясь в размерах, возникают островки серого илистого грунта, исчерченного таинственными чёрными следами-иероглифами крабов и моллюсков. Почва серая только сверху, чуть ковырни и проявляется угольная её чернота.

Увлёкшись стрекозами, вслед за ними забредаю в глубину зарослей. Остановившись передохнуть, перевести дыхание, оглядываюсь. Плотные зелёные листья мангров очень похожие на лавровые, запылились, перепутались паутиной, на ветках поближе к стволу примостились краснобрюхие крабы и внимательно следят за мной коричневыми бусинками глаз. Едва шевельнусь, они тут же отползают, прячутся за ствол и, если я продолжаю двигаться, сразу десятками падают в разжиженный не успевший осохнуть ил и прячутся в пока ещё заполненные водой норки.

В тени листьев терпеливо выжидают добычу белесые пауки. Щекочу одного из них былинкой, однако паучок не прячется, а простирает левые и правые ноги в стороны, вытягивается вдоль веточки и замирает, притворившись кусочком отставшей заплесневелой коры. Но я не отстаю. Тогда он, смекнув, что от меня так просто не отвяжешься, а камуфляж его разоблачён, переползает на нижнюю сторону той же веточки, на парашютике-паутинке в затяжном прыжке десантируется в лужу и, нимало не смутившись водной преграды, драпает по ней как посуху до ближайшего дерева, только круги по воде разбегаются.

По мере отступления воды заросли оживают. На только что обсохший ил слетаются наши зимующие здесь многочисленные кулички разных видов. Точно такие, какие недавно усаживались отдыхать у нас на палубе. Обмениваясь информацией, деловито попискивая, они рассыпаются цепью, непрестанно зондируя клювом почву, что-то поклёвывают. Дружно прочесав отмель во всех направлениях, одновременно все снимаются и перелетают на другой участок.

Где-то истошно орут, видимо, обнаружив добычу, вороны; безмолвно, только слегка поворачивая голову, бдительно следят за всем происходящим белые и серые цапли, неподвижно сидящие на наблюдательных пунктах — сухих вершинах деревьев, побеленных их помётом.

Пользуясь отливом, едва спала вода, из норок выползают краснолапые крабы-манильщики. И сразу же дружно принимаются за своё извечное дело — ритмично, словно по команде, отмахивать громадной правой клешнёй с кроваво-красной внутренней стороной. Так они подзывают подруг, — девочки, мы здесь!

Считается, что манящее движение имеет не только характер сексуального призыва, своеобразной крабьей серенады, но и подаёт сигнал другому крабу-самцу не пересекать границу частного владения. В противном случае начинается рыцарский поединок из-за дамы, застенчиво наблюдающей за ристалищем со стороны. Границы приватизированных территорий очень близки, подсчитано, что на площади в квадратный метр могут расположиться свыше полусотни крабов. Представляете, какая точность в разграничении персональных участков!

Те крабы, что живут ниже, выползают позже, так как их норки дольше остаются под водой, но с каким бы опозданием ни вылез краб, он тут же включается в однообразно-размеренный темп взмахивания; так отставший от строя солдат подбирает ногу.

Машет, очевидно подражая взрослым, кнопочного размера детвора, солидно отмахивают великаны почти со спичечный коробок. Отмашка от себя — и отмель мгновенно расцветает тюльпанно-маковым кумачом, клешня поджимается к себе — и только легионы серых бугорков выделяются над илом.

На Сейшельских островах живёт другой вид крабов-манильщиков с небесно-голубой расцветкой лап, и там в отлив литораль напоминает привольное колыхание под ветром льняных полей псковщины или смоленщины.

Застигнутый в стороне от норки манильщик мигом опрокидывается на спину и выставляет перед собой гигантскую, чуть не больше самого тела, растопыренную клешню — попробуй тронь!

Впрочем, застать врасплох колонию манильщиков очень трудно, стуком клешней о грунт они способны предупреждать друг друга об опасности.

Крабы живут в норках, отверстия которых видны только в отлив, потому что во время прилива каждый краб вход в свой дом закрывает крышкой, скатанной из ила. Если присмотреться внимательней, можно обнаружить множество небольших кучек, состоящих из рыхлых комочков ила величиной меньше спичечной головки. Это экскременты крабов, питающихся органикой, извлечённой из ила. Через несколько минут после затопления вода размывает следы крабьей жизнедеятельности, выравнивает участок, маскируя норки, и ни за что не догадаться, что весь грунт буквально нашпигован крабами.

А вот ещё один обитатель мангров, избравший для жилья остающиеся после отлива мелководные лужи в низинках, на опушках зарослей, по краям полянок. Дно их устлано комковатой взвесью серо-глинистого цвета. От малейшего касания невесомая взвесь поднимается дымным облачком и долго курится, выдавая возмутителя спокойствия, такого же невзрачного окраса, но одновременно и маскируя его оседающей мутью.

Надо затаиться и, не отрывая глаз, смотреть в очень быстро исчезающую взвесь. Здесь в тёплой, а в отлив так и почти горячей воде, в этой мути скрываются крабы, обладатели совершенно выдающегося размера телескопических глаз. Они пользуются ими так же, как и подводники перископом.

Прежде чем выдвинуть из воды корпус, ещё на глубине краб устанавливает в вертикальном положении систему внешнего наблюдения — стебельки глаз длиной и толщиной со спичку. До того они пребывают в специальных пеналах-пазухах в передней части карапакса, и для ближнего подводного наблюдения используются только зрачки, имеющие шарнирное крепление и способные обозревать вкруговую на триста шестьдесят градусов.

Крабов любят все, но односторонне, чисто гастрономически: люди, осьминоги, рыбы, птицы. И все находят их по поднимаемой мути, по движению, поэтому, чтобы не выдать себя, краб осторожненько привстаёт на лапах до тех пор, пока зрачки, расположенные на самой верхушке стебельков, не достигнут поверхности. При этом плёнка натяжения образует небольшой конус над каждым зрачком, затем, сам оставаясь неподвижным, краб начинает поворачивать стебельки-окуляры, изучая со всех сторон обстановку в воздухе и на воде под разными углами зрения.

Если опасности нет, краб продолжает приподниматься на лапах, пока глаза не окажутся полностью на воздухе. Так же он поступает в случае увеличения толщи воды: сам идёт по дну на перископной глубине, а дистанционные зрачки глаз — наверху. Если глубина внезапно возрастает, краб плывёт, выдерживая перископы над поверхностью. Ну, чем не микроподлодка?

Выйдя на берег, где перископическое зрение не нужно, стебельки протираются — оптику надо беречь — и аккуратно укладываются на штатное место. Несмотря на все эти ухищрения, на замечательные приспособления, дарованные ему природой для выживания, крабы часто достаются на обед длинношеим охотникам-засадчикам — выпям и цаплям. Распознать неподвижного врага краб не в состоянии. Всё дело в выдержке, бесконечном терпении, а его птицам не занимать. Им некуда торопиться, а крабу в период отлива надо во что бы то ни стало заняться охотой.

Обманутый тишиной и покоем, неподвижностью птицы, он пытается выглянуть из-под воды и попадает на обед пернатым, чаще целиком, если удар клюва-копья пришёлся в панцирь, иногда, если прицел был неточен или краб успел увернуться, ему объедают лапы, а то и глаза.

Ну и что, не беда. Приходится всего лишь поголодать, дождаться следующей линьки, и краб снова с лапами и глазами, молодыми, чистыми и более зоркими. Этой способностью регенерировать утраченные органы в той или иной степени обладают и другие ракообразные.

Для этих крабов наибольшую опасность представляют птицы, поэтому они и избрали для жительства лужи на опушках мангров. В нас же они не видят угрозы, поэтому откровенно пренебрегают приемами маскировки, но стоило мне резко взмахнуть рукой, как они, поджав ноги и убрав глаза, плавно припадают к илу, на время становясь ничем не примечательным уплощённым бугорком. Одновременно вокруг вспугнутого в луже краба поднимается «дымовая» завеса, размывая его силуэт и скрывая лучше всякого убежища.

ДОРОГУ ПЕРЕБЕГАЮТ РЫБЫ

При каждом шаге впереди, сбоку и сзади что-то булькает, чавкает, шлёпает, пробегает поперёк моего маршрута и исчезает, не дав рассмотреть себя. Это переофтальмусы — их тьма вокруг, но они предпочитают перебегать именно тогда, когда я нахожусь либо в самом неустойчивом положении — на одной ноге, либо пытаюсь изловчиться и почесать наиболее недоступное место на спине между лопаток, избранное насекомыми для своего водопоя.

Как часто бывает, стоит увидеть хоть одного прыгуна в изумлении вытаращившего глаза то ли на меня, то ли на особенно аппетитную стрекозу, зависшую между нами, запомнить место, где он затаился, как сразу же различаю другого, а вон ещё, ещё… Они везде. И нигде! Молниями — только блямки остаются на воде — проносятся в разных направлениях, лихо перепрыгивая через попадающиеся препятствия, возносятся на ветки, гоняясь за мошкарой или спихивая друг друга с наиболее удобных для наблюдения сучков. В жизни не видел более пугливых созданий.

Выбираю местечко поукромней, приваливаюсь к шершавому стволику мангра, с наслаждением почёсываясь исщекоченой спиной, уф-ф, благодать! Через объектив внимательно окидываю взглядом ветки, стволы, корни, илистые сопочки, лужицы. Переофтальмусы настолько удачно замаскированы как под ил, так и под почти такого же цвета кору деревьев, что отличить их от местности весьма затруднительно, но я не теряю надежды. Тщательно осматриваю всё мало-мальски похожее на них, плавно веду объективом, и… не дай Бог резко шевельнуться! — от дерева, которое только что досконально оглядел, отделяются… куски коры! прыгают вниз и тут же исчезают.

Вот ещё одна докука. Привязалась стайка крошечных — не больше мизинца — но острозубых рыбёшек. Они остервенело отщипывают кусочки размякшей кожи с колен — именно до них я погружён в ил, едва прикрытый плёнкой воды, однако этим микропираньям вполне хватает для разбоя и такой глубины. Мне щекотно, но прогнать их нечем, руки боюсь испачкать, а ноги как столбы — не пошевелить.

Выбрав особо приметную и фотогеничную норку, расположенную в нужном ракурсе, сосредоточиваю внимание на ней, но всплеск сбоку отвлекает. Скашиваю глаза — вода в луже помутнела. Это, не дождавшись моего внимания, переофтальмус скрылся в незамеченной мной другой норке. Ну да не век же ему там сидеть! Беру её на прицел, но теперь всплески слышатся со всех сторон. Словно сообразив, что я им ничем не угрожаю, переофтальмусы расшалились вокруг меня, но они настолько шустры, что ничего не успеваю разглядеть, куда уж там сделать снимок!

Однако терпение моё вознаграждается. Словно на фотобумаге в ванночке с проявителем, сначала сквозь успевшую посветлеть воду, а затем и из неё вырисовывается славная лупоглазая мордашка. Уморительно моргнув поочерёдно каждым глазом и всполоснув рот, прыгун несколько секунд таращится на меня. Потом неуловимое движение хвостом, серия прыжков, каждый в десять-пятнадцать сантиметров и вот он уже на сучке, куда взлетел прямо из лужи, совершенно слившись с корой и выстлавшись по изгибу ветки — изучает меня с более удобной точки, только глазки поблёскивают. Теперь бы не вспугнуть, навожу на резкость, плавно уменьшаю расстояние, эх жалко, что в тени, диафрагмирую… Щелчок затвора оглушителен, как выстрел, но прыгун ждёт, вероятно глуховатый попался. Пытаюсь переместиться. Пока стоял, основательно засосало в приятную прохладу.

— Алексеич, Алексеич, сюда, — зовёт меня Юрий Васильевич. Ну и выбрал же время, молча злюсь я, продолжая выискивать другой объект…

— Где он? — обращается Юра к Славке, месящему ил, где-то в стороне. — Тут столько прыгунов!

Тот равнодушно откликается: — Может утоп?

— Я вам утопну, — делая очередной снимок, думаю я… ещё кадр, ещё.

— Чего вы разорались? — откликаюсь на призывы. — Их и здесь не меньше; ещё с полчасика поснимаем, а потом начнём промысел…

Слепит и жжёт беспощадное солнце. Утратив плацдарм на спине, насекомые перекочёвывают на плечи и — верх наглости — какая-то отделившаяся компания укрепляется даже за ушами, а я не могу их даже стряхнуть — боюсь спугнуть рыбку.

Не отводя взгляда от прыгуна, с ужасным чмоканьем вытаскиваю ногу, пересовываю её вперёд, наклоняюсь и, маневрируя корпусом, снимаю на максимальном приближении. Как жаль, что я не могу шевелить ушами… Пытаюсь, но только кожа на лбу собирается в складки. Обнадёженная моим спокойствием как раз в этот момент группа шестиногих бандитов проникает в самую заушную складку. Им, вероятно, не очень удобно, они упираются лапками — или чем там? — и с наслаждением посасывают пот. Ну, погодите! Ещё пару раз щёлкаю затвором, стараясь вытерпеть обнаглевших насекомых, солнце, некстати свалившийся на спину клок паутины… Кажется, получилось. Медленно распрямляюсь и сначала одним ухом, а потом другим вдавливаюсь в подвернувшуюся веточку мангра. Вот и у меня радость…

Замечаю, что некоторые переофтальмусы удерживаются плавником-присоской даже на вертикальных стеблях раза в два тоньше их туловища, словно обнимая их. Слишком высоко они не взбираются — незачем. Но где бы ни сидели прыгуны, комфортней всего им когда слегка изогнутый хвостик смачивается водой. Впрочем, смачивать тело не обязательно, а вот хвостик изгибается всегда таким образом, что образуется как бы постоянно напряжённая пружинка, готовая в любой момент сняться с предохранителя.

Удаётся разглядеть, как переофтальмус, спрыгивая с ветки на воду или грунт, расширяет присоску, словно парашютик, приземляется на неё и тут же мгновенно сокращает, сжимая таким действием воздух под ней — получается своеобразная воздушная подушка — отталкивается и несётся лёгкими прыжками. Он способен в любой фазе прыжков моментально изменить движение в другом направлении; пронестись по луже, нырнуть в неё и проплыть сколько необходимо. А если глубина позволяет, снова выскочить и спрятаться: хоть в подводной, хоть в обсохшей норке.

Между тем отлив почти закончился, в последних ручейках с незримым током воды, преодолевая перекаты, всплёскивают какие-то почти прозрачные рыбки, спеша подкормиться мошкарой перед тем, как уйти с водой на глубину. Мимо меня, небрежно скользнув по ноге, протягивается небольшой угорь, торопясь закупориться в норе; он переждёт отлив, замуровавшись в ил.

Цапли, таившиеся в гуще зарослей, внезапно, как обвал, тяжело хлопая крыльями перелетают с одного дерева на другое. Кто их там вспугнул? Остаётся сидеть лишь невозмутимая выпь, подозрительно косясь на меня жёлтым пронзительным глазом, я ей, видимо, создаю помехи.

Бестолково галдя, то надо мной, то над Юрой или Славкой носятся вороны; чем не пойму, но мы явно и им мешаем. Может быть, это их охотничий участок? И они всеми силами стараются прогнать нас, особенно досаждая, когда я, согнувшись, пытаюсь что-нибудь сфотографировать. Но стоит направить на них объектив, как они сразу валятся на крыло, пикируют в заросли, и низом испуганно разлетаются кто куда, но, посовещавшись в стороне, снова собираются в стаю и, сделав пару кругов, с гвалтом атакуют кого-нибудь из нас.

Метрах в пятидесяти от меня, на протоке торчит высокий шест, чуть подальше ещё несколько. Шесты наискосок пересекают протоку — вероятно, какое-то рыбацкое приспособление. Сквозь склонившиеся над водой ветви мангров вдалеке я различаю лодчонку с рыбаками, растягивающими сеть между гундерами, так называют подобные шесты на Азове. Как у нас бакланы, здесь эти шесты для рыбалки и отдыха используют какие-то горбоносые нахохлившиеся рыбоеды. Возле шестов даже в самый большой отлив вода не убывает и очевидно там собирается вся рыба перед тем, как скатиться в море и возвращаясь из него.

То одна, то другая птица, высмотрев добычу, срывается с шеста, плюхается в воду, вздымая сноп брызг, выныривает, и, тяжело поднявшись с воды, снова усаживается на прежнее место. Отряхнувшись, растопыривает крылья для просушки и, грозно оглядевшись, соря чешуёй, рвёт трофей, разбрызгивая капли воды.

УДЕБНЫЙ ЛОВ ПРЫГУНОВ

Как только мы ни ухищрялись, но поймать переофтальмуса так и не смогли. Расстилали сетку даже под мангровым деревцем, предполагая, что если со всей силы его тряхнуть при помощи заранее привязанной верёвки, рыбёшки, как переспелые абрикосы, посыпятся вниз. Но не тут-то было. Переофтальмусы, играя с нами в кошки-мышки, заскакивали на какие угодно деревья, только не на те, под которыми мы расстилали сеть.

Тогда, плюнув на предрассудки и стоически перенося насмешки, перед следующим выходом в мангры Слава наловил всевозможной живности, начиная от ленивых судовых тараканов и молей до сухопутных богомолов, бабочек, кузнечиков и крупных, в чёрно-жёлтую полоску, пауков. И вот, нахлобучив панамку, наш рыболов расположился на коряге в жидкой тени мангра.

— Прыгун — это рыба, — констатировал он, — а всякой приличной рыбе положено ловиться на крючок!

Жаль, что это знал только он. Такого зрелища здесь никто и никогда не видел. В том числе и прыгуны, как обычно изумлённо таращащиеся и на ловца, и на нас, увешанных фотоаппаратами и разными мешочками. Некоторые из них даже лихо заскакивали на деревья для лучшего обозрения, но ни один не соблазнился предложенным меню, они просто не замечали предлагаемых Славой деликатесов.

Но не зря же считается, что уединённость рыболовов благоприятствует и способствует творческому осмыслению окружающего мира. В это время, у них в голове происходят некие таинственные процессы, в результате чего и рождается верное решение.

Кончив потешать нас удебным ловом, так и не дождавшись поклёвки, Слава вдруг высыпает приманку из коробки прямо на головы прыгунов — да подавитесь вы! — потом задумчиво трёт себя по лбу, почёсывает потылицу и говорит мне: — Ты охотник, вот и будешь стрелять. А я, пока он барахтается, соображая, что к чему, р-раз его — и в сумку!

— Из чего-стрелять-то? — удивляюсь.

— Из рогатки.

Вот какая идея пришла ему в голову…

НА РЫБ С РОГАТКОЙ

Вечером вырабатываем новую тактику лова прыгунов. Из старого респиратора вырезаем две равных по длине полосы резины и изготавливаем рогатку.

Снова тёплое послеполуденное время, мангры. Обвешанные охотничье-фотографическим скарбом углубляемся в уже хорошо знакомые заросли.

Выбредаем на открытое пространство, высматриваем переофтальмусов покрупней, я стреляю из рогатки, целясь в ил под рыбье брюхо. Это не особенно сложно, они обычно сидят на небольших бугорках, комочках ила или валиках, окружающих норки, и подпускают метров на пять. Слава оказывается прав: пока отброшенный вместе с илом прыгун соображает, что с ним случилось, где верх, где низ и куда бежать, автор идеи, растопырив руки, во вратарском прыжке бросается на потерявшую ориентировку рыбку…

Ловца прыгунов мы освободили от всей поклажи, а для лучшего толчка, заботливо подстилаем под ноги мангровый сушняк. Конечно, через пару бросков Слава весь в иле до самой макушки, и, хотя не каждый мой выстрел, как и его бросок удачны, однако несколько рыбёшек попадают в полотняную темницу, которую носит Юрий Васильевич.

Мы обращаем внимание на любопытную особенность обитателей мангров, почти все они, за исключением некоторых моллюсков-конусов, несмотря на то, что всё время живут в илах, и, казалось бы, как и Слава или наши ноги должны быть вымазаны в него, тем не менее, остаются чистыми, не прикладывая к тому никаких видимых усилий.

Присмотревшись к моллюску конусу, примечаю, что и он в иле только снаружи. Выдвигаемая из раковины «нога» абсолютно чистая. Как им удаётся сохранить чистоту, непонятно.

— Да что вы одну мелкоту ловите, — возмущается Васильевич, — покрупней бы, они ведь зрелищней!

— Придумал! — забыв, что руки у него по локоть в иле, хлопает себя по лбу Славка. — Норы-то у них не бесконечные! Вы смотрите, где погуще муть всколыхнётся, там, наверное, самый крупный прыгун и спрятался, а я его р-раз! — Славка обеими руками показывает, как он ловко схватит здоровенного прыгуна в его норе и задорно смеётся.

Действительно, как мы сразу не додумались до такой простой вещи? Все в восторге от Славкиной идеи. Я засовываю за резинку плавок ненужную теперь рогатку и готовлюсь запечатлеть исторический момент — добытчика прыгунов Славку, приникшего грудью к илу и выуживающего из норы прыгуна, и Юрия Васильевича, подставившего мешочек. Вдруг замечаю, что возле меня в одном из кратеров, судя по мути, спрятался, вероятно, самый громадный на всём болоте переофтальмус.

— Сюда, сюда, — свистящим шепотом зову я охотника, указывая на оседающую муть, и отодвигаюсь в сторону, повторять два раза ему не надо. Воодушевлённый будущим успехом своего метода, Слава немедля, пока прыгун не закопался в иле на дне своего убежища, запускает руку по локоть, глубже, глубже… У него уже появился навык: действовать надо медленно, чтобы прыгун не попытался прорваться вверх, а просто отступал бы в глубь своего убежища, где загнанный в тупик и будет схвачен. Вот уже ловец приклонился к самому илу, вытягивая шею набок, елозит в иле бородой, ещё глубже погружает руку… по самое плечо… Ну, конечно, большой прыгун он и норку роет соответствующую.

Затаив дыхание, смотрим на лицо Славы, стараясь по мимике угадать, что он там нащупывает? Вижу, как у Юры непроизвольно шевелятся пальцы, словно это его рука сейчас там в норе. Чувствуется, как трудно ухватить скользкую рыбёшку. Держать её надо крепко, но не задавить. А Славка, упираясь ногами, уже полбока затолкал в ил в азарте, но никак не даётся прыгун! В иле борода… ухо… щека… он набирает полную грудь воздуха, закрывает рот, словно приготовился нырять в ил с головой, изворачивается так, что на поверхности виден только нос и один глаз — другой он зажмурил и погрузил в ил вместе с закрытым ртом. Да, от Славки никакому прыгуну не уйти, отчаянный парень, Одесский университет может гордиться… В открытом глазу мелькает что-то похожее на недоумение, внезапно сменяемое выражением ужаса, и он, огласив дремотные окрестности отчаянным воплем «а-а-а!» стремительно выдёргивает руку: — Крокоди-и-л!

В самом деле, в руку вцепилось что-то чёрное, бесформенное, величиной чуть ли не с футбольный мяч. Оно отрывается от пальцев и, описав дугу, смачно шлёпается где-то в глубине зарослей, всполошив притихших было ворон.

Этот крик и вскинутая рука оставляют незабываемое впечатление, мы с Юрой застываем в недоумении: крокодилов здесь давно нет, но тогда что это?

— Ах ты, тля! Помогите, у-у-а…

Не переставая подвывать, Славка остервенело машет рукой; он, наверное, и приплясывал бы, да топкий ил не позволяет. Подносит палец ко рту в намерении обсосать, но как, вся рука в грязи, а вода выпита. Эх, была не была, хорошо, что ещё внутренние запасы сохранились. Из собственных «кранов» старым пионерским способом, каким когда-то тушили костры, поочерёдно обмываем руку и большой палец. Помогаем и Славке принять посильное участие в процессе омывания, выковыривая из-под плавок его аппарат, сам он сделать это не может….

Открывается рваная рана с намертво вцепившейся в неё большой клешнёй громадного ильного краба, как и прыгуны, живущего в норах.

— Ну и крабище!

— От… зараза… у-у-у, чуть палец не откусил, клешню отцепите.

Юра двумя руками с усилием разжимает клешню, продолжающую автономно отражать нападение врага, мёртвой хваткой удерживаясь на пальце.

— Ого, не пассатижи, а клещи… кузнечные… Держи, амулет сделаешь на память, будешь невестам рассказывать, как тебя крокодил схватил.

Кровь пошла с новой силой…

— Вот теперь можно и обсосать, — убирая иссякший аппарат в плавки, советует Юра.

— Иди ты, шутник… разрешаю… обсасывай.

— А что? Дезинфекция естественная, лучше не придумать, — обсасывать Юре не хочется…

Но не до смеха. Из прорезанного клешнёй пальца обильно выступает кровь. Под аккомпанемент проклятий и подвываний, посылаемых Славкой в адрес «самого большого прыгуна», торопливо выгребаем из мангров.

Нас провожает попискивание куличков, бульканье, хлюпанье, радостный галдёж ворон, хоть и с помощью краба, но выгнавших нас из мангров. Прощально машут крабы-манильщики, дорогу перебегают рыбы…

«БЕЛЫЕ КОНИ» АРАВИЙСКИХ ПЛЯЖЕЙ

Ближайший песчаный мыс сходит почти на нет, подползая к морю, а в литоральной зоне внезапно дыбится остриями чёрных базальтовых скал, изъеденных ветрами и волнами, избуравленных животными-сверлильщиками — губками и моллюсками.

Скалы многофункциональны. Это — жильё, укрытие, место для засады и наблюдения. Это — преграда ветрам и течениям, идущим вдоль берега. Между ними под водой образуются микрозавихрения, водовороты — центры скопления пищевых объектов, стремительные сквозняки и зоны затишья, теневые и солнечные стороны, и всё это меняется местами в зависимости от времени суток, сезона года, а в наибольшей степени — от направления течения и силы прибоя.

Берег тоже интересен, здесь своя не менее любопытная жизнь, и я решаюсь побродить с фотоаппаратом, переключившись на фотоохоту за оциподами — крабами-привидениями, шустрыми и неуловимыми, словно солнечные зайчики.

На ровной без укрытий поверхности пляжа необходимо быть готовым в любой момент спасаться со всей возможной скоростью в любом направлении. Чего проще — удирать в случае угрозы головой, то есть головогрудью вперёд, но нет! Как известно, раки предпочитают в этом случае пятиться назад. Крабы же, в том числе и оциподы, давно усвоили, что лучше всего убегать боком, и в совершенстве овладели этой способностью, как и другой — на бегу мгновенно замирать, прижиматься к песку, тем самым избавляясь от демаскирующей тени, и исчезать из поля зрения даже остроглазых морских птиц. За эту способность их и окрестили крабами-привидениями.

Впрочем, у каждого народа свои сравнения и ассоциации, прибрежные жители Поднебесной за те же самые качества назвали их «белые кони