автордың кітабын онлайн тегін оқу  Евгенiй Онѣгинъ, романъ въ стихахъ

Александр Пушкин

Евгенiй Онѣгинъ

Александр Сергеевич Пушкин

Это «третье» (последнее прижизненное издание) издание, ныне представляющее исключительную редкость, было осуществлено под руководством книгопродавца Ильи Глазунова и вышло в свет в январе 1837 г., наверняка до 19 января — в этот день его рекламировали «Санкт-Петербургские ведомости» (приложение 14, с. 114). Небольшой томик (32°) хвалили и в разделе «Новые книги» литературного обозрения «Северная пчела» (№ 16, с. 61–63) от 21 января за его удобный карманный формат.

В. Набоков. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»

 

Текст в взят с сайта http://imwerden.de сверен с репринтом, приведеным в «Комментарии».

ЕВГЕНІЙ ОНѢГИНЪ.

Печать позволяется,

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. С. Петербургъ, 27 Ноября 1836 года.

Ценсоръ П. Корсаковъ.

ЕВГЕНІЙ

ОНѢГИНЪ,

РОМАНЪ ВЪ СТИХАХЪ.

сочиненіе

Александра Пушкина.

 

_____________

Изданіе третіе.

_____________

 

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

Въ типографіи Экспедиціи заготовленія Государственныхъ бумагъ.

1837.

 

Pêtri de vanité il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifference les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peut-être imaginaire.

Tiré d’une lettre particulière.

Не мысля гордый свѣтъ забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотѣлъ бы я тебѣ представить

Залогъ достойнѣе тебя,

Достойнѣе души прекрасной,

Святоисполненной мечты,

Поэзіи живой и ясной,

Высокихъ думъ и простоты;

Но такъ и быть — рукой пристрастной

Прими собранье пестрыхъ главъ,

Полу-смѣшныхъ, полу-печальныхъ,

Простонародныхъ, идеальныхъ,

Небрежный плодъ моихъ забавъ,

Безсонницъ, легкихъ вдохновеній,

Незрѣлыхъ и увядшихъ лѣтъ,

Ума холодныхъ наблюденій

И сердца горестныхъ замѣтъ.

ЕВГЕНІЙ ОНѢГИНЪ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

И жить торопится и чувствовать спѣшитъ.

К. Вяземскій.

I.

«Мой дядя самыхъ честныхъ правилъ,

«Когда не вшутку занемогъ,

«Онъ уважать себя заставилъ,

«И лучше выдумать не могъ;

«Его примѣръ другимъ наука:

«Но, Боже мой, какая скука

«Съ больнымъ сидѣть и день, и ночь,

«Не отходя ни шагу прочь!

«Какое низкое коварство

«Полуживаго забавлять,

«Ему подушки поправлять,

«Печально подносить лѣкарство,

«Вздыхать и думать про себя:

«Когда же чортъ возметъ тебя!»

II.

Такъ думалъ молодой повѣса,

Летя въ пыли на почтовыхъ,

Всевышней волею Зевеса

Наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ. —

Друзья Людмилы и Руслана!

Съ героемъ моего романа

Безъ предисловій сей же часъ

Позвольте познакомить васъ:

Онѣгинъ, добрый мой пріятель,

Родился на брегахъ Невы,

Гдѣ, можетъ быть, родились вы,

Или блистали, мой читатель!

Тамъ нѣкогда гулялъ и я:

Но вреденъ сѣверъ для меня1.

III.

Служивъ отлично, благородно,

Долгами жилъ его отецъ;

Давалъ три бала ежегодно,

И промотался наконецъ.

Судьба Евгенія хранила:

Сперва Madame за нимъ ходила,

Потомъ Monsieur ее смѣнилъ.

Ребенокъ былъ рѣзовъ, но милъ.

Monsieur l’Abbé, Французъ убогой,

Чтобъ не измучилось дитя,

Училъ его всему, шутя,

Не докучалъ моралью строгой;

Слегка за шалости бранилъ,

И въ Лѣтній садъ гулять водилъ.

IV.

Когда же юности мятежной

Пришла Евгенію пора,

Пора надеждъ и грусти нѣжной:

Monsieur прогнали со двора.

Вотъ мой Онѣгинъ на свободѣ;

Остриженъ по послѣдней модѣ;

Какъ Dandy2 Лондонскій, одѣтъ:

И наконецъ увидѣлъ свѣтъ.

Онъ по-Французски совершенно

Могъ изъясняться и писалъ;

Легко мазурку танцовалъ,

И кланялся не принужденно:

Чего жъ вамъ больше? Свѣтъ рѣшилъ,

Что онъ уменъ и очень милъ.

V.

Мы всѣ учились понемногу,

Чему нибудь и какъ нибудь:

Такъ воспитаньемъ, слава Богу,

У насъ немудрено блеснуть.

Онѣгинъ былъ, по мнѣнью многихъ

(Судей рѣшительныхъ и строгихъ),

Ученый малый, но педантъ.

Имѣлъ онъ счастливый талантъ

Безъ принужденья въ разговорѣ

Коснуться до всего слегка,

Съ ученымъ видомъ знатока

Хранить молчанье въ важномъ спорѣ,

И возбуждать улыбку дамъ

Огнемъ нежданыхъ эпиграммъ.

VI.

Латынь изъ моды вышла нынѣ:

Такъ, если правду вамъ сказать,

Онъ зналъ довольно по-латынѣ,

Чтобъ эпиграфы разбирать,

Потолковать объ Ювеналѣ,

Въ концѣ письма поставить vale,

Да помнилъ, хоть не безъ грѣха,

Изъ Энеиды два стиха.

Онъ рыться не имѣлъ охоты

Въ хронологической пыли

Бытописанія земли:

Но дней минувшихъ анекдоты,

Отъ Ромула до нашихъ дней,

Хранилъ онъ въ памяти своей.

VII.

Высокой страсти не имѣя

Для звуковъ жизни не щадить,

Не могъ онъ ямба отъ хорея,

Какъ мы ни бились, отличить.

Бранилъ Гомера, Ѳеокрита;

За то читалъ Адама Смита,

И былъ глубокій экономъ,

То есть, умѣлъ судить о томъ,

Какъ государство богатѣетъ,

И чѣмъ живетъ, и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продуктъ имѣетъ.

Отецъ понять его не могъ,

И земли отдавалъ въ залогъ.

VIII.

Всего, что зналъ еще Евгеній,

Пересказать мнѣ недосугъ;

Но въ чемъ онъ истинный былъ геній,

Что зналъ онъ тверже всѣхъ наукъ,

Что было для него измлада

И трудъ, и мука, и отрада,

Что занимало цѣлый день

Его тоскующую лѣнь, —

Была наука страсти нѣжной,

Которую воспѣлъ Назонъ,

За что страдальцемъ кончилъ онъ

Свой вѣкъ блестящій и мятежной

Въ Молдавіи, въ глуши степей,

Вдали Италіи своей.

IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

X.

Какъ рано могъ онъ лицемѣрить,

Таить надежду, ревновать,

Разувѣрять, заставить вѣрить,

Казаться мрачнымъ, изнывать,

Являться гордымъ и послушнымъ,

Внимательнымъ, иль равнодушнымъ!

Какъ томно былъ онъ молчаливъ,

Какъ пламенно краснорѣчивъ,

Въ сердечныхъ письмахъ какъ небреженъ!

Однимъ дыша, одно любя,

Какъ онъ умѣлъ забыть себя!

Какъ взоръ его былъ быстръ и нѣженъ,

Стыдливъ и дерзокъ, а порой

Блисталъ послушною слезой!

XI.

Какъ онъ умѣлъ казаться новымъ,

Шутя невинность изумлять,

Пугать отчаяньемъ готовымъ,

Пріятной лестью забавлять,

Ловить минуту умиленья,

Невинныхъ лѣтъ предубѣжденья

Умомъ и страстью побѣждать,

Невольной ласки ожидать,

Молить и требовать признанья,

Подслушать сердца первый звукъ,

Преслѣдовать любовь — и вдругъ

Добиться тайнаго свиданья,

И послѣ ей наединѣ

Давать уроки въ тишинѣ!

XII.

Какъ рано могъ ужъ онъ тревожить

Сердца кокетокъ записныхъ!

Когда жъ хотѣлось уничтожить

Ему соперниковъ своихъ,

Какъ онъ язвительно злословилъ!

Какія сѣти имъ готовилъ!

Но вы, блаженные мужья,

Съ нимъ оставались вы друзья:

Его ласкалъ супругъ лукавый,

Фобласа давній ученикъ,

И недовѣрчивый старикъ,

И рогоносецъ величавый,

Всегда довольный самъ собой,

Своимъ обѣдомъ и женой.

XIII. XIV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XV.

Бывало, онъ еще въ постелѣ:

Къ нему записочки несутъ.

Что? Приглашенья? Въ самомъ дѣлѣ,

Три дома на вечеръ зовутъ:

Тамъ будетъ балъ, тамъ дѣтскій праздникъ.

Куда жъ поскачетъ мой проказникъ?

Съ кого начнетъ онъ? Все равно:

Вездѣ поспѣть немудрено.

Покамѣстъ, въ утреннемъ уборѣ,

Надѣвъ широкій боливаръ3,

Онѣгинъ ѣдетъ на бульваръ,

И тамъ гуляетъ на просторѣ,

Пока недремлющій Брегетъ

Не прозвонитъ ему обѣдъ.

XVI.

Ужъ темно: въ санки онъ садится.

«Поди! поди!» раздался крикъ;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротникъ.

Къ Talon4 помчался: онъ увѣренъ,

Что тамъ ужъ ждетъ его ***.

Вошелъ: и пробка въ потолокъ,

Вина кометы брызнулъ токъ,

Предъ нимъ Rost-beef окровавленный,

И трюфли — роскошь юныхъ лѣтъ,

Французской кухни лучшій цвѣтъ, —

И Стразбурга пирогъ нетлѣнный

Межъ сыромъ Лимбургскимъ живымъ

И ананасомъ золотымъ.

XVII.

Еще бокаловъ жажда проситъ

Залить горячій жиръ котлетъ;

Но звонъ Брегета имъ доноситъ,

Что новый начался балетъ.

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательныхъ актрисъ,

Почетный гражданинъ кулисъ,

Онѣгинъ полетѣлъ къ театру,

Гдѣ каждый, критикой дыша,

Готовъ охлопать Entrechat,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Моину вызвать для того,

Чтобъ только слышали его.

XVIII.

Волшебный край! Тамъ въ стары годы,

Сатиры смѣлой властелинъ,

Блисталъ Фонвизинъ, другъ свободы,

И переимчивый Княжнинъ;

Тамъ Озеровъ невольны дани

Народныхъ слезъ, рукоплесканій

Съ младой Семеновой дѣлилъ;

Тамъ нашъ Катенинъ воскресилъ

Корнеля геній величавой;

Тамъ вывелъ колкій Шаховской

Своихъ комедій шумный рой;

Тамъ и Дидло вѣнчался славой:

Тамъ, тамъ, подъ сѣнію кулисъ,

Младыя дни мои неслись.

XIX.

Мои богини! Что вы? Гдѣ вы?

Внемлите мой печальный гласъ:

Всѣ тѣ же ль вы? Другія ль дѣвы,

Смѣнивъ не замѣнили васъ?

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли Русской Терпсихоры

Душой исполненный полетъ?

Иль взоръ унылый не найдетъ

Знакомыхъ лицъ на сценѣ скучной,

И, устремивъ на чуждый свѣтъ

Разочарованный лорнетъ,

Веселья зритель равнодушной,

Безмолвно буду я зѣвать

И о быломъ воспоминать?

XX.

Театръ ужъ полонъ; ложи блещутъ;

Партеръ и кресла, все кипитъ;

Въ райкѣ нетерпѣливо плещутъ,

И, взвившись, занавѣсъ шумитъ.

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимфъ окружена,

Стоитъ Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружитъ,

И вдругъ прыжокъ, и вдругъ летитъ,

Летитъ, какъ пухъ отъ устъ Эола;

То станъ совьетъ, то разовьетъ,

И быстрой ножкой ножку бьетъ.

XXI.

Все хлопаетъ. Онѣгинъ входитъ:

Идетъ межъ креселъ по ногамъ,

Двойной лорнетъ, скосясь, наводитъ

На ложи незнакомыхъ дамъ;

Всѣ ярусы окинулъ взоромъ,

Все видѣлъ: лицами, уборомъ

Ужасно недоволенъ онъ;

Съ мужчинами со всѣхъ сторонъ

Раскланялся, потомъ на сцену

Въ большомъ разсѣяньи взглянулъ,

Отворотился, и зѣвнулъ,

И молвилъ: «всѣхъ пора на смѣну;

Балеты долго я терпѣлъ,

Но и Дидло мнѣ надоѣлъ»5.

XXII.

Еще амуры, черти, змѣи

На сценѣ скачутъ и шумятъ,

Еще усталые лакеи

На шубахъ у подъѣзда спятъ;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Вездѣ блистаютъ фонари;

Еще, прозябнувъ, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокругъ огней,

Бранятъ господъ и бьютъ въ ладони:

А ужъ Онѣгинъ вышелъ вонъ;

Домой одѣться ѣдетъ онъ.

XXIII.

Изображу ль въ картинѣ вѣрной

Уединенный кабинетъ,

Гдѣ модъ воспитанникъ примѣрной

Одѣтъ, раздѣтъ и вновь одѣтъ?

Все, чѣмъ для прихоти обильной

Торгуетъ Лондонъ щепетильной

И по Балтическимъ волнамъ

За лѣсъ и сало возитъ намъ,

Все, что въ Парижѣ вкусъ голодной,

Полезный промыселъ избравъ,

Изобрѣтаетъ для забавъ,

Для роскоши, для нѣги модной, —

Все украшало кабинетъ

Философа въ осмнадцать лѣтъ.

XXIV.

Янтарь на трубкахъ Цареграда.

Фарфоръ и бронза на столѣ,

И, чувствъ изнѣженныхъ отрада,

Духи въ граненомъ хрусталѣ;

Гребенки, пилочки стальныя,

Прямыя ножницы, кривыя,

И щетки тридцати родовъ —

И для ногтей, и для зубовъ.

Руссо (замѣчу мимоходомъ)

Не могъ понять, какъ важный Гримъ

Смѣлъ чистить ногти передъ нимъ,

Краснорѣчивымъ сумасбродомъ6:

Защитникъ вольности и правъ

Въ семъ случаѣ совсѣмъ неправъ.

XXV.

Быть можно дѣльнымъ человѣкомъ

И думать о красѣ ногтей:

Къ чему безплодно спорить съ вѣкомъ?

Обычай деспотъ межъ людей.

Второй ***, мой Евгеній,

Боясь ревнивыхъ осужденій,

Въ своей одеждѣ былъ педантъ

И то, что мы назвали франтъ.

Онъ три часа, по крайней мѣрѣ,

Предъ зеркалами проводилъ,

И изъ уборной выходилъ

Подобный вѣтренной Венерѣ,

Когда, надѣвъ мужской нарядъ,

Богиня ѣдетъ въ маскарадъ.

XXVI.

Въ послѣднемъ вкусѣ туалетомъ

Занявъ вашъ любопытный взглядъ,

Я могъ бы предъ ученымъ свѣтомъ

Здѣсь описать его нарядъ;

Конечно бъ это было смѣло,

Описывать мое же дѣло:

Но панталоны, фракъ, жилетъ,

Всѣхъ этихъ словъ на Русскомъ нѣтъ;

А вижу я, винюсь предъ вами,

Что ужъ и такъ мой бѣдный слогъ

Пестрѣть гораздо меньше бъ могъ

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывалъ я встарь

Въ Академическій Словарь.

XXVII.

У насъ теперь не то въ предметѣ:

Мы лучше поспѣшимъ на балъ,

Куда стремглавъ въ ямской каретѣ

Ужъ мой Онѣгинъ поскакалъ.

Передъ померкшими домами

Вдоль сонной улицы рядами

Двойные фонари каретъ

Веселый изливаютъ свѣтъ,

И радуги на снѣгъ наводятъ;

Усѣянъ плошками кругомъ,

Блеститъ великолѣпный домъ;

По цѣльнымъ окнамъ тѣни ходятъ,

Мелькаютъ профили головъ

И дамъ, и модныхъ чудаковъ.

XXVIII.

Вотъ нашъ герой подъѣхалъ къ сѣнямъ;

Швейцара мимо, онъ стрѣлой

Взлетѣлъ по мраморнымъ ступенямъ,

Расправилъ волоса рукой,

Вошелъ. Полна народу зала;

Музыка ужъ гремѣть устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругомъ и шумъ, и тѣснота;

Брянчатъ кавалергарда шпоры;

Летаютъ ножки милыхъ дамъ;

По ихъ плѣнительнымъ слѣдамъ

Летаютъ пламенные взоры,

И ревомъ скрыпокъ заглушенъ

Ревнивый шопотъ модныхъ женъ.

XXIX.

Во дни веселій и желаній

Я былъ отъ баловъ безъ ума:

Вѣрнѣй нѣтъ мѣста для признаній

И для врученія письма.

О вы, почтенные супруги!

Вамъ предложу свои услуги;

Прошу мою замѣтить рѣчь:

Я васъ хочу предостеречь.

Вы также, маменьки, построже

За дочерьми смотрите вслѣдъ:

Держите прямо свой лорнетъ!

Не то... не то избави, Боже!

Я это потому пишу,

Что ужъ давно я не грѣшу.

XXX.

Увы, на разныя забавы

Я много жизни погубилъ!

Но если бъ не страдали нравы,

Я балы бъ до сихъ поръ любилъ.

Люблю я бѣшеную младость,

И тѣсноту, и блескъ, и радость,

И дамъ обдуманный нарядъ;

Люблю ихъ ножки: только врядъ

Найдете вы въ Россіи цѣлой

Три пары стройныхъ женскихъ ногъ.

Ахъ, долго я забыть не могъ

Двѣ ножки!... Грустный, охладѣлой,

Я все ихъ помню, и во снѣ

Онѣ тревожатъ сердце мнѣ.

XXXI.

Когда жъ, и гдѣ, въ какой пустынѣ,

Безумецъ, ихъ забудешь ты?

Ахъ, ножки, ножки! Гдѣ вы нынѣ?

Гдѣ мнете вешніе цвѣты?

Взлелѣяны въ восточной нѣгѣ,

На сѣверномъ, печальномъ снѣгѣ

Вы не оставили слѣдовъ:

Любили мягкихъ вы ковровъ

Роскошное прикосновенье.

Давноль для васъ я забывалъ

И жажду славы, и похвалъ,

И край отцевъ, и заточенье?

Исчезло счастье юныхъ лѣтъ —

Какъ на лугахъ вашъ легкій слѣдъ.

XXXII.

Діаны грудь, ланиты Флоры

Прелестны, милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры

Прелестнѣй чѣмъ-то для меня.

Она, пророчествуя взгляду

Неоцѣненную награду,

Влечетъ условною красой

Желаній своевольный рой.

Люблю ее, мой другъ Эльвина,

Подъ длинной скатертью столовъ,

Весной на муравѣ луговъ,

Зимой на чугунѣ камина,

На зеркальномъ паркетѣ залъ,

У моря на гранитѣ скалъ.

XXXIII.

Я помню море предъ грозою:

Какъ я завидовалъ волнамъ,

Бѣгущимъ бурной чередою

Съ любовью лечь къ ея ногамъ!

Какъ я желалъ тогда съ волнами

Коснуться милыхъ ногъ устами!

Нѣтъ, никогда средь пылкихъ дней

Кипящей младости моей

Я не желалъ съ такимъ мученьемъ

Лобзать уста младыхъ Армидъ,

Иль розы пламенныхъ ланитъ,

Иль перси, полныя томленьемъ;

Нѣтъ, никогда порывъ страстей

Такъ не терзалъ души моей!

XXXIV.

Мнѣ памятно другое время:

Въ завѣтныхъ иногда мечтахъ

Держу я счастливое стремя,

И ножку чувствую въ рукахъ;

Опять кипитъ воображенье,

Опять ея прикосновенье

Зажгло въ увядшемъ сердцѣ кровь,

Опять тоска, опять любовь...

Но полно прославлять надменныхъ

Болтливой лирою своей:

Онѣ не стоятъ ни страстей,

Ни пѣсенъ, ими вдохновенныхъ;

Слова и взоръ волшебницъ сихъ

Обманчивы какъ ножки ихъ.

XXXV.

Что жъ мой Онѣгинъ? Полусонный

Въ постелю съ бала ѣдетъ онъ:

А Петербургъ неугомонный

Ужъ барабаномъ пробуждёнъ.

Встаетъ купецъ, идетъ разнощикъ,

На биржу тянется извощикъ,

Съ кувшиномъ Охтенка спѣшитъ,

Подъ ней снѣгъ утренній хруститъ.

Проснулся утра шумъ пріятный,

Открыты ставни, трубный дымъ

Столбомъ восходитъ голубымъ,

И хлѣбникъ, Нѣмецъ акуратный,

Въ бумажномъ колпакѣ, не разъ

Ужъ отворялъ свой васисдасъ.

XXXVI.

Но шумомъ бала утомленной,

И утро въ полночь обратя,

Спокойно спитъ въ тѣни блаженной

Забавъ и роскоши дитя.

Проснется за полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра,

И завтра тоже, что вчера.

Но былъ ли счастливъ мой Евгеній,

Свободный, въ цвѣтѣ лучшихъ лѣтъ,

Среди блистательныхъ побѣдъ,

Среди вседневныхъ наслажденій?

Вотще ли былъ онъ средь пировъ

Неостороженъ и здоровъ?

XXXVII.

Нѣтъ: рано чувства въ немъ остыли;

Ему наскучилъ свѣта шумъ;

Красавицы не долго были

Предметъ его привычныхъ думъ:

Измѣны утомить успѣли;

Друзья и дружба надоѣли,

Затѣмъ, что не всегда же могъ

Beef-steaks и Стразбургскій пирогъ

Шампанской обливать бутылкой

И сыпать острыя слова,

Когда болѣла голова:

И хоть онъ былъ повѣса пылкой,

Но разлюбилъ онъ наконецъ

И брань, и саблю, и свинецъ.

XXXVIII.

Недугъ, котораго причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный Англійскому сплину,

Короче: Русская хандра

Имъ овладѣла по немногу;

Онъ застрѣлиться, слава Богу,

Попробовать не захотѣлъ:

Но къ жизни вовсе охладѣлъ.

Какъ Child-Horald, угрюмый, томный

Въ гостиныхъ появлялся онъ;

Ни сплетни свѣта, ни бостонъ,

Ни милый взглядъ, ни вздохъ нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замѣчалъ онъ ничего.

XXXIX. XL. XLI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLII.

Причудницы большаго свѣта!

Всѣхъ прежде васъ оставилъ онъ.

И правда то, что въ наши лѣта

Довольно скученъ высшій тонъ.

Хоть, можетъ быть, иная дама

Толкуетъ Сея и Бентама;

Но вообще ихъ разговоръ

Несносный, хоть невинный вздоръ.

Къ тому жъ онѣ такъ непорочны,

Такъ величавы, такъ умны,

Такъ благочестія полны,

Такъ осмотрительны, такъ точны,

Такъ неприступны для мужчинъ,

Что видъ ихъ ужъ раждаетъ сплинъ7.

XLIII.

И вы, красотки молодыя,

Которыхъ позднею порой

Уносятъ дрожки удалыя

По Петербургской мостовой,

И васъ покинулъ мой Евгеній.

Отступникъ бурныхъ наслажденій,

Онѣгинъ дома заперся,

Зѣвая, за перо взялся,

Хотѣлъ писать: но трудъ упорный

Ему былъ тошенъ; ничего

Не вышло изъ пера его,

И не попалъ онъ въ цехъ задорный

Людей, о коихъ не сужу,

Затѣмъ, что къ нимъ принадлежу.

XLIV.

И снова преданный бездѣлью,

Томясь душевной пустотой

Усѣлся онъ съ похвальной цѣлью

Себѣ присвоить умъ чужой;

Отрядомъ книгъ уставилъ полку,

Читалъ, читалъ, а все безъ толку:

Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ;

Въ томъ совѣсти, въ томъ смысла нѣтъ;

На всѣхъ различныя вериги;

И устарѣла старина,

И старымъ бредитъ новизна.

Какъ женщинъ, онъ оставилъ книги,

И полку, съ пыльной ихъ семьей,

Задернулъ траурной тафтой.

XLV.

Условій свѣта свергнувъ бремя,

Какъ онъ отставъ отъ суеты,

Съ нимъ подружился я въ то время.

Мнѣ нравились его черты,

Мечтамъ невольная преданность,

Неподражательная странность

И рѣзкій, охлажденный умъ.

Я былъ озлобленъ, онъ угрюмъ;

Страстей игру мы знали оба:

Томила жизнь обоихъ насъ;

Въ обоихъ сердца жаръ погасъ;

Обоихъ ожидала злоба

Слѣпой Фортуны и людей

На самомъ утрѣ нашихъ дней.

XLVI.

Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ

Въ душѣ не презирать людей;

Кто чувствовалъ, того тревожитъ

Призракъ не возвратимыхъ дней:

Тому ужъ нѣтъ очарованій,

Того змія воспоминаній,

Того раскаянье грызетъ.

Все это часто придаетъ

Большую прелесть разговору.

Сперва Онѣгина языкъ

Меня смущалъ; но я привыкъ

Къ его язвительному спору,

И къ шуткѣ, съ желчью пополамъ,

И злости мрачныхъ эпиграммъ.

XLVII.

Какъ часто лѣтнею порою,

Когда прозрачно и свѣтло

Ночное небо надъ Невою8,

И водъ веселое стекло

Не отражаетъ ликъ Діаны,

Воспомня прежнихъ лѣтъ романы,

Воспомня прежнюю любовь,

Чувствительны, безпечны вновь,

Дыханьемъ ночи благосклонной

Безмолвно упивались мы!

Какъ въ лѣсъ зеленый изъ тюрьмы

Перенесенъ колодникъ сонной

Такъ уносились мы мечтой

Къ началу жизни молодой.

XLVIII.

Съ душою, полной сожалѣній,

И опершися на гранитъ,

Стоялъ задумчиво Евгеній,

Какъ описалъ себя Піитъ9.

Все было тихо; лишь ночные

Перекликались часовые;

Да дрожекъ отдаленный стукъ

Съ Мильонной раздавался вдругъ;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей рѣкѣ:

И насъ плѣняли вдалекѣ

Рожекъ и пѣсня удалая.

Но слаще, средь ночныхъ забавъ,

Напѣвъ Торкватовыхъ октавъ!

XLIX.

Адріатическія волны,

О, Брента! нѣтъ, увижу васъ,

И, вдохновенья снова полный,

Услышу вашъ волшебный гласъ!

Онъ святъ для внуковъ Аполлона;

По гордой лирѣ Альбіона

Онъ мнѣ знакомъ, онъ мнѣ родной.

Ночей Италіи златой

Я нѣгой наслажусь на волѣ;

Съ Венеціянкою младой,

То говорливой, то нѣмой,

Плывя въ таинственной гондолѣ, —

Съ ней обрѣтутъ уста мои

Языкъ Петрарки и любви.

L.

Придетъ ли часъ моей свободы?

Пора, пора! — взываю къ ней;

Брожу надъ моремъ10, жду погоды,

Маню вѣтрила кораблей.

Подъ ризой бурь, съ волнами споря,

По вольному распутью моря

Когдажъ начну я вольный бѣгъ?

Пора покинуть скучный брегъ

Мнѣ непріязненной стихіи,

И средь полуденныхъ зыбей,

Подъ небомъ Африки моей11,

Вздыхать о сумрачной Россіи,

Гдѣ я страдалъ, гдѣ я любилъ,

Гдѣ сердце я похоронилъ.

LI.

Онѣгинъ былъ готовъ со мною

Увидѣть чуждыя страны;

Но скоро были мы судьбою

На долгій срокъ разведены.

Отецъ его тогда скончался.

Передъ Онѣгинымъ собрался

Заимодавцевъ жадный полкъ.

У каждаго свой умъ и толкъ:

Евгеній, тяжбы ненавидя,

Довольный жребіемъ своимъ,

Наслѣдство предоставилъ имъ,

Большой потери въ томъ не видя,

Иль предузнавъ изъ далека

Кончину дяди старика.

LII.

Вдругъ получилъ онъ въ самомъ дѣлѣ

Отъ управителя докладъ,

Что дядя при смерти въ постелѣ

И съ нимъ проститься былъ бы радъ.

Прочтя печальное посланье,

Евгеній тотчасъ на свиданье

Стремглавъ по почтѣ поскакалъ

И ужъ заранѣе зѣвалъ,

Приготовляясь, денегъ ради,

На вздохи, скуку и обманъ

(И тѣмъ я началъ мой романъ);

Но, прилетѣвъ въ деревню дяди,

Его нашелъ ужъ на столѣ,

Какъ дань, готовую землѣ.

LIII.

Нашелъ онъ полонъ дворъ услуги;

Къ покойному со всѣхъ сторонъ

Съѣзжались недруги и други,

Охотники до похоронъ.

Покойника похоронили.

Попы и гости ѣли, пили,

И послѣ важно разошлись,

Какъ будто дѣломъ занялись.

Вотъ нашъ Онѣгинъ сельскій житель,

Заводовъ, водъ, лѣсовъ, земель

Хозяинъ полный, а досель

Порядка врагъ и расточитель,

И очень радъ, что прежній путь

Перемѣнилъ на что нибудь.

LIV.

Два дня ему казались новы

Уединенныя поля,

Прохлада сумрачной дубровы,

Журчанье тихаго ручья;

На третій, роща, холмъ и поле

Его не занимали болѣ,

Потомъ ужъ наводили сонъ;

Потомъ увидѣлъ ясно онъ,

Что и въ деревнѣ скука та же,

Хоть нѣтъ ни улицъ, ни дворцовъ,

Ни картъ, ни баловъ, ни стиховъ.

Хандра ждала его на стражѣ

И бѣгала за нимъ она,

Какъ тѣнь, иль вѣрная жена.

LV.

Я былъ рожденъ для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

Въ глуши звучнѣе голосъ лирной,

Живѣе творческіе сны.

Досугамъ посвятясь невиннымъ,

Брожу надъ озеромъ пустыннымъ,

И far nіente мой законъ.

Я каждымъ утромъ пробуждёнъ

Для сладкой нѣги и свободы:

Читаю мало, много сплю,

Летучей славы не ловлю.

Не такъ ли я въ былые годы

Провелъ въ бездѣйствіи, въ тиши

Мои счастливѣйшіе дни?

LVI.

Цвѣты, любовь, деревня, праздность,

Поля! я преданъ вамъ душой.

Всегда я радъ замѣтить разность

Между Онѣгинымъ и мной,

Чтобы насмѣшливый читатель,

Или какой нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здѣсь мои черты,

Не повторялъ потомъ безбожно,

Что намаралъ я свой портретъ,

Какъ Байронъ, гордости поэтъ, —

Какъ будто намъ ужъ невозможно

Писать поэмы о другомъ,

Какъ только о себѣ самомъ?

LVII.

Замѣчу кстати: всѣ поэты —

Любви мечтательной друзья.

Бывало, милые предметы

Мнѣ снились, и душа моя

Ихъ образъ тайный сохранила;

Ихъ послѣ Муза оживила:

Такъ я, безпеченъ, воспѣвалъ

И дѣву горъ, мой идеалъ,

И плѣнницъ береговъ Салгира.

Теперь отъ васъ, мои друзья,

Вопросъ не рѣдко слышу я:

«О комъ твоя вздыхаетъ лира?

«Кому, въ толпѣ ревнивыхъ дѣвъ,

«Ты посвятилъ ея напѣвъ?

LVIII.

«Чей взоръ, волнуя вдохновенье,

«Умильной лаской наградилъ

«Твое задумчивое пѣнье?

«Кого твой стихъ боготворилъ?» —

И, други, никого, ей Богу!

Любви безумную тревогу

Я безотрадно испыталъ.

Блаженъ, кто съ нею сочеталъ

Горячку рифмъ: онъ тѣмъ удвоилъ

Поэзіи священный бредъ,

Петраркѣ шествуя во слѣдъ,

А муки сердца успокоилъ,

Поймалъ и славу между тѣмъ;

Но я, любя, былъ глупъ и нѣмъ.

LIX.

Прошла любовь, явилась Муза,

И прояснился темный умъ.

Свободенъ, вновь ищу союза

Волшебныхъ звуковъ, чувствъ и думъ;

Пишу, и сердце не тоскуетъ;

Перо, забывшись, не рисуетъ,

Близъ неоконченныхъ стиховъ,

Ни женскихъ ножекъ, ни головъ;

Погасшій пепелъ ужъ не вспыхнетъ,

Я все грущу; но слезъ ужъ нѣтъ,

И скоро, скоро бури слѣдъ

Въ душѣ моей совсѣмъ утихнетъ:

Тогда-то я начну писать

Поэму, пѣсенъ въ двадцать пять.

LX.

Я думалъ ужъ о формѣ плана,

И какъ героя назову.

Покамѣсть моего романа

Я кончилъ первую главу;

Пересмотрѣлъ все это строго:

Противорѣчій очень много,

Но ихъ исправить не хочу.

Ценсурѣ долгъ свой заплачу,

И журналистамъ на съѣденье

Плоды трудовъ моихъ отдамъ:

Иди же къ Невскимъ берегамъ,

Новорожденное творенье!

И заслужи мнѣ славы дань —

Кривые толки, шумъ и брань.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

O rus!

Hor.

  О Русь!

I.

Деревня, гдѣ скучалъ Евгеній,

Была прелестный уголокъ;

Тамъ другъ невинныхъ наслажденій

Благословить бы Небо могъ.

Господскій домъ, уединенный,

Горой отъ вѣтровъ огражденный,

Стоялъ надъ рѣчкою; вдали

Предъ нимъ пестрѣли и цвѣли

Луга и нивы золотыя.

Мелькали села здѣсь и тамъ,

Стада бродили по лугамъ

И сѣни расширялъ густыя

Огромный, запущенный садъ,

Пріютъ задумчивыхъ Дріадъ.

II.

Почтенный за́мокъ былъ построенъ,

Какъ за́мки строиться должны:

Отмѣнно проченъ и спокоенъ,

Во вкусѣ умной старины.

Вездѣ высокіе покои,

Въ гостиной штофные обои,

Портреты дѣдовъ на стѣнахъ,

И печи въ пестрыхъ израсцахъ.

Все это нынѣ обветшало,

Не знаю, право, почему:

Да впрочемъ другу моему

Въ томъ нужды было очень мало,

Затѣмъ, что онъ равно зѣвалъ

Средь модныхъ и старинныхъ залъ.

III.

Онъ въ томъ покоѣ поселился,

Гдѣ деревенскій старожилъ

Лѣтъ сорокъ съ ключницей бранился,

Въ окно смотрѣлъ и мухъ давилъ.

Все было просто: полъ дубовый,

Два шкафа, столъ, диванъ пуховый,

Нигдѣ ни пятнышка чернилъ.

Онѣгинъ шкафы отворилъ:

Въ одномъ нашелъ тетрадь расхода,

Въ другомъ наливокъ цѣлый строй,

Кувшины съ яблочной водой,

И календарь осьмаго года;

Старикъ, имѣя много дѣлъ,

Въ иныя книги не глядѣлъ.

IV.

Одинъ среди своихъ владѣній,

Чтобъ только время проводить

Сперва задумалъ нашъ Евгеній

Порядокъ новый учредить.

Въ своей глуши мудрецъ пустынный,

Яремъ онъ барщины старинной

Оброкомъ легкимъ замѣнилъ;

Мужикъ судьбу благословилъ.

За то въ углу своемъ надулся,

Увидя въ этомъ страшный вредъ,

Его расчетливый сосѣдъ.

Другой лукаво улыбнулся,

И въ голосъ всѣ рѣшили такъ:

Что онъ опаснѣйшій чудакъ.

V.

Сначала всѣ къ нему ѣзжали,

Но такъ какъ съ задняго крыльца

Обыкновенно подавали

Ему Донскаго жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги

Заслышатъ ихъ домашни дроги: —

Поступкомъ оскорбясь такимъ,

Всѣ дружбу прекратили съ нимъ.

«Сосѣдъ нашъ неучъ, сумасбродитъ,

«Онъ фармасонъ; онъ пьетъ одно

«Стаканомъ красное вино;

«Онъ дамамъ къ ручкѣ не подходитъ;

«Все да, да нѣтъ, не скажетъ да-съ

«Иль нѣтъ-съ.» Таковъ былъ общій гласъ.

VI.

Въ свою деревню въ ту же пору

Помѣщикъ новый прискакалъ,

И столь же строгому разбору

Въ сосѣдствѣ поводъ подавалъ.

По имени Владиміръ Ленскій,

Съ душою прямо Геттингенской,

Красавецъ, въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ,

Поклонникъ Канта и поэтъ.

Онъ изъ Германіи туманной

Привезъ учености плоды:

Вольнолюбивыя мечты,

Духъ пылкій и довольно странный,

Всегда восторженную рѣчь

И кудри черныя до плечъ.

VII.

Отъ хладнаго разврата свѣта

Еще увянуть не успѣвъ,

Его душа была согрѣта

Привѣтомъ друга, лаской дѣвъ.

Онъ сердцемъ милый былъ невѣжда;

Его лелѣяла надежда,

И міра новый блескъ и шумъ

Еще плѣняли юный умъ.

Онъ забавлялъ мечтою сладкой

Сомнѣнья сердца своего.

Цѣль жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой;

Надъ ней онъ голову ломалъ,

И чудеса подозрѣвалъ.

VIII.

Онъ вѣрилъ, что душа родная

Соединиться съ нимъ должна;

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждетъ она;

Онъ вѣрилъ, что друзья готовы

За честь его принять оковы,

И что не дрогнетъ ихъ рука

Разбить сосудъ клеветника:

Что есть избранныя судьбою

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IX.

Негодованье, сожалѣнье,

Ко благу чистая любовь,

И славы сладкое мученье

Въ немъ рано волновали кровь.

Онъ съ лирой странствовалъ на свѣтѣ;

Подъ небомъ Шиллера и Гете,

Ихъ поэтическимъ огнемъ

Душа воспламенилась въ немъ.

И Музъ возвышенныхъ искуства,

Счастливецъ, онъ не постыдилъ;

Онъ въ пѣсняхъ гордо сохранилъ

Всегда возвышенныя чувства,

Порывы дѣвственной мечты

И прелесть важной простоты.

X.

Онъ пѣлъ любовь, любви послушный,

И пѣснь его была ясна,

Какъ мысли дѣвы простодушной,

Какъ сонъ младенца, какъ луна

Въ пустыняхъ неба безмятежныхъ,

Богиня тайнъ и вздоховъ нѣжныхъ.

Онъ пѣлъ разлуку и печаль,

И нѣчто, и туманну даль,

И романтическія розы;

Онъ пѣлъ тѣ дальныя страны,

Гдѣ долго въ лоно тишины

Лились его живыя слёзы;

Онъ пѣлъ поблеклый жизни цвѣтъ,

Безъ малаго въ осьмнадцать лѣтъ.

XI.

Въ пустынѣ, гдѣ одинъ Евгеній

Могъ оцѣнить его дары,

Господъ сосѣдственныхъ селеній

Ему не нравились пиры;

Бѣжалъ онъ ихъ бесѣды шумной.

Ихъ разговоръ благоразумной

О сѣнокосѣ, о винѣ,

О псарнѣ, о своей роднѣ,

Конечно не блисталъ ни чувствомъ,

Ни поэтическимъ огнёмъ,

Ни остротою, ни умомъ,

Ни общежитія искуствомъ;

Но разговоръ ихъ милыхъ женъ

Гораздо меньше былъ уменъ.

XII.

Богатъ, хорошъ собою, Ленскій

Вездѣ былъ принятъ какъ женихъ:

Таковъ обычай деревенскій;

Всѣ дочекъ прочили своихъ

За полурусскаго сосѣда;

Взойдетъ ли онъ — тотчасъ бесѣда

Заводитъ слово стороной

О скукѣ жизни холостой;

Зовутъ сосѣда къ самовару,

А Дуня разливаетъ чай,

Ей шепчутъ: «Дуня, примѣчай!»

Потомъ приносятъ и гитару:

И запищитъ она (Богъ мой!):

Приди въ чертогъ ко мнѣ златой!... 12

XIII.

Но Ленскій, не имѣвъ конечно

Охоты узы брака несть,

Съ Онѣгинымъ желалъ сердечно

Знакомство покороче свесть.

Они сошлись: волна и камень,

Стихи и проза, ледъ и пламень

Не столь различны межъ собой.

Сперва взаимной разнотой

Они другъ другу были скучны;

Потомъ понравились; потомъ

Съѣзжались каждый день верхомъ,

И скоро стали неразлучны.

Такъ люди — первый каюсь я —

Отъ дѣлать нечего — друзья.

XIV.

Но дружбы нѣтъ и той межъ нами;

Всѣ предразсудки истребя,

Мы почитаемъ всѣхъ — нулями,

А единицами — себя;

Мы всѣ глядимъ въ Наполеоны;

Двуногихъ тварей милліоны

Для насъ орудіе одно;

Намъ чувство дико и смѣшно.

Сноснѣе многихъ былъ Евгеній;

Хоть онъ людей конечно зналъ,

И вообще ихъ презиралъ;

Но правилъ нѣтъ безъ исключеній:

Иныхъ онъ очень отличалъ,

И вчужѣ чувство уважалъ.

XV.

Онъ слушалъ Ленскаго съ улыбкой:

Поэта пылкій разговоръ,

И умъ, еще въ сужденьяхъ зыбкой,

И вѣчно вдохновенный взоръ —

Онѣгину все было ново;

Онъ охладительное слово

Въ устахъ старался удержать,

И думалъ: глупо мнѣ мѣшать

Его минутному блаженству;

И безъ меня пора придетъ;

Пускай покамѣстъ онъ живетъ

Да вѣритъ міра совершенству;

Простимъ горячкѣ юныхъ лѣтъ

И юный жаръ, и юный бредъ.

XVI.

Межъ ними все раждало споры

И къ размышленію влекло:

Племенъ минувшихъ договоры,

Плоды наукъ, добро и зло,

И предразсудки вѣковые,

И гроба тайны роковыя,

Судьба и жизнь въ свою чреду,

Все подвергалось ихъ суду.

Поэтъ въ жару своихъ сужденій

Читалъ, забывшись, между тѣмъ

Отрывки сѣверныхъ поэмъ;

И снисходительный Евгеній,

Хоть ихъ не много понималъ,

Прилѣжно юношѣ внималъ.

XVII.

Но чаще занимали страсти

Умы пустынниковъ моихъ.

Ушедъ отъ ихъ мятежной власти,

Онѣгинъ говорилъ объ нихъ

Съ невольнымъ вздохомъ сожалѣнья.

Блаженъ, кто вѣдалъ ихъ волненья

И наконецъ отъ нихъ отсталъ;

Блаженнѣй тотъ, кто ихъ не зналъ,

Кто охлаждалъ любовь разлукой,

Вражду злословіемъ; порой

Зѣвалъ съ друзьями и женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дѣдовъ вѣрный капиталъ

Коварной двойкѣ не ввѣрялъ!

XVIII.

Когда прибѣгнемъ мы подъ знамя

Благоразумной тишины,

Когда страстей угаснетъ пламя,

И намъ становятся смѣшны

Ихъ своевольство, иль порывы

И запоздалые отзывы: —

Смиренные не безъ труда,

Мы любимъ слушать иногда

Страстей чужихъ языкъ мятежный

И намъ онъ сердце шевелитъ;

Такъ точно старый инвалидъ

Охотно клонитъ слухъ прилѣжный

Расказамъ юныхъ усачей,

Забытый въ хижинѣ своей.

XIX.

За то и пламенная младость

Не можетъ ничего скрывать:

Вражду, любовь, печаль и радость,

Она готова разболтать.

Въ любви считаясь инвалидомъ,

Онѣгинъ слушалъ съ важнымъ видомъ,

Какъ, сердца исповѣдь любя,

Поэтъ высказывалъ себя;

Свою довѣрчивую совѣсть

Онъ простодушно обнажалъ.

Евгеній безъ труда узналъ

Его любви младую повѣсть,

Обильный чувствами расказъ.

Давно не новыми для насъ.

XX.

Ахъ, онъ любилъ, какъ въ наши лѣта

Уже не любятъ; какъ одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена:

Всегда, вездѣ одно мечтанье,

Одно привычное желанье,

Одна привычная печаль!

Ни охлаждающая даль,

Ни долгія лѣта разлуки,

Ни музамъ данные часы,

Ни чужеземныя красы,

Ни шумъ веселій, ни науки

Души не измѣнили въ немъ,

Согрѣтой дѣвственнымъ огнемъ.

XXI.

Чуть отрокъ, Ольгою плѣненный,

Сердечныхъ мукъ еще не знавъ,

Онъ былъ свидѣтель умиленный

Ея младенческихъ забавъ;

Въ тѣни хранительной дубравы

Онъ раздѣлялъ ея забавы,

И дѣтямъ прочили вѣнцы

Друзья-сосѣди, ихъ отцы.

Въ глуши, подъ сѣнію смиренной,

Невинной прелести полна,

Въ глазахъ родителей, она

Цвѣла какъ ландышъ потаенный,

Незнаемый въ травѣ глухой,

Ни мотыльками, ни пчелой.

XXII.

Она поэту подарила

Младыхъ восторговъ первый сонъ,

И мысль объ ней одушевила

Его цѣвницы первый стонъ.

Простите, игры золотыя!

Онъ рощи полюбилъ густыя,

Уединенье, тишину,

И ночь, и звѣзды, и луну —

Луну, небесную лампаду,

Которой посвящали мы

Прогулки средь вечерней тмы,

И слезы, тайныхъ мукъ отраду....

Но нынѣ видимъ только въ ней

Замѣну тусклыхъ фонарей.

XXIII.

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда какъ утро весела,

Какъ жизнь поэта простодушна,

Какъ поцѣлуй любви мила,

Глаза какъ небо голубые,

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голосъ, легкій станъ,

Все въ Ольгѣ.... но любой романъ

Возмите, и найдете вѣрно

Ея портретъ: онъ очень милъ;

Я прежде самъ его любилъ,

Но надоѣлъ онъ мнѣ безмѣрно.

Позвольте мнѣ, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

XXIV.

Ея сестра звалась Татьяна....13

Впервые именемъ такимъ

Страницы нѣжныя романа

Мы своевольно освятимъ.

И что жъ? оно пріятно, звучно,

Но съ нимъ, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль дѣвичьей. Мы всѣ должны

Признаться, вкуса очень мало

У насъ и въ нашихъ именахъ

(Не говоримъ ужъ о стихахъ);

Намъ просвѣщенье не пристало,

И намъ досталось отъ него

Жеманство — больше ничего.

XXV.

И такъ она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свѣжестью ея румяной,

Не привлекла бъ она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Какъ лань лѣсная боязлива,

Она въ семьѣ своей родной

Казалась дѣвочкой чужой.

Она ласкаться не умѣла

Къ отцу, ни къ матери своей;

Дитя сама, въ толпѣ дѣтей

Играть и прыгать не хотѣла,

И часто, цѣлый день одна,

Сидѣла молча у окна.

XXVI.

Задумчивость, ея подруга

Отъ самыхъ колыбельныхъ дней,

Теченье сельскаго досуга

Мечтами украшала ей.

Ея изнѣженные пальцы

Не знали иглъ; склонясь на пяльцы,

Узоромъ шелковымъ она

Не оживляла полотна.

Охоты властвовать примѣта:

Съ послушной куклою, дитя

Приготовляется шутя

Къ приличію, закону свѣта,

И важно повторяетъ ей

Уроки маменьки своей.

XXVII.

Но куклы, даже въ эти годы,

Татьяна въ руки не брала;

Про вѣсти города, про моды

Бесѣды съ нею не вела.

И были дѣтскія проказы

Ей чужды; странные расказы

Зимою, въ темнотѣ ночей,

Плѣняли больше сердце ей.

Когда же няня собирала

Для Ольги, на широкій лугъ,

Всѣхъ маленькихъ ея подругъ,

Она въ горѣлки не играла,

Ей скученъ былъ и звонкій смѣхъ,

И шумъ ихъ вѣтренныхъ утѣхъ.

XXVIII.

Она любила на балконѣ

Предупреждать зари восходъ,

Когда на блѣдномъ небосклонѣ

Звѣздъ исчезаетъ хороводъ,

И тихо край земли свѣтлѣетъ,

И вѣстникъ утра, вѣтеръ вѣетъ,

И всходитъ постепенно день.

Зимой, когда ночная тѣнь

Полміромъ долѣ обладаетъ,

И долѣ въ праздной тишинѣ,

При отуманенной лунѣ,

Востокъ лѣнивый почиваетъ,

Въ привычный часъ пробуждена,

Вставала при свѣчахъ она.

XXIX.

Ей рано нравились романы;

Они ей замѣняли всё;

Она влюбилася въ обманы

И Ричардсона и Руссо.

Отецъ ея былъ добрый малый,

Въ прошедшемъ вѣкѣ запоздалый;

Но въ книгахъ не видалъ вреда;

Онъ, не читая никогда,

Ихъ почиталъ пустой игрушкой,

И не заботился о томъ,

Какой у дочки тайный томъ

Дремалъ до утра подъ подушкой,

Жена жъ его была сама

Отъ Ричардсона безъ ума.

XXX.

Она любила Ричардсона,

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, чтобъ Грандисона

Она Ловласу предпочла;14

Но встарину, Княжна Алина,

Ея Московская кузина,

Твердила часто ей объ нихъ.

Въ то время былъ еще женихъ

Ея супругъ; но по неволѣ;

Она вздыхала по другомъ,

Который сердцемъ и умомъ

Ей нравился гораздо болѣ;

Сей Грандисонъ былъ славный франтъ,

Игрокъ и гвардіи сержантъ.

XXXI.

Какъ онъ, она была одѣта,

Всегда по модѣ и къ лицу.

Но не спросясь ея совѣта,

Дѣвицу повезли къ вѣнцу,

И чтобъ ея разсѣять горе,

Разумный мужъ уѣхалъ вскорѣ

Въ свою деревню, гдѣ она,

Богъ знаетъ кѣмъ окружена,

Рвалась и плакала сначала,

Съ супругомъ чуть не развелась;

Потомъ хозяйствомъ занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше намъ дана:

Замѣна счастію она.15

XXXII.

Привычка усладила горе,

Неотразимое ничѣмъ;

Открытіе большое вскорѣ

Ее утѣшило совсѣмъ.

Она межъ дѣломъ и досугомъ

Открыла тайну, какъ супругомъ

Единовластно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она ѣзжала по работамъ,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила въ баню по субботамъ,

Служанокъ била осердясь —

Все это мужа не спросясь.

XXXIII.

Бывало писывала кровью

Она въ альбомы нѣжныхъ дѣвъ,

Звала Полиною Прасковью,

И говорила на распѣвъ;

Корсетъ носила очень узкій,

И Руской Н какъ N Французскій

Произносить умѣла въ носъ;

Но скоро все перевелось:

Корсетъ, альбомъ, Княжну Полину,

Стишковъ чувствительныхъ тетрадь

Она забыла — стала звать

Акулькой прежнюю Селину,

И обновила наконецъ

На ватѣ шлафоръ и чепецъ.

XXXIV.

Но мужъ любилъ ее сердечно,

Въ ея затѣи не входилъ,

Во всемъ ей вѣровалъ безпечно,

А самъ въ халатѣ ѣлъ и пилъ.

Покойно жизнь его катилась;

Подъ вечеръ иногда сходилась

Сосѣдей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить, и позлословить,

И посмѣяться кой о чемъ.

Проходитъ время; между тѣмъ

Прикажутъ Ольгѣ чай готовить;

Тамъ ужинъ, тамъ и спать пора,

И гости ѣдутъ со двора.

XXXV.

Они хранили въ жизни мирной

Привычки милой старины;

У нихъ на масляницѣ жирной

Водились Русскіе блины

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Имъ квасъ, какъ воздухъ былъ потребенъ

И за столомъ у нихъ гостямъ

Носили блюда по чинамъ.

XXXVI.

И такъ они старѣли оба.

И отворились наконецъ

Передъ супругомъ двери гроба,

И новый онъ пріялъ вѣнецъ.

Онъ умеръ въ часъ передъ обѣдомъ,

Оплаканный своимъ сосѣдомъ,

Дѣтьми и вѣрною женой,

Чистосердечнѣй чѣмъ иной.

Онъ былъ простой и добрый баринъ,

И тамъ, гдѣ прахъ его лежитъ,

Надгробный памятникъ гласитъ:

Смиренный грѣшникъ, Дмитрій Ларинъ,

Господній рабъ и бригадиръ

Подъ камнемъ симъ вкушаетъ миръ.

XXXVII.

Своимъ пенатамъ возвращенный,

Владиміръ Ленскій посѣтилъ

Сосѣда памятникъ смиренный,

И вздохъ онъ пеплу посвятилъ;

И долго сердцу грустно было.

«Poor Yorick!16 молвилъ онъ уныло,

«Онъ на рукахъ меня держалъ.

«Какъ часто въ дѣтствѣ я игралъ

«Его Очаковской медалью!

«Онъ Ольгу прочилъ за меня,

«Онъ говорилъ: дождусь ли дня?...»

И полный искренней печалью,

Владиміръ тутъ же начерталъ

Ему надгробный мадригалъ.

XXXVIII.

И тамъ же надписью печальной

Отца и матери, въ слезахъ,

Почтилъ онъ прахъ патріархальной....

Увы! на жизненныхъ браздахъ

Мгновенной жатвой, поколѣнья,

По тайной волѣ Провидѣнья,

Восходятъ, зрѣютъ и падутъ;

Другія имъ во слѣдъ идутъ....

Такъ наше вѣтренное племя

Растетъ, волнуется, кипитъ

И къ гробу прадѣдовъ тѣснитъ.

Придетъ, придетъ и наше время,

И наши внуки въ добрый часъ

Изъ міра вытѣснятъ и насъ!

XXXIX.

Покамѣстъ упивайтесь ею,

Сей легкой жизнію, друзья!

Ея ничтожность разумѣю,

И мало къ ней привязанъ я;

Для призраковъ закрылъ я вѣжды;

Но отдаленныя надежды

Тревожатъ сердце иногда:

Безъ непримѣтнаго слѣда

Мнѣ было бъ грустно міръ оставить.

Живу, пишу не для похвалъ;

Но я бы, кажется, желалъ

Печальный жребій свой прославить,

Чтобъ обо мнѣ, какъ вѣрный другъ,

Напомнилъ хоть единый звукъ.

XL.

И чье нибудь онъ сердце тронетъ;

И сохраненная судьбой,

Быть можетъ, въ Летѣ не потонетъ

Строфа, слагаемая мной;

Быть можетъ — лестная надежда! —

Укажетъ будущій невѣжда

На мой прославленный портретъ,

И молвитъ: то-то былъ Поэтъ!

Прими жъ мое благодаренье,

Поклонникъ мирныхъ Аонидъ,

О ты, чья память сохранитъ

Мои летучія творенья,

Чья благосклонная рука

Потреплетъ лавры старика!

ГЛАВА ТРЕТІЯ.

Elle étoit fille, elle étoit amoureuse.

Malfilatre.

I.

— «Куда? Ужъ эти мнѣ поэты!»

— «Прощай, Онѣгинъ, мнѣ пора.»

— «Я не держу тебя; но гдѣ ты

Свои проводишь вечера?»

— «У Лариныхъ.» — «Вотъ это чудно.

Помилуй! и тебѣ не трудно

Такъ каждый вечеръ убивать!»

— «Ни мало.» — «Не могу понять.

Отселѣ вижу, что такое:

Во-первыхъ — слушай, правъ ли я? —

Простая, Русская семья,

Къ гостямъ усердіе большое,

Варенье, вѣчный разговоръ

Про дождь, про ленъ, про скотный дворъ...»

II.

— «Я тутъ еще бѣды не вижу.»

— «Да скука, вотъ бѣда, мой другъ.»

— «Я модный свѣтъ вашъ ненавижу;

Милѣе мнѣ домашній кругъ,

Гдѣ я могу....» — «Опять эклога!

Да полно, милый, ради Бога.

Ну что жъ? ты ѣдешь: очень жаль.

Ахъ, слушай, Ленской; да не льзя ль

Увидѣть мнѣ Филлиду эту,

Предметъ и мыслей, и пера,

И слезъ, и рифмъ et cetera?

Представь меня.» — «Ты шутишь.» — «Нѣту.»

— «Я радъ.» — «Когда же?» — «Хоть сей часъ.

Онѣ съ охотой примутъ насъ.

III.

Поѣдемъ.» —

                 Поскакали други,

Явились; имъ расточены

Порой тяжелыя услуги

Гостепріимной старины.

Обрядъ извѣстный угощенья:

Несутъ на блюдечкахъ варенья,

На столикъ ставятъ вощаной

Кувшинъ съ брусничною водой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

Они дорогой самой краткой

Домой летятъ во весь опоръ.17

Теперь подслушаемъ украдкой

Героевъ нашихъ разговоръ.

— «Ну что жъ, Онѣгинъ? ты зѣваешь.»

— «Привычка, Ленскій.» — «Но скучаешь

Ты какъ-то больше.» — «Нѣтъ, равно.

Однако въ полѣ ужъ темно;

Скорѣй! пошолъ, пошолъ, Андрюшка!

Какія глупыя мѣста!

А, кстати: Ларина проста,

Но очень милая старушка;

Боюсь: брусничная вода

Мнѣ не надѣлала бъ вреда.

V.

Скажи: которая Татьяна?»

— «Да та, которая, грустна

И молчалива какъ Свѣтлана,

Вошла и сѣла у окна.»

— «Не ужъ-то ты влюбленъ въ меньшую?»

— «А что?» — «Я выбралъ бы другую,

Когда бъ я былъ какъ ты поэтъ.

Въ чертахъ у Ольги жизни нѣтъ,

Точь въ точь въ Вандиковой Мадонѣ:

Кругла, красна лицомъ она,

Какъ эта глупая луна

На этомъ глупомъ небосклонѣ.» —

Владиміръ сухо отвѣчалъ

И послѣ во весь путь молчалъ.

VI.

Межъ тѣмъ Онѣгина явленье

У Лариныхъ произвело

На всѣхъ большое впечатлѣнье

И всѣхъ сосѣдей развлекло.

Пошла догадка за догадкой.

Всѣ стали толковать украдкой,

Шутить, судить не безъ грѣха,

Татьянѣ прочить жениха;

Иные даже утверждали,

Что свадьба слажена совсѣмъ,

Но остановлена затѣмъ,

Что модныхъ колецъ не достали.

О свадьбѣ Ленскаго давно

У нихъ ужъ было рѣшено.

VII.

Татьяна слушала съ досадой

Такія сплетни; но тайкомъ

Съ неизъяснимою отрадой

Невольно думала о томъ;

И въ сердце дума заронилась;

Пора пришла, она влюбилась.

Такъ въ землю падшее зерно

Весны огнемъ оживлено.

Давно ея воображенье,

Сгарая нѣгой и тоской,

Алкало пищи роковой;

Давно сердечное томленье

Тѣснило ей младую грудь;

Душа ждала... кого нибудь,

VIII.

И дождалась. Открылись очи;

Она сказала: это онъ!

Увы! теперь и дни, и ночи,

И жаркій, одинокій сонъ,

Все полно имъ; все дѣвѣ милой

Безъ умолку волшебной силой

Твердитъ о немъ. Докучны ей

И звуки ласковыхъ рѣчей,

И взоръ заботливой прислуги.

Въ уныніе погружена,

Гостей не слушаетъ она,

И проклинаетъ ихъ досуги,

Ихъ неожиданный пріѣздъ

И продолжительный присѣстъ.

IX.

Теперь съ какимъ она вниманьемъ

Читаетъ сладостный романъ,

Съ какимъ живымъ очарованьемъ

Пьетъ обольстительный обманъ!

Счастливой силою мечтанья

Одушевленныя созданья,

Любовникъ Юліи Вольмаръ,

Малекъ-Адель и де Линаръ,

И Вертеръ, мученикъ мятежной,

И безподобный Грандисонъ,18

Который намъ наводитъ сонъ,

Всѣ для мечтательницы нѣжной

Въ единый образъ облеклись,

Въ одномъ Онѣгинѣ слились.

X.

Воображаясь героиней

Своихъ возлюбленныхъ творцовъ,

Кларисой, Юліей, Дельфиной,

Татьяна въ тишинѣ лѣсовъ

Одна съ опасной книгой бродитъ,

Она въ ней ищетъ и находитъ

Свой тайный жаръ, свои мечты,

Плоды сердечной полноты,

Вздыхаетъ, и себѣ присвоя

Чужой восторгъ, чужую грусть,

Въ забвеньи шепчетъ наизусть

Письмо для милаго героя....

Но нашъ герой, кто бъ ни былъ онъ,

Ужъ вѣрно былъ не Грандисонъ.

XI.

Свой слогъ на важный ладъ настроя,

Бывало, пламенный творецъ

Являлъ намъ своего героя

Какъ совершенства образецъ.

Онъ одарялъ предметъ любимый,

Всегда неправедно гонимый,

Душой чувствительной, умомъ

И привлекательнымъ лицомъ.

Питая жаръ чистѣйшей страсти,

Всегда восторженный герой

Готовъ былъ жертвовать собой,

И при концѣ послѣдней части

Всегда наказанъ былъ порокъ,

Добру достойный былъ вѣнокъ.

XII.

А нынче всѣ умы въ туманѣ,

Мораль на насъ наводитъ сонъ,

Порокъ любезенъ и въ романѣ,

И тамъ ужъ торжествуетъ онъ.

Британской музы небылицы

Тревожатъ сонъ отроковицы,

И сталъ теперь ея кумиръ

Или задумчивый Вампиръ,

Или Мельмотъ, бродяга мрачной,

Иль вѣчный жидъ, или Корсаръ,

Или таинственный Сбогаръ.19

Лордъ Байронъ прихотью удачной

Облекъ въ унылый романтизмъ

И безнадежный эгоизмъ.

XIII.

Друзья мои, что жъ толку въ этомъ?

Быть можетъ, волею Небесъ,

Я перестану быть поэтомъ,

Въ меня вселится новый бѣсъ,

И, Фебовы презрѣвъ угрозы,

Унижусь до смиренной прозы:

Тогда романъ на старый ладъ

Займетъ веселый мой закатъ.

Не муки тайныя злодѣйства

Я грозно въ немъ изображу,

Но просто вамъ перескажу

Преданья Русскаго семейства,

Любви плѣнительные сны,

Да нравы нашей старины.

XIV.

Перескажу простыя рѣчи

Отца иль дяди старика,

Дѣтей условленныя встрѣчи

У старыхъ липъ, у ручейка;

Несчастной ревности мученья,

Разлуку, слезы примиренья,

Поссорю вновь, и наконецъ

Я поведу ихъ подъ вѣнецъ...

Я вспомню рѣчи нѣги страстной,

Слова тоскующей любви,

Которыя въ минувши дни

У ногъ любовницы прекрасной

Мнѣ приходили на языкъ,

Отъ коихъ я теперь отвыкъ.

XV.

Татьяна, милая Татьяна!

Съ тобой теперь я слезы лью;

Ты въ руки моднаго тирана

Ужъ отдала судьбу свою.

Погибнешь, милая; но прежде

Ты въ ослѣпительной надеждѣ

Блаженство темное зовешь,

Ты нѣгу жизни узнаешь,

Ты пьешь волшебный ядъ желаній,

Тебя преслѣдуютъ мечты:

Вездѣ воображаешь ты

Пріюты счастливыхъ свиданій;

Вездѣ, вездѣ передъ тобой

Твой искуситель роковой.

XVI.

Тоска любви Татьяну гонитъ,

И въ садъ идетъ она грустить,

И вдругъ недвижны очи клонитъ,

И лѣнь ей далѣе ступить:

Приподнялася грудь, ланиты

Мгновеннымъ пламенемъ покрыты,

Дыханье замерло въ устахъ,

И въ слухѣ шумъ, и блескъ въ очахъ...

Настанетъ ночь; луна обходитъ

Дозоромъ дальный сводъ небесъ,

И соловей во мглѣ древесъ

Напѣвы звучные заводитъ.

Татьяна въ темнотѣ не спитъ

И тихо съ няней говоритъ:

XVII.

— «Не спится, няня: здѣсь такъ душно!

Открой окно, да сядь ко мнѣ.»

— «Что, Таня, что съ тобой?» — «Мнѣ скучно,

Поговоримъ о старинѣ.»

— «О чемъ же, Таня! Я, бывало,

Хранила въ памяти не мало

Старинныхъ былей, небылицъ

Про злыхъ духовъ и про дѣвицъ;

А нынѣ все мнѣ темно, Таня:

Что знала, то забыла. Да,

Пришла худая череда!

Зашибло......» — «Разскажи мнѣ, няня,

Про ваши старые года:

Была ты влюблена тогда?»

XVIII.

— «И, полно, Таня! Въ эти лѣта

Мы не слыхали про любовь;

А то бы согнала со свѣта

Меня покойница свекровь.»

— «Да какъ же ты вѣнчалась, няня?»

— «Такъ, видно, Богъ велѣлъ. Мой Ваня

Моложе былъ меня, мой свѣтъ,

А было мнѣ тринадцать лѣтъ.

Недѣли двѣ ходила сваха

Къ моей роднѣ, и наконецъ

Благословилъ меня отецъ.

Я горько плакала со страха;

Мнѣ съ плачемъ косу расплели,

Да съ пѣньемъ въ церковь повели.

XIX.

И вотъ ввели въ семью чужую....

Да ты не слушаешь меня...»

— «Ахъ, няня, няня, я тоскую,

Мнѣ тошно, милая моя:

Я плакать, я рыдать готова!....»

— «Дитя мое, ты нездорова;

Господь помилуй и спаси!

Чего ты хочешь, попроси....

Дай окроплю святой водою,

Ты вся горишь...» — «Я не больна;

Я... знаешь, няня,... влюблена.»

— «Дитя мое, Господь съ тобою!» —

И няня дѣвушку съ мольбой

Крестила дряхлою рукой.

XX.

— «Я влюблена,» шептала снова

Старушкѣ съ горестью она.

— «Сердечный другъ, ты нездорова.

— «Оставь меня: я влюблена.» —

И между тѣмъ луна сіяла

И темнымъ свѣтомъ озаряла

Татьяны блѣдныя красы,

И распущенные власы,

И капли слезъ, и на скамейкѣ

Предъ героиней молодой,

Съ платкомъ на головѣ сѣдой,

Старушка въ длинной тѣлогрѣйкѣ;

И все дремало въ тишинѣ

При вдохновительной лунѣ.

XXI.

И сердцемъ далеко носилась

Татьяна, смотря на луну....

Вдругъ мысль въ умѣ ея родилась....

— «Поди, оставь меня одну.

Дай, няня, мнѣ перо, бумагу,

Да столъ подвинь: я скоро лягу;

Прости.» И вотъ она одна.

Все тихо. Свѣтитъ ей луна.

Облокотясь, Татьяна пишетъ,

И все Евгеній на умѣ,

И въ необдуманномъ письмѣ

Любовь невинной дѣвы дышетъ.

Письмо готово, сложено...

Татьяна! для кого жъ оно?

XXII.

Я зналъ красавицъ недоступныхъ,

Холодныхъ, чистыхъ какъ зима;

Неумолимыхъ, неподкупныхъ,

Непостижимыхъ для ума;

Дивился я ихъ спѣси модной,

Ихъ добродѣтели природной,

И признаюсь, отъ нихъ бѣжалъ,

И, мнится, съ ужасомъ читалъ

Надъ ихъ бровями надпись ада:

Оставь надежду навсегда. 20

Внушать любовь для нихъ бѣда,

Пугать людей для нихъ отрада.

Быть можетъ, на брегахъ Невы

Подобныхъ дамъ видали вы.

XXIII.

Среди поклонниковъ послушныхъ

Другихъ причудницъ я видалъ,

Самолюбиво равнодушныхъ

Для вздоховъ страстныхъ и похвалъ.

И что жъ нашелъ я съ изумленьемъ?

Онѣ суровымъ поведеньемъ

Пугая робкую любовь,

Ее привлечь умѣли вновь,

По крайней мѣрѣ, сожалѣньемъ,

По крайней мѣрѣ, звукъ рѣчей

Казался иногда важней,

И съ легковѣрнымъ ослѣпленьемъ

Опять любовникъ молодой

Бѣжалъ за милой суетой.

XXIV.

За что жъ виновнѣе Татьяна?

За то ль, что въ милой простотѣ

Она не вѣдаетъ обмана

И вѣритъ избранной мечтѣ?

За то ль, что любитъ безъ искусства,

Послушная влеченью чувства,

Что такъ довѣрчива она,

Что отъ Небесъ одарена

Воображеніемъ мятежнымъ,

Умомъ и волею живой,

И своенравной головой,

И сердцемъ пламеннымъ и нѣжнымъ?

Ужели не простите ей

Вы легкомыслія страстей?

XXV.

Кокетка судитъ хладнокровно,

Татьяна любитъ не шутя

И предается безусловно

Любви, какъ милое дитя.

Не говоритъ она: отложимъ —

Любви мы цѣну тѣмъ умножимъ,

Вѣрнѣе въ сѣти заведемъ;

Сперва тщеславіе кольнемъ

Надеждой, тамъ недоумѣньемъ

Измучимъ сердце, а потомъ

Ревнивымъ оживимъ огнёмъ;

А то, скучая наслажденьемъ,

Невольникъ хитрый изъ оковъ

Всечасно вырваться готовъ.

XXVI.

Еще предвижу затрудненье:

Родной земли спасая честь,

Я долженъ буду, безъ сомнѣнья,

Письмо Татьяны перевесть.

Она по-Руски плохо знала,

Журналовъ нашихъ не читала,

И выражалася съ трудомъ

На языкѣ своемъ родномъ,

И такъ писала по-Французски...

Что дѣлать! повторяю вновь:

Донынѣ дамская любовь

Не изъяснялася по-Русски,

Донынѣ гордый нашъ языкъ

Къ почтовой прозѣ не привыкъ.

XXVII.

Я знаю: дамъ хотятъ заставить

Читать по-Руски. Право, страхъ!

Могу ли ихъ себѣ представить

Съ Благонамѣреннымъ21 въ рукахъ!

Я шлюсь на насъ, мои поэты,

Не правда ль: милые предметы,

Которымъ, за свои грѣхи,

Писали втайнѣ вы стихи,

Которымъ сердце посвящали,

Не всѣ ли, Русскимъ языкомъ

Владѣя слабо и съ трудомъ,

Его такъ мило искажали,

И въ ихъ устахъ языкъ чужой

Не обратился ли въ родной?

XXVIII.

Не дай мнѣ Богъ сойтись на балѣ

Иль при разъѣздѣ на крыльцѣ

Съ семинаристомъ въ желтой шалѣ

Иль съ Академикомъ въ чепцѣ!

Какъ устъ румяныхъ безъ улыбки,

Безъ грамматической ошибки

Я Русской рѣчи не люблю.

Быть можетъ, на бѣду мою,

Красавицъ новыхъ поколѣнье,

Журналовъ внявъ молящій гласъ,

Къ Грамматикѣ пріучитъ насъ;

Стихи введутъ въ употребленье:

Но я....какое дѣло мнѣ?

Я вѣренъ буду старинѣ.

XXIX.

Неправильный, небрежный лепетъ,

Неточный выговоръ рѣчей,

По прежнему сердечный трепетъ

Произведутъ въ груди моей;

Раскаяться во мнѣ нѣтъ силы,

Мнѣ галлицизмы будутъ милы,

Какъ прошлой юности грѣхи,

Какъ Богдановича стихи.

Но полно. Мнѣ пора заняться

Письмомъ красавицы моей;

Я слово далъ, и что жъ? ей ей

Теперь готовъ ужъ отказаться.

Я знаю: нѣжнаго Парни

Перо не въ модѣ въ наши дни.

XXX.

Пѣвецъ Пировъ и грусти томной,22

Когда бъ еще ты былъ со мной,

Я сталъ бы просьбою нескромной

Тебя тревожить, милый мой:

Чтобъ на волшебные напѣвы

Переложилъ ты страстной дѣвы

Иноплеменныя слова.

Гдѣ ты? приди: свои права

Передаю тебѣ съ поклономъ....

Но посреди печальныхъ скалъ,

Отвыкнувъ сердцемъ отъ похвалъ,

Одинъ, подъ Финскимъ небосклономъ,

Онъ бродитъ, и душа его

Не слышитъ горя моего.

XXXI.

Письмо Татьяны предо мною;

Его я свято берегу,

Читаю съ тайною тоскою

И начитаться не могу.

Кто ей внушалъ и эту нѣжность,

И словъ любезную небрежность?

Кто ей внушалъ умильный взоръ,

Безумный сердца разговоръ

И увлекательный, и вредный?

Я не могу понять. Но вотъ

Неполный, слабый переводъ,

Съ живой картины списокъ блѣдный,

Или разыгранный Фрейшицъ

Перстами робкихъ ученицъ:

Письмо Татьяны къ Онѣгину.

«Я къ вамъ пишу — чего же болѣ?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, въ вашей волѣ

Меня презрѣньемъ наказать.

Но вы, къ моей несчастной долѣ

Хоть каплю жалости храня,

Вы не оставите меня.

Сначала я молчать хотѣла;

Повѣрьте: моего стыда

Вы не узнали бъ никогда,

Когда бъ надежду я имѣла

Хоть рѣдко, хоть въ недѣлю разъ

Въ деревнѣ нашей видѣть васъ,

Чтобъ только слышать ваши рѣчи,

Вамъ слово молвить, и потомъ

Все думать, думать объ одномъ

И день и ночь до новой встрѣчи.

Но говорятъ, вы нелюдимъ;

Въ глуши, въ деревнѣ все вамъ скучно,

А мы.... ничѣмъ мы не блестимъ,

Хоть вамъ и рады простодушно.

«Зачѣмъ вы посѣтили насъ?

Въ глуши забытаго селенья,

Я никогда не знала бъ васъ,

Не знала бъ горькаго мученья.

Души неопытной волненья

Смиривъ со временемъ (какъ знать?),

По сердцу я нашла бы друга,

Была бы вѣрная супруга

И добродѣтельная мать.

«Другой!... Нѣтъ, никому на свѣтѣ

Не отдала бы сердца я!

То въ высшемъ суждено совѣтѣ...

Но воля Неба: я твоя;

Вся жизнь моя была залогомъ

Свиданья вѣрнаго съ тобой;

Я знаю, ты мнѣ посланъ Богомъ,

До гроба ты хранитель мой...

Ты въ сновидѣньяхъ мнѣ являлся,

Незримый, ты мнѣ былъ ужъ милъ,

Твой чудный взглядъ меня томилъ,

Въ душѣ твой голосъ раздавался

Давно... нѣтъ, это былъ не сонъ!

Ты чуть вошелъ, я вмигъ узнала,

Вся обомлѣла, запылала

И въ мысляхъ молвила: вотъ онъ!

Не правда ль? я тебя слыхала:

Ты говорилъ со мной въ тиши,

Когда я бѣднымъ помогала,

Или молитвой услаждала

Тоску волнуемой души?

И въ это самое мгновенье

Не ты ли, милое видѣнье,

Въ прозрачной темнотѣ мелкнулъ,

Приникнулъ тихо къ изголовью!

Не ты ль, съ отравой и любовью,

Слова надежды мнѣ шепнулъ?

Кто ты: мой Ангелъ ли хранитель,

Или коварный искуситель?

Мои сомнѣнья разрѣши.

Быть можетъ, это все пустое,

Обманъ неопытной души!

И суждено совсѣмъ иное....

Но такъ и быть! Судьбу мою

Отнынѣ я тебѣ вручаю,

Передъ тобою слезы лью,

Твоей защиты умоляю....

Вообрази: я здѣсь одна,

Никто меня не понимаетъ,

Разсудокъ мой изнемогаетъ,

И, молча, гибнуть я должна.

Я жду тебя: единымъ взоромъ

Надежды сердца оживи,

Иль сонъ тяжелый перерви,

Увы, заслуженнымъ укоромъ!

«Кончаю! страшно перечесть....

Стыдомъ и страхомъ замираю....

Но мнѣ порукой ваша честь,

И смѣло ей себя ввѣряю..,» —

XXXII.

Татьяна то вздохнетъ, то охнетъ;

Письмо дрожитъ въ ея рукѣ;

Облатка розовая сохнетъ

На воспаленномъ языкѣ.

Къ плечу головушкой склонилась.

Сорочка легкая спустилась

Съ ея прелестнаго плеча.

Но вотъ ужъ луннаго луча

Сіянье гаснетъ. Тамъ долина

Сквозь паръ яснѣетъ. Тамъ потокъ

Засеребрился; тамъ рожокъ

Пастушій будитъ селянина.

Вотъ утро; встали всѣ давно:

Моей Татьянѣ все равно.

XXXIII.

Она зари не замѣчаетъ,

Сидитъ съ поникшею главой

И на письмо не напираетъ

Своей печати вырѣзной.

Но, дверь тихонько отпирая,

Ужъ ей Филатьевна сѣдая

Приноситъ на подносѣ чай.

— «Пора, дитя мое, вставай:

Да ты, красавица, готова!

О, пташка ранняя моя!

Вечоръ ужъ какъ боялась я!

Да, слава Богу, ты здорова!

Тоски ночной и слѣду нѣтъ,

Лице твое какъ маковъ цвѣтъ.»

XXXIV.

— «Ахъ! няня, сдѣлай одолженье....»

— «Изволь, родная, прикажи.»

— «Не думай... право... подозрѣнье..,

Но видишь... Ахъ! не откажи.»

— «Мой другъ, вотъ Богъ тебѣ порука.»

— «И такъ пошли тихонько внука

Съ запиской этой къ О.... къ тому...

Къ сосѣду.... да велѣть ему —

Чтобъ онъ не говорилъ ни слова,

Чтобъ онъ не называлъ меня...»

— «Кому-же, милая моя?

Я нынче стала безтолкова.

Кругомъ сосѣдей много есть —

Куда мнѣ ихъ и перечесть.»

XXXV.

— «Какъ недогадлива ты, няня!»

— «Сердечный другъ, ужъ я стара,

Стара; тупѣетъ разумъ, Таня;

А то, бывало, я востра:

Бывало, слово барской воли...»

— «Ахъ, няня, няня! до того ли?

Что нужды мнѣ въ твоемъ умѣ?

Ты видишь, дѣло о письмѣ

Къ Онѣгину.» — «Ну дѣло, дѣло.

Не гнѣвайся, душа моя,

Ты знаешь, непонятна я...

Да что жъ ты снова поблѣднѣла?»

— «Такъ, няня, право ничего.

Пошли же внука своего.» —

XXXVI.

Но день протекъ, и нѣтъ отвѣта.

Другой насталъ: все нѣтъ, какъ нѣтъ.

Блѣдна какъ тѣнь, съ утра одѣта,

Татьяна ждетъ: когда жъ отвѣтъ?

Пріѣхалъ Ольгинъ обожатель.

— «Скажите: гдѣ же вашъ пріятель?»

Ему вопросъ хозяйки былъ:

«Онъ что-то насъ совсѣмъ забылъ.»

Татьяна, вспыхнувъ, задрожала.

— «Сегодня быть онъ обѣщалъ,»

Старушкѣ Ленской отвѣчалъ:

«Да, видно, почта задержала.» —

Татьяна потупила взоръ,

Какъ будто слыша злой укоръ.

XXXVII.

Смеркалось; на столѣ, блистая,

Шипѣлъ вечерній самоваръ,

Китайскій чайникъ нагрѣвая;

Подъ нимъ клубился легкій паръ.

Разлитый Ольгиной рукою,

По чашкамъ темною струею

Уже душистый чай бѣжалъ,

И сливки мальчикъ подавалъ;

Татьяна предъ окномъ стояла,

На стекла хладныя дыша,

Задумавшись, моя душа,

Прелестнымъ пальчикомъ писала

На отуманенномъ стеклѣ

Завѣтный вензель: О да Е.

XXXVIII.

И между тѣмъ, душа въ ней ныла,

И слезъ былъ полонъ томный взоръ.

Вдругъ топотъ!... кровь ея застыла,

Вотъ ближе! скачутъ,.. и на дворъ

Евгеній! «Ахъ!» — и легче тѣни

Татьяна прыгъ въ другія сѣни

Съ крыльца на дворъ, и прямо въ садъ;

Летитъ, летитъ; взглянуть назадъ

Не смѣетъ; мигомъ обѣжала

Куртины, мостики, лужокъ,

Аллею къ озеру, лѣсокъ,

Кусты сирень переломала,

По цвѣтникамъ летя къ ручью

И задыхаясь, на скамью

XXXIX.

Упала...

         «Здѣсь онъ! здѣсь Евгеній!

О Боже! что подумалъ онъ!» —

Въ ней сердце; полное мученій,

Хранитъ надежды темный сонъ;

Она дрожитъ и жаромъ пышитъ,

И ждетъ: нейдетъ ли? Но не слышитъ.

Въ саду служанки, на грядахъ,

Сбирали ягоды въ кустахъ

И хоромъ по наказу пѣли

(Наказъ, основанный на томъ,

Чтобъ барской ягоды тайкомъ

Уста лукавыя не ѣли,

И пѣньемъ были заняты:

Затѣя сельской остроты!)

Пѣсня дѣвушекъ.

   «Дѣвицы, красавицы,

   Душеньки, подруженьки,

   Разыграйтесь, дѣвицы,

   Разгуляйтесь, милыя!

   Затяните пѣсенку,

   Пѣсенку завѣтную,

   Заманите молодца

   Къ хороводу нашему.

   Какъ заманимъ молодца,

   Какъ завидимъ издали,

   Разбѣжимтесь, милыя,

   Закидаемъ вишеньемъ,

   Вишеньемъ, малиною,

   Красною смородиной.

   Не ходи подслушивать

   Пѣсенки завѣтныя,

   Не ходи подсматривать

   Игры наши дѣвичьи.» —

XL.

Онѣ поютъ, и съ небреженьемъ

Внимая звонкій голосъ ихъ,

Ждала Татьяна съ нетерпѣньемъ,

Чтобъ трепетъ сердца въ ней затихъ,

Чтобы прошло ланитъ пыланье.

Но въ персяхъ то же трепетанье,

И не проходитъ жаръ ланитъ,

Но ярче, ярче лишь горитъ.

Такъ бѣдный мотылекъ и блещетъ,

И бьется радужнымъ крыломъ,

Плѣненный школьнымъ шалуномъ;

Такъ зайчикъ въ озими трепещетъ,

Увидя вдругъ издалека

Въ кусты припадшаго стрѣлка.

XLI.

Но наконецъ она вздохнула

И встала со скамьи своей;

Пошла, но только повернула

Въ аллею; — прямо передъ ней,

Блистая взорами, Евгеній

Стоитъ подобно грозной тѣни,

И какъ огнемъ обожжена

Остановилася она.

Но слѣдствія нежданой встрѣчи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не въ силахъ я;

Мнѣ должно послѣ долгой рѣчи

И погулять и отдохнуть:

Докончу послѣ какъ нибудь.