Оглавление

Введение

Берёзовск. Имя этого города редко мелькало где-то за пределами областных карт. Он лежал в долине, окутанный вечными сумерками промышленного прошлого, словно затянутый дымкой забытья. Не город — сон наяву. Узкие улочки, вымощенные булыжником, еще помнящим стук копыт, вились меж кирпичных громадин позапрошлого века. Фасады, некогда гордые и строгие, теперь потемнели от копоти и времени, их штукатурка осыпалась, обнажая рыжую плоть кирпича. Окна, словно слепые глаза, отражали лишь серое небо. Редкие фонари, установленные, кажется, еще при царе-батюшке, отбрасывали на асфальт не свет, а длинные, дрожащие тени, которые сливались в причудливые, пугающие узоры, стоило солнцу скрыться за линией заводских труб на горизонте. Воздух здесь всегда был пропитан запахом старой пыли, влажной земли и едва уловимым, но въедливым духом застоя.

Здесь не происходило ничего. Никогда. Разве что старушки перемывали косточки соседям на лавочках у обшарпанного ДК «Прогресс», да редкие пьяные голоса нарушали ночную тишину, растворяясь в гуле ветра в телеграфных проводах. Жизнь текла медленно, как застоявшаяся вода в обмелевшей речушке Березанке, огибавшей город. Пока не нашли первое тело.

Ее обнаружили на рассвете в парке «Старый дуб». Туман стелился над пожухлой травой, цепляясь холодными пальцами за стволы вековых деревьев. Анна Сорокина, двадцать восемь лет, кассирша из местного супермаркета «Рассвет». Она лежала на спине у подножия самого старого дуба — того самого, что дал имя парку. Листва над ней была еще густа, но первые желтые листья уже осыпались на ее бледное, словно восковое, лицо. Шея… Шея была открыта взгляду неба зияющей, страшной раной, темной и липкой. Кровь запеклась на воротнике ее недорогого плаща, пропитала землю вокруг. Но самое леденящее душу зрелище ожидало того, кто осмеливался опустить взгляд ниже. На груди, прямо поверх тонкой кофточки, ножом или бритвой был вырезан символ: знак «Паука». Линии были неровные, торопливые, но безошибочно узнаваемые. Знак, высеченный на еще теплой плоти, казался не просто меткой убийцы — он был кощунством, вызовом, брошенным в лицо самой жизни и всему, что в этом тихом городке считалось нормальным, обыденным, святым.

Тишина Берёзовска лопнула, как мыльный пузырь. Но вместо громкого звука — на город опустилась новая, гнетущая тишина, сотканная из шепота, страха и недоверия. Страх, однако, оказался лишь первым глотком горького напитка. Потом была вторая. Ольга Ветрова, тридцать два года, швея. Нашли ее через неделю в подвале ее же дома. Не перерезанное горло, а… изуродованное тело. Методы стали изощреннее, жестокость — холоднее, расчетливее. Третья жертва, студентка Настя Колесник, исчезла по дороге из института. Ее нашли в дренажной канаве на окраине, с множественными ножевыми ранениями и тем же перевернутым крестом, выжженным на коже паяльником. Четвертая…

С каждым новым телом, с каждой новой жуткой находкой, убийца словно набирал силу, уверенность. Его почерк эволюционировал в сторону немыслимого садизма. Пятая жертва. Маргарита Зимина, сорок лет, бухгалтер. Ее автомобиль, старенький «Жигулёнок», обнаружили догорающим на пустыре за старым мясокомбинатом. Когда пожарные сбили пламя и вскрыли обугленные двери, внутри, пристегнутая ремнем безопасности к водительскому сиденью, сидела… точнее, тлела, обугленная до неузнаваемости фигура. Заживо. Следствие установило: бензин был выплеснут внутрь, двери заблокированы снаружи, подожжена машина была так, чтобы жертва видела приближение огня, чувствовала жар, понимала неизбежность. И снова символ — знак «Паук», выцарапанный, казалось, когтями на обгоревшей приборной панели.

Шестая. Это уже было за гранью. Марина Щукина, двадцать пять, медсестра. Ее нашли в самом сердце городского кошмара — в огромном, давно заброшенном цехе Берёзовского машиностроительного завода. Гигантское помещение, залитое тусклым светом из выбитых окон, пропахшее ржавчиной, машинным маслом и тлением. И в центре этого индустриального ада, под балками, покрытыми паутиной, как саваном, она висела вниз головой. Ноги были жестоко связаны проволокой, перекинутой через крюк подъемного крана. Тело качалось в такт сквознякам, бродящим по цеху. Руки безвольно свисали. Но самое невыносимое — лицо. Вернее, то, что от него осталось. Глаза… их не просто выкололи. Следы говорили о том, что это было сделано с чудовищной тщательностью и силой, возможно, каким-то острым инструментом. И на лбу, вместо глазниц, смотрящих в пустоту, — все тот же знак «Паук», нарисованный… чем? Кровью? Краской? Следствие гадало. Это был уже не просто знак убийцы. Это была его подпись. Его торжество.

Город захлестнула паника, перешедшая в отчаяние. Женщины перестали выходить из дома после шести вечера. Девушки отменяли свидания. Матери провожали взрослых дочерей до работы и встречали у дверей. Мужчины сбивались в группы, патрулируя кварталы с самодельными дубинками, но их глаза выдавали животный страх. В газетах и на местном ТВ уже не говорили «убийца». Говорили «Паук». «Паук Берёзовска». Это имя витало в воздухе, шепталось за спинами, мерещилось в каждой темной подворотне. Оно олицетворяло невидимый, всепроникающий ужас, который нельзя схватить, нельзя остановить. «Паук», пожирающая свет и жизнь.

Но полиция, следователи, да и самые здравомыслящие жители понимали одну простую, страшную истину: за каждой смертью стоит человек. Плоть и кровь. Человек, который ходит этими же улицами, дышит этим же воздухом, возможно, улыбается соседям. У этого человека есть лицо. Есть прошлое. Есть своя история. История, которая привела его в парк «Старый дуб» с ножом в руке, к машине с канистрой бензина, к крюку в заброшенном цеху. История, полная боли, обиды, безумия или холодного расчета. И пока эта история оставалась скрытой во тьме, «Паук» Берёзовска продолжала расти, раскидывая свои леденящие объятия над сонным, умирающим от страха городом. Погоня за «Пауком» только начиналась, и цена ошибки измерялась уже не днями, а часами до следующей жертвы.

Глава 1. Последняя капля

Квартира Максима Воронова пахла тлением. Не разложением плоти, но гнилью застоя, пылью, въевшейся в дешевый ковролин десятилетиями, и кислым духом немытой посуды, копившейся в раковине неделями. Она располагалась на последнем, пятом этаже хрущевки на самой задворке Берёзовска, в районе, который местные с мрачным юмором называли «Конец Света». За окном, заляпанным грязью и следами давно высохшего дождя, открывался вид на унылый двор: покосившиеся гаражи-ракушки, ржавые детские качели и вечно мокрый асфальт, отражающий тусклый свет единственного работающего фонаря. Свет этот, желтый и больной, пробивался сквозь щели в занавесках из ситца с выцветшими розами, отбрасывая на стены длинные, неспокойные тени.

Сам Максим сидел за кухонным столом, покрытым липкой клеенкой с вытертым узором. Его мощная, некогда атлетичная фигура казалась ссутулившейся под невидимой тяжестью. Он был одет в потертые, в масляных пятнах рабочие брюки цвета хаки и растянутую серую футболку, некогда белоснежную. На ногах — стоптанные кирзовые сапоги, с которых на пол капала грязь, принесенная с ночной смены. Лицо его, обветренное и грубое, с тяжелой челюстью и глубоко посаженными глазами, было скрыто в полумраке. Только руки, большие, с узловатыми пальцами и черными от машинного масла ногтями, были ярко освещены тусклой лампочкой под абажуром из матового стекла. В этих руках он сжимал фотографию.

Снимок был старый, затертый по углам. На нем — девушка. Лера. Каштановые волосы, собранные в небрежный хвост, открывали шею, тонкую и изящную. Глаза смеющиеся, теплые, в них светилось солнце, которого сейчас не было ни за окном, ни в душе Максима. Она улыбалась ему, этому солнцу, этому снимку, этому прошлому. Максим вглядывался в улыбку, ища в ней намек на ложь, на будущее предательство, но находил только чистоту, которая теперь резала больнее ножа.

«Ты же обещала…» — прошептал он, и его голос, низкий, хриплый, разорвал гнетущую тишину квартиры. Слова повисли в воздухе, смешиваясь с запахом тления. «Обещала, что будет по-другому. Что ты не такая…»

Он стиснул зубы так, что на скулах выступили желваки. Боль, острая и жгучая, пронзила грудь. Не физическая. Та боль была знакома, почти приятель. Это была боль от разрывающей душу пустоты, которую оставили после себя они все. Каждая. Как клочья вырванной плоти.

Лера… Мысль пронеслась вихрем. Не картинка со снимка, а живая, дышащая предательством. Он видел ее вон там, у той самой двери, ведущей в крохотную комнатку-спальню. Она стояла, прислонившись к косяку, в этом своем сиреневом платье, которое так обтягивало ее стройную фигуру. Улыбка на ее губах была уже не солнечной, а кривой, издевательской.

«Макс, ну что ты как ребенок? — ее голос звенел, как разбитое стекло. — Ну познакомились, ну понравились друг другу. Случайность!»

Он помнил, как сжались его кулаки тогда. Как он спросил, глухо, едва выталкивая слова: «Случайность? Три месяца? У тебя в машине? На моей работе?!»

Она рассмеялась. Звонко, беспечно. Этот смех резал по живому. «Ах, Максик… Ты такой наивный. Думал, я буду твоей вечной зайкой? Жизнь — она разнообразная!» Она отвернулась, поправляя прядь волос. «А этот… он просто интереснее. У него… перспективы».

«Перспективы…» — Максим выдохнул слово сейчас, как плевок. Его взгляд, мутный от боли и ярости, упал на стол. Рядом с фотографией лежал нож. Не кухонный затупившийся обмылок, а серьезный инструмент. Рабочий нож с широким, тяжелым клинком из углеродистой стали, заточенным до бритвенной остроты. Рукоять из темного дерева, изъеденного порезами и въевшейся грязью. Он лежал там, где его всегда клал Максим, вернувшись с завода. Блеск лезвия в тусклом свете казался холодным, зловещим, манящим.

Рука, все еще сжимавшая фотографию, задрожала. Пальцы сами собой разжались. Бумажка с улыбающейся Лерой безжизненно шлепнулась на липкую клеенку. А рука… рука потянулась к ножу. Пальцы скользнули по шершавой деревянной рукояти, ощущая знакомые вмятины, потом замкнулись на металлическом брюшке клинка у гарды. Холодок стали проник сквозь кожу, пробежал по венам. Вес ножа в руке был ужасающе… правильным.

«Они все одинаковые…» — зазвучал в голове новый голос, гнусный и шипящий, голос его собственной ненависти. «Лера… Татьяна… Алина… Все!»

Картина сменилась. Теперь он видел не Леру, а Татьяну. Та самая Татьяна, с которой все началось. Или продолжилось? Воспоминания сливались в грязный поток. Татьяна… Рыжая, с хищным взглядом. Они сидели в дешевом кафе «Уют» в центре города. Она — в новом, явно не по ее зарплате, красном платье, с игриво подведенными глазами. Он — тогда еще надеющийся, еще верящий в доброту.

«Макс, милый, — ее голос был сладким, как сироп, но глаза бегали. — У меня такая беда… Маме операция срочно нужна. Совсем чуть-чуть… Двадцать тысяч. Я тебе отдам, честно-честно! Зарплату получу — сразу!»

Он помнил, как копил эти деньги. Откладывал с каждой скудной зарплаты слесаря 5-го разряда. Мечтал купить себе новый инструмент. Но поверил ее слезам, ее трепещущим ресницам. Отдал все. Все до копейки.

А потом… Потом она исчезла. Телефон не отвечал. На работе сказали, что уволилась. А через неделю он увидел ее случайно. Она выходила из дорогого бутика, в новой шубке, смеясь в лицо какому-то щеголю в костюме. Его «мамины» двадцать тысяч висели на ней. Он подошел, спросил. Она лишь презрительно фыркнула: «Ой, Макс, ну ты и лох! Разве на такие мелочи можно что-то купить?» И ушла под руку с тем щеголем, даже не оглянувшись. Унижение было таким оглушительным, что он тогда чуть не бросился под грузовик.

Алина… Алина была третьей. Казалось, тихой, скромной библиотекаршей. Скромницей! Она вытащила из него последние остатки доверия, а потом… потом оказалось, что она просто использовала его квартиру для встреч со своим любовником, пока Максим был на ночной смене. Соседи рассказали. Со всеми пикантными подробностями. Как они смеялись здесь, в этой самой комнате, над его фотографией. Как пили его вино…

«Обманщицы…» — прошипел Максим сейчас, сжимая рукоять ножа так, что костяшки пальцев побелели. «Лгуньи… Шлюхи…» Каждое слово было как удар молота по наковальне его рассудка. В голове всплывали их лица — Лера, Татьяна, Алина. Их улыбки превращались в оскалы. Их глаза теряли тепло, становясь пустыми, жестокими. Они смеялись над ним. Хором. Громко. Над его наивностью, над его болью, над его одиночеством.

Гнев, черный и вязкий, как мазут, закипал в его груди, поднимаясь по горлу, сдавливая виски. Он не просто злился. Он ненавидел. Ненавидел их всех. Каждую, кто посмела поиграть его чувствами, использовать его, плюнуть в его искренность. Они отобрали у него все: веру, надежду, способность любить. Оставили только эту квартиру-гроб, этот запах тления и эту всепоглощающую ярость.

«Они заслуживают…» — подумал он, и мысль была уже не просто эмоцией, а холодным, железным выводом. «Они заслуживают наказания.»

Взгляд его упал на фотографию Леры, лежащую рядом. Солнечная улыбка теперь казалась ему дьявольской гримасой. Он представил не ее смех, а ее лицо, искаженное ужасом. Ее глаза, широко раскрытые, полные не смеха, а животного страха. Ее горло… такое же изящное, как на фото. И клинок… острый, холодный клинок его ножа…

Внезапно резкий стук в дверь врезался в его кошмарные фантазии. Максим вздрогнул, невольно сжав нож. Сердце бешено заколотилось.

— Максим Игнатьич? Вы дома? — донесся из-за двери старческий, дребезжащий голос соседки снизу, Марфы Семеновны. — Трубу у вас опять не прорвало? Вода капает к нам на кухню!

Максим замер. Ярость внутри него бушевала, требуя выхода. Он смотрел на дверь, представляя не старуху Марфу, а очередную обманщицу, пришедшую насмехаться. Его пальцы судорожно сжимали рукоять ножа. Кровь стучала в висках.

— Максим Игнатьич? — повторила Марфа Семеновна, постучав еще раз, уже не увереннее.

Он медленно, как автомат, поднялся со стула. Нож так и остался в его руке, тяжелый, готовый. Он сделал шаг к двери. Потом другой. тени на стене качнулись, приняв его искаженную яростью фигуру с поднятой рукой. Он подошел вплотную к двери. Замер. Дышал тяжело, рвано. Через тонкую щель между дверью и косяком он видел тусклый свет коридора и «Паук» старухиной тапки.

«Открыть?..» — промелькнула мысль. «Она тоже женщина… Она тоже…» Безумная логика ненависти искажала реальность.

Но потом он услышал, как Марфа Семеновна вздохнула и заковыляла прочь, бормоча что-то себе под нос о «невменяемых». Шаги затихли внизу по лестнице.

Напряжение медленно спало. Рука с ножом опустилась. Максим прислонился лбом к холодной поверхности двери. Минуту он просто стоял так, слушая бешеный стук собственного сердца, постепенно замедляющийся.

Когда он оторвался от двери и повернулся обратно к своей кухне-склепу, взгляд его был уже другим. Не безумным, а холодным. Решительным. Ярость не ушла, она кристаллизовалась в нечто твердое, неумолимое. Он посмотрел на нож в своей руке. Клинок поймал лучик света и сверкнул ледяным блеском.

«Заслуживают…» — повторил он шепотом, но теперь это было не сомнение, а приговор. Окончательный и бесповоротный. Он посмотрел на фотографию Леры. Больше никакой боли. Только холодное презрение. Он поднял ее, разорвал пополам прямо по улыбающемуся лицу, потом еще и еще, пока в руке не осталась лишь горстка мелких бумажек. Он бросил их на пол и растер сапогом.

Потом его взгляд уперся в окно. В грязное стекло, за которым лежал спящий, ничего не подозревающий Берёзовск. Город, где жили они. Все эти Леры, Татьяны, Алины… И другие. Наверняка такие же. Женщины. Обманщицы по своей сути.

Он подошел к окну, отодвинул занавеску. Тусклый свет фонаря во дворе выхватил его лицо — изможденное, с глубокими тенями под глазами, но с необычайно спокойным, почти отрешенным выражением. Только в глубине глаз тлел неугасимый огонек ненависти.

Рука с ножом висела вдоль тела. Он смотрел на город, на темные очертания домов, на редкие огоньки окон. Где-то там сейчас смеялась над очередным «лохом» новая Лера. Где-то клялась в вечной любви новая Татьяна. Где-то предавала новая Алина.

Максим Воронов глубоко вдохнул ночной воздух, пропитанный запахами бедности и увядания. Он ощутил холодную рукоять ножа в своей ладони. Вес правосудия. Его правосудия.

«Они заслуживают наказания, — прошептал он в стекло, за которым жил весь этот лживый мир. — И я его принесу. Начну… с нее. С последней капли.»

Он развернулся, решительно шагнул от окна. Не к кровати. Не к раковине. Он подошел к вешалке у двери, снял старую кожаную куртку, на ощупь нашел в кармане связку ключей от своего ржавого «Москвича». Потом взглянул на нож. Он не стал его прятать. Он сунул его за пояс брюк, под куртку. Холод стали прижался к телу, обещая… нечто.

Он открыл дверь и вышел на темную лестничную клетку. Замок щелкнул за его спиной. Шаги, тяжелые и мерные, застучали по бетонным ступеням.

Глава 2. Шериф

Здание ГУВД Берёзовска походило на раненого зверя. Построенное в эпоху брутального советского модернизма, оно некогда внушало трепет своими серыми бетонными блоками и узкими, как бойницы, окнами. Теперь же оно дышало запустением: штукатурка облупилась, обнажив ржавую арматуру, подъезды были заляпаны неизвестными надписями, а в вечно запотевших окнах нижних этажей мерцал тусклый свет, словно угасающая жизнь. Внутри пахло дешевым таб