Оглавление

1. Я своих не сдаю
2. Я своих не сдаю
3. Поединок на льду
4. Витькино счастье
5. А когда на море качка
6. Не желаете натюрморт с селедкой?
7. Ходьба по-скандинавски
8. Кирпич
9. Любка с острова Врангеля
10. Ревизор из Колорадо
11. Достала школа!
12. Жаркое для мэра
13. Шурик, хочу в круиз!
14. Друг мой, Шпигель!
15. Где же ты была, Пенелопа?
16. Петька и свиньи
17. Петька и адмирал
18. Петька и японцы
19. Петька и коты
20. Петька и штормтрап
21. Петька и «Помазок»
22. Петька и рыба палтус
23. Петька и гемофильтрация
24. Удачный побег
25. Крещение
26. Если останемся живы
27. Встретимся на небесах, мужики!

Я своих не сдаю

Рассказ

Губернатор был мрачен: самолет министра обороны, который должен был уже прилететь, чтобы снять командующего округом с занимаемой им должности, почему-то опаздывал. Впрочем, начальство никогда не опаздывает — оно, как известно, задерживается.

И вот сейчас, стоя на кромке летного поля в окружении замершей свиты из числа краевых чиновников и окружных генералов, глава огромного края размером, наверное в пол-Европы, задрав голову мрачно смотрел в голубое небо, откуда должен был появиться ТУ-154 Министерства обороны, личный самолет министра, положенный ему по рангу и прочим статусам. Сразу за приземисто-коренастым губернатором пугливо притаился сам виновник этой незапланированной встречи — командующий округом, генерал-полковник Чистогонов Виталий Иванович, между прочим, полный тезка губернатора. Он был не то чтобы угнетен, генерал-полковник был в прямом смысле морально раздавлен: ему страшно не хотелось покидать насиженное местечко обросшее имуществом, подобно квартире старого скряги-жида. Добра накопилось столько, что хоть грузовой железнодорожный состав заказывай за счет министерства обороны, естественно. Это вам не лейтенантский холостяцкий чемоданчик с парой трусов, маек и прочих исподних в придачу. К примеру, совсем недавно генерал самолично на пароходе в Японию за машиной сходил, правда, инкогнито. Стыдно даже сказать, кем он в судовой роли числился; матросом-уборщиком. Впоследствии узнал, что в торговом флоте матрос-уборщик — женская должность. Ну не смешно ли — генерал-полковник! — и уборщик, вернее — уборщица! А узнай кто посетил Японию, кто по ихним улицам бесстрашно вышагивал, прославленная самурайская разведка бюро «Найте», наверное, до сих пор волосы на заднице рвет: проворонили такого высокопоставленного генерала! Командующего самым большим военным округом России! Одним словом, японцы-лопухи! Он же преспокойненько третий джип прикупил, классный такой «Лэнд Круйзер-Прадо». Это вам не какая-нибудь нашенская «Лада Веста» или даже «Волга» последней марки: машина — супер! А главное — по дешевке, считай задаром. Да, что ни говори, а припеваючи ему здесь жилось под надежным крылом губернатора. Жилось… Увы! Можно уже не боясь ошибиться сказать, что именно жилось в прошедшем времени. И-их, обидно-то как! Ладно бы еще он чувствовал себя виновным, может и не переживал бы так болезненно, а то ведь нерадивые подчиненные подвели… ох, паскудники! Будто как на зло, все один к одному: то в Уссурийске дедовщина поперла — четыре солдатских трупа за месяц, то в Бикине рядовой повесился, другой в Китай удрал и там повесился, то на острове Русский триста матросиков в учебке от голода опухнув, в госпиталь загремели, один даже откинулся. Вот и гадай сейчас: то ли специально по чьему-то злому заказу все это было подстроено, то ли чистая случайность произошла. И сразу же напрашивается вопрос: кто во всем этом случившемся бардаке виноват? Ну кто? Господи, да тут козе понятно кто — командиры частей и их заместители по воспитательной работе. Они, только они виноваты, ублюдки! А кому приходиться ответ держать? Мне! Одному! Спрашивается, почему я один должен нести ответственность? С какой стати? Где же она, высшая справедливость? Где? Ведь и раньше во всех округах и на флоте подобное случалось, однако ж была тишь да благодать. А что сейчас? Да вроде ничего особенного, только вот развелось этих паскудных журналюг… бить не перебить, косой не выкосить! Во все щели заглядывают… ублюдки продажные! Да и губернатор за меня всегда стеной стоял, заступался как мог, недаром же к нему сам президент прислушивается, а здесь, на Дальнем Востоке его кличут ни много ни мало «папой» или «хозяином». Далеко мужик пойдет, если… Тьфу! тьфу! Никаких «если», пусть и дальше властвует на зло врагу. Пусть… Однако сейчас, в моем случае, что-то, что-то не сработало, видно и губернаторские возможности не беспредельны. Ну, это и понятно: любой самый зачуханный министр выше главы края. И вот уже по мою беззащитную, можно сказать даже невинную душу летит сам министр обороны, всесильный Петя — «Мерседес», полный генерал армии! Сам! Вот какая мне выпала милость? Все Виталик, собирай барахлишко и на пенсию строевым: ать-два! ать-два! А может, вспомнят мои боевые заслуги, назначат на армию хотя бы заместителем, или даже заместителем заместителя. Я бы сейчас на любой пост согласился… Министр, наверное, уже и замену мне везет, представит какого-нибудь сопливого свежеиспеченного генерал-майоришку из штабных выскочек-прихлебателей. Хорошо, когда из грязи да в князи, плохо — наоборот. Эх, судьба моя, судьба!

Опечалившись о своей судьбе, пока еще командующий округом скосил глаза направо, где стоял начальник «Спецстроя», генерал-лейтенант Юрка Фридман. Лицо у того сонное, наверное, опять всю ночь по бабам шлялся. Хоть и ворует сей «стройбатовец» так, что только шум стоит, однако все ему нипочем, все с него как с гуся вода, потому как родственник он губернатору, на сестре супруги его женат, стало быть, свояк. Вот кому на Руси хорошо живется!

Слева — еще один силовик, генерал-полковник милиции Серебров, начальник внутренних дел. Это надо же: мент — и генерал-полковник! Полководец, твою мать! Гроша медного не стоит, морда холеная, барская, самодовольная. Этому тоже неприятности вряд ли грозят — он, бывший телохранитель губернатора, крестник его хулиганистого сынка, частенько того выручает из щекотливых ситуаций. Эх-ха-ха! Кто бы сейчас за меня заступился?

Тяжкий вздох командующего услышало чуткое ухо губернатора. Все, кажись, расклеился генерал, чует кошка чье мясо съела, видно не хочется в пансион идти, с лопатой на даче ковыряться. До полной пенсии ему, кажись, еще год или два, однако могут и выпереть из армии. А что, запросто. Но могут и назначить командовать армией ПВО охраняющей небо нашего арктического побережья, со штабом в каком-нибудь зачуханном Нарьян-Маре или того хуже — вТикси. Веселые там места! Тундра! А ведь Виталий лейтенантом Афган прошел, разные там Тбилиси и прочие Карабахи. Когда-то боевой был генерал, а вот перестал порох нюхать, услышал хруст денег — и все! покатился в болото наживы, скурвился, стал путать личное с государственным не упуская возможности хапнуть из и без того тощего армейского бюджета. Впрочем, все мы не без греха. Конечно, пожурить бы его стоило — самоустранился, на самотек округ пустил, однако зачем же сразу снимать с должности? Мужик он по-своему верный, преданный, по-солдатски прямодушный, что в голове, то и на языке. Помню, как-то по пьяни заявил он мне: дескать, Виталий Иванович принимайте командование округом, вот вам мой генеральский жезл — и подает мне полную рюмку водки. Вот дурак пьяный! Нужен мне его генеральский жезл, мне маршальский подавай, как у Жукова или Рокоссовского. На меньшее не согласен. А округом я и так командую. Я, и только я! А что, разве не так? Москва где? Москва далеко, ей не до Дальнего Востока, а тем более, не до армии. Москва власть делит, государственную собственность приватизирует, деньги лопатой гребет, в оффшоры гонит, в зарубежные банки… Ой, чуть не забыл, мне самому надо пятьдесят лимонов «зелени» на Кипр перевести, так сказать, на черный денечек… дай бог, чтобы он никогда не наступил! Никогда! Ладно, если опять не забуду, завтра же и переведу… Нда! Что же мне с генералом делать? А что с генералом, конечно жалко его, бывало, прибежит ко мне с бодуна, бац на колени и айда по-бабьи реветь: «Виталий Иваныч, кормилец ты наш, выручай! Округу жрать нечего, а Москва ни копейки не дает, говорит, нет денег, обходитесь собственными силами. А где мне их взять, на что продукты приобрести? Хоть округ распускай или ставь его на самообеспечение, пусть солдатики сами себе пищу добывают». Вот сказанул генерал, так сказанул! Надо же, «пусть солдатики сами себе пищу добывают». Зато честно. В другой раз приходит и опять слезно канючит: «Господин губернатор! Отец родной, помоги! Зима на носу, а в округе ни кило угля, ни литра мазута-бензина-керосина, того и гляди околеют от холода защитники, танки с места не тронутся, самолеты не взлетят, бери нас враг голыми руками! Вся надежда только на вас! Выручай, отец ты наш родной!» Я и выручал. Бывало, выстрою в шеренгу чиновников, предпринимателей и прочим фермеров, и скомандую: «Равняйсь! Смирно! А ну-ка выдать нашей любимой армии столько-то угля, бензина, картофеля со свеколкой, мясца говяжьего!» Те брали под козырек — и бегом, бегом выполнять мой приказ. Пусть бы только не выполнили! Я бы им такую жизнь устроил, сам черт не позавидует. Ну и кто, спрашивается, после этого командует округом? Даже и думать не надо кто: я и только я! Я, два года в Советской армии отслуживший, две пары сапог-кирзух истоптавший, перловой кашей давившийся, дедовщиной неоднократно битый, в запас ушедший сержантом. Всего лишь сержантом! Пусть и сержантом в запасе, однако сейчас именно я командую самым большим в России округом: я! — а не этот плаксивый трехзвездный генералишко, окончивший Академию Генерального штаба! Я! Армия по первому движению моего пальчика двинет туда, куда ей укажу я! А что, вот возьму и заявлюсь в штаб округа, что на Краснознаменной, и ка-ак гаркну: «Сми-ирно!» А когда штабисты вытянутся по струнке, возьму да и прикажу: «Войскам округа погрузиться в эшелоны! Направление — на Москву! Да-да, вы не ослышались господа генералы, курс именно на столицу нашу белокаменную! Пора разогнать эту чертову „семейку“ и создать собственную республику от Амура до Байкала! А еще лучше — до Урала, где правит мой однопартиец и единомышленник, немец Дроссель». Конечно, генералы спросят, мол, а как же с Восточной и Западной Сибирью быть? Захотят ли они войти в нашу республику, тем более что у них свой Сибирский военный округ? Не хотелось бы вооруженного столкновения. Что я генералам отвечу? А так и отвечу, что у нас будет принцип добровольного вхождения: захотят они войти в нашу республику — добро пожаловать! Не захотят — скатертью дорога, пусть создают свои республики. Одна, например, под названием «Восточная Сибирь» со столицей в Красноярске или Иркутске; другая — «Западная Сибирь» со столицей в Новосибирске или Тюмени. А что, кажется есть же в Африке республика Верхний Судан, должно быть и Нижний существует? А еще раньше, помнится, была Верхняя Вольта, значит, должна быть и Нижняя, опять же, где-то в Африке. Почему бы и у нас не быть? Мы что, хуже? Но где же самолет?

Горизонт был чист, самолета с министром обороны не было видно. Губернатор психанул: «Вот чертов «сапог»?! Почему я должен его ждать? На одиннадцать у меня назначена встреча с лесопромышленниками по вопросу аренды лесных участков под вырубку. Соберутся дельцы со всего края. И каждый с кейсом набитым долларами. Это сколько же «баксов» они с собой припрут? Думаю, не меньше пяти миллионов. А что, неплохо, неплохо… Однако, что за моду взяли доллары в кейсах возить? Нет, чтобы как в цивилизованных странах на счет переводить… на известный им всем счет, на мой естественно. Ладно, разберемся, было бы что брать. Точно! Ну, а что дальше у нас там по расписанию? Ага! На тринадцать ноль-ноль на ковер вызвал управляющего нефтепродуктом. Это тот, про которого мне «органы» докладывают, что он мечтает о своем домике в Сан-Франциско. Давненько я его знаю, сам на работу пригласил. О! Хапуга, каких поискать! Топливо для северного завоза без зазрения совести налево гонит, польских да китайских рыбаков снабжает. Ишь, какой щедрый! А делиться не думает, ублюдок! Ну, соколик, ну погоди у меня! Я тебе устрою вид на жительство с домиком в Магадане, в колонии строгого режима. О, черт! Чуть не забыл! Надо бы в Москву срочно позвонить, там много верных людишек мной прикормлено, но самый верный — Боря Резников, свой — дальневосточник, депутат от правящей партии. Кадр до ужаса юркий, как амурский вьюн пронырливый, все видит и слышит, обо всем первый узнает. Короче, бесценный кадр! Незаменим! Надо, чтобы он почву пробил насчет министра обороны: чем тот дышит, с кем спит, кто его окружает, может что вокруг него изменилось или изменится; желательно, негатива побольше, и чтоб с запашком, с запашком! Гена, ко мне!

Тотчас подбежал толстенький как колобок, первый заместитель по экономике с греческой фамилией Апанасис.

— Трубку! — Скомандовал губернатор — и вот уже в его руке, будто по волшебству, услужливо улеглась трубка с длинной антенной. Пальцы быстренько нашли нужные циферки.

— Виталий Иванович, я вас внимательно слушаю, — откликнулась далекая Москва.

— Борис! Живо пробей по своим каналам всю последнюю информацию о министре обороны! Только наиважнейшую! Как крепко сидит он в своем кресле? Не шатается ли оно под ним? Как Борис Николаевич к нему относится? Остальные члены «семьи»? Только быстро, время идет на минуты.

— Понял! Будет сделано! Ждите! — Наверное, расторопный депутат во все лопатки кинулся выполнять приказ хозяина. Молодец Боря, дело свое знает, — похвалил губернатор верного служаку. — Были бы все чиновники такие исполнительные да ретивые, я бы и горя не знал, больше бы времени на рыбалке с внуком проводил. А с этими болванами приходится все самому да самому, им что ни поручи — все через задницу выполнят, да еще и постараются собственный карман бюджетными деньгами набить Одно ворье кругом! Дорогу до Читы десятый год прокладывают, денег в нее вбухали немерено, а воз, как говорится, и поныне там — и дорога не доделана, и пора сделанное ремонтировать. Ужас! А построенную трассу до Советской Гавани и вовсе называют дорогой самоубийц. Одним словом бардак! Такие вот горе-исполнители меня окружают. С кем работать? Хорошо еще, что у нас президент пьющий, все ему до лампочки: и дороги, и народ, и страна на которую он давно махнул рукой, «семье» передоверил. А будь он не пьющий, да вздумай приехать с проверкой. Страшно подумать, что было бы… О, кажись, самолет появился? Точно! Ну наконец-то! К нам летит сам Петя Мерседес! Собственной персоной! Соизволил-таки посетить Дальний Восток. Тоже мне, министр-выскочка! Сын рабочего и доярки, и вдруг — министр! Надо же такому случиться! Подобное чудо могло произойти при советской власти, но никак не при нынешнем диком капитализме. Однако же, случилось! Хотя у нас, при постоянно пьяном президенте, и не такое может случиться. Может, случится, что и я министром стану, я тоже из пролетарской семьи, как говорится, шагну из грязи — в князи. Дай-то бог.

Губернатор широко перекрестился, свита на всякий случай повторила за ним сие священнодейство.

Самолет из маленькой точки все больше и больше превращался в огромный воздушный лайнер. А губернатор вспомнил карьерный рост прилетающего министра. Он знал, что тот после окончания воздушно-десантного училища прошел все ступени воинской службы, от командира взвода до командующего воздушно-десантными войсками. Принимал участие в боевых действиях в Афганистане, где и получил звание героя. Был обласкан президентом после известных августовских событий, после которых ему было присвоено звание генерала армии с назначением его министром обороны. Надо же, в сорок четыре года! Сопляк, а не министр! А кто приказал передать половину российского оружия мятежной республике? Кто скомандовал «огонь» и расстрелял собственный парламент? Кто обещал президенту за два часа одним полком взять штурмом мятежный город, при этом бездарно положив под сотню тысяч российских пацанов? Все он, он! Полководец хренов, горе-вояка! И еще имеет наглость заявить: «Я перед армией чист». Чист он! трепло в генеральских погонах! Еще никогда российская армия не имела такого жалкого вида, как при его руководстве. Лизоблюд он, а не боевой генерал! Паркетчик!

Губернатор от души обругал прилетевшего генерала армии. Громко обругал, однако непонятно кого: то ли кого из своих, то ли из прилетающих генералов. А про себя подумал: «Пусть министр и паркетчик, и лизоблюд, но он имеет прямой доступ к телу президента. Наверное, каждый день с ним встречается, тогда как я — раз в году, да и то если пригласят. Так что головой думай губернатор, а не пятой точкой. А что, собственно думать? Думай не думай, а придется командующего с потрохами сдать, так я ему и скажу: мол, прости друг Виталик, надо уметь проигрывать, а ты эту войну вчистую проиграл. Проштрафился-держи ответ с высоко поднятой головой. И крепись, брат. Это с одной стороны, а с другой — прилетает «сапог» и начинает командовать в моей вотчине, будто я ему адъютант на побегушках. Ну уж нет, увольте! Под моим контролем весь Дальний Восток, вся власть, экономика, политика, средства массовой информации и даже криминальные структуры легли под меня. А кто мне не подчинился, в сырую землю лег. Со мной шутки плохи. Здесь я в силе, любому рога обломаю. У меня везде свои люди, везде связи, протекция, покровители… почти везде. Ч-черт побери, ну почему Борис не звонит?! Вот копуша беременная!

И тотчас — легок на помине — раздался звонок. Москва на проводе!

— Докладывай! — только и приказал губернатор.

— Наш Петя — Мерседес не в фаворе у президента, — раскованно сообщила Москва, чей фривольно-легкомысленный ответ разозлил главу края.

— По-русски говори! — сердито прорычал он.

— Понял! — испугалась Москва. — Докладываю: в последнее время Борис Николаевич отвернулся от министра обороны, а именно: не принимает его, не вызывает к себе для доклада, общается только с начальником Генерального штаба. Думаю, из-за событий в Южной республике. «Семья» тоже от него не в восторге. По Москве ходят слухи о его скорой отставке…

— Хватит меня слухами кормить, сыт ими по горло! — грубо перебил депутата губернатор. — Мне не слухи нужны, а факты, достоверные факты!

— Виталий Иванович, извините, будут вам факты, будут! — твердо пообещал верный депутат. — Из Администрации президента, за определенную мзду…

— Денег не жалей! — опять перебил говорившего глава края. — У меня на всех хватит.

— Есть не жалеть! Обещали с минуты на минуту перезвонить, думаю, это будут самые свежие, уточненные сведения. Придется подождать несколько минуток… еще раз извините, — как бы подвел черту под разговор ретивый слуга народа.

«Думает он! Петух тоже думал, — раздраженно процедил губернатор. — А мне-то что делать? Сдать верного генерала и подчиниться этому сопляку в генеральских лампасах? Или не сдавать? Пойдешь против — можно шею себе свернуть. У нашего президента семь пятниц на неделе, он после каждой новой рюмки издает новые указы, один противоречащий другому. Выступлю в защиту генерала — и вот уже прости-прощай Дальний Восток, здравствуй пенсия, привет дача… черт бы их побрал! А это мне надо? В тоже время и командующего жалко, свой в доску мужик, верный как пес, а как он на гармошке играет — заслушаешься. Верой и правдой мне служил, душой и телом… Впрочем, подобных служивых у нас пруд пруди, много желающих у кормушки пастись, так что извини Виталий, дорогой ты мой генерал-полковник, а не пойти ли тебе на пенсию, а дело твое сдать в архив. А гармониста я себе подберу в ансамбле песни и пляски Дальневосточного округа. Еще раз извини генерал, сам знаешь, своя шкура как-то ближе к телу…»

Остановившись в конце взлетной полосы, затем медленно развернувшись, ТУ-154 порулил к зданию аэровокзала. Губернатор со свитой заторопились к месту предполагаемой встречи.

Министр обороны тяжеловато для своих, в общем-то небольших лет, спустился с трапа. Внимательно оглядев выстроившихся в одну шеренгу окружных военных разбавленных краевыми чиновниками, затем пошел вдоль строя, чтобы с каждым лично поздороваться, и лишь командующему округом сухо кивнув, руки не подал.

«Плохой знак, — моментально смекнул губернатор, обходя с министром окружную и краевую верхушки. — Видно, действительно песенка моего генерала спета».

Раздался пугающе резкий телефонный звонок. Москва на проводе! Глава края, будто споткнувшись остановился, затем отошел в сторону, явно желая переговорить с верным депутатом без свидетелей, что называется, тет-а-тет.

— Виталий Иванович!! — захлебываясь, заорал все тот же Резников, словно торопясь выплеснуть из себя важные новости. — Только что Борис Николаевич подписал Указ об отставке министра обороны!!! Да-да, Указ! Минуту назад! Факт стопроцентный! За развал армии! За неспособность трезво мыслить! За политику, проводимую в корыстных интересах! Ну и прочее «за-за-за»! Все, спекся наш Петя Мерседес!

— Новость достоверная? — деловито переспросил губернатор, точно боясь спугнуть услышанное, но в то же время ощущая, как волна радости охватывает его крупное породистое тело.

— Точнее некуда! Новость пришла от человека, подавшего президенту ручку для подписи! Точняк, ручаюсь! — вторично обнадежил депутат.

— Отлично! Ну, Боря… ну ты у меня молодец! Спасибо за поистине хорошую новость, она тебе зачтется, считай, что санаторий… бывший профсоюзный «Синегорье» — твой! Твой, дружище! Владей, Борис! Я умею быть благодарным, служи и дальше верно. Бывай, до встречи… — Губернатор убрал антенну и, спрятав телефон в карман, бросился догонять министра.

«Ну все „сапог“, на тебе можно ставить точку, это твоя песенка спета, а не моего генерала, — злорадствовал он, догоняя стриженный затылок высокого московского чиновника. — Черты лысого ты получишь, а не Витальку!»

А ничего не подозревавший министр, вернувшись к застывшему по стойке «смирно» командующему округом, принялся привычно грубо распекать подчиненного, как нашкодившего солдата — новобранца. Не осмеливаясь ни возразить, ни даже дохнуть, а лишь виновато потупив голову, генерал-полковник молчал.

— … И я, как министр обороны России, наделенный властью карать и миловать, приказываю: за халатность, за разгильдяйство, за полный развал в войсках округа в деле боевой и политической подготовки, а также повседневной дисциплины и хозяйственной деятельности — снять тебя с поста командующего округом с последующим назначением…

— Стоп, генерал! Убавь обороты, ты не в Москве! — безбоязненно перебил министра глава края.

— Что-о?! Кто это там вякает?! — округлил глаза министр, поворачиваясь и выискивая взглядом наглеца, посмевшего оборвать обличительную речь. — Кто посмел… в душу мать?!

Было видно, как ему в голову бросилась кровь. Свита мертвецки замерла — страшен в гневе министр.

— А-а, это ты, губернатор? Шибко смелый, да?! Или оборзевший от безнаказанности? Ты чего это себе позволяешь? Забыл, перед кем стоишь? Я могу и напомнить. А еще лучше для твоего же блага будет, если ты прикусишь свой поганенький язычок, иначе не сносить тебе головы, это я тебе твердо обещаю.

— Да неужели? Ну-ну… Генерал, а не кажется ли тебе, что ты забыл, куда попал? — смело глядя в глаза когда-то всесильному министру, спросил губернатор, спросил спокойно, однако со скрытой угрозой. — Забыл, что здесь тебе не строевой плац за кремлевской стеной, а перед тобой не сопливый лейтенантик, и даже не генерал-полковник, а человек, делающий погоду в дальневосточном регионе. Надеюсь, ты это понимаешь?

Разинув рот, хлопая глазами, министр ничего не понимал: какой-то чиновник краевого уровня корчит из себя чуть ли не владыку всего Дальнего Востока, которому подчиняется и армия, и флот. Этот мелкоплавающий губернаторишка замахнулся на него, на самого министра обороны, на любимца президента! Черт знает что здесь творится!!!

— Спокойно, генерал, давай без истерики, — нахально предложил губернатор. — Если тебе что непонятно, можешь позвонить в Москву, тебе объяснят, что и как. А лично мой тебе совет таков: садись в самолет и возвращайся туда, откуда прилетел.

Министр хотел заорать, затопать ногами, заматериться в душу, в мать — однако он этого не сделал, как опытный подковерный игрок догадавшись, что произошло что-то, что-то неординарно важное, пока он находился в воздухе. Но что? Что-о-о?!

Генерал армии моментально нашел глазами полковника-адьютанта, державшего в руке кнопочный телефон, мол, ну что там в столице? Адъютант беспомощно пожал плечами, дескать, в столице ничего нового, все по-прежнему. Однако это не успокоило министра. Нет, нет, что-то здесь не так! Неспроста же так нагл и беспардонен этот коренастый чиновник с физиономией непротрезвевшего работяги. Что знает он, чего не знаю я? Неужели… отставка? Не дай бог! Не дай…

— И учти генерал, командующего округом я тебе не отдам, я своих не сдаю. А приказ о его отставке порви и выбрось. Надеюсь, ты это сделаешь? — сузившиеся глазки губернатора блестели угрожающим холодом. — Ну вот и хорошо, и давай не будем на стенку лезть и друг дружке кровь и нервы портить. Садись по-тихому в самолет и, как у нас в народе говорят, ни пуха тебе, ни пера!

Министр, словно в поисках помощи повернулся к свите. Многоопытное окружение с деловитым видом зыркало по сторонам, точно совершено не слышало горячего разговора между шефом и губернатором. По многим признакам свита догадалась, что их некогда всесильному министру, грубо говоря, пришел конец, и пора рвать когти в поисках нового покровителя.

Ссутулившись, и даже будто став ниже ростом, генерал армии повернулся и, громко шаркая ногами, направился к трапу самолета.

А губернатор глядя в спину бывшего министра подумал, что не дай бог подобным образом закончить карьеру. Не дай бог!

Поединок на льду

Рассказ

Рыба, как на зло, не клевала. Не клевала, и все тут! Захотелось рвать, метать, сломать удочки, затоптать лунки, наконец пожаловаться на произвол корюшки самому Нептуну! Одного не хотелось-плестись домой с пустым рюкзаком. Жора Долгов — упитанный сорокадвухлетний механик здешнего завода железобетонных изделий — намертво придавив брезентовый стульчик ко льду, в сердцах пнул тупоносым валенком пучеглазого морского бычка. Этот единственный представитель подледной фауны имел наглость то ли спросонья, то ли от врожденной жадности наглухо-наглухо! заглотить дефицитный японский крючок. Вот урод! Бычок, хищно разевая острозубую пасть, недовольно застучал хвостом по льду, явно с укором спрашивая у человека: что, рыбачок, крайнего нашел?

«У-у, живоглот большеротый, чуть мне леску не оборвал! — сердито буркнул в сторону бычка Долгов. — Живучий гад… говорят, бычков японцы едят? Ну, эти все едят…»

Долгов зябко поежился: ух и холодрыга! Злой норд-ост, несмотря на немалую толщину рыбацкого снаряжения, пробирал до костей.

«Видно, не мой сегодня день, — мрачно заключил Жора, — с самого утра не клюет. Прав был дед Иван, когда говорил в таких случаях: поперла невезуха — сматывай удочки, внучок… Легко сказать: сматывай. Пустым уходить никому не хочется. Дураку понятно, что никому… А кто виноват, что не клюет? Ясное дело кто — синоптики. Кто вчера по телевизору обещал: „Осадков не ожидается, будет солнечно и ясно“. Вот тебе и ясно! У-у, ветродуи брехливые! Солнце! Где оно? Одна серая муть над бухтой повисла, будто грязное белье у нерадивой хозяйки. Вдобавок лед метровой толщины. Это надо же, метровой! Разве под такой толщей, при полном отсутствии солнечного света, рыба чего-нибудь разглядит? Ничегошеньки она не разглядит: ни крючков, ни блесен, ни поролоновой наживки, ни прочих приманок. Ни-че-го! Между прочим, сейчас стало модным кричать на всех перекрестках: „климат на планете меняется, глобальное потепление, нельзя матушку-природу обижать“. Слушаешь — и в голове не укладывается: ну как можно обидеть эту капризную старуху — я имею в виду природу. Она в последнее время совсем страх перед человеком потеряла, неуправляемой стала, иногда такие коленца выбрасывает по всему земному шарику, что тошно становится роду людскому. Вот вам и человек — хозяин природы. Ага, как бы не так… Нет, что ни говори, а раньше лучше было. Раньше, к примеру, на одну удочку за раз цеплялось по шесть-семь корюшек, а сколько сейчас? Тьфу! Даже и говорить не хочется сколько…»

Долгов был сам не свой: не хотелось возвращаться домой с пустым рюкзаком. Жора еще спозаранку, распугивая ночные тени, застолбил за собой это самое место, как старатель — золотую жилу. Именно здесь вчера, он надергал сорок семь корюшек и десяток наважек. Пусть не густо, но на наваристую ушицу сполна хватило; даже бездельнику коту Бориске кое-что перепало. Нет, раньше было лучше… раньше все было лучше!

Долгов, безо какой-либо надежды на удачу, скорее для очистки совести подергал впустую удочками и вторично выдохнул огорченно: «Не мой сегодня день, увы — не мой…» Затем положил удочки на лед, наступил на них серыми валенками и, пододвинув поближе зеленого цвета просоленный рюкзак, достал из него сверток с бутербродами и двухлитровый китайский термос с кофе.

О кофе! Божественно чудный напиток для настоящих рыбаков! Что может быть лучше горячего кофе на холодном льду?! Да ничего! С кофе никакой мороз не страшен, он и для внутреннего согрева пользителен, он и нервы успокаивает если бредешь домой с пустым рюкзаком. Пусть и редко, но бывает и такое.

Особенно кофе хорош, если это кофе с водочкой! Да-да, с ней родимой! Куда же от нее денешься? И рецепт абсолютно прост: берется бутылка водки… Впрочем, у каждого рыбака свой рецепт, свои тайны.

Мимо, шатаясь как неуклюжие пингвины, в обнимку прошли два рыбака. Отрыбачились… алкаши! Долгов хмуро посмотрел им вслед — он считал себя непримиримым противником распития спиртного на льду и повсюду твердил, что рыбалка зимой– тот же зимний вид спорта, сродни, скажем, биатлону. А действительно, если внимательно присмотреться, то можно заметить, что между ними не такая уж и большая разница: в биатлоне промахнулся — мотай штрафной круг, промахнулся на рыбалке — шурши пустым рюкзаком домой. И именно кофе является допингом для достижения высоких результатов как у спортсменов, так и у рыбаков. Оно, кофе! А насчет того, что кофе с водочкой… Ну как сказать, одним об этом можно и не говорить, другим — особо любопытствующим и привередливым лучше популярно объяснить, что кофе с водочкой — это вам не пьянка на льду, это совсем-совсем другое, это самое лучшее и эффективное средство профилактики от заразно-простудных заболеваний. Вот так-то, господа сомневающиеся! И отстаньте, не мешайте употреблять напиток богов.

Жора налил в кружечку кофе и смакуя, глоточками, глоточками с наслаждением выпил. Промерзшее горло вмиг оттаяло, нутро приятно обожгло, кровь заметалась по телу, нос покраснел, глазки заблестели. Ух, хорошо-то как! «Разевает бычок рот, Жора хочет бутерброд!» — скаламбурил Долгов подмигивая замерзающему бычку; появился аппетит и рука сама потянулась за свертком с бутербродами.

Бутерброды по старинке были завернуты в «Российскую газету». Жена Зинаида, работая завхозом в налоговой инспекции, тащила старые газеты домой целыми подшивками, практично рассуждая, мол, в хозяйстве все пригодится. В свободное по вечерам время Жора лежа на диване, любил просматривать старые газеты, вслух комментируя прочитанное. Обычно его интересовал криминал, скандалы, спорт. Вот и сейчас, с трудом пережевывая закаменевший на морозе бутерброд с «докторской» он, вытерев руки о ватные штаны, разгладил на коленях газету и привычно замурлыкал: ну-ка, ну-ка, чего интересненького брешет наш печатный орган?

«Ага… на первой странице — „Проект Конституции Российской Федерации“…Ну, это нам не интересно… Что у нас там на другой страничке?… И на другой „Проект“… и на третьей тоже… и на четвертой. Фу-ты! — кисло сморщился Жора. — Неужели этот официоз на всех страницах?»

Он быстро развернул все свертки с бутербродами. Увы — все до единой страницы были посвящены будущей Российской Конституции.

«И ничегошеньки для души, — разочарованно протянул Жора, беззлобно поругивая супругу. — Ну Зинуля, ну непутевая твоя головушка, подсунула черт знает что! Хотя ладно, времени навалом, можно и поглядеть, что за штуковина такая хитрая эта наша Конституция, авось в хозяйстве где и пригодится…»

Долгов выпил еще одну кружечку, разгрыз еще один каменный бутерброд и вновь взял в руки газету.

«Человек, его права и свободы — являются высшее ценностью». — вслух прочитал Жора и, как обычно, принялся комментировать и рассуждать-обсуждать. — А что, вроде бы звучит неплохо: человек — высшая ценность. Высшая-это как? А вот если взять да перевести эту самую ценность, то есть человека, к примеру меня — в денежные отношения, сколько бы я стоил? Ну-ка, ну-ка! Если в рублях? А в долларах? Мой чистый вес — девяносто два кило. Килограмм за доллар… Курс рубля к доллару… Итого будет… будет… Тьфу-ты, запутался! Нет, тут без калькулятора не обойтись…».

И, хотя попытка оценить самого себя в денежном эквиваленте не удалась, Долгов не особо расстроился — дома, в спокойной обстановке, можно будет и повторить. Он выпил еще одну кружечку кофе, прогнал подбиравшуюся к замерзшему бычку голодную ворону: кыш, подлая! — и опять уткнулся в газету.

«Защита прав и свобод человека — обязанность государства» — Слово «государство» Жора повторил дважды и с удовольствием. А что, разве не оно должно защищать его от внешних врагов, от своих чиновников и прочего криминалитета? Оно, оно родимое!

«Основные права и свободы… Право на личную неприкосновенность… Свобода мысли и слова… Неприкосновенность жилища… Свобода передвижения… Право частной собственности… право на митинги и демонстрации…» — Долгов, как прожорливая рыба наживку, проглатывал газетные главы одну за другой. Впервые в жизни старенькая газета — вроде бы скучный официоз — показалась ему интереснее любого лихо закрученного боевика, изредка попадавшего в его руки.

Жоре стало жарко. Он расстегнул ворот теплого армейского бушлата, скинул меховую рукавицу с левой руки и слюнявя языком палец правой руки, продолжал переворачивать газетные страницы, при этом то похваливая, то поругивая неизвестных ему думских законопроизводителей.

«Каждый человек имеет право на жизнь» — Совершенно правильно! Хорошая или плохая, а жизнь-она и есть жизнь! Полностью согласен! — «Каждый имеет право свободного передвижения» — И с этим полностью согласен! Куда хочу, туда лечу! Двумя руками поддерживаю! — «Принудительный труд — запрещен». — Э-э, а вот с этим я бы поспорил. Нет уж, пусть тунеядцы и бомжи себе пенсию под конвоем зарабатывают на островах Земля Франца Иосифа! — «Смертельная казнь — отменяется». — Нет, не согласен! Категорически! В России издавна порядок на страхе держался…».

Вообще-то Долгов, как и большинство россиян, давно потерял веру в какую-либо справедливость: голосуй — не голосуй, выбирай — не выбирай, власть все равно обманет, повернет туда, куда ей выгодно. Впрочем, на выборы он дисциплинированно ходил, но голосовал уже не бездумно, как при «советах», а демократично, по настроению. Хорошее настроение — голосовал за «единоросов» клянущихся повысить пенсии, при плохом настроении — ставил галочки на коммунистах обещавших заморозить цены на продукты, трезвым-голосовал против всех, приходил на выборы выпивши — отдавал свой голос либеральным демократам, скорее ихнему скандальному лидеру, без которого в Думе — при нынешней расстановке политических сил — была бы тоска смертельная и вечный застой.

Но то выборы, то политика! А она, известно — дело темное. А тут в руках у Жоры — Конституция! Основной Закон! Закон, обязанный защищать лично: Долгова Георгия Николаевича, его — и всех домочадцев! То есть-семью. Вот так-то! И никак иначе. Оказывается, у него столько прав о которых он не знал, не слышал, не ведал и даже не подозревал. От него их скрывали, от всего народа прятали, сволочи!

Долгов от корки до корки прочитал текст Конституции — пусть в газетном, пусть в предварительном варианте — и сейчас горел желанием убедиться в работоспособности и эффективности нашей Конституции в повседневной жизни. Но вокруг глухая тишина, тусклый лед и до немоты замерзший морской бычок у ног.

«Кстати, — по случаю вспомнил Долгов, — эти бездельники из управляющей компании второй месяц тянут с установкой разбитого унитаза в моей квартире. Волокитят, бюрократы! Говорят, мол, согласно новому жилищному кодексу, жильцы обязаны все ремонтные работы производить сами. Сами разбили унитаз, вот и устанавливайте его за свой счет сами. Опять же сами. Тоже мне, умники нашлись! Ну ничего, ничего, они у меня еще попляшут, они мне свой унитаз поставят, не китайский-финский!»

Наяву представив кислые физиономии нерадивых коммунальщиков к которым он заявится «качать права» подкрепленные российской Конституцией, Долгов удовлетворенно заулыбался.

Между тем, небо прояснилось. По всему видать, непогоде наскучило наблюдать за однообразно дергающимися фигурками упрямых рыбаков на льду — и она быстренько убралась то ли в Приморье, то ли на Камчатку. Солнечные лучи весело закувыркались по голубому льду, как оставшиеся без присмотра родителей шаловливые детишки. Замерзшие рыбаки воспрянули духом: ну наконец-то! И действительно, как по заказу начался клев. Ур-ра!

И лишь Долгов, увлекшись планом будущей реализации прав даруемых лично ему Конституцией, начисто забыл о рыбалке. В голове зароились шальные мысли о том, что он добьется с помощью основного Закона. Во-первых, его обязаны незамедлительно поставить на общегородскую очередь для получения жилья большей площади. Это раз… Во-вторых, неплохо было бы получить за счет предприятия бесплатную путевочку, например, в Сочи. Это два… В-третьих… В-третьих, ему должны…

Одна из удочек, удачно вывернувшись из объятий носатого валенка, затрепыхалась в лунке, охолодив хозяина ледяным душем. О, чтоб тебя! Отбросив газету на лед, Жора намертво вцепился в удочки. Клюет, клюет, родимая! Ну наконец-то!

Через пару часов справа от Долгова выросла горка пойманной корюшки. Зубастая рыбка пружинисто изгибаясь, отчаянно билась о лед и лишь обессилев, вытягивалась серебристыми карандашиками. Сладковато-огуречный запах приятно щекотал ноздри. Увлекшись рыбалкой, Жора начисто забыл и про Конституцию, и про свои нереализованные планы, другие мысли посещали его голову. Например, такие: оживет ли корюшка, если бросить ее дома в ванну? Или: если оторвет льдину, куда рыбаков утащит — в Америку или в Японию?

Скинув с себя брезентовый плащ с капюшоном, Долгов оглянулся: горстями разбросанные по льду рыбаки дергались, как пьяная молодежь на городской дискотеке. Видно, у всех клюет. Вот и славненько! А то ведь как частенько бывает — только у Жоры клев пойдет, как вся эта рыбацкая шатия-братия тут как тут! И дырявят, дырявят вокруг него лед, словно утопить желают. Ну, народец!

Долгов едва успевал снимать корюшку с крючков, казалось рыба добровольно лезла из лунок, чтобы с комфортом устроиться в вместительном рюкзаке человека. Да, что ни говори, а чертовски приятно держать в своих руках трепещущую, тобой выловленную корюшку!

Хорошее настроение достигло наивысшего предела… и Долгов запел! Он всегда пел, когда счет пойманной рыбы переваливал за сотню. Но так как слов ни к одной песне он не знал, то Жора просто орал во все горло запомнившийся с детства куплет из сказки про лису и волка: «Ловись рыбка, мала и велика! Ловись рыбка…».

Он бы так и орал, пока не охрип, но что-то постороннее, неправильное, от того и непонятное мешало его ору сегодня… Что-то, что-то знакомое… смутно знакомое напомнило Жоре о его давней воинской службе на ракетно-артиллерийском полигоне под славным городом Биробиджан: тра-ах! та-ра-рах!

Долгов выпрямил поясницу… О черт! Час от часу не легче! Из-за скалистого мыса нахально выполз желто-черный ледокол, издали похожий на крадущегося по льду амурского тигра. Ледокол мощным тупым носом наскакивал на лед, сходу вспарывая его белое беззащитное брюхо. За ледоколом послушной длиннотелой таксой, тащился пустотрюмный лесовоз.

«Чтоб вам провалиться!» — Жора запаниковал, заметался по льду. Что делать? что делать? То ли собирать пойманную рыбу в рюкзак, то ли сматывать удочки, то ли вообще бросить все и спасать свою задницу? Ответа он не находил: в такую ситуацию он попадал не часто.

Долгов нервно огляделся: соседние с ним рыбаки спокойно махали руками, будто семафорили ему флажками, мол, чего дергаешься дружище, никак кофе перепил, спокойно лови себе рыбку, ледокол еще далеко! Прищурившись, Жора прикинул расстояние до ледокола… Действительно, метров пятьсот будет… скорее, девятьсот, а то и поболее. Нет, и чего это он запаниковал, и похуже в ситуации попадал, и ничего — живой. Успокоившись, он опустился на стульчик, твердо решив про себя: еще десятка три надергаю и сматываться буду.

А корюшка, как назло, так и перла, и перла из лунок, как бы желая спрятаться за широкой спиной рыбака от взбесившегося ледокола. Долгова удавкой захлестнул рыбацкий азарт: гора пойманной рыбы жидким тестом расползалась по льду у его ног. «Вот это да! — в радостном возбуждении вопил Жора. — Шесть штук с одной удочки, ше-есть! Не-ет, братцы, мой сегодня день, мо-ой!»

Уже мимо, спеша к берегу, торопливо прошмыгивали рыбаки на ходу тревожно разевая в крике рты, но Долгов ничего не видел, не слышал, будто рыбацкий азарт намертво приморозил его ко льду вместе с элементарным чувством самосохранения.

«Вернусь домой, первым делом погоню Зинулю торговать корюшкой у магазина „Восток“, пусть она как я, посидит на морозе, пусть ручками-ножками потопает-похлопает, пусть на себе прочувствует, какова она доля рыбацкая. А то ишь, задницу наела, унитаз не выдержал…»

Лед под Долговым вдруг затрещал расстрельно, змеисто запрогибался резко обрывая его рассуждения Не понял, что такое? Жора отвел недоумевающий взгляд от темного ствола лунки… Его бронзовое от зимнего загара лицо заядлого рыбака покрылось инеем от страха: курносый нос ледокола недовольно сопел в метрах тридцати от него. Нарисованные на скулах ледокола белые арктические медведи, кровожадно раззявив зубастые пасти, драчливо шлифовали когтистыми лапами промерзшее железо и, казалось, только и ожидали команды капитана сигануть на лед с целью показать нагловатому рыбачку, где раки зимуют.

Сердце упало, как оборвалось, кинуло в жар, в холод, в пот. Жора выронил удочки и съежился: он остался один на один с чудовищных размеров ледоколом, и тотчас ощутил на своей дрожащей шкуре, как он ничтожно мал, беспомощен перед этой громадой тяжело дышащего металла, этим удивительным творением рук человеческих.

Ледокол сердито прокашлялся, выпустил из трубы темное колечко дыма, похожее на удавку и пугающе рявкнул: у-у-у! Мол, уходи с дороги, червяк!

Долгов опять панически заметался: и удочки жалко, и пойманную рыбу, а главное — себя, себя, бедолагу! А тут еще некстати разгулявшийся ветерок подхватил со льда газету с Конституцией и шаловливо играясь, швырнул ее прямо в лицо, залепив рот, нос, глаза.

«Да пошла ты… — задыхался Жора, пытаясь освободить лицо от печатного органа. — Прилипла, дрянь!»

Наконец, он отодрал газету от лица… И тотчас жирная газетная строка буквально стеганула по глазам: «Право на личную неприкосновенность». Машинально прочитал, вроде как даже неосознанно. Но мозг тотчас угодливо напомнил: «Кажись, статья двадцатая. Каждый человек имеет право на жизнь». Каждый! Повторил — и эта вроде бы простая, незатейливая строчка поразила Долгова, воодушевила его на шаг, которого он сам от себя не ожидал. Решение пришло и завладело им мгновенно: я остаюсь! Закон на моей стороне, я первым пришел на это место и тот, кто попытается согнать меня с него, нарушит мои права и свободы, дарованные и гарантированные мне нашей Конституцией.

Ледокол вторично проревел басом: у-у-у! Удивительно, но после этого трубного вопля решимость Долгова остаться не только возросла, но еще больше окрепла. Попугаисто повторяя: «Право на жизнь, право на жизнь» — Жора передвинул стульчик, показав ледоколу спину. Он опять взял в руки удочки и навис над лунками.

Ледокол, возможно впервые в своей бродяжничьей жизни столкнувшись с подобной наглостью, задумчиво захрустел льдом. Затем миролюбиво, и даже вполне корректно спросил:

— Эй, рыбачок! Ты часом не болен?

Жора, сделав вид, что не слышит идиотского вопроса, еще ниже опустил голову и уставился на свои валенки на толстой резиновой подошве — морская соль застыла на них белой накипью.

«Подумать только, сколько соли впустую пропадает! — с досадой болеющего за весь дальневосточный регион, крякнул Жора. — А нам приходится завозить ее аж с Усолье-Сибирского! Втридорога покупать, загружать, везти по „грабительской железке“, опять разгружать… какая глупость! А здесь, у меня под ногами этой соли видимо-невидимо, дармовой, халявной соли! Одна… две… три… — считал он, снимая с крючков изгибающуюся корюшку. — Ого! Восемь штук с одной удочки! А я, дурак, хотел уйти…»

— Эй, гражданин! Отойдите, пожалуйста, в сторону! — просительно донеслось с ледокола. — Из-за вас мы не можем напрямую подойти к лесному причалу! У нас договор! В Японии ждут лес! Нам грозят штрафные санкции!

«Во, другое дело, — обрадовался Долгов, ожидавший от моряков более радикальных действий в виде угрожающий маневров ледокола или хотя бы обычной русской матерщины. — Сразу пожалуйста, битэ-дритэ-пардон! — развеселился он. Впрочем, знание конституционных законов вселило в него такую уверенность, что он даже осмелел, если не сказать — обнаглел. — Ой, лес в Японии ждут… надо же! Да плевать я хотел на вашу Японию с ее штрафными санкциями! В сторону отойди! Сейчас, разогнался! Вы весь лес в округе повырубали, а я в сторону! Как бы не так! Скоро весь Дальний Восток в лысую Англию преврате, а вам все мало: и рубите, и рубите! Ублюдки! — ругаясь, Жора не забывал снимать рыбу с крючков. — В сторону им! И не подумаю, меня так просто не запугаешь, мы себе цену знаем… — храбрился Долгов, впрочем, ощущая где-то в области поджелудочной железы противный страх, временами переходящий в ноющую боль. Ведь еще неизвестно, что у этого придурковатого корыта на уме, попрет сдуру напрямик — и все, буль-буль Жорик! Бр-р! Не дай бог! Хорошо еще, что у него пушек нет, а то запросто мог бы расстрелять, как фашистский рейдер „Адмирал Шеер“, помнится, потопил наш пароход „Сибиряков“. И эти утопят — и в плен не возьмут. Наверняка ледокольщики, как черти злы на меня… Да нет, не утопят, не должны, вон на берегу сколько свидетелей… да и просто обязаны соображать морячки, что утопить человека, лишить его жизни — подсудное, согласно нашей Конституции, дело…»

Жора повернул голову и пристально всмотрелся в угрожающе застывший нос ледокола. На крутой обмороженной скуле отчетливо выступали покрытые изморозью буквы. Что там еще за тайнопись?

«Ба-а!! Кого я вижу! — прочитав название ледокола, Жора не смог сдержать возглас удивления. — Васька! „Василий Поярков“! Боже мой! Неужто это ты! Ну, здравствуй, здравствуй, старый знакомый! Помню, помню! Это же ты спас меня и мою „тойоточку“ в прошлогоднем марте, когда льдину с людьми, с машинами оторвало от берега и понесло в океан. Спасибо друг, спасибо дорогой! За эту нашу с тобой встречу не грех и выпить…»

Зажав коленями удочки, Долгов налил в кружку кофе, выпил и закрыл глаза… Словно наяву, отдельными кусками замелькали перед глазами стоп-кадры того страшного мартовского дня: внезапный налет ветра-южняка, расстрельный треск ломающегося льда, пилообразная трещина, удаляющийся берег, мечущиеся на льдине рыбаки, всеохватная паника, крики отчаяния, парализующий страх, могильная темнота, грозное дыхание океана, прощальный плеск волн и долгое-долгое ожидание мучительного конца… И вдруг, о чудо! Во мраке метели: огонек!… тусклый лучик!… лу-уч! И страшно неправдоподобная тишина взорвалась криками, воплями: «Ур-ра! Спасены!» А луч прожектора все ближе, ближе… И вот уже, будто из морской пены, подобно сказочному богатырю появился он — «Василий Поярков», Ледокол с большой буквы! Был спущен трап, вывалена за борт стрела-тяжеловес для подъема машин, в столовой, в кают-компании спасенным предложили горячий чай, бутерброды. Вырванные из ледяной пасти океана рыбаки, глотая крепкий чай, искренне благодарили: «Спасибо вам огромное, моряки-ледокольщики! Спасители вы наши!»

Долгов вытер тыльной стороной ладони, ползущую по щеке одинокую слезинку.

«Да-а, натерпелся я тогда страху, как осиновый листик дрожал, чего уж тут скрывать. Готов был все на свете отдать, лишь бы спастись. Любимую „тойоточку“ готов был отправить на дно морское, лишь бы самому спастись. Да и не я ж один струсил, все шестьдесят четыре человека сгинули бы, если бы не этот ледокол. Я до сих пор не пойму, как он в ту метельную ночь разыскал нас в открытом море. Повезло нам. Спасибо ледоколу. Я добро помню… Я все помню…»

Долгов отвернулся от ледокола, налил себе кофе, с причмокиванием выпил — от бутерброда отказался.

«Да, я все помню. Помню, как за мое спасение с меня содрали восемь тысяч рублей. Подумать только: восемь тысяч! Восемь! Тысяч! А за что, спрашивается?! За какие такие услуги?! Ну, случайно наткнулись на льдину, ну трап спустили… между прочим, люди на своих двоих по трапу поднимались. Ну высчитали бы с нас… максимум по двадцатке за чай, по тридцатке за хлеб с маслом — и все, все! Ну от силы сотку! Так нет же, сразу — бац! — нате распишитесь за восемь тысяч… Т-тысяч!! У-у, рвачи! Ну ничего, ничего господа-ледокольщики, сейчас я на вас отыграюсь, я вам не белый медведь, чтобы меня как футбольный мяч по Арктике гонять…»

— Эй, придурок! Немедленно освободи форватер! — взбешенно рявкнул ледокол.

«Что-что? Придурок? Это я-то придурок? Сначала гражданин, и на тебе: придурок! Нормальненько! Между прочим за придурка, — Жора мстительно сжал губы, — вы мне по суду ответите, я вам такой иск присобачу за моральный ущерб, всем пароходством не расплатитесь! Умники! Форватер им освободи! Может, вам еще жену в придачу отдать? У-у, зебры в полосатых тельняшках! Устроили мне тут геноцид антиконституционный, их на ледоколе человек сто, а я — один-одинешенек! Налицо явная дискриминация и нарушение моих прав…»

— Эй, на лесовозе! Куда прешь?! Не жмись ко мне, как теща к зятю! Назад сдай! Назад, говорю! Наза-ад, твою мать! — психованно матюгнулся ледокол. Лесовоз испуганно шарахнулся назад. Ледокол стыдливо гуднул… и дал задний ход…

Вот те раз! Долгов не поверил своим глазам: ледокол — гроза всех рыбаков дал задний ход! Признал поражение, железяка! Подумать только! Уф-ф!..

Жора, бросив удочки на лед, облегченно расслабился на стульчике, — рыба совсем перестала клевать, видно испугавшись страшных винтов явно сошедшего с ума ледокола. Но сейчас это не особенно расстроило Долгова, глотая мелкими глоточками кофе, он всерьез подумывал, что не мешало бы внести поправку в Конституцию, которая обязала бы всю рыбу — жить, кормиться и размножаться здесь, в этой бухте; а то шляется в невесть каких морях-океанах, и никто ей не указ.

— Эй, на ледоколе! Кажись, у нас винт полетел! Хода нет! Просим взять на буксир!

«Ой, не могу! Ой, умора! — радостно возбудился Жора. — Винт у них полетел! Так вам и надо, бракоделы! А то ишь, моду взяли винтами рыбу распугивать. Будь моя воля, я бы вас морячков-винтокрутов привлек к ответственности за нарушение свободы передвижения рыбы…»

Ледокол психованно рванул вправо, два его мощных винта со злостью отбрасывали огромные глыбы голубоватого льда, больно и гулко бьющие о пустые трюмы обездвиженного лесовоза.

Лед под Долговым затрещал, запрогибался, стал уходить из-под ног; ему стало страшно, душа ушла куда-то в пятки, по спине мурашки забегали, волосы, кажись, дыбом поднялись… Но что стоил этот страх перед только что блистательно одержанной победой? Да ничего не стоил: победа есть победа! А страх как пережить?

А вот как, чтобы хоть как-то заглушить в себе страх, Жора упал на колени и принялся кидать корюшку в рюкзак, громко подсчитывая каждую рыбешку: одна!…две!…триста пятьдесят!…четыреста семьдесят две!…

Когда устал, выпрямил спину. Толпившиеся на берегу рыбаки что-то громко кричали, кто-то бросал вверх шапки… Проигравший схватку ледокол, обходя неуступчивого рыбака далеко стороной, сердито бросал в небо темные кольца дыма. Он уже не напоминал полного сил тигра, а был скорее похож на неопохмелившегося бурлака, из последних сил тащившего баржу с астраханскими арбузами в Самару.

Долгов подобрал со льда газету, аккуратно свернул ее вчетверо, засунул во внутренний карман армейского бушлата — Конституция ему может ещё не один раз пригодиться.

— Ни пуха ни пера, морячки! — ехидно помахал он ручкой ледоколу и, согнувшись под тяжестью рюкзака с корюшкой, побрел к берегу, где его ожидали заслуженные аплодисменты и лавры победителя.

Витькино счастье

Рассказ

«Торговый дом «Злато» видно издалека. А подойдя ближе, еще и слышно. Не звон злато, а крикливых работяг в синих служебных спецовках, что пытаются установить над входной дверью огромный щит, на котором изображены краснощекие, улыбающиеся молодожены держащие на раскрытых ладонях золотые кольца, издали больше похожие на круглые баранки из расположенного по соседству хлебного магазина «Колобок», чем на тонкой работы золотые ювелирные изделия. На щите витиеватая надпись многообещающе зазывает: «Покупайте золотые кольца только у нас! Они принесут Вам счастье! Спасибо за покупку!»

Тощий, словно заборная доска бомж Витька Кондратьев был, наверное, единственным из прохожих, кто с интересом наблюдал за установкой щита. Когда наконец щит установили и Витька в третий прочитал рекламный слоган, он скептически поджал губы: «Ну надо же, как у этих торгашей все просто, как в той сказке. Зашел в „Злато“, отоварился парой-тройкой кило золота — и живи себе счастливо, поплевывай в потолок, забот не зная. Не жизнь — малина! Не-ет, братцы мои, в жизни так не бывает, счастье –это вам не штучный товар, счастье — это совсем-совсем другое, счастье — это… это…»

И тут, к своему стыду, Витька запнулся — то ли он забыл, а скорее всего, вовсе не знал точного ответа о счастье. А между тем, сам того не подозревая, Витька затронул волнующий человечество с незапамятных времен вопрос: что такое счастье? Простенький, вроде бы казалось даже незамысловатый не вопрос — вопросик, оказался не по зубам ни древним высоколобым мудрецам, ни современным маститым профессорам-культурологам, которые бились над ним до хрипоты, до умопомрачения — и по сей день бьются, однако точного ответа ни раньше, впрочем как и сейчас, так и не выдали обществу, и сомнительно, что этот вопрос будет вообще когда-нибудь решен положительно

Впрочем, в отличие от «высоколобых», Витька не собирался особо-то ломать голову — свой ответ на этот животрепещущий вопрос, пусть и не по-научному сформулированный, у него был давно готов: счастье — это когда тебе хорошо! Просто хорошо — и все! У него даже был заготовлен ответ на другой вопрос, как бы сопутствующий первому: много ли человеку для счастья надо? «Много счастья не бывает» — таков краткий Витькин ответ. И точка, можно считать вопрос о счастье закрытым. Все — и не надо спорить, зазря ломать копья, можно лишь добавить: каждый счастлив по — своему. С чем Витька был полностью согласен.

«А что, разве не так? — расфилософствовался Витька, видно от преизбытка свободного времени. — Ясное дело, так! И за примером далеко ходить не надо. Взять хотя бы хозяина этого „Злато“ — он, наверняка счастлив, что у него денег куры не клюют, а прилавки магазина прогибаются от золота… Или вон тот владелец крутого джипа, что на красный светофор нахально попер — разве он не счастлив от обладания такой мощной навороченной тачкой — конечно же счастлив… А пассажиры, одуревшие от долгого стояния на остановке, вон как счастливы от наконец-то появившегося автобуса, прямо ломанулись в открывшиеся двери сто первого маршрута… Летними каникулами счастлива шаловливая детвора перебегая улицу в неустановленном месте, прямо перед самым носом у матерящихся им вслед водителей автомашин… А взъерошенный воробушек, что долбит сухую хлебную корку под балконом –разве он не счастлив? Конечно же счастлив по-своему, по-воробьинному… Да что там говорить, при желании, если еще и внимательно приглядеться, ну очень внимательно, то везде можно обнаружить пусть и маленькое, и даже пусть совсем-совсем малюсенькое, но все-таки счастье…»

Между прочим, и он — Виктор Кондратьев тоже бывает счастлив. Не слишком часто, как хотелось бы, но бывает. Хотя у Витьки, как говорится, ветер свистит в карманах, он не жадный, ему много счастья не надо: собрал десяток-другой пустых бутылок, удачно сдал их в приемный пункт, зашибил копейку, купил жратвы, заморил червячка — и вот он уже счастлив, как тот воробушек. Собранные бутылки худо-бедно обеспечивают Витьке и сносное питание, и дешевую выпивку, и прочие мелкие радости жизни. Ой, да что там десяток! — одна найденная бутылка вызывает у него, наверное, такой же кратковременный прилив счастья, как и у кладоискателя наконец-то нашедшего долгожданный клад. Об одном он может только жалеть: что счастье выделяется ему не каждый день, а как бы порционно: сегодня густо, завтра — увы! — пусто. Все так — вчера, к примеру, он остался без очередной порции счастья, и посему лег спать голодным и трезвым, ну абсолютно трезвым! Зато сегодня костистую Витькину спину дружески обнимал грязно-объемистый рюкзак, полный стеклянного счастья… А вон еще одно счастье блестит! В траве!

Узрев в зелени газона блеск стекла, Витька аккуратно, тремя пальчиками поднял бутылку, бережно протер ее рукавом поношенной китайской куртки и вслух прочитал на этикетке: «Пиво… «Жигулевское»… «Светлое»…

— Эй, Кондратьев! — Чей-то резкий окрик пенным огнетушителем мгновенно потушил Витькино счастье, заставив его самого резко вздрогнуть. Голос показался знакомым. Кого это нелегкая принесла? Витька медленно повернул голову…

Вот те на! Участковый! Младший лейтенант Федоскин, чтоб ему пусто было! Нигде продыха не дает, змей стоглазый! Правду говорят: Бог сотворил два зла: участкового и козла.

Честно говоря, Витька испугался, однако поднятую бутылку не бросил — опустил ее на траву мягко, даже бережно.

— Подойди ко мне! Ну, живей, живей! — Раздражение в голосе участкового как кнутом подстегнуло Витьку, и он, пугливо позвякивая бутылками в рюкзаке, мелкими шажками засеменил к полицейскому, на ходу гадая: где ему сегодня придется ночку коротать: на жесткой лавке отделения или в родном бараке-развалюхе?

— Ты почему в самом центре города шляешься? — строгим тоном спросил участковый. — Тебе что, на окраине мало помоек? Я же запретил тебе, и тебе подобным появляться в центре. Нечего позорить город своим пахабным видом… — Федоскин брезгливо оглядел бомжа с ног до головы. — Или у тебя память короткая?

Да нет, на свою память Витька пока что не жаловался, он и сам точно знал где находится в настоящий момент: вон розовое, похожее на африканскую птичку фламинго здание городской мэрии со слоновьими ногами-колоннами; рядом — летнее кафе «Бистро» с вынесенными на улицу столиками под разноцветными зонтами от дождя и солнца; через дорогу — бетонная автобусная остановка «Авангард», похожая на орудийно-пулеметный дот в Уссурийском укрепрайоне, где когда-то служил Витька. Центр города! Он в самом центре, где бутылок в зелени газонов — что грибов в лесу в урожайный год. Но сейчас надо думать не о бутылках, а тем более не о грибах, сейчас надо думать как дать деру во все лопатки, чтобы не вставил тебе Федоскин фитиль в одно известное место.

И Витька закрутил нестриженной головой, заюлил, заохал притворно: «Ох, да как же я так! Вот дурень слепошарый! В самом центре! Надо же такому…»

— Хватит придуриваться! — раскусил его нытье полицейский, хищно оглядывая улицу — он должно быть привычно желал проучить кулаками непослушного бомжа. Однако на улице было довольно многолюдно, а тут еще к остановке подошел рейсовый автобус и выплюнул из своего душного чрева очередную порцию, явно недовольных местным автосервисом пассажиров. Младший лейтенант нехотя перебросил папку в правую руку — экзекуция любимым справа в челюсть на время откладывалась.

— Товарищ лейтенант, извините меня, я по случайности, я по ошибке, по забывчивости! Ну простите! Поверьте мне, я больше не буду… — канючил Витька весьма ободренный тем, что кулачная угроза, кажись, миновала.

— Молчать! По ошибке он! Знаю я ваши ошибки! Сейчас оформлю протокол на пятнадцать суток — по-другому у меня запоешь! — пригрозил участковый.

— За что, товарищ лейтенант? Я же ничего такого…

— Закрой, говорю, пасть! Ничего он такого… Я тебя предупреждал не появляться в центре? Предупреждал?

Было такое. И поэтому Витька не стал спорить, лишь согласно кивнул головой. Лучше промолчать, не лезть в бутылку, а то ни за что ни про что можно загреметь в отделение, где летом в переполненной камере, ох как плохо! Зимой — другое дело, зимой тепло, сытно, весело! Однако, ситуация в настоящий момент паршивенькая, надо как-то изворачиваться, иначе мент точно может в камеру бросить.

— Кондратьев, чего задергался, камеры испугался? — заметил Витькино замешательство полицейский, расплываясь в довольной улыбке. — Испуг — это хорошо! Когда человек боится, значит, он уже по-тихоньку, постепенно начинает исправляться. Страх — не последний воспитатель. Как тебе известно, у нас в камере пиво не нальют, сушенной корюшки не поднесут… — кажись, соизволил пошутить Федоскин.

Витька соответственно, заискивающе хихикнул — раз мент снизошел до шутки, это добрый знак, может, все обойдется пинком под зад. Врежет в свое удовольствие — и отпустит. А что, нормальный вариант. Впрочем, сейчас, скорее всего, начнет читать свою любимую лекцию на тему, что такое хорошо, а что — плохо. Можно и послушать, спина не отвалится.

И Витька виновато опустил голову, дескать, ругайте меня и в хвост, и в гриву, я готов выслушать всю горькую правду о своем аморальном, безнравственном, антиобщественном поведении. Привычно выслушать. Ругайте меня, но только отпустите… ну, пожалуйста.

— Эх, Кондратьев, Кондратьев! — с некоторой долей сочувствия вздохнул участковый, видя, как на глазах исправляется его подопечный. — Разве можно так жить? Ведь ты не живешь как все нормальные люди, ты зря землю топчешь, попусту небо коптишь, ты существуешь подобно дикому животному, да и от пещерного человека ты недалеко ушел. Ведь раньше ты был нормальным мужиком, хорошим семьянином, я знаю, ты в техникуме судостроительном учился, на заводе работал. Будь добр, ответь мне откровенно: в чем смысл твоей жизни?

Для Витьки этот вопрос был неожиданным, и он, честно говоря, растерялся.

— К-как это? Какой смысл? В чьей жизни? Моей, что ли? Не пойму я… В каком смысле?

— В прямом! — Федоскин, будто казак шашкой, наотмашь рубанул воздух черной папкой. — Отвечай! Для чего ты живешь на белом свете?

— А, понял, понял! — быстро закивал головой Витька и даже слегка задумался, но не зная, как угодить младшему лейтенанту, вынужден был честно признаться: — Товарищ лейтенант, ну не знаю я… я, как все… все живут, и я живу… живу — никому не мешаю… воздухом дышу, хлеб жую, есть за мной грешок — выпиваю… иногда.

Это его «иногда» подействовало на полицейского так, словно его укусила африканская муха «цеце».

— Что-о?! Ты — иногда?! — крикливо взвился участковый, заставляя прохожих оглядываться и ускорять шаг. — Да ты хоть раз на свою рожу в зеркало взгляни! На кого ты похож?! Ведь ты еще не стар, на тебе пахать да пахать надо… без передышки пахать!

Без передышки и кони дохнут — едва не ляпнул Витька, но сумел благоразумно промолчать.

— … Неужели тебе перед людьми не стыдно? Почему ты опустился до такого скотского состояния? Неужели ты сам себя не презираешь?

Витька почесал затылок: с какой такой стати он должен кого-то там стыдиться, а тем более — себя презирать. Он не какой-нибудь бесправный нелегал, у него имеется пусть и не паспорт, но кой-какой документ удостоверяющий его личность — старенькое удостоверение, которое он когда-то показывал вахтерам на заводской проходной. Да, если копнуть глубже — он, может и бомж, однако не в прямом смысле — крыша над головой в списанном бараке укрывает его от дождя и снега. И не только крыша у него имеется — есть еще и старенький российский телевизор «Рекорд», не дающий ему заплесневеть от скуки, спасающий от деградации и прочих дегенераций. И даже любовница из соседнего барака. Была — недавно по пьяной лавочке барак сгорел вместе с ней. Что у него еще есть? Есть неплохой аппетит, он сносно питается, слава богу не стоит с протянутой рукой. Ну, что еще человеку надо?

— … Сдохнешь ты от своей пьянки! Закопают тебя, как пса шелудивого! — продолжал разоряться Федоскин.

Из всего услышанного Витька, в глубине души, был кое в чем согласен с участковым, действительно, надо хотя бы на время ограничить прием спиртного внутрь, а то в последнее время что-то печень стала пошаливать, надо бы в больничку на месячишко определиться — подлечиться, подкормиться, да и просто отдохнуть от суеты ежедневной. А вот за «пса шелудивого», Витька крепенько обиделся. Он не пес — человек он! Че-ло-век! Виноват в чем — в рыло дай, пинком под зад награди, но не обзывайся так обидно! Не лезь столь грубо в душу, проповедник в погонах!

— Ну и сдохну я, ну и что с того, кому до этого какое дело! — неожиданно для самого себя, с нескрываемым вызовом огрызнулся Витька. — Моя жизнь, как хочу, так и ворочу! А если и сдохну — государство закопает, оно у нас богатое, на поверхности не оставит. Между прочим, — добавил он с видимой ехидцей, — кладбище в городе одно, так что извините, за одним забором с вами лежать будем, может быть даже по соседству. Так-то вот! — закончил он с наглецой человека, отвечающего за свои слова.

Федоскин опешил — этот вонючий бомж начинает действовать ему на нервы, выводить из себя. Перспектива, пусть и в далеком будущем, лежать на одном кладбище с этим бродягой его совсем не прельщала, более того — возмутила до глубины души. Что этот бомжара себе позволяет?! Да я его в порошок, в пыль, в молекулу! Ну, сучонок помойный, ты у меня сейчас узнаешь, кто в городе хозяин!

— Все Кондратьев, ты меня достал! Доста-а-ал! — протяжно рявкнул участковый, доставая из папки чистый протокол об административном нарушении. — Философ помоечный! Сейчас я тебе устрою бесплатную путевку в камеру! — Он зубами выдернул колпачок ручки и принялся заполнять протокол. — Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Где родился? — Витька торопливо отвечал. — Сколько сегодня спиртного выпил? Почему выражаешься нецензурной бранью в общественном месте? Что замолчал — отвечай!

— Товарищ лейтенант, да вы что! Я не выражался… я со вчерашнего дня ни граммочки не выпил… я даже ничего не ел, клянусь вам! — трусливо мямлил Витька, кляня себя за неосторожно проявленную им смелость. Как хорошо, что он не пил вчера, сейчас в его трезвой голове пулей заметались трезвые мысли в поисках выхода. И — выход был найден!

— Стойте, стойте! — выдохнул он. — Работаю я! В «жэке» — дворником! Вчера устроился! Первый день с утра вышел! Хожу вот, убираю…

— Что?! Что ты сказал? — Брови младшего лейтенанта взлетели на лоб. — Повтори, я не понял.

— Дворником я вчера устроился, здесь убираю, это мой участок, — отчаянно врал Витька, помогая себе рукой. — Вон, от улицы Ленина до площади Победы. Хожу вот, мусор собираю, вы же сами видели.

— Ты… дворником? Хм-м, — недоверчиво хмыкнул Федоскин, постукивая пальцем по левому уху — не ослышался ли он. — А почему сразу не сказал?

— А вы и не спрашивали, — мгновенно нашелся Витька. — Да и чем хвастать-то, не мэром же устроился — дворником. Сами, небось, знаете какие у нас людишки: и сорят, и сорят — никакой управы на них нет, совсем народ страх потерял.

Обнаглев, он вернулся на зеленый газон, поднял знакомую бутылку из-под «Жигулевского», зачем-то дунул в горлышко и сказал: — Заодно вот и бутылки собираю, не пропадать же добру. Да это, вроде бы и не запрещено.

— А ты мне не врешь? — медленно, с затихающей угрозой спросил участковый, пряча протокол обратно в папку.

— Как можно, товарищ лейтенант! — Витька отрицательно замотал головой. Федоскин задумчиво потер подбородок уголком папки.

— Ну ладно… Проверить тебя я сейчас не могу, поверю на слово, но… если ты меня обманул, лучше сразу без оглядки беги из города… А если ты и вправду на работу устроился, то молодец, хвалю…

Витька польщено заулыбался, хотя у него и в мыслях не было устраиваться на работу. Зачем? Сейчас можно даже не работая жить вполне прилично, благо статья о тунеядстве благополучно куда-то испарилась. К тому же, в стране кой-какая демократия, каждый волен жить по-своему, как ему заблагорассудится. А приближающая пенсия? А что пенсия — пенсию, хоть и минимальную, или как там ее называют — социальную, все равно начислят, куда они денутся. Начислят — у нас любят уравниловку. Тьфу-ты! Вот дурень, какая еще пенсия, сейчас не до пенсии, сейчас главное, чтобы этот дотошный полицай от него отстал, отпустил. А дальше видно будет.

— Слушай, Кондратьев, давно тебя хотел спросить, — Федоскин вопросительно смотрел на бомжа. — Почему тебя все называют Витька-Гипноз? Почему? Да ты не бойся, отвечай.

— «Гипнозом»? Да так… — замялся Витька, не зная: то ли правду сказать, то ли правдоподобно соврать, пустить пыль в глаза, — кое-что получается…

— Да ну! — оживился Федоскин. — В смысле гипноза, да? Как у Копперфильда, да?

— Кого-кого? Фильда? Нет, я такого не знаю, даже не слышал про него, — пожав плечами, честно признался Витька.

— Врешь! — категорично не поверил младший лейтенант. — Это же идиотизм — не знать Копперфильда! Ну Кондратьев, ты со своей пьянкой совсем от жизни отстал! Его весь мир знает! Этот американец через Великую китайскую стену, как нож сквозь масло прошел! Да-да! Я сам это по телевизору наблюдал!

Наблюдатель… твою мать! Чем удивил? Подумаешь, какой-то там «пиндос — америкос» через китайскую стенку прошел. Ну прошел — и что с того? Этой стене поди уже не одна сотня лет, должно быть, трухлявая стена, рыхловатая. Недавно, Витька по пьяной лавочке через свой барак с улицы Оборонной на улицу Пролетарскую прошел, проще простого прошел — насквозь, вживую, без каких-либо хитрых фокусов. Да и как можно сравнить Витькин барак с ветхой китайской стеной. Бараку всего-то лет пятьдесят, как новенький пятак барак, хоть и списанный. Витька бы и обратно через барак вернулся, да соседи проснулись, по шее накостыляли… сволочи! Так что, не надо нас пугать американским фокусником, тот еще мало каши ел по сравнению с Витькой. Витька за свою жизнь прошел, как говорится, и огонь, и воду, и медные трубы! К примеру, напои его хорошенько — он через две китайские стены пройдет и не чихнет, для него это — раз плюнуть.

А кличка Гипноз к Витьке намертво приклеилась из-за глаз. Они, они виноваты, зар-разы! Стоило ему переволноваться, как глаза начинали свое наступательное движение: сначала они усиленно моргали, часто подмигивали, затем отчаянно дергались, и наконец, начинали бешено вращаться. Короче, психовали глазки, если не выразиться грубее-дурели.

Разные люди, по-разному воспринимали шальные вращения Витькиных глаз. Одним — большинству — казалось, что он гипнотизирует их, другим — будто что-то просит, а то и вымогает, третьих — неприкрыто пугает, четвертым — давит на психику, над пятыми издевается: разброс мнений как всегда велик и разнообразен. Но существовало и единое мнение: Витька не зря носит кличку Гипноз, есть в нем что-то, что-то такое, неземное, мистическое, завораживающее.

Лишь изредка, когда уж очень-очень хотелось выпить, Витька пользовался — но не злоупотреблял — своим необычным даром. Подойдя к выпивохам, он первым делом находил взглядом бутылку. Остальное, как говорится, было делом техники. Обычно ему и наливали, и закусить предлагали — хотя словесно он, вроде бы, и не просил. Народ у нас в основном добрый, отзывчивый народ… когда выпьет. Правда, иногда гипноз не удавался, но не по причине пьяного гипнотизера — просто народ попадался жадноватый, и тогда Витьку просто били. Больно. Но такое случалось редко.

И еще насчет клички. Давненько, еще в молодости Витьку призвали в Советскую армию. Призывной врач — невропатолог поставил его здоровью диагноз: «Невралгия тройничного нерва» с пожеланием не шибко здоровому новобранцу побольше есть фосфора и пить рыбий жир, и рекомендовал направить глазастенького паренька в стройбат. Между прочим, именно там Витька приобрел ныне дефицитную профессию сварщика, которая позволила ему более десяти лет проработать на судоремонтном заводе. И, если бы не эта сволочная перестройка, будь она неладна!

Правда, если уж быть честным до конца, то Витька совершенно точно знал всю подноготную своей клички… Все дело в чугуне, именно в нем. Однажды, когда он учился в первом классе, пьяненькая мамаша из-за нечаянно пролитого сынком стакана водки, в гневе навернула свое чадо чугунной сковородой! Не простой — чугунной! Представляете? Так что весь секрет Витькиного «гипноза» не в его природном даре, секрет — в чугуне! Точнее-в его составе. Но об этом никто-никто не должен знать, в том числе и участковый, ему лучше соврать, может, отцепится и уйдет.

— Эй, Кондратьев, ты не уснул? — недовольный голос участкового вернул Витьку в центр города, куда вход ему был заказан. — Так ты говоришь, что кое-что у тебя получается? Это хорошо… — хищно напрягся Федоскин, явно что-то замышляя. Витьке стало тоскливо, кажется, он влип в очередной нехороший переплет. — А что, если мы твои способности проверим? Вон видишь тот автобус? — Участковый папкой указал на приближающийся южнокорейский автобус с желтой рекламной надписью на боку «Лучшие в мире гвозди — в «Байкале!» — Ты сможешь его остановить?

— Смогу! — обнаглев от страха, ляпнул Витька. — Только зачем? При резкой остановке могут быть жертвы.

— Ах, да, да! — быстро согласился Федоскин и вновь зашарил взглядом по сторонам. — Ну, тогда… Вон, видишь фонарь над «Бистро»? — Он боднул подбородком в сторону квадратного, под старину стеклянного фонаря, висевшего над входной дверью кафе. — А ну-ка, включи его…

Витька попытался было вывернуться, мол зачем, днем электричество надобно экономить, но участковый больно ткнул его в левый бок углом папки, дескать, не умничай, делай что тебе велят. Пришлось Витьке уставиться на фонарь. Несколько раз, будто для разминки, он глубоко вздохнул-выдохнул, и… И тут из дверей кафе вышел… негр! Самый настоящий негр! Живой! Черный! Чернее темной ночи! Витька таращился во все глаза: он сроду не видел негров — у нас негры по окраинам не ходят.

Невысокий, толстенький, одетый в броско-яркую оранжевую куртку с вышитым на правой стороне «штатовским» флажком, негр держал в одной руке три бутылочки импортного пива, в другой — пластиковую тарелку, кажется, с пирожками. Вот он уселся, нет, скорее вальяжно развалился за уличным столиком, небрежно забросил на соседний столик ноги в ботинках на пористо-рифленой подошве, телесно расслабился, затем прямо из бутылочки влил в себя добрый глоток пива и сунул в рот пирожок… Было хорошо видно, как его черно-лоснящаяся челюсть равномерно двигается, а толстые губы почмокивают от удовольствия.

Витька где-то от кого-то слышал, кажется, от телевизора, что в «штатах» запрещено обзывать негров — неграми, их дозволено называть афроамериканцами. Н-да! Кликуха длинноватая!

Скорее всего, этот афроамериканец… нет, лучше все-таки для удобства называть его негром. Так вот, этот негр, по-видимому, был одним из тех американцев, что пригнали в наш небольшой портовый городок — некогда наглухо закрытый военно-морской тайной не столько от иностранных шпионов, сколько от собственных граждан — плавучую поисковую платформу для переоборудования в нефтедобывающую.

Почти всю процедуру прибытия американцев на российскую землю Витька видел собственными глазами. Он сидел на лавочке у памятника русскому лейтенанту, первым ступившим на берега этой закрытой от всех ветров бухты и наблюдал, как громадная, похожая на ополовиненный авианосец чужеземная платформа в сопровождении почетного эскорта из трех американских морских буксиров, величественно ползла по темно-голубой глади некогда мощного военно-морского района России. Широченные, сшитые будто по заказу звездно-полосатые флаги на платформе, на буксирах, казалось, вызывающе, победно ликовали: мы здесь! мы победили!

А между тем на пирсе, украшенном российско-американскими флагами, толпилось почти все население города. Старательно надувая щеки, музыканты городского оркестра пугали белокрылых чаек то задорной «Калинкой», то государственными гимнами обеих стран. Хлопали дверцами шикарных джипов озабоченные чиновники; из микроавтобуса «Делика» выгружались разрумяненные красавицы в расписных сарафанах с хлебосольным караваем в руках; молоденькие девчата в коротких юбчонках нетерпеливо повизгивая, размахивали крохотными «штатовскими» флажками; безусые подростки без страха попивая пивко, задиристо поглядывали на цепь бронежилетных «омоновцев»; и только пожилой люд, еще помнивший годы «холодной» войны, угрюмо безмолвствовал — американцы обещали городу новые рабочие места. К Витькиному сожалению, по соседству подогнали на всякий не предусмотренный случай еще один автобус с нагловатыми «омоновцами» — и Витька, отказавшись от дальнейшего участия в торжествах, предпочел улизнуть от греха подальше — от блюстителей порядка добра не жди. От соседей он слышал, что экипаж платформы с грозным названием «Орлан» разместили в единственной гостинице с чисто морским названием «Якорь». Судя по этому откормленному афроамериканцу, экипаж чувствовал себя на российской земле вполне уютно и комфортно.

— Слушай, Кондратьев, — почему-то шепотом напомнил о себе участковый, забыв про фонарь, — а ты смог бы этого негра загипнотизировать? Ну так, шутя… Чтобы он, к примеру, пирожком подавился, или бы ему наше пиво в глотку не полезло… А еще лучше, если бы он вообще отсюда убрался, а то ишь, барином расселся, как у себя дома. Ну что, сможешь?

— Негра? — переспросил Витька, чувствуя, как по спине мурашки забегали. — Нет… я негров не пробовал.

— А ты попробуй, — с глухой угрозой приказал младший лейтенант, — может, получится. Я где-то читал, что негры не чувствительны к боли, отчего среди них так много знаменитых боксеров. А вот как они насчет гипноза — я не знаю. Так что, давай попробуем, попытка — не пытка. Если у тебя с ним получится, станешь первопроходцем, как Колумб. Так что, давай, пробуй… Давай, давай!

Витьке оставалось только обреченно пробормотать: ну, если только попробовать. Он осторожно снял с себя рюкзак, поставил его к ноге, затем жилисто напрягши шею, глубоко вздохнул, вонзая взгляд в негра. Негр, непринужденно перебросив ногу на ногу, утробно заурчал шлепая губищами: ур-р-р! мол, жизнь хороша!

У-у, гад заморский, не берет его гипноз, видно, шкура толстовата!

Фу-у! Шумно выдохнув, Витька покосился на участкового. Федоскин презрительно сплюнул и, показав ему кулак, прошипел: «Делай вторую попытку, ну-у!»

Ага, легко сказать — делай! Сдуру можно и хребет сломать. Тут башкой думать надо: как заставить глаза работать? Башкой! Вот если бы в руках негра была бутылка водки, проблем бы не было. А пиво! Что пиво –пиво вода, не водка, градусов маловато, тут фокус не пройдет… А что если… попробовать на пирожки? Можно попробовать, у меня со вчерашнего дня в рот крошки хлебной не забегало, авось глаза на это клюнут. Главное — настроиться… Итак, все внимание на пирожки… Ох, как они румяны, как маслянисты, как аппетитно выглядят! А какой запах: ах! Наверное, с мясом? Или с капустой? А может, яйцо с луком? Я голоден, голоден, голоден, как стая серых волков! Ох, как хочется жрать! Жра-а-ать…

Сначала, в движение пришли почему-то не глаза — желудок голодно заурчал, судорожно задергался, как страна от жилищно-коммунальной реформы. И, наконец: ур-ра! — заволновались глаза, заморгали, задергались, запсиховали. Ну, давай, давай же! Пошел, пошел гипноз!

Афроамериканец взял с тарелки второй пирожок, любовно оглядел его со всех сторон, надкусил… и, поперхнувшись, тряско закашлялся: кха-кха-кха! Что, не лезет в чужую пасть российский пирожок!

Громко прокашлявшись, негр огляделся по сторонам, словно желая убедиться: видел ли кто, как он некрасиво кашляет. Увидел — в метрах десяти от его столика стояли двое: русский полицейский в серой форме и лохматый мужик в грязной куртке, с рюкзаком у ног. Наверное, они ради простого обывательского интереса разглядывают его — афроамериканца. Пусть смотрят, он с них денег за просмотр не возьмет.

Негр взял в руки бутылочку, но пить не стал. Его заинтересовал не местный полицейский: «коп» — он и в России «коп» — а нестриженный мужик, вернее, его глаза: нервные, беспокойные, дергающиеся. Может, у этого русского неприятности на работе? А вдруг, от него ушла любовница? А что если он заболел? Тогда ему нужно срочно обратиться к своему врачу или психологу. Эти русские такие странные…

Витька изо всех сил нагружал глаза: я голоден, я хочу жрать, жрать, жрать… Ну давайте родненькие, давайте, не подведите!.. Заклинал изо всех сил — и неожиданно вспомнил: был в его жизни негр, был! Правда, знакомы они были заочно. Годков не помнится сколько назад, когда у него еще была полноценная семья, поехал он с женой Надей и сыном Колюней на дачу картошку окучивать. На автобусной остановке к ним подошли две красногалстучные школьницы с плакатом в руках. Плакат просил, умолял, требовал дать свободу Нельсону Манделе. Девчонки в два голоса словоохотно пояснили: Мандела — хороший негр, которого плохие буржуины упрятали в тюрьму, где тот почти ослеп, и ему срочно нужны деньги на операцию. И под конец — бросив правую руку в пионерский салют — школьницы, напустив на себя строгость, добавили, что долг каждого советского человека и гражданина — помочь слепому борцу с империализмом. Помнится, жена Надюха, то ли от жалости, сейчас думается — сдуру, отдала девчонкам синенькую пятерку. Вы только вдумайтесь: целых пять рублей! По нынешним годам пусть не богатство, но сумма вполне приличная. Тогда на пятерку можно было купить почти литр водки… или двадцать буханок хлеба. Вот так-то! И вот как-то раз, собирал Витька бутылки в парке. Устал, прилег отдохнуть на лавке, на старых газетах. И совершенно случайно уткнулся сначала носом, потом — глазом в статью, в которой крупными буквами фигурировала фамилия Мандела. Витька вскочил, схватил газету и от нее узнал, что тот слепой Мандела стал зрячим президентом страны. Какой именно — узнать не удалось, неизвестный болван варварски уничтожил большую часть газеты. Вот и пришлось гадать: то ли Мандела рулит Америкой, то ли где в Африке заправляет, или еще где президентствует? Да разве угадаешь, на свете этих стран — хоть пруд пруди. Витька тогда, ой как обрадовался, еще бы: его должник — президент! Видно, помогла ему Витькина пятерочка, не мешало бы ему напомнить о прошлом долге. Наверняка, на «синенькую» еще и процентики набежали, что даже очень хорошо. Сейчас эти деньги, ему бы не помешали. Надо только найти точный адрес должника.

А что, возможно историческая встреча президента Манделы с неизвестным ему меценатом из далекой холодной страны и состоялась бы, но опять это злоклятое «бы» помешало — на следующий день Витька угодил на десять суток в камеру, как было сказано в приговоре, «за оправление естественных надобностей в общественном месте». Было дело, обрызгал он кинотеатр «Авангард», так по нужде же! Что ему было делать — ждать когда его мочевой пузырь взорвется, как детский шарик? Нет уж, дудки! В городе нет ни одного общественного туалета, а он крайний оказался! Где же справедливость? Да и вообще, этот мир неправильно устроен! Взять того же Манделу. Тебе помогли — ты помоги. Захотел бы он Витькин адрес узнать — на раз бы узнал со своими президентскими возможностями. Так нет же, зажилил процентики, жаба заела, хотя денег, наверняка, чертова пропасть. Все они там пройдохи! Что, не так? Так! Раньше мы этим «манделам» бескорыстно, по-братски помогали и жратвой, и оружием, а главное — деньгами, «бабками», валютой! Вернули они нам ее — шиш с маслом! Со всех сторон нас обложили, войной грозят, санкциями душат — кто нам поможет? Никто! Только на себя остается надеяться да на ту русскую кобылу, что всегда нас вывозила. Так что, извини негр, сейчас ты у меня узнаешь, где наши раки зимуют, ты мне ответишь и за мою сгинувшую пятерку, и за проделки своего земляка и моего должника ответишь — Манделу. Ну, держись морячок!

Набирая обороты, Витькины глаза казалось, завращались точно пропеллер у самолета или винт у моторной лодки. Негр, не в силах оторвать взгляд от глазастого мужика, наощупь нашел бутылочку пива. Поднес ее ко рту… Почему этот русский так странно на него смотрит? Что ему надо? Что с его глазами? Если он голоден, я могу поделиться… А что если он угрожает мне, мол, смотри американец, мало ли что может с тобой случиться в нашем далеком от цивилизации городишке… Пиво не полезло в глотку. Черт бы побрал этих русских! Что им от меня надо? Сбросив ноги со стула, негр обратился к полицейскому: «Сэр, вы что-то от меня хотите? Послушайте, я не нарушаю российских законов… я законопослушный… я исправно плачу налоги… я ничего плохого не сделал…»

Участковый Федоскин, прислушиваясь к незнакомому лепету американца, в душе ликовал. Ишь как его прорвало, задергался негр! Пирожком подавился, про пиво забыл, ноги со стула сбросил, по-своему забормотал — припекло видно парня, достал его Кондратьев своим гипнозом! И правильно, тут тебе не Америка, не Бродвей! Молодец Кондратьев! Талант у мужика! Глядишь, он и Копперфильда за пояс заткнет, а что — и заткнет, за ним не заржавеет…

Витька же продолжал вращать глазами. Негр, не дождавшись от местного «копа» ни ответа, ни совета, опять переключил внимание на глазастого мужика.

Почему этот безумец — явный безумец! — так на меня смотрит? Возможно, он немой и желает глазами меня о чем-то предупредить? О чем? Может, о террористах, которых в России, как пишут в газетах, больше чем небоскребов в Нью-Йорке? А вдруг, сейчас это кафе взлетит на воздух? Или в него врежется грузовик, начиненный взрывчаткой? О Боже! От этих русских всего можно ожидать!

Афроамериканец опасливо закрутил головой. Удивительно, но этот российский городишко, ранее казавшийся ему совершенно безопасным, в одно мгновение изменился и сейчас выглядел недружелюбно, агрессивно, опасно! Все вокруг, абсолютно все! — даже уродливая металлическая урна для мусора перед входом в кафе — кричало, источало, вопило об опасности! о скрытой угрозе!

Что за страна такая?! Надо спасать свою задницу, бежать отсюда! Бежать, сломя голову бежать! И чем быстрее, тем лучше.

Едва не опрокинув столик, негр вскочил и быстро-быстро, мелко-частыми шажками направился в сторону гостиницы, но видно на ходу передумав, резко рванул в сторону судоремонтного завода, на платформу, под защиту звездно-полосатого флага.

— Ну, Кондратьев, ну молодец, ну ты даешь!! — в полном восторге «занукал» участковый и, не сдержав эмоций, пребольно хлопнул бомжа по плечу. — Лихо ты его, по-нашенски!

— Знай наших, Америка! — самодовольно напыжился Витька. Его уставшие от долговременного гипнотического сеанса глаза, в последний раз провернувшись, замерли на пирожках бесхозно оставшихся на столе. Сглотнув голодную слюну, испытывая чувство смущения, Витька попросил: — Товарищ лейтенант… разрешите… можно мне попользоваться… пирожком?

— Пользуйся Кондратьев, заслужил, — благосклонно разрешил участковый, куда-то торопясь по служебным делам. А Витька, как и американец, забросив ноги на соседний стул, принялся уминать чужие пирожки, запивая холодным импортным пивом. И чувствовал он себя при этом вполне свободным и независимым, а главное — счастливым.

А когда на море качка

Рассказ

Бог ты мой, куда я попал?! В первом вагоне поезда «Владивосток — Пенза», бывший — Харьковский, находились лишь граждане Китая да мигранты из Средней Азии. Половина на половину — и нет ни одного лица славянской внешности, ни одного!

И запах в вагоне не нашенский! В нос прямо шибануло смесью чеснока, сои, стеблей бамбука, куксы и прочего Доширака — одним словом: Востока. Господи, неужели я ошибся поездом, может это поезд «Владивосток-Пекин» идущий через Москву и дальше через Ташкент? Если такой, конечно, курсирует. Только вряд ли, не слышал я про этот поезд, хотя частенько по командировкам мотаюсь. Я даже обратно из вагона выскочил, название на вагонной табличке прочитал, к проводнице с вопросом обратился. Да нет, все правильно, не ошибся я– первый вагон, место тридцать пятое, как и обещала кассирша — нижнее место, хорошее. А возвращался я из Хабаровска в родной Тамбов. Здесь находился в командировке — помогал устанавливать новое табло на ледовом стадионе, где будет происходить чемпионат мира по хоккею с мячом. Конечно, можно было взять билет на самолет, но меня укачивало даже на перелетах на небольшие расстояния — пяти пакетов не хватало. Ну и, признаюсь честно, страх перед летными происшествиями последнего времени подкосил мое доверие к авиации и заставил купить билеты на поезд: пусть пять суток потрясусь в душном вагоне, зато в безопасности, да и поездом мне обойдется гораздо дешевле, чем самолетом. Ведь не зря говорят: тише едешь — дальше будешь. И целее.

Иду по проходу, выискиваю свое законное место, а на меня со всех сторон с разной долей любопытства пялятся люди азиатской внешности. Тут и узбеки, и киргизы, и таджики возвращающиеся на какой-то свой религиозный праздник домой с зашитыми в одежду российскими рублями (они еще не знают, какой впереди их ждет шмон в казахском Петропавловске), тут и жители Поднебесной, то есть, китайцы и китаянки, решившие то ли от добрых побуждений, а скорее всего из-за все тех же наших рубликов накормить уральцев, а точнее — жителей Челябинской области тепличными огурчиками-помидорчиками сомнительного производства. Я им всем дружелюбно улыбаюсь и из-за перенаселенности вагона с трудом пробираюсь по проходу, выискивая свое место. Прямо не вагон, а второй Интернационал, решивший переехать в Москву! Только и плюс мне будет, что возможно китайский разговорный одолею за долгую дорогу. Или узбекский.

Наконец, нашел свое купе — первое от туалета. Надо же! И здесь мне не повезло! От туалета доносится устоявшийся запашок –увы! не одеколона «Новая заря» и даже не «Тройного», типа французского «О-де-колонь» купленного мной в Хабаровске для профилактики порезов после бритья. Ну хоть хоть с местом повезло — нижнее. Все купе забито китайским барахлом, еле-еле затиснул свою сумку на третью полку. Ну да ладно, устроился — и слава Богу, чай не в Зимнем дворце родился, перетопчемся, не впервой.

Сел на край жесткой лавки, огляделся… Китайцы громко гугнят между собой, с азартом в карты режутся, может, и не в наши карты, но что-то похожее. Все трезвые, должно быть, непьющие попались, что уже хорошо. У выходцев из Средней Азии все наоборот — гонцов по магазинам успели заслать, уже и бутылки с водкой откупоривают, с любовью колбаску-помидорчики режут. Как-то это все удивительно: вроде, в исламе под запретом крепкие горячительные напитки. Спросил об этом у одного парня– он рассмеялся и говорит: мол, это им у себя дома запрещено пить, дома они — послушные, праведные мусульмане, но здесь не дом — Россия здесь, вагон, свобода! — почему бы и не выпить, не подраться, не покуражиться, не разбить стекло в тамбуре, в России дядя, все можно, все разрешено. Понятненько.

И вдруг, среди международного гомона, где-то в проходе слышится песня на чистом русском… слова, вроде бы как знакомые, кажись, где-то я их слышал.

— А когда на море качка, и бушует ураган

— Я приду к тебе, морячка — сердце я тебе отдам.

— Сердце я, сердце я, сердце я тебе отдам…

Тут и я, и китайцы, и весь среднеазиатский люд как по команде вытянули шеи в проход: кто это там соловьем заливается? По проходу, с двумя целлофановыми пакетами в руках не шел — скорее, пробивал себе дорогу крепкий широкогрудый мужчина явно из той породы, что способны за себя постоять. Я на глаз определил, что это или бывший вояка, или, что скорее всего — моряк, судя по его передвижению по вагонному полу, или как там у них — по палубе.

— Здравствуйте! — громко поздоровался подошедший «певец», улыбаясь мне всем своим широким лицом и ставя пакеты на стол. — Неужно новый сосед? — Я ответно кивнул. Он еще больше расцвел. — Вот и слава богу! А я уже подумал, что пока к Самаре подъеду — или русский забуду, или в немого превращусь, или ассимилируюсь в китайца. — заразительно засмеялся он, и протянув мне свою ладонь-лопату, представился: — Александр Иванович, можно просто Шура, Шурик… или Боцман. Впрочем, Боцман в сухопутном вагоне — лишнее.

Короче, познакомились мы с ним, я ему о себе рассказал, он — о себе. Понятное дело, пивка глотнули по паре рюмочек, копченой рыбкой амурской закусываем. Болтаем о том, о сем. Сосед по верхней полке, то есть, Шура-Боцман — оказался моряком торгового флота из Владивостока, более тридцати лет отдавший морям-океанам и Дальневосточному пароходству. В настоящее время на пенсии, но продолжает работать в портофлоте, на морском буксире. Сейчас он в отпуске, направляется в Самару, так сказать, проведать свою малую родину, может, как он выразился, в последний раз — что-то сердечко стало пошаливать.

Поезд давно уже тронулся. С грохотом проскочили амурский мост, дальше пошли биробиджанские сопки, темные тоннели, бесконечная тайга еще не освободившаяся от снега. В вагоне шум, гам, духота — китайцы кушают чесночные приправы с куриными лапками, горласто разговаривают, крикливо играют; среднеазиаты пьют водку, закусывают колбасой и уже начинают переругиваться между собой. Вроде, пока трезвые были — нормальные мужики, но эта крепкая российская водка превращает их-не в обиду сказано — в черт знает в кого! Вот один узбек, совсем-совсем молодой, слабоватый на выпивку паренек упал прямо на проходе. «Они укачались», — оправдывались и перед нами, и перед китайцами его земляки, поднимая упавшего.

— Меня тоже укачивает, — не знаю зачем, сообщил я об этом новому знакомому, когда мы плавно перешли от пива к крепкому чаю. — Из-за этого я на поезде поехал, в самолете меня наизнанку выворачивает, особенно при взлете и посадке.

— Бывает, — как-то уж слишком буднично обронил мой новый знакомый, после того как мы перешли с ним на «ты» — Ты особо не переживай, не ты один от этого страдаешь, думаю, всех укачивает, без исключения.

— Всех? И даже вас, моряков? — удивленно спросил я.

— А почему бы и нет, — засмеялся Шурик, нарезая тонкими кружочками колбасу под названием «Ратимир». — Мы что, из другого теста сделаны?

— Нет, конечно, — тотчас согласился я. — Однако, я думал, моряков не укачивает… они привычные, что ли.

— Привычка, говоришь? Есть у нас и такое. Работаем на море, бывает, и качает, и довольно долго, и тошно, и муторно-и, если ты не привыкнешь к качке, она может с ума свести, так что или привыкай, или списывайся на берег. Переходи работать в речное пароходство, на реку, вон их сколько у нас: Амур, Волга, Кама, Обь, Енисей! По своему многолетнему опыту скажу: от качки работа помогает, когда ты постоянно занят, когда не думаешь о ней — тогда не страшна она тебе. Если ты действительно любишь море — привыкнешь и к качке, как говорится, нужда заставит мышей ловить. Помню, я на «пассажире» одно время ходил с Владивостока на Камчатку. Пассажиров — туча, особенно летом. Пока на море тишь и благодать, все они красивые, веселые, жизнерадостные, а как только шторм прихватил, те же пассажиры — зеленые, тусклые, злые. По каютам штабелями лежат, всю палубу обрыгают, только и спрашивают ежеминутно: ну где же суша, когда дойдем? Вот так-то брат! По моим наблюдениям, укачивает практически всех людей на земле. Помню, шли мы с Канады с зерном и качало нас почти неделю. На ногах остались лишь бывалый капитан да старый боцман на руле — остальных всех качка наповал уложила. Всех, без исключения. Как капитана с боцманом она с ног не свалила — остается только гадать. Впрочем, с высоты моего сегодняшнего опыта могу смело заявить: чувство ответственности за жизнь других заставило их упрямо держаться ногами за палубу; ну и соответственно, долголетний опыт.

— Вот они — настоящие морские волки! — восхищенно воскликнул я. –Помните, как у поэта: «гвозди бы делать из этих людей!» — воскликнул я, однако не зная почему, тут же засомневался (видно «Балтика» номер 9 ударила в голову) — Нет Шурик, ну не верю я, что все укачиваются, не верю. Наверное, есть же исключения Думаю, космонавты не укачиваются, и летчики вряд ли, ведь они столько лет тренируют свой… как его?.. вестибулярный аппарат.

— Аппарат, говоришь — вроде как ехидно поджал губы Шурик. — Ну не скажи. Не знаю как космонавты, а вот летчики укачиваются стопроцентно! Своими глазами наблюдал, и даже вот этой головой, — он засмеялся и постучал себя по макушке пальцем. — Да, да, наблюдал, была у меня один раз такая возможность. Могу рассказать, времени у нас — уйма…

Я конечно, тотчас согласился и Шурик начал свой рассказ.

— Был я тогда еще совсем молоденьким матросиком после мореходной школы. Ходил на теплоходе «КИМ», Дальневосточного морского пароходства. Теплоход был старым, еще ленинградской довоенной постройки, не сварной — клепаный, но чрезвычайно надежный «пятитрюмник». Он всю войну перевозил грузы по ленд-лизу из Америки в Союз, неоднократно попадал под бомбежки, но уцелел бродяга, так еще и после войны как молодой пахал. Я бы таким кораблям-судам памятники ставил. Если ты думаешь, что он был назван в честь первого корейского лидера Ким Ир Сена, то глубоко ошибаешься; свое короткое имя он получил от соратника нашего комсомола — «Коммунистического Интернационала Молодежи», а короче — «КИМ», была до войны такая международная молодежная организация.

Ну да ладно, дело не в теплоходе… хотя, и в нем тоже. Стояли мы тогда в городе Находка. Как помню, стоял теплый солнечный день. И все было бы, наверное, хорошо, но досаждала нас угольная пыль с находившегося рядом угольного терминала, откуда и день, и ночь уголь грузили на теплоходы, берущие курс на Магадан, Эгвекинот, Тикси, Певек и прочие арктические поселки. Наш теплоход по сравнению с теми судами был как бы аристократом, так как стоял на шикарной линии «Находка — Джапан лайн», что и было написано на его округлом борту. Советско-японская торгово-экономическая линия, круглосуточно работающая в обеих направлениях. В Японию мы везли стратегическое сырье: лес, хлопок, алюминий, обратно — товары широкого потребления, короче — тряпье. Японцы уже успели забыть, как мы помогали им восстанавливать разбомбленную, разрушенную американцами страну Восходящего солнца. Не мешало бы им напомнить…

В тот рейс нагрузили мы пять своих огромных трюмов под завязку хлопком и алюминием. Трюмы закрыли, ждем разрешения на отход, хотелось побыстрее покинуть причал с вездесущей угольной пылью. (Тогда проблемы с угольной пылью не существовало, лишь один причал был отдан под уголь) А разрешения нет и нет — видно, кого-то или чего-то ждем… Вдруг слышим, откуда-то сверху послышались странные звуки, будто бы крупная птица о стекло крылом бьет: шурк-шурк, шурк-шурк… И тут же воочию видим, как прямо на причал, совсем недалеко от нашего теплохода приземляются… два вертолета неизвестной конструкции! Люди, находящиеся на причале, с дикими криками брызнули в разные стороны, а длинноногие портовые краны замерли от удивления. А вертолеты, должно быть напоследок для солидности махнув винтами, замерли в облаке угольной пыли, ну никак не вписываясь в морской пейзаж. Двухосновинтовые, похожие на сарай с дверью-воротами они, должно быть, были созданы для спасателей, а может, для воздушной медицины, или для военного десанта.

Из вертолетов вышли рослые, крепкие парни в красивой летной форме — ну прямо богатыри с картины художника Васнецова. Это и были экипажи наших новых вертолетов известных фирм: то ли Камова, то ли Миля — уже и не помню точно, но кажись, Камова. Вертолеты, естественно, вместе с экипажами, механиками и прочим начальствующим персоналом, были приглашены на авиасалон в Токио. И мы, а вернее наш «кимушка», должен был туда их всех доставить. Всех, кроме начальства — оно полетело самолетом рейсом «Владивосток-Токио». Тут же механики сняли с «вертушек» лопасти, отчего они, словно потеряв свое былое величие, стали похожи на нахохлившихся от дождя или холода крупнотелых птиц. Береговой кран «Ганц» играюче подцепил вертолеты и поставил их на четвертый и пятый трюмы нашего теплохода, где их надежно закрепив, прикрыли брезентом от посторонних глаз.

Теплоход наш — не пассажирский лайнер, да еще и довоенной постройки, так что никаких особых удобств на нем не предусмотрено –новоприбывшему экипажу из восьми человек (четыре летчика плюс четыре механика) выделили самую большую четырехместную каюту; так что, придется им спать как в картах — по двое, валетом. Авиаторы — молодцы, не обиделись за некомфорт, лишь пошутили, мол, в тесноте, да не в обиде. И ну давай нам заливать: «Мы и по Парижу бродили, и на Эйфелеву башню лазали, и в Лондоне с моста в Темзу плевали, и в Вене вальс Штрауса слушали, и над Миланом кружились! Ну везде мы были! Осталось только в Японии побывать. О, Япония, страна сакуры, саке, самураев! Жди нас — мы идем к тебе!»

Однако, моряков хвастовством не удивишь, большинство весь белый свет не по разу обошли, боцман Петрович даже втихушку ругнулся, мол, трепачи винтокрылые — и к себе в каюту ушел. Но боцман — старое поколение, из вымирающих, а мы-те кто помоложе, во все глаза смотрели и слушали вертолетчиков-испытателей, этих соколов неба, да и просто геройских ребят.

Утром отшвартовались, буксиры оттащили нас на внешний рейд, откуда мы, пройдя погранично-таможенный контроль, вышли в Японское море. Погода — не описать словами, а если одним словом, то — благодать. Все голубое: и море, и небо, и горизонт между ними. Короче, идиллия.

Я на руле стою, вахтенный помощник в лице старпома в локатор «Дон» пялится, хотя расстояние в десятки миль и без локатора легко просматривается. Теплоход со скоростью в одиннадцать узлов торопится в Японию. У нас план, его выполнение-закон!

Вдруг, слышим топот по железной палубе, словно цирковых жеребцов на арену выпустили, затем крики, смех — оказалось, наши гости вертолетчики на палубу вышли променад совершать. Одеты кто во что: одни в шортах-майках с надписью «ай лав ю», другие — в широченных нашенских трусах, с голыми торсами, но в «панамах» на головах — ну чисто цирковые клоуны. Но все с фотоаппаратами, начиная от родного «Зенита» до импортного «Кодака».

И началась беготня от одного борта к другому, словно орлы-летуны испытывали наш теплоход на живучесть и остойчивость.

— Братцы! Смотрите, кит! Ки-ит! Да вон же, во-он! — слышится с одного борта — и шумная вертолетная гвардия устремляется на крик.

— Ребята! Дельфины! — слышим крик с противоположного борта, и раскачивая судно, небесные богатыри, толкая друг друга, несутся запечатлеть любимое всеми млекопитающее. Дельфины, должно быть, желая попозировать, подходят все ближе и ближе. И что тут начинается! Герои летчики на глазах превращаются в обычных хулиганистых пацанов. Они кричат, вопят, свистят в три пальца. Да так свистят, что у нас в ушах закладывает — им бы прямиком в ансамбль песни и пляски Кубанского казачества. За борт летит все съестное, в том числе и конфеты в фантиках, будто дельфины ими только и питаются. Капитан — старый морской волк — матерится, грозится перевешать свистунов на рее, но его быстренько успокаивает замполит, предупреждая о высоком статусе гостей, мол, они из самой столицы, мало ли что. Капитан молча покидает рубку. «Валидол с коньячком пошел употреблять» — с завистью бурчит ему вслед старпом. А старый боцман Петрович в столовойкоманды матюгнувшись в сердцах, изрек пророчески, мол, досвистятся «летуны». «Дракон» как в воду глядел.

Прошли Сангарский пролив, по-японски — Цугару. Вот где вертолетчики понащелкали целую кучу кадров: слева Хоккайдо, справа — Хонсю, кругом — Япония.

Вошли в Великий океан, в Тихий. Но нас он встретил не тишиной — жесточайшим штормом. Нам бы укрыться в какой-нибудь бухточке, переждать, однако план не дает: даешь план! Тогда с этим строго было — сам хоть погибай, но план давай. Ползем по водной поверхности, скорость упала до двух миль в час, волны с девятиэтажный дом, то в небо упремся, то в воду, то в небо, то в воду-болтанка страшная. Между тем, экипаж своим делом занят согласно штатному расписанию, а вот где наши «колумбы небесных высот» — неизвестно, ни на завтрак, ни на обед в кают-компании они не пришли. Неужно их так укачало? Нет-нет, не может этого быть, ведь они «орлы-неба», они не могут быть повержены какой-то там морской качкой, возможно имеющиеся у них солидные запасы домашней снеди, позволяют им безбедно существовать в отдельно взятой каюте. Однако, проведать летчиков хотя бы ради приличия-необходимо, и посему капитан, уняв былую злость на «свистунов», приказал мне, стоящему на руле: «Шурик, сбегай к гостям, посмотри, что с ними и как. Беги! Старпом, постой на руле» Я сбежал по трапам вниз, дверь в летную каюту приоткрыл… Е-мое! Иллюминатор открыт! В шторм! Должно быть, воздуха им не хватает! Заскочил в каюту — половики плавают, туфли, носки, бумаги… И как они еще не утопли? Я наглухо закрыл иллюминатор на все закрывалки. На «летунов» глянул… Видно, сильно укачало бедняг — лица зеленые, глаза запавшие, смотрят жалобно, пластами лежат, некоторые постанывают. «Ишь, что с людьми качка делает, — подумал я с сочувствием. — Кажись, у них даже сил нету, чтобы иллюминатор закрыть. Обувь плавает, однако не встали, с характером ребята…»

Вернулся я в рубку, доложил об увиденном капитану и опять за руль взялся. Капитан раз пять помельтешил по рубке, затем, остановившись напротив меня, с участием так сказал: «Знаешь, что Шурик, сходи-ка ты на камбуз, пусть Аннушка бутербродов с кофе организует… не для меня, для этих… „свистунов-летунов“. Пусть перекусят, может оживут… Старпом, за руль!»

Я — на камбуз. Аннушка — наш судовой повар — живенько подсуетилась, на самый большой поднос погрузила чайник с кофе и в три слоя бутербродов с колбасой, с сыром.

Открыл я коленом дверь в «летную» каюту и в шутку кричу: «Ребятушки — козлятушки, ваша мать пришла, колбаски с сырком вам принесла…» Зашел в каюту… А запах, запах! Будто в каюте бидон с бражкой разлили. Наизнанку рвет мужиков, с зеленью! Меня так же в первое время рвало… «Кушать будете?» — только и спросил, но видно напоминание о еде привело летчиков в бешенство. «Идиот!», «Злодей!», «Опричник!» — заорали с двух сторон, не особо так оскорбительно, почти культурненько — все-таки, летчики, из самой столицы. Но кем-то метко брошенная подушка вмиг разрушила мое мнение о культурности столичных летчиков — она выбила из моих рук поднос, чувствительно облив очень горячим кофе. Я с воплем вывалился в коридор и ударившись о переборку, набил себе шишку. Да еще перепугал до икания нашу Машу — уборщицу, елозившую шваброй в соседнем гальюне.

Когда я доложил капитану о случившемся и для пущей убедительности своих слов показал ему шишку на лбу, в рубке появился замполит с предложением устроить вечер-встречу экипажа с людьми героической профессии — летчиками. На что капитан впервые на моих глазах довольно жестко возразил своему помощнику по политической части: «Не надо никаких встреч, пусть летчики отдыхают, нам так спокойней будет…»

Пришли мы в Иокогаму, пришвартовались к причалу. Вертолеты тем же путем спустили на землю. Не отошедшие от качки вертолетчики хоть и пошатываясь, но почти бегом покинули судно и, лишь ощутив твердь земли, «сердечно» попрощались с экипажем, заявив, что больше их нога не ступит на это «корыто», что назад, на Родину они полетят как «белые люди» рейсом «Токио — Владивосток», где и будут дожидаться технику. Короче — гуд май, мореманы! Мы, ясное дело, обиделись на летунов (а кто бы не обиделся после такого бестактного заявления), однако вида не подали — моряки народ необидчивый.

Очевидно, не зря говорят, что человек полагает, а Бог располагает; после Иокогамы судно сбегало по своим грузовым делам в Нагою, потом в Кобе, и лишь затем опять возвратилось в Иокогаму, где на все том же причале мы увидели знакомые силуэты вертолетов, а подойдя совсем уж близко к причалу… и самих летчиков-вертолетчиков, спрятавшихся от солнца в тенечке гофрированных складов. Все те же восемь «орёликов» вяло приветствуя, помахали нам ручками. Мы пришвартовались, трап спустили, я под него сетку безопасности завожу — летчики наверх поднимаются мрачные, головы понурены, плечи опущены. Я почему-то вспомнил о горячем чайнике с кофе и шишке на голове. Боцман сверху ехидненько так крикнул, мол, неисповедимы пути господни. А летчиков вдруг, как по команде прорвало, почти хором выругались они: «Такие-сякие, мать-перемать! На нас валюту экономят, ссуки кабинетные!» Хоть и хитро они выражались, но мы сразу поняли, что высшие аэрофлотовские чины «кинули» лучших в мире пилотов на все тот же пароход-«корыто», а сами улетели первым классом комфортабельного авиалайнера, мол, каждый сверчок, должен знать свой шесток.

Впрочем, обратный путь до Находки прошел на удивление спокойно, да и сами вертолетчики будто поняли, что море не любит лишней суеты, а тем более — свиста. В общем, расстались мы если не друзьями, то хорошими знакомыми, это точно. Прямо на причале механики собрали вертолеты, и те из наших кто проживал во Владивостоке, стали пассажирами этих вертолетов-красавцев.

— Ну что, ты по-прежнему будешь утверждать, что летчиков не укачивает, — дружески хлопнул меня по плечу Шурик, моряк с прекрасного города Владивостока. — Или согласишься со мной, что укачивает всех.

И я с ним согласился. А в вагоне по-прежнему продолжали играть в свои карты китайцы, пьяно похрапывая спал народ из Средней Азии, стучали колеса о рельсы: тук-тук, тук-тук, тук-тук! И думалось: какая же у нас огромная страна!

Не желаете натюрморт с селедкой?

Рассказ

Батюшки мои, до чего же быстротечно время! Оглянуться не успеешь, а Новый год в двери стучится: тук-тук! а вот и я! не ждали? Выглянешь: тьфу-ты! — опять этот жизнерадостный старикан со своей молодухой заявились, опять пьянки-гулянки, выпивки-застолья! О-о! А сколько денег надо? Все средства, что копил на нужную тебе вещь, за десять дней истратишь, как одну копейку! А какое железное здоровье надо иметь. Иной человек, может быть, целый год не пил, из последних сил держался, характер выдерживал, закалялся физически и морально — все бесполезно, все впустую: итог после праздника всегда один — головная боль, будь она неладна!

Выразив негативное отношение к наступающему Новому году, Вадим Зосимов постучал замерзшим ботинком о ботинок, чтобы хоть как-то согреться. Слегка побитый жизнью, пусть и худущий на вид, но еще достаточно крепкий, сорокапятилетний Зосимов официально нигде не работал, с гордостью называя себя человеком свободной профессии. То есть, он принимал и выполнял заказы от всех, кто попросит и неплохо заплатит. Впрочем, не отказывался он и от мелких заказов. Хм-м! Если разобраться, то само выражение «человек свободной профессии», звучит как-то туманно и не совсем понятно. Для полной ясности придется выдать Зосимова с головой: еще совсем недавно он числился художником при Доме культуры судоремонтного завода. Вскоре завод успешно приватизировали и в виде металлолома переправили в Китай, «культуру» так же успешно прихлопнули, в результате чего наш художник остался не у дел. Тогда-то и пришлось ему перейти в разряд людей свободной профессии, что помогало ему избегать встреч с налоговой инспекцией и более-менее безбедно существовать.

К примеру, в самый канун Нового года Зосимов выполнил срочный заказ в кафе «Агдам», где оформил настенное новогоднее панно с обязательным Дедом Морозом и Снегурочкой. Краснощекая, эротически длинноногая Снегурочка в коротенькой мини шубке, очень уж приглянулась хозяину кафе Мусе, от последующих затем щедрот которого Зосимов так наугощался, так наугощался… Бр-р, вспоминать не хочется. Собственно, вспоминать-то особо и нечего, так, кое-что… Тускло помнится, как пил с черноусым Мусой, пил с огромным охранником Васей, с официанткой пил… кажись, дома пил. Дальше — полный провал в памяти… Нет, одно Вадим помнил точно: проснулся он на своем родном диване. Да разве такое забудешь? Утром, разъяренная супруга Муза, бесцеремонно сбросив его с дивана, вытолкала взашей из квартиры со строжайшим наказом не возвращаться домой без денег. И вот, получив от хозяина кафе Мусы кое-какие деньжата, Вадиму пришла в голову спасительная мысль о подарке. Да-да, только подарок, хороший подарок мог успокоить, задобрить Музу, мог примирить их. Хороший, но не особо дорогой. Такой вряд ли купишь в супермаркете, надо идти на городской рынок, на барахолку.

Зажав в карманах окоченевшими пальцами денежные купюры, Зосимов тяжело передвигая ноги, направился в сторону городского рынка. Сильно болела голова, хотелось чего-то такого, такого… «Опохмелиться бы не мешало», — едва подумал художник, как ноги угодливо занесли его дрожащее от холода, от выпитого вчера тело в тепло закусочной «Три богатыря», а красные от мороза рук