Оглавление

Петька и свиньи

Ох, рано встает охрана!

За стеной пушечно лязгнула дверь и длинный коридор гарнизонной гауптвахты наполнился гулкими тяжелыми шагами. Было слышно, как кто-то истошно орал, громко матерился. Дверь камеры, брякнув запором, широко распахнулась — и смачный удар кирзового сапога вогнал внутрь расхристанного солдатика с эмблемами связиста. Птицей перелетев камеру, затем бесчувственной игрушкой отскочив от противоположной стены, связист с криком: «Ур-рою, салаги!» — кинулся в явно бесславную для него контратаку на караульных. Караульный сержант небрежно встретил нападавшего прикладом «калаша» — и солдатик обиженно, по-детски всхлипнув, закатив глазки, тряпично сполз по маслянисто-зеленой стене на бетонный пол.

— Сержант, ты же убил его! — Петька бросился к лежащему связисту.

— Не сдохнет, — равнодушно буркнул сержант, захлопывая за собой дверь.

Петька перевернул связиста на спину, приложил ухо к груди… Кажись, тикает… Вроде живой… Вдруг сочно захрапев, связист окутал Петьку свежайшим запашком алкоголя. Вот зараза, да он же пьян!

Ночью, тяжело ворочаясь с боку на бок на жесткой лежанке гауптвахты, Петька не мог прийти в себя от возмущения…

«Господи, да как же несправедливо со мной поступили! Возьмем этого связиста, его за дело наказали, за пьянку — и правильно сделали: не пей на службе! А за что мне, лучшему заряжающему не только батареи, может быть, даже всей дивизии влепили пятнадцать суток?! Мне — отличнику пусть не политической, однако боевой подготовки, без пяти минут ефрейтору! За что? Нет, правда, за что? Вдуматься только, за какого-то плюгавенького полковника! Всего лишь! Да мне плевать, что он из штаба округа! Пусть хоть с самого министерства обороны! Полковник сам на рожон полез, никто его за язык не тянул, за что боролся, на то он и напоролся! А мне за него пятнадцать суток, как медаль на грудь повесили: на-заполучи! Ох как обидно! Служил, старался, из кожи лез — и что получил: гауптвахту… черт бы её побрал!»

Переживает Петька, до глубины души возмущен, ведь он так рвался на службу в армии! Сам! Добровольно! И это в нынешнее время, когда молодежь калачом в армию не заманишь, когда каждый второй призывник всеми доступными и недоступными путями и способами старается откосить, увильнуть, улизнуть, уклониться, спрятаться, избежать почетной обязанности защитника Отечества, будто бы уже и защищать стало нечего.

Нет, он — Петр Бурцев — не из таких, он готов был идти служить и верой, и правдой, и душой, и каждой клеточкой своего могучего тела! В день, когда ему исполнилось восемнадцать, он сам пришел в райвоенкомат и прямо с порога заявил: «Возьмите меня в армию!» Военкомы безмерно удивились, душевно поблагодарили и сказали кратко: «Иди домой, жди повестку».

В апреле, когда пришла повестка, Петька широко, по-деревенски отгулял на своих проводах и, распрощавшись с хмельными земляками и с плачущими родителями, автобусом был доставлен в райцентр. Пока ехал, смотрел в окно, на душе было и радостно, и в тоже время грустно. Радовался, что увидит своими глазами самую большую в мире страну, познакомится с новыми интересными людьми. Только ради этого стоило идти в армию? А грустил от расставания с родными местами, где прошла вся его, пока еще, такая короткая жизнь.

В военкомате Петьке первым делом наголо обрили голову, сделав ее похожей на осеннюю тыкву, затем предложили пройти медицинскую комиссию, написать автобиографию. Медкомиссия для него — не проблема, здоров как деревенский племенной бык, любому салазки загнет. А вот над биографией Петьке пришлось изрядно попотеть, попариться, будто в хорошей деревенской баньке. Нет, правда, о чем писать-то? Ну родился, ну крестился, ну учился… Стоп! А вот учился Петька, чего уж там греха таить, очень даже плохо! Впрочем, плохо-не то слово, ну не давалась ему учеба вовсе, едва-едва девять классов одолел, да и то не без помощи отцовского ремня. Ну не давалась, хоть ты лопни! Господи, да и какая в деревне может быть учеба? Тут тебе то копка, то посадка, то прополка, то уборка… сенокос еще, то козу паси, то корову… а потом и вовсе школа сгорела, в сельсовете пришлось заниматься, друг у дружки на головах сидя. А ведь пацану еще и погулять хочется, и на речку смотаться, и в лес за грибами-ягодами сбегать — до учебы ли? Даже родной батька, махнув на непутевого сынка рукой, сказал прямо и бесповоротно: «Петька, стервец ты этакий, решил я так: не хочешь ковать золото — пойдешь ковать железо!» Железно, как отрезал сказал — и отвел он Петьку в бывшие совхозные мастерские, ныне — переименованные в арендное товарищество. Там глянули на пацана — а пацан в свои пятнадцать вымахал выше любого деревенского мужика, — покачали головой, мол, ну и каланча пожарная- и определили в помощники к кузнецу.

О, братцы мои! Работа в кузнице, это вам не учеба, это — совсем другое дело! Совсем. Работать Петьке нравилось больше, чем учиться, тут и ходить далеко не надо.. Три года махал он кувалдой пудовой по добела раскаленному железу, мастерство повышал, деньги за свой труд получал, заслужил уважение односельчан. Ну, а заодно, здоровье себе выковал такое, что призывная комиссия, глядя на обнаженные телеса могучего новобранца из глухой глубинки, то ли в шутку, то ли всерьез озадачилась: в какие войска направить этого деревенского медведя? В пехоту, вроде как не с руки — слишком заметная для противника мишень, да и окоп для него двухметровый нужен; в танковые — ни в один люк не пролезет, к тому же танк утяжелит на сто тридцать килограмм, отчего упадет скорость; в десант нельзя– а вдруг ни один парашют не выдержит; в саперные — опять же, тяжел, подорвет и себя, и других… Прямо не новобранец-сплошная проблема! Петька тогда рассердился вслух: дескать, товарищи начальники, вроде и армия у нас большая, а вы одному человеку не можете найти достойное место службы. И с ходу попросился в военно-морской флот, больно уж у моряков форма красивая, одна бескозырка с ленточками чего стоит. Но ему отказали, сославшись на отсутствие разнарядки и среднего образования у призывника. На что Петька, вполне резонно, опять высказал недовольство вслух: неужто носить бескозырку — обязательно среднее образование? Члены призывной комиссии дружно отсмеялись и предложили ему пойти послужить в артиллерии, мол, с твоей силищей там самое место. Петька было заартачился, однако вспомнив слова деревенских мужиков, что артиллерия — бог войны, согласился быть артиллерийским богом.

В армии Петьке понравилось. Тут тебя оденут-обуют, накормят-напоят, вовремя спать уложат-поднимут, и даже кино покажут, и главное — всё бесплатно! А что, в армии и особо-то думать не надо, здесь за тебя день-деньской отцы-командиры думают. А что касается обещанных армейских трудностей в виде марш-бросков или одуряющей строевой подготовки, то это для Петьки — тьфу! — почти удовольствие, он ведь мужик, а не какой-нибудь сопливый маменькин сыночек. Служба, вроде бы, и хорошо началась, но одно омрачало однообразие армейских будней молодого солдата — постоянное чувство голода, от которого, как известно, не убежишь, не спрячешься, как от надоедливого соседа. И преследовало его это неотвязное чувство и день, и даже ночью- отчего ходил Петька вечно голодным, подобно беззобой курице, не хватало молодому растущему организму калорий армейского пайка. Огляделся он, пораскинул мозгами и прямиком направился к командиру учебной батареи.

— Товарищ старший лейтенант! — вытянувшись перед комбатом, преданно поедая его глазами, сплеча рубанул: — Прошу перевести меня на кухню!

— С чего бы это? — не понял старший лейтенант.

— Имею огромное желание добровольно перейти служить на кухне, — не моргнув глазом, объяснил Петька. — Согласен на рядовую должность повара или хлебореза. Готов к любым трудностям и испытаниям.

Комбат было грозно набычился, затем, усмехнувшись, сказал:

— Добровольно, говоришь? Что ж, похвально, похвально! Ты что, умеешь готовить?

— Так точно, умею! Запросто могу щи сварганить, могу картошечки с салом нажарить, окрошку могу с квасом организовать… — перечислял свои кулинарные способности Петька. — Люблю ушицей побаловаться…

— Ушицей, говоришь? Ну-ну! — перебил комбат самозванца-кулинара. — Ушицей — это хорошо, я ушицу люблю… — И вдруг, как оглашенный, заорет: — Сми-ирно! — Петька, как ошпаренный, бросил руки по швам. — Разгильдяй! В хлеборезку захотел, в тепло, в сытость?! Я тебе такую ушицу заварганю! Кру-гом! Шаго-ом… арш!!

Жаль, конечно, но не пожелал комбат отведать Петькиной ушицы, наверняка многое он потерял. Зато Петька, ещё больше. Погнал его комбат строевым в учебный класс, к стопятидесятидвухмиллиметровой красавице, к гаубице «Гиацинт-Б» с массой под десять тонн, с сорокашестикилограммовым снарядом! Погладил комбат гаубицу — ну точь-в-точь как деревенский конюх любимую кобылу — и сказал пусть и пафосно, но убедительно внятно и понятно:

— Слушай меня внимательно, солдат. С сегодняшнего дня и до окончания «учебки», эта боевая подруга заменит тебе все твое свободное время. Забудь про него! А также забудь про кухню с хлеборезкой, про увольнение в город, про интересное кино забудь, и даже, про свою любимую девушку, оставленную дома, забудь! Всё забудь! Ну почти всё! Отныне, все твои помыслы должны быть только об этой красавице, и только о ней! Ты будешь ухаживать за ней, лелеять ее, любить как самого себя. И пусть она к тебе даже во сне приходит. Ты понял меня, солдат?

— Так точно, понял! — Петьке ничего не оставалось, как усердно рявкнуть. Комбат вздрогнул, но похвалил:

— Молодец! Я верю, из тебя выйдет настоящий артиллерист! — и добавил: — А про кухню забудь. Не забывай только о папе-маме, пиши им.

Всё забыть, кроме родителей! И как тут не забудешь! С того злополучного дня и до окончания «учебки», у Петьки совершенно не оставалось свободного времени. Когда личный состав батареи строем шел в кино или писал письма любимым девушкам, а по воскресеньям играл в футбол или шел в увольнение — Петька прямиком направлялся к длинношеей подруге, к гаубице — нарезной, дальнобойной. Он разбирал в многотонной красавице все, что можно было разобрать, он смазывал ее, без конца мыл-чистил так, что иногда смотрелся в нее, как в зеркало. Зато гаубицу «Гиацинт-Б», Петька знал, как свои пять пальцев. Между прочим, в столовой ему стали выдавать двойную пайку за почти двухметровый рост и приличный вес.

Кстати, о весе. Прислали нового инструктора по физподготовке, только что окончившего физкультурный институт или академию. И вот взбрела в его, еще не зацементированную Уставом голову светлая мысль: а не взвесить ли молодых солдат для дальнейшего улучшения их физической подготовки. Взвесили! Итог неутешительный: недобор веса у двенадцати, перебор — у двоих солдат.

Физкультурник недолго думал: не добравшие- за два года вес и так наберут, а вот толстячков надо привести в норму. В число последних попал и Петька, хотя толстяком он себя не считал и ни о какой установленной норме слыхом не слыхал. Недолго думая, инструктор решил проверить действительность своей собственной методы — рядовым Бурцеву и алтайскому немцу Мельхеру, за два настоящих кожаных ремня, сзади было прицеплено по двухпудовой гире! Прицепили, похлопали по плечу: вперед орлы, бегом на пятый этаж казармы! Давай, давай! На что уж силен был Петька, но после двух подъемов-спусков употел он, подобно орудийной ветоши, хоть отжимай; про немца и говорить нечего — дополз до второго этажа- и сдох! Конечно, не в прямом смысле сдох, просто ноги подкосились, дыхалка подвела, упал в первый же день. А вот Петька, на другой день, туда-сюда поднялся аж четыре раза, на третий — шесть раз. Взбирается он наверх и каждый раз ощущает, как его, и без того сильное тело, наливается еще большей силой — вот такая классная тренировочка получается! А что, готовый рецепт для многочисленной армии похудеть, притом бесплатный рецепт: ни тебе дорогущих импортных таблеток, ни новомодных диет, ни турецко-финских бань и прочего фитнеса — нужна лишь одна двухпудовая гиря и собственный пятиэтажный подъезд! Всего-то! Через неделю — одиннадцати кило как не бывало!

А где же немец с Алтая? Увы, немец, к сожалению, на второй день вообще сошел с дистанции, сердечко подвело парня, хотя внешне он выглядел здоровым — если, конечно, судить о его здоровье по жировым складкам, что висели на нем, как капустные листья на кочане. До смерти, слава богу, не дошло, в госпитале отходили солдатика, подлечили и вчистую комиссовав, домой отправили — с сердцем шутки плохи. Петьке было жалко немца, но что поделаешь, это — армия, здесь надо с достоинством и честью переносить предложенные тебе трудности. Мужественно терпеть и переносить!

В общем, Петьке в армии нравилось, его даже старослужащие не донимали, так — иногда. Например, однажды ночью «старички» шутки ради, засунули ему промеж пальцев левой ноги «Суворовский натиск», цельную газету- и подожгли. Спичкой-газету! Пацаны пошутили. Дикая боль рванула сонного Петьку с койки. Спросонок, ничего не соображая, заорал он благим матом: а-а-а! Старослужащие, держась за животы, покатывались от смеха. Озверев от боли, Петька схватил дубовую табуретку и кинулся на обидчиков; те — объединенной стаей на него. Как позднее вспоминали прочие солдаты, заварушка была похлеще крутого американского боевика. Наутро, Петькина физиономия напоминала включенный цветной телевизор, старослужащие тоже разными телепрограммами мельтешили. На вопросы офицеров, что произошло с физиономиями доблестных артиллеристов, все дружно отвечали: мол, всё нормально, просто совершенно случайно произошло единовременное падение солдат со второго яруса во время ночного кратковременного землетрясения в два балла по шкале Рихтера. Но командиры, собаку съевшие на подобных «падениях», решили, что не многовато ли цветных телевизоров на одну батарею, — и, в итоге, «старикам» влепили по три наряда вне очереди за хождение по казарме после отбоя, а «молодому» два- за порчу казенного имущества, конкретно-дубовой табуретки. А что, всё правильно, без обид — одной армии солдаты, российской!

Нет, что бы там плохого нынче про армию ни говорили, а служить Петьке нравилось. И если бы не политзанятия… О, будь они прокляты! Петьку прямо в дрожь бросало, когда объявляли: «На политзанятия: марш!» И тогда он был готов в одиночку разгружать вагоны с тяжелыми снарядами, вагоны со смерзшимся углем, готов был драить все дивизионные туалеты — на всё был готов, лишь бы избежать бросающих его в дрожь «нервно-паразитических занятий» — так он называл политзанятия.

Как известно, Петьке с трудом давалась учеба, а тут молоденький, только что из училища лейтенантик — зам. командира батареи по воспитательной работе, — и зудит, и зудит, как двуручная пила: то про Конституцию с парламентом, то про президентов с думскими фракциями, то про какие-то чертовы импичменты… чтоб им всем провалиться в свежую воронку от снаряда! Нет, это какую надо иметь заумную голову, чтобы запомнить всю эту политическую галиматью? Да и вообще, надо ли это солдату, у которого своих — армейских! — забот по горло? Лучше бы лишний часок поспать дали или свежее кино про любовь показали.

Петька сначала добросовестно и зубрил, и записывал замполитовские наставления, но чем активнее он это делал, тем непонятнее они ему становились. Господи, ну ни в зуб ногой он, ну не приспособлен его мозг ни к политике, ни к разным мудреным словечкам… леший их всех забери!

Что и говорить, плохо Петьке на политзанятиях, он — натурально большой, такой за чужие спины не спрячется, вот и сыпались на его бедную головушку бесчисленные вопросы: «Бурцев, какие российские партии тебе известны?», «Из каких палат состоит наш парламент?», «Почему наша страна называется Федерацией?». О-о! До белого каления изводил его замполит своими заковыристыми вопросами. Может быть, из-за этого, он и сам погорел, и Петьку, что называется, под монастырь подвел. Нет, скорее наоборот, это Петька его под монастырь подвел. Дело было так…

Перед очередными выборами для проверки в дивизию приехала комиссия из политуправления округа. Из самого округа! Присутствующий на политзанятиях окружной майор, без лишних разговоров задал хитрый вопрос: «Чем отличается предвыборная программа Жириновского от программы Явлинского?» Вопрос хоть и хитрый, однако, как говорится, к месту. И как вы думаете, на кого пал выбор отвечать? Ну конечно же, на бедного Петьку, хотя рядом сидело много других солдат, некоторые даже с высшим образованием. Петька вскочил и заворочал мозгами, пытаясь вспомнить хотя бы телевизионный облик названных политиков. Ну, хотя бы облик, куда уж там до их предвыборных программ! Почему-то всплыло в памяти одно: важное, самодовольное лицо, что-то обещающее, чему-то поучающее, кого-то порицающее: одно на двоих лицо! И больше ничего! Тупик! Петька беспомощно посмотрел на своего замполита-мучителя, тот — угрожающе кулак ему показал, мол, не ответишь — в нарядах сгною. Петька рискнул.

— Товарищ майор, ничем они не отличаются, — ответил нагло.

— Как это не отличаются, почему? Рядовой, вы обоснуйте, обоснуйте свой ответ. Ну же, смелее… — – окружной майор с явным интересом ждал ответа.

— Дак это… похоже, свояки они, или сводные братья, а может, и вовсе братья-близнецы, оттого и программы у обеих одинаковые, — ляпнул Петька от безысходности.

— Братья, близнецы?! — удивленно переспросил майор, в растерянности оглядывая солдатскую аудиторию, словно не зная, что ещё можно от неё ожидать. — Надо же, братья, а я и не знал… Что-то новенькое… Рядовой, а с чего вы взяли, что они братья?

— Дак это… вы сами на них гляньте, больно уж они лицом схожи… опять же, фамилии…

— Понятно! — окружной майор мельком удостоил взглядом замполита — тот опустил глазки в пол. — Эх, рядовой, рядовой! Как вас там? Бурцев? Да Бурцев, с такими, как вы, мы никогда не построим капитализм, — с укором закончил майор.

Петька виновато кивнул, мол, действительно, жаль, что не построим, но что поделаешь — он призван в армию служить, а не что-то там строить. На этом занятие закончилось. Оконфузившийся замполит получил строгий выговор за слабую работу с личным составом и приказал Петьке больше не появляться на политзанятиях; этого ему показалось мало, и он порекомендовал старшине батареи «занять этого тупого бездельника на самых тяжелых работах». Наконец-то Петька смог облегченно вздохнуть.

Нет, как бы то ни было, нравилась ему служба армейская. Он стал классным заряжающим, материальную часть орудия знал на «отлично», неподъемные для других снаряды, в его могучих руках порхали в воздухе, как шарики в руках искусного циркового жонглера: один снаряд еще в стволе, а он уже другой подает, приходилось сдерживать парня, чтобы, не дай бог, он своим чрезмерным усердием и гаубицу не взорвал, и расчет не угробил. По карьерной лестнице Петька обещал далеко пойти, и, наверняка быть бы ему ефрейтором, если бы не жара тридцатиградусная… будь она неладна!

Подоспела годовая проверка боеготовности частей округа. На полигоне Петькина батарея отстрелялась на «хорошо» и «отлично». Сам он благодарность получил за сноровку и четкие действия «при отражении танковой атаки условного противника». Кто служил, тот знает, что венец проверки — строевой смотр. А что такое строевой смотр? Это и проверка внешнего вида солдат, и чистота содержания личного орудия, и знание ими армейских уставов, а под конец — строевая подготовка всего подразделения в едином строю, когда сотня пар подбитых железом сапог, как один удар: р-раз! р-раз! И стонет от боли бетонка, и песня лихая ввысь рвется, и именно в такие минуты понимаешь, что армия — это не просто сборище молодых людей, армия- это монолит, скрепленный дисциплиной и общей ответственностью за спокойный сон своей страны. Вот что такое армия! Ради таких незабываемых минут, Петька готов был идти служить в армию еще, и еще раз!

К строевому смотру он подготовился основательно: форма постирана-отглажена, шею нежно обнимает новенький подворотничок, сапоги блестят домашним самоваром, автомат почищен и смазан, воинские Уставы еще раз прочитаны — вроде бы, всё честь по чести.

Жарко… Плац под ногами в буквальном смысле плавится, солдаты, побатарейно потея в строю, дожидаются проверяющих из округа. За Петькиной спиной, «годичники» из высокообразованных заспорили: из-за чего император Наполеон проиграл битву под Ватерлоо? Один говорил, что из-за такой вот жары, другой утверждал, что тот просто позорно проспал. Петька сначала с интересом прислушивался к непонятному для него спору, потом его сморило, потянуло в сон, задремал он…

Бац! Толчок в спину… А? Что? Открыл глаза… Батюшки! Полковник! Из штаба округа! Худенький, маленький, глаза строгие, настырные. Стоит, голову с фуражкой-аэродромом задрав, пялится на солдата, как «скорый» на закрытый семафор. Воины, стоящие позади, зафыркали. Жеребцы! Специально не разбудили, повеселиться пацанам захотелось. Мотнув головой, будто овода надоедливого отгоняя, Петька представился: рядовой такой-то, батарея такая-то… и руку штабисту протянул, должно быть, желая лично с ним познакомиться. А что, прикорнул немного парень, а со сна мало ли чего не бывает.

Полковник, вскинув брови под козырек, проигнорировал протянутую руку рядового; правда, свою руку он всё-таки протянул, но совсем по другому поводу.

— Рядовой Бурцев, ваше оружие.

Петька четко сдернул с плеча автомат, правой рукой протянул его полковнику и доложил: номер автомата такой-то. Штабист щелкнул предохранителем, лязгнул затвором, заглянул в ствол. Затем достал из кармана клетчатый носовой платок, свернул кончик трубочкой и принялся тыкать им во все доступные внутренности автомата. Чисто, чисто, чисто… Солдатский строй терпеливо ждал, свита полковника с показным любопытством во все глаза наблюдала за действиями своего прямого начальника. Всем было жарко… Наконец полковник без каких-либо комментариев вернул Петьке автомат, но не пошел дальше вдоль строя, а по-прежнему глядел на него снизу вверх, словно обдумывая, к чему бы еще придраться. И, конечно же, нашел! Ещё бы, полковнику да не найти. Заставив всех вздрогнуть, скомандовал зычно: «Кру-гом! Напра-во! Нале-во!» Петька четко, как учили, выполнил строевые приемы. Он уже понял, что так просто от него штабист не отцепится, тут и дураку понятно, что маленькие не шибко любят больших, а слабые — сильных.

— Рядовой… — слегка замялся полковник, видно, из-за жары успевший забыть фамилию солдата, — ответьте мне на такой вопрос: кто есть часовой?

— Часовой есть лицо неприкосновенное! Часовой подчиняется своему разводящему! — отбарабанил Петька, нависая над штабистом, как могучий дуб над мелким кустарником. Полковник согласно кивнул и, прикрывшись прохладной Петькиной тенью, не спешил идти дальше. Затем он вытащил из кармана все тот же клетчатый платок, тщательно вытер им шею и только после этого задал следующий вопрос.

— Рядовой, представьте себе такую ситуацию: на охраняемый вами объект направляется, к примеру… генерал! Он идет один, без разводящего, без начальника караула! Ваши действия?

Вопрос был явно провокационный, на засыпку, но Петька по причине малого срока службы точного ответа не знал, а может, и знал, но из-за жары забыл. Вопросик еще тот! Вроде бы, про одинокого генерала ни в одном армейском Уставе не сказано. Или есть что-то? Ничего не вспоминается, абсолютно ничего. Ну, как тут не растеряться? А еще жара, в горле пересохло, захотелось пить, в тенек спрятаться. И Петька понес отсебятину:

— Товарищ полковник, так не бывает, генералы по одному не ходят, они все больше толпой…

Свита, хрюкнув, закрыла рты. Полковник нервно дернул погонами.

— Рядовой, вы что, на солнце перегрелись? Вам был задан вопрос по существу. Отвечайте!

Петька, мучительно вспоминая, бегло перелистывал в уме Устав караульной службы. Ну нет там ничего про генерала, нет!

— Рядовой, я жду, — напомнил о себе полковник. Свита за его спиной одобрительно зашелестела, мол, давай солдат, рожай быстрей, не сахар на жаре стоять.

— Увидев генерала… — медленно, но в верном направлении соображал Петька, — идущего на охраняемый мной объект, я крикну ему: «Стой! Кто идет?» Если генерал не послушает меня, попрет нахрапом, я стрельну разок вверх, положу его мордой в грязь, вызову караул. Мне без разницы, генерал он или не генерал, я есть- часовой, лицо неприкосновенное и подчиняюсь только…

— Хватит, хватит! — махнув рукой, оборвал его полковник и, несмотря на жару, зябко поежился, должно быть не желая оказаться на месте генерала. — Н-да, устав вы знаете… в общих чертах.

Фу-у! Петька широко заулыбавшись, расслабился. Полковник дернулся было пройти вдоль строя, но то ли побоялся лишиться спасительной тени, то ли ему не понравилась самодовольная ухмылка рядового — он, резко тормознув, опять укрылся в спасительной прохладе.

— А скажите мне, рядовой, — хитренько прищурив глазки, задал он новый вопрос, — кто у нас сейчас президент? Назовите его фамилию.

«Господи, — простонал про себя Петька, — опять эта долбаная политика! Вот репей трехзвездочный! Перед ним батарея стоит, полк, дивизия, а он меня на такой жаре пытает, прямо садист какой-то! Лучше бы спросил про калибр гаубицы, про дальность стрельбы, вес снаряда! Так нет, прицепился со своей глупостью, будто сам не знает, кто… у нас президент? А действительно, кто?»

Петька, к своему ужасу, вдруг понял, что он забыл не только фамилию президента, но и фамилию комбата, и даже как зовут старшину батареи — забыл! Позорно забыл! Хотя нет в этом ничего позорного, такое может случиться — и частенько случается в жизни каждого человека. Переволновался солдат, к тому же, прибавьте сюда ещё и давящую на мозги жару!

— Рядовой, минута прошла, — мстительно напомнил полковник, постукивая указательным пальцем по стеклу наручных часов. — Или вы опять в строю уснули?

«Ну кто же, кто у нас президент? — Петька, казалось, напряг все имеющиеся у него мозги — бесполезно: мысли на жаре испарились, как вода из солдатской фляжки. — Но я же знал, знал! — истекал он соленым потом. — Ну забыл, просто забыл! Хоть бы кто-нибудь подсказал… Парни спорили про императора… как там его — Наполеона. Нет, не то! Надо же, про Наполеона вспомнил… Ну кто же, кто?! Замполит, помнится, про двоих говорил… точно, двое их было! Ей-богу, двое!»

И Петька попытался как-нибудь вывернуться.

— Товарищ полковник, а вы про какого президента спрашиваете: первого или второго?

— Что-о?! Что значит, какого?! — отстрелянной гильзой дернулся полковник. — Запомните, рядовой, у нас с вами один президент! Один! Он же — Верховный главнокомандующий!

«Мать честная, еще и Верховный! — совсем запутался Петька. — Как же один? Вон их сколько: первый, второй, а тут тебе еще и Верховный!»

— Громче, рядовой, не слышу, — ехидно осклабился штабист, словно беря реванш — выражаясь футбольным языком — за поражение в первом туре.

«Ну почему я замполита не слушал, зачем убегал с политзанятий?» — корил себя Петька. Сейчас ему, ну очень хотелось, чтобы строевой смотр побыстрее закончился и батарею повели на обед в столовую, говорят, когда здесь проверяющие из округа, кормят сытнее, до отвала и будто бы, даже настоящим узбекским пловом с мясом.

— Рядовой, почему молчите? Вы что, своего президента не знаете? — поскрипывая хромом сапог, полковник угрожающе комкал носовой платок. Свита, будто предчувствуя взрыв начальствующей ярости, заранее втянула головы в плечи. И, лишь командир Петькиной батареи, одиноко жестикулировал руками: то сводил ладони вместе, то разводил их, сводил-разводил, сводил-разводил, сверху вниз, сверху вниз…

«Чего это он фокусничает? — сначала не понял Петька, потом догадался:– А, подсказывает! Ну-ка, ну-ка… Очень похоже на… елку. Точно: елка! Ель! Она самая!»

— Вспомнил! Вспомнил! — заорал он на весь плац — плац вздрогнул. — Ёлкин его фамилия! Борис Ефимович по батюшке! Он еще всех на «Волги» обещал пересадить! Потом рельсу собирался куда-то перенести, нам замполит об этом рассказывал…

Петька сиял от радости: надо же, он вспомнил, вспомнил! Только отчего это полковничья свита за головы схватилась? И куда исчез комбат?

— Какой Ефимыч?! Какая рельса?! — завизжал полковник, до белизны сжимая маленькие кулачки. — Кто этого недоделанного идиота в строй поставил?! Кто командир этого болвана?! — он повернулся к свите — свита отшатнулась.

— Мать- перемать, и ещё раз вашу мать… — над плацем повис густой полковничий мат, похожий на пороховой дым над полигоном. Видно, здорово перегрелся на солнце полковник, достала его жара. Она и Петьку достала, хотя он много моложе и внешне гораздо здоровее хилого штабиста. Достала и так шарахнула по затылку, что у него в голове всё перемешалось: и президенты с генералами, и елки с «Волгами», и жара с сытным пловом — ну абсолютно всё! Дошло до того, что слушая забористый многоэтажный мат окружного начальника, Петька против своей воли, вдруг ляпнул:

— Товарищ полковник, зачем вы так, материться — очень большой грех, мне ещё мама об этом говорила.

— Что… что он сказал? Какая на… мама?! — свекольно побагровев, грубо выругался полковник. — На гауптвахту придурка! На полную катушку! На пятнадцать суток! И еще на пятнадцать! И еще, еще!

— Да вы что, товарищ полковник! — очень даже искренне возмутился Петька. — Это уже ни в какой Устав не лезет! Больше пятнадцати суток не имеете права, я Устав знаю!

— Как… кто ему разрешил?! Что он себе позволяет?! — негодующе захлопал глазами штабист, нервно дергая головой.

— Да не волнуйтесь вы так, — с сыновней заботой, рядовой добивал полковника. — Помнится, опять же моя мама говорила, что все болезни от нервов, а болезнь, как известно, она и свинью не красит…

— К-какую свинью?! К-кто свинья?! — заикаясь, полковник рванул на себе ворот зеленой офицерской рубашки, серый галстук скользнул на бетон. — В свинарник его! И не выпускать… никогда!!

— Ну это вы зря, товарищ полковник, — Петька осуждающе покачал головой. — Что свинья, что человек — естество-то чай одно, хоть и одежонки разные…

Похоже, это простодушное заявление рядового окончательно добило полковника: по-детски всхлипнув, киношно закатив глаза, он зашатался и рухнул на руки подоспевшей свиты. Жара, будь она неладна!

А что вы хотите, за время долгого стояния на адском солнцепеке случалось не одному молодому солдату упасть, а тут — старший офицер в немалых годах, он что — не человек? Вообще-то, зря полковник с дипломом военной академии связался с рядовым первого года службы. Ой, зря! Таких учить уму-разуму — только портить. Среди нынешних призывников такие продувные бестии попадаются — мама не горюй! Молодежь сейчас шибко грамотная пошла, языкастая, не признающая авторитетов, ей палец в рот не клади — до плеча отхватит. Но, как говорится, что произошло, то произошло, назад только рак пятится.

Короче, рядового Бурцева прямо с плаца сопроводили прямиком на гауптвахту, где он честно «отпахал» пятнадцать, незаслуженно полученных, по его мнению, суток. Именно «отпахал»! После чего вернулся в свою, ставшую ему родной батарею, где его, оказывается, вовсе и не ждали. Совсем, как в той песне: мы не ждали вас, а вы припёрлись. Приказ был четок и лаконичен: кру-гом! шагом марш… в свинарник! Куда-куда??? «Товарищи! — протестующе завопила Петькина душа, — ну не свинство ли это, а?! Я же служил, старался как мог, из кожи лез — и к свиньям! Ох как обидно, как стыдно мне!». Однако, приказ есть приказ, в армии- приказы не обсуждаются, они-выполняются. Напоследок, Петька покаянно обратился к командирам: « Прошу меня простить за то, что я вас под монастырь подвел, и слава богу, что всё обошлось, что вы все при своих званиях-должностях остались. Простите…». Отцы-командиры великодушно простили неудачливого солдата, хотя и шарахались теперь от него, как от черта лысого. Вот так Петька оказался в свинарнике. И продолжил он службу в хозяйственной роте, точнее- в свинарнике. Зато теперь он стал знаменит, прогремел на всю дивизию, ведь не каждый рядовой, вот так запросто, по-свойски, может позволить себе побеседовать с полковником из округа! Это еще заслужить надо! Если честно, то на того полковника из округа, Петька обижался, но не долго: служить в свинарнике, как оказалось, вовсе не так уж и плохо, скорее- наоборот. Служи себе спокойно: ни тебе подъема-отбоя, ни марш-бросков, ни строевых, а главное — никаких политзанятий! Здесь он сам себе и старшина, и замполит, и командир! Правда, запашок не очень, но Петьке в навозе копаться не впервой, дело для него привычное. Первое время, он по- своей подруге длинношеей — гаубице — даже скучал. Потом нашел выход — недалеко находилась площадка с полностью израсходовавшими матчасть «Гиацинтами» под брезентом — туда и стал, изредка, заглядывать. Подходил, гладил, вздыхал — и к себе в свинарник возвращался. Иногда, чтобы не потерять приобретенные ранее навыки, как бы тренировался. Ворочал, крутил, вертел, прицеливался, ну и, понятное дело, стрелял засекая время: норматив выполнен — и опять торопился к свиньям, домой!

Зайдя в первый раз на свое новое место службы, Петька охнул: «Ох, ну и бардак!» Входные двери на одной петле болтаются, крыша как решето, стекла через одно повыбиты, кое-где фанерой забиты, мертвые поросята промеж живых валяются: тихий ужас! Полное безвластие и сплошная анархия! Бывший солдат-свинарь, должно быть, продав местным свинину, третий день где-то в самоволке болтается, видно, в дисбат нацелился, придурок. Крайне необходимо проводить реформы в мясном хозяйстве, хотя бы на местном уровне. Петька — трудяга, ему любая работа в радость. Засучил он рукава, с охоткой за дело взялся. Что-то подправил, подремонтировал, крышу новым шифером перекрыл, стены побелил, полы перестелил, стекла вставил, кое-что подкрасил — и заблестел свинарник, как новенькая снарядная гильза. И это еще не все! Что для свиньи главное? Правильно — лужа. Подогнал трактор, сам взял в руки лопату, поплевал на ладони — и вдвоем они соорудили большущую яму-ямищу. Потом машина-водовозка наполнила ее водой: купайся, жируй, размножайся свинячье племя!

Покончил с животной анархией — свиньям как и людям, дисциплина необходима. Уж это Петька хорошо усвоил, сам недавно прошел курс молодого бойца. Муштровка у него еще та была! Бывало, скомандует как бы шутя: «А ну, гвардия, стройся на обед!» — и ушастый строй замирает через пару минут, равнение не хуже, чем роты почетного караула. Шутка, конечно. Всем свиньям Петька клички дал: свинья без клички — мясо. Что и говорить, признали свиньи Петьку командиром, пусть строгим и требовательным, но справедливым. Вот до чего доходило: идет он, к примеру, за письмом родительским в свою бывшую батарею, свиньи за ним маршируют, нога в ногу, в сторону никто не смей. Бывшие Петькины сослуживцы за животики хватаются: «Петька, да ты никак свинячьим сержантом стал! Ха-ха-ха!» Петька на шутки не обижается — пусть ребята посмеются, в армии смех так же необходим, как и оружие.

К одному он никак не мог привыкнуть — резать свиней своими руками. Впрочем, у нас на это дело желающих — нет отбоя.

Отцы-командиры на нового свинаря нарадоваться не могут: в свинарнике образцовый порядок, поголовье свиней растет как на дрожжах, мясо-сало в солдатской столовой не переводится; за одно-единственное подразделение в дивизии, командование могло не беспокоиться — за свинарник: ни пьянок, ни самоволок, ни «дедовщины» — везде бы так!

А сам Петька еще больше физически окреп, в плечах раздался, мышцы накачал — каждое утро «двухпудовками» крестился, силушку нагонял, прямо богатырем стал. Да это и понятно почему: сало он ел с мясной прослойкой, а как известно, белок — основа роста и силы. То-то!

Между тем время шло, и вроде бы не было у Петьки повода для беспокойства, однако стал он все чаще задумываться: служба заканчивается — что дальше? Назад, в деревню? Батя в письмах сообщал, что работы в деревне нет, на днях закрыли почту, еще раньше — медпункт, автобус с райцентра стал ходить только три раза в неделю, народ мрет или потихоньку спивается. Вторая коллективизация получается — пишет с горечью. Долго Петька думал — и так, и сяк, и эдак мозгами крутил, затем взял чистый лист, ручку и вывел своим корявым почерком следующее: «Прошу командование в/ч 15365 оставить меня, Бурцева Петра Ивановича, служить по контракту, потому как очень желаю еще нашей стране послужить. Обязуюсь довести поголовье свиней до пятисот штук взрослых и молодняка. Также обязуюсь в будущем сдавать на котловое довольствие не менее двух центнеров мяса и сала в неделю. А может, и поболее. Начальник свинофермы 15365 рядовой Бурцев П. И.».

«Начальник! — закрыв глаза, мечтает Петька. — А что, не напишут же мне в военном билете — «свинарь». Нет такой должности в армии. Напишут — «заряжающий 152 мм гаубицы ««Гиацинт». А свинарь — это так, временно, никто про это и не узнает. Конечно, лучше бы написали просто «начальник» без каких-либо упоминаний про свиней. Начальник — солидно звучит и на слух приятное слово. А почему бы и нет? Это еще как повернуть. Например, если количество свиней перевести в ранг солдат, то свиней получится… навроде как, не меньше батальона. Ого! А ведь это уже совсем, совсем другой расклад. Согласно ему, мое воинское звание должно быть никак не ниже майора. Майор Бурцев! Здорово звучит! Вот только артиллерийские эмблемы придется заменить, вместо скрещенных пушек — два скрещенных хряка. Смешно-то как!»

Смех смехом, а твердо, на все сто уверен Петька: оставят его в армии! Такими кадрами, как он, грех разбрасываться! Даром, что ли, к нему со всего округа приезжают перенимать опыт. Да-да, и такое случается! Коллеги интересуются:

— А скажите, Петр Иванович, отчего у вас свиньи такие толстенькие, чистенькие, здоровенькие, в общем — ухоженные?

У Петьки от своих секретов нет, он — душа нараспашку, прямо говорит:

— Братцы, ну какие тут особые секреты? Любить надо своих подчиненных — вот и весь мой секрет.

Ему и верили, и не верили. Находились и такие, кто обвинял его во лжи, а один даже пожаловался на него за сокрытие профессиональных секретов в области военного свиноводства. Представляете — военного, да еще секрета! После этой гнусной жалобы, в окружной газете появилась не менее гнусная статейка под названием «Отшельник с секретами», после которой Петьку слегка пожурило начальство, а ему самому в дальнейшем пришлось врать: мол, кормит он своих хрюшек исключительно витаминами, моет их импортным шампунем, под музыку спать укладывает. И что интересно, чем больше он беззастенчиво врал, тем больше ему верили: его «советы» заносили в блокноты, записывали на магнитофон, на память запоминали. Опровержений или обвинений в его адрес, пока что не поступало, по крайней мере, до сегодняшнего дня — из чего можно сделать вывод: Петькины новшества в военном свиноводстве, успешно и плодотворно работают. Петька и сам стал всерьез подумывать: а не заказать ли отцам-командирам магнитофон приобрести — музыка свиньям, уж точно бы не помешала.

Оп-паньки! Петьку срочно вызывают в штаб полка. Срочно! Ну все, Петя, решены твои проблемы, нужен ты российской армии, по-прежнему будешь и снабжать, и кормить ее личный состав и мясом, и салом! Только так — и никак иначе!

Помылся Петька, в чистое переоделся, наодеколонился от души «Шипром» — и в штаб двинул. За ним, как обычно, ушастая «гвардия» шествует. Свиньи хоть и по команде «вольно» идут, но организованно, спокойно, без эксцессов. Спокойно, но по сторонам зыркают настороженно, отчего кажется, что не дай бог, кто их командира словом-жестом обидит — мигом в клочья разорвут и глазом не моргнут.

В штаб Петькиных подчиненных, понятное дело, не пустили — враз все двери штабные захлопнулись, часовой внутрь заскочил, через окошко в двери, «калашом» ощетинился. «Вольно! — вроде бы шутя скомандовал Петька. — Разойдись…» — и тотчас, клыкастый батальон расслабленно разбрелся вокруг штаба, словно окружая, блокируя, беря его в осаду.

— Здравствуйте, Петр Иванович! Здравствуй, дорогой! — крепко пожал Петьке руку командир полка — между прочим, очень-очень большой любитель сала. — Спасибо за службу, Петя! С достоинством и честью служишь, молодец!

Прямо так и сказал. Хорошо, душевно сказал, но Петька навострил уши: отчего это комполка так складно запел?

— Петя, как жизнь молодая? Как там твои подчиненные поживают?

Петька ответил, что нормально, и кивнул на окно. Командир не поленился, открыл окно и от восторга ударил кулаком по подоконнику.

— Ого! Вот это да! Ну и хряки! Нет, ты посмотри на этих вепрей диких! Ишь, ишь как клумбы роют! А клыки, клыки-то — ну чисто кинжалы! С такими лучше не встречаться на узкой тропке, враз зададут копоти! Прямо жуть берет, ружьишко само в руки просится…

«Чего он дергается, как петушок молодой? — Петька выжидающе разглядывал жирный затылок командира полка. — Будто, специально туман напускает. Неужто с моим рапортом неувязка вышла? Да нет, не может этого быть…»

— Понимаешь, Петя, — поворачиваясь, виновато начал подполковник, шаря глазами по обоям, — тут такое дело… Полковник Шатохин, ну тот самый, проверяющий из округа, твой старый знакомый — получил генерал-майора и назначен командующим артиллерией и ракетными войсками округа. Думаю, ты сам понимаешь, чем это грозит нам… тебе лично?

— Понимаю, — обреченно вздохнул Петька. Медным тазиком накрылся его контракт. И ничего не попишешь, видно, нет мне места в российской армии, так что, бери шинель — иди домой.

— Вот и отлично! — не смог сдержать радости подполковник, однако сообразив сделать кислое лицо. — Петя, друг, ты на меня не обижайся, ведь ты же знаешь, как я хорошо к тебе отношусь! Я считаю, что ты — находка для всех нас, для полка, дивизии, армии нашей! Если бы это было в моих силах, я бы для тебя… для тебя… Э-э, да что тут говорить! Ты сам понимаешь — приедет генерал Шатохин в полк, а тут — ты! Собственной персоной! Представляешь, что будет? О-о! Небу жарко будет! Мне уже раз из-за тебя так холку намылили — вспомнить страшно. Он на днях звонил и, как бы между прочим, интересовался свинарником, стало быть — тобой! Говорят, Шатохин злопамятный, тут даже твое сало не поможет, гастрит у него, на диете он — мне об этом давний сослуживец по секрету сообщил. Так что, извини, — беспомощно развел руки в стороны комполка, — наломал ты дров, колоть- не переколоть. Не могу я тебя оставить служить по контракту, ну физически не могу! Любого разгильдяя оставлю, тебя — не могу! И ты меня пойми, у меня семья, карьера, пенсия! Извини…

— Да чего уж там, всё я понимаю, — Петьке даже жалко стало подполковника, действительно, зачем ему карьеру портить. Захотелось на улицу, лучше слушать веселое повизгивание бесхитростных свиней, чем скулеж командира полка, который желает быть, и нашим и вашим. Вопрос о его дальнейшей службе в армии решен на высоком окружном уровне, и бесполезно ему, с пустыми погонами рядового, переть против генеральских звезд — только шею себе свернешь. Так что, бери Петя в белы ручки дембельский чемодан — и пошел вон из армии, здесь тебе места нет!

— Петя, уезжай, не ставь меня под удар! — продолжал причитать подполковник. — Уезжай, я для тебя все, что в моих силах сделаю. Хочешь — проездные в Москву выпишу… в Краснодар — пожалуйста! Или ты в Сочи желаешь?

— Да вы успокойтесь, товарищ подполковник, уеду я, — махнул рукой Петька. — Уеду, но с одним условием… — командир полка тревожно напрягся. — Напишите родителям благодарственное письмо, отслужил-то я честно, нормально отслужил… И еще — такое письмо напишите, чтоб за душу, с чувством чтоб!

— Петя, дорогой, о чем разговор! — облегченно расслабился подполковник. — Я сейчас же начальнику штаба… Нет, я сам напишу! И командир дивизии подпишет. Эй, писаря ко мне! Садись, бери ручку, диктовать буду…

А Петька пошел собираться на «гражданку». О том, как он прощался со своими хвостатыми подчиненными, лучше не рассказывать: это очень и очень грустно. Животные — они ведь всё понимают, всё чувствуют, только сказать не могут. А жаль!

На «гражданке» Петька частенько вспоминал — особенно, когда на душе у него было плоховато, своих хрюшек, перед глазами появлялись их доверчивые розовые мордашки, будто слышал их довольное похрюкивание, видел загнутые вверх хвостики — и сразу жизнь становилась веселее, и жить хотелось. Однажды не вытерпел, написал в часть письмо: мол, как там моя клыкастая «гвардия» поживает? Старшина его бывшей батареи ответил коротко: «Петя, хана твоим хрякам! После твоего отъезда накормили их какой-то гадостью, передохли все единовременно, все разом откинулись. Бензином облили, сожгли всех в одной яме…»

«Отравили! Облили! Сожгли! Да как же так? Что же вы наделали, люди?! Я же их растил, лелеял, поднимал, а вы что?! Зачем вы так? Оставили бы меня с ними — все были бы живы и здоровы… Эх, люди, люди!»

Петька и Кафка

Ох, рано встает охрана!

За окном дождь. Мокрые ветки деревьев, цепляясь за металлические решетки, словно жалуются им на сырость; на подоконнике шуршит бумагами хулиганистый сквознячок; подмигивая, красноглазая сигнализация бдительно сторожит сокровища коммерческого банка «Эльдорадо». Внутри банка, нависая громадным туловищем над обширным столом, дежурит охранник Петр Бурцев. Наклонив голову с копной белесых, явно выгоревших на солнце волос, он, шевеля пухлыми, как у младенца губами, читает книгу. Его округлое, добродушно-простецкое лицо, то вдруг расплывается в широкой улыбке, то недовольно морщится, вроде как он в чем-то не согласен с автором книги.

Невероятно, но факт! Петька пытается одолеть, ныне редко читаемого у нас Франца Кафку, между прочим, входящего в первую десятку или даже в тройку величайших писателей прошедшего века. Он уже разобрался, что Кафка — австрийский еврей, живший в Праге и писавший на немецком. Впрочем, не до конца разобрался — на географической карте, висевшей здесь же в дежурке, он нашел Австрию, потом Венгрию с Германией, и Прагу нашел, а вот Австро-Венгрию, чьим гражданином Кафка являлся по паспорту, — не нашел, точно эта страна в силу каких-то неведомых ему хитросплетений истории, исчезла не только с карты, но и с лица земли. И, хотя сей писатель для Петьки, и сложен и малопонятен, он продолжает упрямо шевелить губами, при этом, его огромная тень иногда вздрагивает, как будто чего-то пугаясь.

Изредка, подняв голову и морща лоб, Петька вглядывается в настенные часы: не пора ли делать обход? Если решает, что пора, — шумно встает со стула, вкусно зевает, хрустя суставами делает два-три маха руками, как бы прогоняя сонливость и, стараясь особо не шуметь, обходит длинно-гулкие коридоры банка. Иногда, останавливается, прислушивается… Ночь полна звуков, но сейчас доносящиеся звуки не опасны: стук дождя по стеклам, по веткам, жалобный скрип фонаря, редкое шуршание по асфальту полуночных машин, едва слышный гул моря. Непогода, море штормит.

Море! Кто из жителей российской глубинки не мечтал хоть раз в жизни побывать на море? Таковые вряд ли найдутся — все к морю рвутся. Вот и Петька с детства морем грезил, он даже в военкомате просился на флот, но ему отказали, сославшись на отсутствие разнарядки, а главное — на невысокий уровень образования у призывника из глухой провинциальной глубинки; вместо моря, послали тянуть солдатскую лямку в артиллерии. Зато отслужив, он приехал на берег Тихого океана, в небольшой портовый городок, куда его пригласил сослуживец.

Сойдя с поезда и впервые увидев море, Петька пришел в восторг: о! мо-ре! Вот оно какое! Уходящая за горизонт бескрайняя синяя даль, сливаясь с небом, образует идеально ровную линию! Белая пена прибоя, недовольно шурша о зализанную морской водой гальку, пытается схватить тебя за ноги! Гортанно кричат крупные белокрылые чайки, стремительно падая за рыбой в воду! Запах морских водорослей выброшенных на берег и пахнущих йодом, не отвращает, а наоборот, заставляет вдыхать полной грудью целебный морской воздух! Всё это и есть море!

Пожив месяц, Петька более жизненно, более реалистично пригляделся к местной природе: куда ни глянь, кругом серые скалы, бесплодная каменистая земля, высокие сопки, покрытые дикой первозданной тайгой, нашествие голодных медведей, злобных тигров. Господи, и как только люди здесь живут?

А когда на следующий день на побережье обрушился свирепый тайфун с красивым женским именем «Эмилия», смешавший в кошмарный клубок и небо, и море, и сушу — Петька, под аккомпанемент ливня и ураганного ветра, схватился за голову: мамочка родная, куда я попал, где мой чемодан? Нет-нет, желаю вернуться домой, в родную деревеньку в Среднерусской полосе, где тихо и спокойно несет свои воды мелкая речушка Каменка, где весело шумит березовый лесок, где под окном желтеет подсолнух, а раненько утречком мычат коровки, бредущие по дороге под резкое щелканье пастушьего кнута. Хорошо у нас в деревне! Не то, что в этом диком, забытом и Богом, и властями краю. Домой, и только домой!

Так Петька решил подобру-поздорову покинуть эти здешние, негостеприимные берега. Быстренько собрал чемодан, попрощался с огорченным сослуживцем и двинул на остановку автобуса, едущего на вокзал. Вышел- и, окунувшись в густой, как сметана туман, заблудился. Изрядно поплутав, упал на ближайшую скамью, решив переждать здешнее, молочно-белое природное явление. Ближе к обеду, туман рассеялся. Мимо сидящего на лавке Петьки, по своим делам спешили горожане: старые и молодые, худые и толстые, симпатичные и не очень, короче — разные люди. Объединяло их одно: никто из них не ныл, не трусил, не обращал никакого внимания ни на оторванность от Большой земли, ни на природные катаклизмы — люди здесь, как бы это выразить одним словом- жили. Просто жили. И лишь один здоровенный бугай –один! — поддавшись минутной слабости, решил позорно покинуть- какой там покинуть, он надумал трусливо сбежать. Петьке до того стало стыдно, что он решил остаться, ну хотя бы на время.

Благодаря своему почти двухметровому росту и огромной физической силе, он легко поступил на работу в частное охранное предприятие «Беркут» и, закончив месячные курсы охранников, получил лицензию на право охранной деятельности и ношения оружия, после чего заступил на дежурство в коммерческий банк «Эльдорадо». За вполне приемлемую цену, он снял одну комнату в трехкомнатной квартире у одинокой старушки.

Работа в банке не пыльная, знай себе бдительно охраняй чужие деньги от шаловливого люда, внимательно за клиентами наблюдай, особо нервных выявляй, на заметку бери и при малейшей опасности с их стороны, безжалостно на пол роняй, браслеты надевай и вызывай полицию. Всего-то делов! А когда в банке спокойно, то от нечего делать, можно запоминать разные непонятные банковские словечки, вроде: депозитив, эмиссия, векселя и прочие сертификаты. А что, авось когда и пригодится!

Собственно, вот вам и вся видимая работа охранника, не считая бессонных суток, постоянного ожидания бандитского нападения, ну и прочих-прочих опасностей охранной службы. И график дежурств Петьку устраивал: сутки отдежурил — трое дома. И зарплаты хватало: много ли холостяку надо? Не жизнь — сплошное удовольствие!

И всё, вроде бы у Петьки хорошо, но уже через два дежурства, вольно или невольно, стал он ощущать некий дискомфорт, мешающий ему полной грудью наслаждаться жизнью в городе. Город — не деревня, факт общеизвестный, и кому, как не Петьке, хорошо знакомый. В городе жизнь другая, нежели в деревне, более сложная, насыщенная, и даже в каком-то смысле — сумасшедшая. Здесь, пока ты не обживешься, пока тебя не обкатает многотонный каток городской жизни, ты будешь находиться на обочине этой жизни до тех пор, пока горожане не соизволят принять тебя в свои монолитные ряды или, наоборот, отбросят на помойку жизни, как ненужный городу хлам. Вот и Петьке, чтобы для начала хотя бы втиснуться в городскую житейскую щелочку, надо… Чего надо — он пока не знает, однако усиленно думает об этом.

И, представьте себе, додумался! Понял он: во всем виновата его низкая культурная и общеобразовательная грамотность, без которой в нынешнее время — время сплошной компьютеризации и глобализации (видите, каких он словечек нахватался в банке), — невозможно комфортабельное проживание в городе. Вот так-то! Выведя для себя, сию сложную философскую формулу, Петька непроизвольно вспомнил отца, его кожаный ремень, и вроде бы, такие простенькие, но такие пророческие слова, сказанные им: «Петька, учись, дурак!» Грубовато, конечно, но до чего точно!

А пока ему приходилось терпеть косые взгляды горожан, персонала, клиентов банка, которые, казалось, кричали ему прямо в лицо: «Деревенщина неотесанная!», «Колхозник безграмотный!», или того хуже: «Ряшку наел, бездельник!» Думаете, не обидно? О, еще как обидно. Особенно не нравились ему кривые ухмылки молодых банковских служащих — примерно его возраста пацанов– в белых рубашечках, при галстуках, которые при виде нового охранника переглядывались, скалились, ухмылялись, хихикали в кулачки: мол, ну и громила. А сами-то они кто: антеллигенты акцизные! Вот кто. Нет Петя, надо с этим кончать, надо что-то делать! Что именно?

Что, что — учиться надо! Помнится, в школе лозунг висел: «Учиться, учиться и учиться!» Неважно, кто его выдумал — важен смысл, который хотя и поздновато, но таки доходит до иных нерадивых учеников –Правда, уже бывших. Совершенно правильно сказал тот, кто сказал, что учиться лучше поздно, чем никогда. И Петька направился искать вечернюю школу. Увы — не нашел, куда она подевалась, наверное, одному богу известно? Да ещё сторожу из «гороно», куда Петька заявился поздно вечером. Тот объяснил явному переростку, что вечерняя школа закрыта за ненадобностью, мол, нынче время такое: хочу — учусь, хочу — коров пасу, а хочу и ворую. Свобода, милок!

Кто-то посоветовал Петьке нанять репетиторов, дескать, вот кто дает крепкие знания. Крепкие — это хорошо! Но когда он подсчитал репетиторские денежки, то непроизвольно ойкнул: «Ой, да тут можно и без штанов остаться!» И сам нашел простой выход — пойти в библиотеку: самообразование — самой доступный и дешевый способ учёбы! По школе помнится, Горький вроде тоже самоучкой был, институтов не кончал.

— Хочу стать умным! — сходу, безапелляционно заявил Петька девчонкам-библиотекаршам. Те, смешливо прыснув, оценили услышанное как своеобразный юмор и, так же в шутку, спросили:

— Вы хотите стать просто умным или самым умным?

Петька было задумался, но так как он по натуре своей был скромен и не жаден, то ответил, что просто умным. Девчонки, видя непреклонную серьезность новенького потенциального читателя, растерянно поморгав накрашенными ресничками, выдали ему груду книг, от одного вида которой Петька втянул голову в плечи: Бог ты мой, неужто такую прорву книг возможно одолеть? Это каким головастым надо быть?

Девчонки, успокоив его, битый час объясняли непонятливому абоненту, что такое сюжет, фабула, диалог-монолог. Задурили парню голову, одно он только понял: надо поставить себя на место главного героя произведения, войти в его образ, опосля уж и мыслить, и поступать, как он. Всё просто: вжиться, мыслить, поступать — и тогда любая книга будет понятна и ясна, как божий день. А что читать надо не с конца книги, а с начала — это Петька и сам знал.

Пришел он домой и первым делом разобрал книги по толщине, по весу, по известности лично ему. Итак: Толстой, Шолохов, Пушкин, Чехов, Тургенев, Лермонтов — все свои, пулей в школе промелькнувшие, оставшиеся в памяти лишь «Лукоморьем», «Филиппком», «Хамелеоном», да ещё «Муму», жаль бедную собачку.

А это еще что за чудик? Франц Кафка. Кто это ещё такой? Интересно… Франц, похоже — француз, был бы немец — был бы Фрицем или Гансом. Ладно, что нам Кафка — одолеем и Кафку.

На дежурство Петька взял с собой Кафку — этот писатель для него загадка, очень уж у него фамилия чудная, по ней сразу и не определить: о чем он мог, даже приблизительно, написать? Петька положил томик Кафки на видное место, на столик в кассовом зале, за который время от времени садился, давая отдых натруженным от долгого стояния ногам. Пусть все смотрят и видят, какие умные книги читает новый охранник.

К сожалению, за весь прошедший рабочий день никто из банковских служащих не подошел к столику, никто не полистал томик писателя с заковыристой фамилией, не воскликнул удивленно: «Ого! А наш-то новенький охранник не так уж и прост! Башковитый, должно быть, парень!» Петька не особо расстроился: не подошли сегодня — завтра подойдут, какие наши годы!

Ночью в банке одиноко, зато тихо, мирно и спокойно. Кроме непосредственно охраны объекта, можно без оглядки на начальство заниматься своими делами. Например, гантелями махать, двухпудовкой баловаться, еду себе на плитке готовить, думать можно, фантазировать, мечтать о чем душе угодно.. Но сегодняшнюю ночь, твердо решив заняться самообразованием, Петька посвятил изучению творчества Кафки. Он уже разобрался с национальной принадлежностью писателя, прочел его краткую биографию и даже одолел один его рассказ под названием — «Превращение». Что для него, несомненный успех. А ведь это только начало!

Рассказ Петьку поразил, можно даже сказать, достал его до самой печенки! Жуть, а не рассказ! Ну, Франц, ну дает мужик! Это надо же до такого додуматься: хорошего парня Грегора — Гришку, по-нашему — он одним росчерком пера превратил в страшную сороконожку. Бр-р! Спрашивается, за что? Парень, как и я, в армии отслужил, на работу устроился, да не как я охранником, а этим… коммивояжером. Ну и профессия, язык сломаешь. Короче, торговал Гришка разным ширпотребом, вроде наших нынешних челноков. Хотя отличие было — челноки на себя пашут, а Гришка ишачил на одного скупердяя-предпринимателя. По всему видать, парнишка трудолюбивый был, добросовестный, от души вкалывал, раз умудрился на всю свою семью квартиру снять, и эту же самую семью из трех человек, не беря его самого в расчет, на своем горбу тащил-поил-кормил. Что интересно, один работал, батя-банкрот почему-то постоянно дома сидел, мать кашляла целыми днями-ночами, малолетняя сестренка пиликала музыку. А Гришка за троих вкалывал, ишачил, как раб спину гнул, и вдруг, нате вам: он — сороконожка! Вот тут-то и началась черная людская неблагодарность! Паренек тотчас был отторгнут семьёй! Самыми близкими ему людьми! А он, дурачок, еще и переживал, от стыда мучился, что не в состоянии семье помочь. Ну почему же сразу дурачок? Нельзя обижать такого хорошего парня. А вот его неблагодарную семейку можно, и даже нужно ругать! Чтоб им ни дна, ни покрышки! Это надо же так поступить: когда Гришка помер, когда засох подобно березовому листику, эта семейка даже обрадовалась. Только и ляпнув языком: «Оно издохло» — неблагодарные родичи шустренько выбросили его на помойку, а сами… сами имели наглость отправиться гулять по городу. Ну и как их ещё можно назвать? Пусть и люди они, но черствые, как прошлогодние сухари!

Жестокий у Кафки получился рассказ, прямо какой-то бессердечный. Однако жизненно достоверный, что правда, то правда, этого у него не отнять. В реальной жизни, еще и не такое случается. Если глубже копнуть, попробовать разобраться, то этот его рассказ от корки до корки как бы списан с сегодняшних дней. Взять хотя бы этого Гришку. Кто он такой? Обычный, простой человек из обычной средней семьи. Пока вкалывал на семью — нужен был, а как превратился в сороконожку — сразу выбросили вон, как ненужную вещь. Подобное сейчас происходит с нынешними пенсионерами. Пока они страну до космического могущества доводили, пока возводили электростанции, пока строили «БАМ», короче- пока вкалывали до седьмого пота — нужны были стране. А как только постарели, на пенсию вышли, ослабли физически, в дугу согнулись — их бесцеремонно выбросили, пусть не на помойку, но из жизни страны точно вычеркнули. Притом — с бессовестно нищенской пенсией. Стране стали не нужны бывшие герои! Так что, не перемудрил Кафка в своем рассказе, просто в то время, очевидно, нельзя было правду-матку в открытую писать, цензура душила таких как он, вот и приходилось Францу маскировать своих героев в сороконожек…

Что такое? Петька насторожился — показалось, что где-то что-то упало. Прислушался… Дождь мелкой дробью долбил по стеклам, мокро прошуршала колесами одинокая машина, желтый фонарь на противоположной стороне улицы сердито болтался. Да нет, вроде всё спокойно, показалось… Петька, хрустко потянувшись, расслабился и широко зевнул: э-эх, покемарить бы минут шестьсот. Перевел взгляд на небольшое фото писателя на внутренней обложке книги.

«Какой же ты худющий Франц, — подумал с жалостью, — будто через день тебя кормили… и в плечах узковат, поди, слабаком был. Признавайся. Зато какие у тебя глаза! Не глаза-глазища! Большущие, как карманное зеркальце! И глубокие, про такие говорят-бездонные. А какие они у тебя пронзительно-темные, словно гипнотизирующие или, подобно рентгену, пытающиеся заглянуть в самое нутро души человеческой. Странные глаза, похоже, болел бедняга… Нет, а чего это я к его внешности привязался, парень как парень, богом не обиженный, умом не обделенный. Ну и что, что худой, может, у него с детства комплекция такая. Худой, а книгу написал не какую-нибудь современную хреновину про «новых русских, которые тоже плачут», а серьезную книгу, правдивую, жизненную. Франц о себе память оставил надолго, если не навсегда. А что останется, к примеру, после меня? А действительно, что? Следы сорок шестого размера останутся. Надолго ли — первый же дождичек смоет их с лица земли. Запросто смоет память обо мне… К тому же, я не обзавелся ни женой, ни детьми, сирота я сирота беспризорная… Ч-черт, до чего же обидно… Петька, ты на кого обижаешься, дурень? Кроме, как на самого себя, тебе не на кого обижаться. Ты сам кругом виноват, и только самого себя вини. Именно, себя. Вспомни-ты не хотел учиться, ты ни к чему не стремился! Стоп! Хватит себя обвинять, тут ещё надо разобраться, так ли я виноват. Я не хотел учиться. Ну да, было такое. А что я мог с собой поделать, ну не шла у меня эта чертова учеба, не шла, и всё тут! Я ни к чему не стремился. И такое было… Стоп-стоп! Куда это я разогнался в своих обвинениях? К чему-то стремиться. Нет, здесь надо ещё подумать, зачем, и к чему стремиться. Зачем и к чему? Сейчас стало модно, куда-то стремиться? Модно. Даже не знаю, что мне самому себе ответить? Однако, думаю, модно не модно, а действительно, сейчас все куда-то стремятся — время наступило стремительное, быстроногое время. Одни, всеми правдами-неправдами стремятся разбогатеть, другие — весь белый свет объехать, третьи — удачно замуж выйти или жениться, четвертые- желают побольше картошечки накопать, пятые… Господи, да что мне пятые-десятые, я тоже должен к чему-то стремиться, не век же мне охранником куковать! Между прочим, я не жадный, мне много не надо. Первым делом, я прочту тысячу-другую разных книг. Ну прочту-и что с того? А то, сразу поумнею, стану образованней, солиднее, поинтеллигентнее стану. Ну-ну, так уж и поумнеешь? Впрочем, не буду сам с собой спорить. Ну, поумнею, а что дальше? Пока не знаю, может, куда учиться пойду, надо подумать. Вон объявления по всему городу висят: «Колледж обучает на автомехаников, парикмахеров, поваров…», Неплохо было бы, на повара выучиться. Впрочем, нет, на повара мне ну никак нельзя, любую кухню разорю своим неуёмным аппетитом. На парикмахера идти, вроде как не с руки, с моей-то комплекцией, да и не мужская это профессия. А вот выучиться на автомеханика, было бы здорово! Автомеханик Бурцев! Жаль, не получится из меня автомеханик, там надо физику, химию и прочую механику знать. А что я имею по части образования? Э-э, об этом даже говорить не стоит… Нет, я не понял, мне что, в «Эльдорадо» плохо, пусть работа в банке — не рай земной, но жить вполне можно. Да и сам я, вроде как неплох: не курю, не пью… то есть, иногда пью… но умеренно… норму знаю. И что, это все мои достоинства? Н-да, маловато, если честно…»

Петька тяжко, как после тяжелой физической работы вздохнул, и откинулся на спинку стула.

«Да, брат Кафка, задал ты моей неразумной башке работу, давненько я так мозги не напрягал. Представляешь, Франц, оказывается, во мне хорошего не так уж и много, где-то середина на половину… или половина на середину? Короче, серая посредственность — вот кто я! Так что, думаю, мне необходимо срочно меняться, срочно! Ты за меня не беспокойся, я свои недостатки знаю. Вот послушай план моих перемен. Перво-наперво, мне надо обуздать свой язычок, чтобы он поменьше матерно выражался. Не бойся, это для меня дешевле пареной репы: заклеил рот прозрачным пластырем — и ходи, сопи в две дырочки, через пару недель все матерные слова забудешь. Что еще? Ага! Необходимо следить за своей речью, как советовали девчонки из библиотеки надо выбросить из головы слова-паразиты. Придумали же такое: слова, да ещё и паразиты! Что ж это за слова такие? А-а, вспомнил! Разные там „кабы“, „абы“, „чаво“, „ишо“. Действительно, эти паразиты прицепились ко мне ишо с деревни… тьфу-ты! ещё с деревни. Ну да бог с ними, с паразитами этими. Что дальше? Дальше придется отказаться от дурацкой привычки грызть на улице семечки, хотя я и люблю семечки… Что ещё? Не плеваться где попало, не харкать при людях… бумажки бросать только в урну… всегда иметь при себе носовой платок… не ковыряться в носу пальцем… Это ещё почему? А чем же прикажешь ковыряться? Чем, чем — хвостом бычьим, вот чем! Н-да, а не поздновато ли затевать эту сугубо личную, прямо сказать, бесчеловечную реформу в отношении самого себя? С пеленок надо было исправляться, вот тогда толк, может быть, и был бы, а так… Действительно Петя, поздно пить „боржоми“, когда печень разрушена… Ну прочитаю я уйму книг, ну грамотней стану, может быть, даже –поумнею, внешне- интеллигентный приму вид, городским сверху донизу буду выглядеть… Господи, о чём это я? Да от меня за версту деревней прет, как от ухоженной коровы — молоком, от неухоженной-навозом. Мужик- я и есть мужик, а раз родился мужиком — мужиком и останусь, меня вряд ли переделаешь, из деревенского материала собран я. Крепко, навечно, навсегда! Вот так-то, друг мой Кафка! Тебе, наверное, полегче жилось, время-то тогда другое было…»

Скрип! Петька вскинулся настороженно: вроде где-то что-то… Похоже, дверь скрипит. Одна рука мгновенно цапнула ребристую рукоять пистолета, другая тревожно замерла на кнопке экстренного вызова: нажал — и полицейская группа захвата в два счета примчится на помощь охраннику. Ага, нажмешь — а вдруг тревога ложная, станешь среди охранной братии посмешищем на долгие-долгие годы. Мол, наш Бурцев-то, вроде такой кабан здоровенный, а скрипа дверного испугался: охранничек! Чего-чего, а позубоскалить у нас любят, хлебом не корми. Нет, лучше самому пойти проверить, так надежнее..

Петька на цыпочках выскользнул из дежурной комнаты, пересек кассовый зал и, прислонившись к кос