автордың кітабын онлайн тегін оқу  Недолгое счастье

Дмитрий Григорович

В первой половине сентября два чиновника, — Ефремов и Социперов, возвращаясь домой из департамента, проходили по средней, главной аллее Летнего сада.

Сад казался совершенно пустым. Чиновники, не стесняясь, громко разговаривали, рассеянно поглядывая на деревья; их мало, по-видимому, занимало действие осени, которая между тем на всем уже сильно чувствовалась.

Деревья стояли наполовину обнаженными; верхушки их, совсем голые, уныло чернели на сером небе с двигающимися дождевыми тучами. В нижней части оставалась еще кое-где зелень; но и ее повсюду донимал желтый лист, смотревший, в свою очередь, сморщенным, раскислым, местами тронутым точно ржавчиной; он отпадал безжизненно при малейшем колебании воздуха. Вокруг все было тускло, сыро, неприветливо. Единственным светлым пятном выставлялось со стороны Царицына луга мокрое шоссе; выделяясь беловатой, грязно-серебристой полосой, оно резко било в глаза между стволами старых лип, почерневших от дождей; по шоссе тащился, сильно надавливая щебенку, воз, навьюченный домашним скарбом запоздавшего дачника. Дальнейшие предметы принимали неопределенный облик, уходили в сырую, липкую мглу, неприятно проникавшую в бакенбарды и осыпавшую одежду влажной пылью.

Словом, наступала та пора, когда жизнь снова переливает в город, когда окрестность глохнет и вымирает, дачи уныло посматривают своими заколоченными ставнями на клумбы с повалившимися и почерневшими георгинами, — когда коренной житель Петербургской стороны, встав утром и взглянув в окно, дребезжащее от мелкого дождя и ветра, обращается к жене и говорит ей: «Ну, душенька, дождались: пошла теперь эта кислота!..»

Но возвратимся к Ефремову и Социперову, продолжающим отпечатывать подошвы на сырой дороге Летнего сада.

— Скажи мне на милость, что же дешево в Петербурге? — Все дорого! — говорил Ефремов, очевидно, продолжая начатый разговор, — видишь: хожу до сих пор в какой покрышке! прибавил он, сымая плетенную из цветной соломы шляпу, причем на голове его дыбом поднялась туча сухих волос цвета перца с солью, — собирался вчера купить картуз: — семь рублей! Приступу ни к чему нет! Все дорого! Что у нас дешево?..

— Ну, теперь пошел!.. Пошел, — благо попал опять на любимую точку, — перебил Социперов, — человек также с проседью, но завистливого, сухощаво-желчного вида и постоянно кусавший ногти, даже когда стоял во время доклада за стулом директора.

Наружность Ефремова представляла совершенно противоположный тип, и внешность вполне отвечала характеру.

Это был человек лет пятидесяти, рослый, тучный, с лицом круглым как полный месяц, но, вопреки сходству, отражавшим не меланхолию, а веселость, свежесть и здоровье. Ребенком он был, без сомнения, то что называют: кровь с молоком. К выражению веселости прибавляли в значительной степени: вздернутый коротенький нос, рассеченный на кончике, большие серые глаза на выкате как у лягушки и беспечная, размашистая походка, сообщавшая его животу беспокойное колебание из стороны в сторону. Двигая на ходу толстыми руками, Ефремов никогда, по-видимому, не довольствовался числом приятных собеседников, но всегда как бы порывался вперед и выпучивал глаза, стараясь приискать нового весельчака. Когда таковой показывался, лицо Ефремова вдвойне начинало сиять от удовольствия, одышка усиливалась от нетерпения, голос хрипел, как труба старой шарманки перед началом арии, и толстые его губы заблаговременно складывались подушечкой, приготовляясь к сочным поцелуям; он целовал обыкновенно в засос, крепко нажимая в обе щеки, неизбежно влеплял всегда три поцелуя, — мало озабочиваясь тем, нравилось иль нет такое выразительное изъявление радостных чувств.

— Толкуй, потешайся! — продолжал Социперов, — как ни дешевы, по твоему, эти статские и действительные, нет однако же города в целом свете, где бы они имели столько значения!.. Да, любезнейший, сколько ни вертись, сила, в них и ни в ком другом; — сила так сказать: роевая, стихийная! За что ни возьмись, куда ни сунься, везде их найдешь: сверху, снизу, с боков…

— Даже носом тянешь вместе с воздухом! — слышишь: гарью пахнет! — смеясь перебил Ефремов, опахивая шляпой лицо, раскрасневшееся как в июле.

Он самодовольно тряхнул крутыми плечами, вынул из бокового кармана лопнувшую кожаную сигарочницу с вылезающими отовсюду толстыми папиросами и, подавая одну из них товарищу, спросил:

— Хочешь исходящую?..

— Спасибо; только что курил, — отвечал тот, раздраженно кусая ногти.

Ефремов втянул в себя целое облако дыма, подержал его между выпученными щеками, плотно сжав губы, и продолжал, выпуская дым под нос маленькими струйками:

— На все твои доводы скажу, братец, следующее: кому как! Для меня, например, чин действительного — тоже, что петля на шею… Постой, Семен Семенович, не перебивай, дай сказать: — именно петля! На днях еще директор говорит мне: «Воля ваша, Петр Никанорович, так невозможно; вы, говорит, одиннадцать лет сидите без производства; что ж, наконец, другие скажут?..» — «Христом Богом, говорю, оставьте меня, ваше превосходительство, на прежнем положении; от этого, говорю, зависит судьба семейства!» — «С вами, говорит, ничего, видно, не поделаешь, — оставайтесь, коли такая охота!..» И в самом деле, вникни: теперь я секретарь; место штатное; кроме жалованья по окладу, получаю из остаточных сумм добавочные, квартирный, выдают на воспитание детей. Произведут в действительные, с того дня: тютю секретарство! Скажут: «Нет, брат, шутишь, не по чину; ступай к тётеньке!» — «Куда, спросят, девать нового генерала?» — «Валяй его в заштатные!» С протекцией причислят тебя к какой нибудь комиссии… для сокращения комиссий… Простись тогда, душка Петр Никанорович, с окладом и другими блезирами из остаточных! — «Нет, скажут, здесь не полагается!» Вот тебе и выгода вся от вашего превосходительства!

— Я касался не только по служебным отношениям; я главным образом говорил о значении чина в общественном смысле…

— В общественном! Скажите, какая невидаль!

— Глумись! Глумись!.. Факт тот однако же, что действительный представляет нечто в самом деле, действительно существующее, тогда как без этого предоставляется разве только право на существование…

— Существую однако ж, видишь! — произнес Ефремов, выпучиваясь на ходу и похлопывая по животу, который загудел при этом, как пустая бочка. — С одним разве можно согласиться; очень уж лестно: до действительного живешь так себе, хлеб жуешь, как мы теперь грешные; — ну, а как произведут, — с того самого дня начнешь считать себя умнее других! «Мелюзга, значит, все остальные!..» Что ж, наконец, скажи на милость: неужто в самом деле тебе так уж этого хочется? спросил он, насмешливо поглядывая на товарища. Знаешь что? подхватил он, не дождавшись ответа, прибегни к известному способу, вернее нет: насаливай всем и каждому!

— Хорош способ, нечего сказать…

— А что ж — дурен? Повторяю: нет его вернее! Когда надоешь до тошноты, — так надоешь, что не будут знать, что с тобою делать, — непременно произведут… чтобы скорее отделаться; без особой протекции позаботятся даже перевести в другое ведомство… Так сделал Худосокин; так сделали Чирков и Вафлин: все теперь действительные!

Социперов не обижался выходками Ефремова, потому что никто этого не делал в департаменте, по привычке считать Ефремова малым хотя и распущенным, но в сущности добряком и забавником. Глядя, однако же, с каким увлечением кусал он ногти, можно было думать, разговор с сослуживцем задевал чувствительное место его тайных побуждений. Грызть ногти было потребностью, выражавшей внутреннее состояние его духа, беспокойно и постоянно съедаемого завистью. Виною всему был младший брат Социперова, сделавший неожиданно видную карьеру. Последнее произошло следующим образом: тогдашний министр, подписывая бумаги, имел привычку оканчивать подпись красивым завитком. Сделав, однажды, такой завиток и как бы полюбовавшись им, министр обратился с приятной улыбкой к директору и сказал: «quelle belle plume!..» Перо в тот раз чинил регистратор Социперов младший. Его немедленно приставили специально к такой должности. Когда министр поехал делать обзор по России, — Социперов находился уже в числе сопровождающих. Зимою, после того как он у камердинера министра окрестил сына, — его еще заметнее выдвинули; вскоре он сделался необходимым лицом; ему давали разные домашние поручения; жена министра посылала его в кондитерскую за буль-де-гомами для детей. Два года спустя, министр поручил ему осмотреть и обревизовать контору собственного имения. С тех пор и пошло, и пошло, — чем дальше, тем успешнее. Теперь Социперов младший был в чине действительного статского советника и деятельно хлопотал о придворном звании, которое, по его мнению, должно было окончательно установить его в избранном обществе. Социперов старший, испытав бесполезность прибегать к протекции брата, ненасытность которого сравнивал всегда с аравийским песком: «сколько в него не лей, — все мало», — пускался летать на собственных крыльях; он пробовал втираться в разные благотворительные общества, имея перед глазами разительные примеры скорого выдвигания на этом выгодном поприще; пробовал даже сделаться членом комитета сиротского училища, учрежденного специально с целью доставлять членам случай ходить с докладом к влиятельным сановникам и через них пробиваться к высшим должностям, — ничего не помогало. Он, очевидно, или не нравился дамам-попечительницам, или просто не умел. как следует, угождать и подделываться, что — мимоходом сказать, — совсем происходило против его воли.

Его вообще не долюбливали в департаменте. Один Ефремов сходился с ним чаще других и то потому больше, что решительно не понимал, чтобы можно было кого-нибудь особенно любить или не любить.

В глазах Ефремова, — как сам он выражался: «все одинаково не стоили кошачьего хвоста перед добрым куском кулебяки с сижком и визигой, благородной бутылкой вина и честной сигаркой!» Ефремов принадлежал к числу чиновников случайных, попавших на службу потому, что в данную минуту не оказалось другого поприща к существованию, и оставшихся на месте частью по привычливости нрава, частью по лени. Сел, так уж скучно как-то передвигаться. Он определился в департамент но выходе из университета, вскоре женился, — женился, как сам говорил: «не зная для какого лысого беса», — и прижил, тем не менее, целую ораву