хорошие дни выпадают на долю разумных людей, но лучшие дни достаются тому, кто посмеет быть безумным
никто не должен просить другого ни о чем, но каждый обязан стараться сделать как можно больше. И блажен тот, кто может больше всех послужить другим в дни праздников.
В ту пору, когда жизнь Эрленда была в опасности, ты думала лишь о его спасении, а он думал не столько о своих семи сыновьях, о своей чести и богатстве, сколько о тебе.
Мирская суета напоминает господина, от которого нелегко убежать, стоит только хоть раз покориться его власти.
По мере того как дневной свет медленно угасал за разноцветными стеклами, воздух в церкви становился все более спертым от запаха плавящегося воска и постепенно примешивающегося к нему кислого смрада от лохмотьев
Ее дородное тело было всегда, словно алтарь, убрано самыми дорогими тканями и украшениями из позолоченного металла — Герлах, сын Тидекена, как видно, горячо любил свою супругу.
Она не могла простить, потому что не хотела простить. Обеими руками вцепившись в чашу своей любви, она не хотела выпустить ее даже теперь, когда на дне этой чаши осталась лишь одна, последняя, горькая капля. В тот миг, когда она сможет простить Эрленду, перестанет думать о нем с этой испепеляющей горечью, сгинет все, что когда-либо было между ними.
Произнося эту речь, Эрленд стоял, легко опустив левую руку на рукоять меча, а правой небрежно сжимая пачку писем. Он держался так, точно был главным на этом собрании, но Симон понимал, что он делает это без всякого умысла. Так он привык держать себя, когда распоряжался на тинге, в своей округе; поэтому, когда он теперь обращался то к одному, то к другому из присутствующих и спрашивал, верно ли он изложил обстоятельства дела и понимают ли они, что он предлагает, он говорил таким тоном, словно допрашивал свидетелей, — не то чтобы неучтиво, но так, точно его дело было спрашивать, а их — отвечать. Закончив свою речь, он протянул письма ленсману, будто тот был его слуга, потом опустился на свое место, и, пока остальные — в их числе Симон — обсуждали его предложение, Эрленд прислушивался, но с таким видом, точно все это его не касается. Когда кто-нибудь к нему обращался, он отвечал кратко, толково и понятно, но при этом то соскабливал ногтем пятна жира со своего плаща, то поправлял пояс, то теребил перчатки и, казалось, нетерпеливо ждал, чтобы дело наконец закончилось.
Он держался все так же свободно и самоуверенно, с какой-то скрытой грацией в обхождении... Он и прежде бывал молчалив и сдержан с чужими людьми и как в дни могущества, так и в дни бедствий не искал дружбы с окружающими, предоставляя им самим набиваться к нему в друзья.
Женщина отвоевывала каждый шаг у ночи и ледяной сырости, которая сковывала ноги, проникала сквозь одежду, наливала свинцовой тяжестью полы плаща.
