Каким номадом не было бы сердце пустыни, тревога, что в сердце, — оседла. Тревога, будто в мире не осталось ни одной тайны. Это смешно и глупо, но тревога — тревожит. И отсутствие тайны — ничтожит.
Только здесь ты можешь вопрошать о любви. Здесь, на этом месте, ты можешь не сопротивляться словам, из которых соткан, которые лишь за счет сопротивления и держат тебя в призрачной целостности этой цепи. Оставшись здесь, только и можно сделать шаг — следующий! Поддаться всем своим обсессиям, когда они сами отрешаются от безжизненности твоего тела. Ты всегда хотел только любви, нестесненной и окончательной как смерть. Любви, не тешащей надеждой ни на какие пост скрипты, скрепы, встречу. Любви, где тратишь себя не достигая, — в предельном приближении твоей очереди. Любви с намеком, что тебя нет.
Такая простая повседневная медитация о смерти, которая удобно умещается в кармане брюк.
Пусть даже ценой своей бессмысленной протяженности, — зная, что путь этот твой, и ты всегда будешь прав, умирая на нем.
Флакон времени, некогда не зачатый, никогда не початый, который не обнять.
Шмыгаю слезно. И стыдно, что любить так можно человека. И что признаться иначе нельзя.
Есть бессмертные боги и не ведающие смерти объекты, а есть люди, имя которым — смертные. Слишком возвышенны, чтобы не знать о своей смертности, но слишком жалки, чтобы ее избежать. В этом срединном положении разверзается вся бездонность существования; не в боге, не в доисторическом прошлом, не в постапокалиптическом будущем, нет, — бездна зияет в смертном.
Уходя, я оставлю тебе эту точку. Она станет для нас эпитафией, и я буду вечно об этом молчать.
Сел однажды, сделал ошибку, и дальше, как по Беккету: ошибись снова, ошибись лучше.
Неужели я всегда была такой хрупкой? Он перерезал мне горло. Я ничего не вижу, ни о чем не думаю, не говорю всего этого, разумеется. Я не слышу, я не дышу. Эта связка, которую так привычно еще называть собой, это Я — разомкнуто, несовместимо с жизнью.
