Оглавление

Восьмидесятилетию Победы над фашистской Германией посвящается

Точно так же, как единица содержит все цифры, так и в каждом событии содержатся все происходящие события. Так и в жизненном отрезке времени жителя деревни Тихона отражены все происходившие вокруг него события.

Глава 1

Орел приподнял клюв и приоткрыл глаза: здесь, высоко в горах, среди скалистых утесов, еще царило пропитанное спокойствием и безмятежностью ночное безмолвие. Он терпеливо уже в течение нескольких смен пронзающих холодных ветров выжидал свою крупную добычу, которая находилась недалеко, там, с южной стороны у подножья скалы, защищенной от непогоды, и принадлежала только ему. В этот предрассветный миг он почувствовал ее приближение и ничем не выдал своего волнения.

В сакле, вырубленной в скале, в очаге тлели угольки, разрушая царствующую темру[1] и сохраняя теплящуюся в ней жизнь. У столба, подпирающего свод, обнаружились признаки шевеления, и послышался еле уловимый звук, похожий на шепот:

— Брат, скоро рассвет.

С другой стороны столба обозначился человеческий силуэт. Кряхтя, человек силился приподняться; это ему удалось.

— Да, брат Никанор, приближается рассвет, и наступит новый день. Ты береги силы, брат, к нам скоро придут вестники от нашей братии.

Ответа не последовало, и снова воцарилась тишина ночи, которую нарушил шепот:

— Ты выведи меня, брат Христофор, на воздух. Пришла пора, я хочу видеть солнце.

Оба зашевелились; кряхтя и напрягая все силы, приступили к непростому для них действию. Усевшись на устеленных горными травами и ветками валунах, они замерли в ожидании первых солнечных лучей. Утренний ветерок ласково шевелил их белесые волосы на непокрытых головах. Двое мужчин сидели словно изваяния, растворившись в безмолвии, и вели немой разговор с невидимыми богами и со своими душами, который прервал слабый голос Никанора:

— Скоро придут вестники. Тебе, брат, надо держаться их и следовать за ними; пришел час. Мне предназначено оставаться здесь, мое тело будет добычей горных орлов, но прежде поведаю тебе одну тайну бытия. Ты понесешь ее с собой и откроешь другому в свое время; не думай, кому и в какой час. — Голос Никанора прервался, и он издал сиплый кашель.

— Ты, брат, береги силы. Я останусь с тобой до конца дней, да и кто знает, чьи дни последние, — попытался успокоить своего сподвижника Христофор.

— Внимай моим словам, брат, они поведаны мне звездами с первыми лучами солнца. Пришла пора передать тебе тайну, которую некогда передали мне, и я носил ее в себе до этого часа. Слушай же.

Были времена, когда жрецы и волхвы могли говорить с богами с тех далеких звезд, — и Никанор, приподняв слабую руку, указал ею в сторону, откуда недавно взошло солнце. — Те боги прошли тернистый путь своего восхождения и получили повеление Единого обустроить нашу Землю и заложить здесь семя, подобное своему. Земля же, мать наша, была сотворена Единым. Так и сделали те боги с тех звезд, обустроили планету, всё на ней есть для человека. В определенных местах заложили семена себе подобных людей — мужчин и женщин разного цвета кожи; предоставили им возможность познавать себя и все окружающее по своему разумению, дали все блага и искушения да наделили смертью, дабы давать их душам покой и очищение в других мирах и возможность вернуться, сменив обличье. Стали рождаться в тех местах люди, кто раньше, кто позже. Тьма носилась над Землею; страшились люди тьмы и не видели света, творили друг другу зло. И родился среди белых людей, живущих там, где солнце над головой светит, сильный человек, усмирил он многих; увидели вокруг него люди свет, и стало это добром, а тьма — злом. Садился он утром перед восходом солнца, как мы с тобой сейчас сидим, и напрямую разговаривал с богами с тех звезд. Падали перед ним люди ниц, глаза закрывали — такой яркий свет от него шел. Рождались от того человека люди светлые, распространяя в тех местах свет. Но росло количество людей, и начались между ними распри непримиримые, и начал свет угасать, как угли в очаге без хвороста. Грозила тьма снова на Земле царствовать.

Решили боги со звезд не губить всех людей, а усмирить их. Образовали они на Земле несколько ковчегов с сушей и всем на ней живущим объявили о надвигающемся потопе. Заметались люди, отыскивая, в каком ковчеге им потоп переждать и не оказаться в пучине вод. Хлынули с небес воды в тех местах, где людей меньше страх обуял, и утихли среди них распри; их ковчеги с сушею и всем живущим поплыли, погоняемые волнами и ветрами. Были еще места, в которых не произросло посеянное богами семя; их ковчеги тоже двинулись в плавание. А были места, в которых не утихали распри и страхи, и перебегали люди с одного ковчега на другой, а то и третий, удерживая их на месте, и ушло несколько ковчегов в пучину вод с людьми. Другие, по своей большой размерности и наличию земных богатств, остались на плаву, только не было мира между людьми в тех ковчегах. — Голос Никанора утих. Не мог он больше говорить.

Полуденное солнце заставило скитальцев вернуться в саклю и восстановить свои скудные силы для продолжения беседы.

На следующее утро снова перед восходом солнца вели они немой разговор с богами далеких звезд, а завершив его, снова заговорил, откашлявшись, Никанор:

— Не прекращая лились с небес воды, разметали они ковчеги в разные стороны, как птичьи перья. Устрашились люди своей кончины, взмолились богам, оставив в стороне распри, и стали утихать дожди, показалось наконец солнце. Возликовали люди, вознося благодарность и славя богов за свое спасение. Ковчеги, ушедшие под воды, и поныне покоятся там с людьми, ожидая своего часа. Воцарился на землях мир между народами, заселили они сушу, оградившись на ковчегах один от другого по месту обитания своего, по вере своей перед богом своим, по обычаю своему, по языку общения своему. Быстрее всего установился порядок в землях белых людей, рожденных от сильного человека. Появились среди них могущественные правители, подчинилось им все живое на тех землях. Именовали их фараонами, иных — вождями, остальные назывались простолюдинами и рабами. Выделились из людей избранные, могущие с восходом солнца утром общаться с богами со звезд. Спускались к ним с небес ангелы в человеческом обличье, принося тайну о сотворении бытия на Земле; одних из них называли жрецами, других — волхвами, иных — пророками, шаманами. И было сказано им богами, что много еще бед встретят люди на своем пути, двигаясь по кругу, погоняемые страхами, завистью и вожделением, постигая добро и зло. Опустится на них сплошная ночь, а затем засияет свет. Узрят люди тот свет и свое спасение в вознесении. Только тьма не отступится сразу от них, она будет искать свое место в других мирах и окажет им сильное сопротивление. Наступит момент смертельной схватки тьмы и света: тогда ждите от богов помощи. Провозгласят они, когда придет час: идите в сторону холодов и мерзлоты и несите живущим там людям весть. Все вы сыны божьи, сотворенные по нашему подобию. Завершается ваше обучение. Сильные духом и чистые душою, вознесетесь вы, засияв светом; потянутся за вами и другие — спасены вы будете. Поднимутся тогда ковчеги с людьми из пучины, засияет вся вознесенная Земля и возликует Единый. — И замолчал Никанор.

Пронеслась мигом над скитальцами тень могучего горного орла.

— Близок мой час, Христофор. Уйду сквозь непроглядный туман через мосток, перекинутый к той дальней скале, на которой гнездо горного орла, там покой и Божья благодать. — И он живо указал рукой в сторону скал, где провисал невидимый мосток. — Ты готовься уходить с братьями. Главное тебе я поведал, поутру продолжу свой сказ.

Заворошились скитальцы, напрягая силы для возвращения в саклю, а в небесной синеве безмятежно парил горный орел, высматривая добычу.

Поутру приободрился Никанор, сам вышел из сакли, сам уселся на привычное место. Был он как никогда весел и повел необычно свой сказ — довольно бойким голосом:

— Было это не так давно среди белых людей, которыми правил фараон, и был у них верховный жрец. Погрязли фараон и верховный жрец в своих величии и стяжательстве. Только после длительного воздержания от всего земного удавалось верховному жрецу разговаривать ранним утром с богами. Было ему велено организовать обучение будущих жрецов и раскрывать им тайны бытия. Образовал он школу, собрал в ней почтенных учителей и учеников. Многие жаждали попасть на обучение в ту школу. Покровительствовал ей сам фараон, и установился там образцовый порядок.

Но в один из дней нарушилось размеренное бытие в окружении верховного жреца. Часть его наиболее подготовленных учеников во главе с учителем Урией, основным претендентом на верховную власть, тайно оставила места обитания и ушла в сторону земель под полуночной звездой. Жрец Урия был посвящен во многие тайны сотворения бытия, их можно было раскрыть с наступлением времени сияющего света. Тогда появлялись просвещенные человеки, иначе за разглашение тайн следовало жестокое наказание. Верховный жрец находился в уединении в длительном воздержании, перед ним возникали символы приближающегося сияющего света, и он задумался: может, подошло время раскрытия некоторых тайн бытия? Тогда уход Урии с учениками можно оправдать; пусть они движутся в сторону земель, над которыми сияет полуночная звезда, путь их будет нелегким.

Дошли слухи о беглецах до приближенных фараона, но никто из них не осмеливался преклонить голову в его шатре с такой вестью. Все ожидали встречи фараона и верховного жреца. Только жена фараона не вняла словам визиря, в неурочный час рассказала она о случившемся мужу. Разгневался он, направил в погоню воинов во главе со своим приближенным Рухими с наказом доставить их ко двору живыми или мертвыми. Снарядил небольшой отряд Рухими и кинулся в погоню.

Пятый восход солнца встречали двенадцать беглецов. Безмятежным был их путь, и лежал он вдоль многоводной реки. Шли они налегке, не утруждая себя припасами еды и одежды, заботой о месте приюта и отдыха, — везде их встречали с почтением и уважением. Весь шестой день путники, намереваясь пристать к берегу на ночлег, спускались по течению на папирусных лодках, что ускорило их движение. Урию удивила группа людей, похожих на воинов фараона; он велел ученикам оставаться в лодках, а сам поспешил к берегу.

У воды стоял в доспехах Рухими, лицо его было непроницаемо и сурово. Поклоном приветствовал Урия знатного военачальника. Рухими намеревался сразу приказать воинам пленить беглецов, но неожиданный поклон жреца унял в нем гнев. Слухи об Урии как преемнике верховного жреца заставляли приближенных фараона относиться к нему уважительно. Военачальник ответил на приветствие, а стоящий рядом воин помог Урии сойти на землю. Жрец призвал к себе учеников и сразу начал совершать обряд поклонения небу; к ним присоединились Рухими с воинами. Под звездным небом и с первыми лучами солнца Урия непременно находил время для проведения занятий с учениками; на этот раз он начал обучение перед заходом солнца. Обряд длился долго, но оказался не утомительным, а даже, наоборот, пробудил желание бодрствовать.

Рухими велел воинам готовить место для ночлега и приема пищи. Вельможи утоляли голод в молчании. День подходил к своему завершению: длительный дневной переход, волнение встречи — все пережитое требовало отдыха. Урия сидел закрыв глаза, словно спал. Рухими это раздражало, и он уже намеревался отдать воинам команду пленить беглецов, как жрец заговорил. Его спокойный голос и слова, которые можно было слышать из уст фараона при встрече с верховным жрецом, охладили его желание. Речь жреца напоминала спокойное и непрерывное течение реки, находящейся в нескольких шагах от собеседников. Уже спали ученики и воины, а поток слов продолжал литься.

Стал Рухими внимать ему и с первыми лучами солнца произнес:

— Да видят небо и звезды, не виновны Урия и его ученики в их поступке. Но не могу я предстать перед фараоном, не исполнив его повеления. А пока внимаю речам Урии и следую по стопам его.

Увеличилось в то утро количество беглецов, и ускорилось их движение. Опасным становился их путь: объявлены они были во всех землях фараона преступниками. Хранили их силы небесные, но не все они преодолели воды морские, сгинуло несколько воинов в пучине морской. Остальные оказались на землях другого ковчега, населенного разными народами, далеко за пределами владений фараоновых. Неприветливо встретили их чужеземные люди, грозя убить всех. Пришлось беглецам искать убежище в местах непроходимых, в жилищах неприхотливых. Скрепила их дружба в общем спасении, и стали они называть друг друга братьями.

Находились среди чужеземцев человеки, внимающие словам и деяниям скитальцев, и следовали за ними, восхваляя и разнося о них добрые вести. Скитания давали о себе знать. Медленными и нетвердыми были уже шаги Урии и Рухими, более длительными становились обряды.

Повели они в местах труднодоступных оседлую жизнь. Бодры еще оставались ученики жреца. Подошел час, и все чаще всматривался в звездное небо Урия. Наконец собрал он учеников и примкнувших к ним, повел беседу, раскрывая тайны бытия с повелением нести их в земли, раскинувшиеся в местах холодных под полуночной звездой. Произнес он пророчество: наступит час выживания человеков на Земле, страх в людях будет гасить свет, а темра — окутывать его. Проявятся люди в тех холодных землях, выпадут на их долю тяжелые испытания. Пройдут они через горнило огня и холода, закалится их дух, очистится их душа от скверны; узрят они свет, оступится от них темра, протянут они руки другим людям и станут братьями. Придет от них спасение всего живущего, тогда возрадуется Единый.

Стали ученики с благословения Урии и Рухими покидать своих братьев и уходить в поисках тех земель, неся в себе пророчества и тайну зарождения бытия на этой Земле.

Длился этот сказ Никанора три утра; на четвертое пришли вестники. Возрадовались скитальцы. Еще два утра слушали они их вести, а на следующее остался у сакли один Никанор.

Высоко в небе парил горный орел, высматривая свою добычу.

Глава 2

1

В семью начал безжалостно входить голод. Тихон стал замечать его по животам, которые начали округляться у младших детей, Зины и Ильи; старшие, Дарья и Антон, уже были на заработках у местных жителей и имели прибавку к домашней еде. Марья ходила в школу, и ее подкармливала, чем могла, жена Антонина. Вспомнились голодные люди, которые проходили мимо деревни обозом с Поволжья прошлой осенью: шли покорные; одни, готовые на все, с мольбой и отчаянием просили хлебца, другие просто топали куда глаза глядят. Нельзя было им чего-нибудь не дать. Хотя дома все уже было посчитано, пересчитано и передумано, как пережить зиму, но все равно выносили и давали. Давали, опустив глаза. Зимой семью спасли корова да картошка, сохранившаяся на нескольких коротеньких рядках, которые были посажены почти в начале лета, до начала дождей. На малом участке возле леса выстоял ячмень. Как рад был Тихон тому десятку намолоченных коробок зерна! Казалось, ничего нет дороже, чем эта небольшая горка зерен. Их употребление надо было растянуть на всю зиму, пусть даже на запах для прикорма живности, а еще оставить на посев весной. Прятал ведро зерен и от себя, и от семьи, как ни казалось невозможным. Пошел просить мешок ржи к кулаку по кличке Прилепа, тот дал в долг почерневшую, начавшую уж прорастать непровеянную рожь. Ее высушили, и это был ценный продукт. За эту рожь надо было отработать весной на посевной со своими лошадьми четыре дня. Тихон просил три, объясняя, что надо и себе вспахать и что-то сеять, но получил краткий ответ: другие отрабатывают пять, тебе как инвалиду даю за четыре, — и замолчал. После просушки повез тот мешок на мельницу — и там нужно было оставить меру муки или отработать на мельнице день. Согласился отработать — мера муки была бесценна.

Корова доилась, но молока давала немного; сено отдавало прелью, а другого не было. Не было чего подмешать в пойло, как раньше, — муки или очисток, а то и вареной картошки; пришлось по осени забить свиней. Надо было чем-то кормить и двух лошадей. Глубоко в душе возникала тайная мысль: а может, под нож их? И тут же приходила другая: а как потом сеять и пахать? Приходилось гнать прочь такие думы. И без коровы жить было никак невозможно, без нее пропали бы, поэтому сено и солома, хотя и прелые, были для коровы и овцы. Для лошадей приловчился зарабатывать, а то ехал на разработки, откуда возили сено зимой, и там от одонков[2] стогов собирал остатки и вез домой. К середине зимы стало ясно: двух лошадей дальше прокормить не получится. Одна из них, серая высокая кобыла, исправно раз в два года приносила жеребенка и скоро должна была родить. А кормить их потом чем? Крепко задумался Тихон. Ночью проснется, глаза в потолок и долго не спит, слышит — и жена рядом вздыхает. Надо было что-то делать, но продавать кобылу ох как не хотелось.

Решение пришло неожиданно. Ехал Тихон домой, в очередной раз искав сена на одонках, а тут председатель сельхозартели на справном коне догоняет; только обогнал и остановился. Остановил коня и Тихон.

Председатель был еще молодой, набиравший силу мужчина, неместный — местного прогнали артельщики, он оказался болтуном и падким до чужого. Не смог он организовать людей, дело пошло так, что часть людей из артели вышла. Начальники из уезда, который стал называться райцентром, привезли нового, а он из красноармейцев — стоит на сходе в длинной шинели, с опаской на людей посматривает да и заговорил смело:

— Фамилия моя Лукашенко, отец мой Кирилл, велел назвать меня Федором в честь деда; так, получается, стал я Лукашенко Федором Кирилловичем.

Заулыбались жители от таких, казалось бы, неважных слов, а он продолжает:

— Зачем я об этом сказал? Ответ простой: надо же будет вам со мной как-то общаться, если, конечно, вы меня изберете.

И из толпы раздался веселый голос:

— Считай, уже избрали!

— Отец учил меня не зазнаваться, уважительно относиться к людям, почитать старших, помнить, что тот, кто моложе, может сам стать твоим начальником, а посему сразу скажу. Когда в Гражданскую воевал, меня величали «товарищ красноармеец Лукашенко». Было время — ученики в школе называли Федором Кирилловичем. А больше просто Федором называют; правда, от жены иногда слышу «Федька»…

В толпе раздался дружный смех. Давай ему жители вопросы задавать, а он так уверенно на них отвечает да еще и шутку какую завернет. Избрали его большинством голосов, хотя был и другой кандидат, которого негласно поддерживали подпевалы кулака-мироеда Прилепы и часть середняков.

С трудом, но дела в сельхозартели стали налаживаться. Крутым оказался мужиком председатель, спуску никому не давал и чуть что, людей собирал, слушал их, доказывал, как лучше продумать то ли иное дело, и часто с ним спорщики соглашались. Быстро сходился он с людьми, у каждого единоличника — так в деревне жители называли тех, кто в артель не вступал, — во дворе побывал и все расспрашивал, как дела, а вступать в артель не призывал. Был он раза два у Тихона, при встрече с ним всегда здоровался за руку, чем вызывал к себе уважение. Так и прижился он. Семью перевез в деревню, жена его учительствовать стала. Такая строгая оказалась учительница, но, как определили местные женщины, очень человечная, не зазнается, детей не обижает, да и у самой их трое.

Тихон и председатель с саней поднялись почти одновременно, поздоровались, заговорили, словно давно знакомые и близкие люди, о погоде да и перешли на лошадей.

Председатель возьми и спроси:

— Слышал, дядька Тихон, у тебя кобыла хорошая есть, скоро должна жеребенка тебе принести. Нам в колхозный табун молодняк нужен, могли бы забрать его. Сейчас тяжело будет тебе его выкормить. А о цене договоримся.

Не ожидал Тихон такого поворота в разговоре, даже стушевался.

— Так как же у вас на конюшне его будут кормить без кобылы? Пропадет он, — нашелся с ответом.

— Можно и без кобылы выкормить, но тяжело. В армии на конезаводах выращивали. Так давай заберем сейчас у тебя, дядька, и кобылу, и будет это уже наша забота.

Замялся Тихон, как ему величать председателя; вспомнил первый сход, как тот представлялся перед жителями, и тут же ответил:

— Дай, Федор Кириллович, день-два мне подумать, с женой посоветоваться. Очень уж у нас кобыла породистая, не из наших она мест, из-за Дона, таких коней сейчас мало у кого осталось. Да и как в своем хозяйстве с одним конем управляться? Пахать надо парой коней, один устает быстро. Да вот беда: кормить их сейчас нечем, скажу по правде. Голодно в семье, да не одного у меня так. — Замолчал Тихон, изложив свое бедственное положение.

— Скажу тебе, дядька Тихон, так. Я по деревне каждый день езжу, вижу, как люди живут; и артельщикам сейчас легче, чем тебе: какую-никакую, а помощь государство артели оказывает, не безвозмездно, но оказывает. Кормить коней и коров у нас пока есть чем, и, думаю, перезимуем без падежа. Так что ты, дядька Тихон, подумай насчет кобылы.

И они разъехались. Через три дня Тихон на свой двор привез воз сена и большой кош[3] половы[4], а кобылу отвел на конюшню с уговором, что к концу лета вернут ее назад без жеребенка.

В ту ночь Антон проснулся от странного звука: с полатей, где спал отец, раздавались всхлипывания и шмыганья носом. Сон пропал: не было сомнения, что тата плакал. Слезы навернулись и у Антона. Скрипнула входная дверь, в хату вошла мать и тихо поставила ведро на стул. В хате царила гнетущая тишина. Антон ладонью вытер набежавшие слезы.

Тот воз сена и кош половы спасли хозяйство и принесли облегчение семье, и все, от мала до велика, с нетерпением ожидали весны.

…Тихон отработал у мироеда Прилепы последний день и ехал домой уставший, с сидевшей занозой мыслью о голоде в семье. Уже пошла расти крапива, собирали полевой щавель — из них можно было варить постный борщ, но что туда еще положить, если картошки и муки осталось всего ничего? Было и утешение: договаривались с жителями их улицы пасти стадо телят, овец и коз. Кроме обеда пастуху на каждый день за весь сезон полагалось полпуда зерна. Некоторые согласились отдавать по месяцам, и такой расклад устраивал Тихона, он рассчитывал к концу месяца получить зерна по крайней мере на посевную. Пастухами определялись Антон и старшая дочь Дарья, уже почти невеста и помощница не только в женских делах, но и в его мужских работах.

Воспоминания о дочери вернули ко времени, когда к ней задумал свататься сын Прилепы, а ей тогда исполнилось всего-то шестнадцать. Отказала она ему, против были и родители, хотя распирала их радость, что дочь уже почти взрослая. А тут на тебе, такая беда на людей навалилась, как раз в такую же пору.

2

Конь остановился сам, дальше было не проехать: через греблю перекатами переливалась вода, она собиралась у самого края уложенных бревен, образовывая волну, и та, чуть оползая назад, словно живое существо, с разбегу преодолевала возникшее препятствие. Тихон слез с телеги и, осторожно ступая, попытался стать на греблю, но тут же ноги увязли в болотной жиже. Он так и остался стоять в ней, наблюдая за перекатывающимися волнами, которые начал подгонять поднимающийся ветер. Так постоял он какое-то время, с озлоблением замахнулся, будто погоняя коня плеткой, и ударил по воде: стихия создавала предчувствие беды.

Вот уже почти неделю шли непрерывные ливневые дожди, хотя до этого май радовал погодой и посевную удалось завершить быстро, с тайной надеждой на урожай. Буйно цвели сады, стали появляться дружные всходы зерновых; уже отчетливо были видны ряды пробивающейся картошки, которую с радостью взялся вначале бороновать, а затем и окучивать распашкой Антон. Он уже становился главным помощником отца.

После грозы майским субботним вечером Тихон отдыхал у лозового плетня с соседом Тимохом, не падким к работе, но острым на язык. Тот возьми и выскажись:

— Давно в наших краях уже голода не было, да и откуда ему взяться. Возьми нашу артель: всё до клочка земли засеяли, а погода какая стояла — только успевай засаживать. Только уж больно люди стали радоваться новому урожаю, словно дети конфеткам.

Тихон был единоличником, упоминание об артели воспринимал как упрек в свой адрес и тут же замыкался в себе, а на этот раз не сдержался:

— Ты, Тимох, каркаешь, как тот ворон, что на сосне в бору живет. Тебе что, беда нужна, мало наши люди настрадались?

— Да я что? Люди так говорят, что после большой радости беда может прийти, не дай бог, — оправдывался Тимох, а слова-то его полетели по селу, и свалилось горе, откуда не ждали.

Только началась косовица, как пошли эти дожди. У Тихона в государственном лесу была тайная делянка для покоса; только какая она тайная для сельчан? Там и другие жители с их улицы ставили не по одному стожку сена, договорившись с лесником. Конечно, не за так, а надо было отработать у него дня два-три, в зависимости от площади тайного покоса. Вот и питал Тихон надежду побывать там, а получалось — дорога через греблю размыта дождями. Имелся в те места и другой путь, да только ехать надо было больше дня. С тем и пришлось ему разворачивать коня и возвращаться с тяжелыми думами.

Выехал Тихон из леса и миновал три сосны, что стайкой росли у песчаного пригорка, и вдруг охватила его оторопь. С пригорка хорошо была видна их улица, но сейчас не она приковывала его взор, а водная гладь, которая простиралась слева аж до шляха, что вел в соседнюю деревню Дятлы, а справа — до глинной артели, где обжигали кирпич-сырец. Именно в тех местах были основные его посевы, и они оказались подтопленными.

Непроизвольно вырвались слова:

— Вот скажи, до чего ж вредный язык у Тимоха! Накаркал, прости Господи, так и правда голод может наступить. — Он снял картуз и перекрестился.

Неспокойно было на душе у Тихона. Казалось бы, дети подрастают, помощниками становятся, Дарья уже почти невеста. Хозяйство крепкое, только коней двое, не считая остальных; живи и радуйся, а радости особой-то и нет.

И все из-за этой сельхозартели. Как ни уговаривали его вступить в нее, он не соглашался ни в какую, приводя доводы, что он инвалид и будет обузой для артельщиков, не угнаться ему за здоровыми мужиками в работе. Поддерживал его в этом отец Макар. Из родни единоличниками остались только он да Федька, брат жены. Не мог Тихон представить жизнь без хозяйства, без земли, которую с таким трудом добывали родители, да и советская власть, спасибо, не обидела, наделила земелькой. Кое-что и сам сумел приобрести в неразберихе, которая творилась в уезде. Да и землемеры оказались падкими на угощение и выпивку, помогли увеличить наделы. Только зе́мли в здешних местах низкие и требуют много навоза, иначе урожая не жди. Правда, для скота здесь раздолье, пастбища хорошие. Получалось, отдай это все и надейся неизвестно на что? Не мог Тихон с таким раскладом согласиться. Уже третий год присматривался к делам в сельхозартели, а они, как ни крути, улучшались. Это-то и тревожило его душу.

Не надевая картуза, Тихон подошел к коню, вытащил его гриву из-под хомута. И снова его взор остановился на виднеющейся впереди водной глади. Подумал: да кто же выбрал здесь место для поселения? Он не раз, когда собиралось застолье, слышал рассказы родственников, а больше отца и деда, об окрест лежащих землях. Оказывается, несколько веков они принадлежали польским магнатам, а те католическую веру укрепляли да со временем разбазарили свое богатство, перешло оно в руки мелких помещиков и шляхты, а тут и вовсе забрала места царская Россия. Вот и потянулись переселенцы в эти места из другой губернии в поисках земли, а за нее требовалась плата, и немалая. Останавливались, где она подешевле, да заодно веру православную укрепляли. Думалось хуторами заселить эти места, да привычка вековая жить под помещиком давала знать: тянуло людей поближе друг к другу. Оно и веселее; да и гуртом расчищать поле или дорогу гатить легче.

Первоначально дворы устраивали подальше от болотистых мест, где повыше; одним из первых поселился так отец Макара со своей семьей. Начала вытягиваться улица с юга на север. В самом начале установили крест, обозначив белый, или гостевой, въезд, а на другом конце сделали гать[5] в самом топком месте на сваях и назвали улицу Вербной — может, потому что очень уж хорошо вербы приживались возле хат. Ближе к лесу, с запада на восток, тоже улица начала образовываться — Дубовица. Потом семьи делиться начали, удлинялись улицы, да не соединились — помешала глубокая выгарь[6]. С южной стороны берег был крепкий, там вскоре дворы появились, а противоположный заливался водой весной в распутицу и в непогоду, ни проехать ни пройти. Так стала Дубовица главной улицей, и способствовал тому переселившийся из Могилевской губернии Петр Сиволоб, человек небедный. По настоянию своего отца Демида и клятвенному обещанию ему на кресте в церкви, что переедет жить на новое место и построит там храм, так и поступил он. Купил на свои средства в родном селе старую церковь, перевез ее, и через три года на самом высоком месте деревни Новая Гать стоял большой храм в два яруса с колокольней. Выгородили вокруг него местность, высадили липовую аллею, и началось там богослужение. Петр стал почитаемым в деревне человеком, только не пришлись по нраву ему новые места, вернулся на исконную родину век свой доживать.

Так среди низин и болот появились деревни: сначала на пригорке у леса Старая Гать, а потом и Новая Гать; несмотря на церковь, статуса села она почему-то не получила. Окрест тоже вырастали деревни, словно грибы в урожайный год. Теперь уже ничего не изменишь, надо жить.

А вода сильнее напирает; того и смотри, скоро не выедешь. Заторопился Тихон, вытаскивая задние колеса телеги и давая коню возможность развернуться, а передние ноги того начали грузнуть… Может, еще с полчаса провозился он, пока выбрался на твердую дорогу, а позади, там, где стояла телега, уже бурлила вода. Смотрит Тихон на стихию — сплошная водная гладь, и нет ей ни конца ни края. Кажется, вот он, край земли.

3

Возле самого двора неожиданно раздался возглас Тимоха, который стоял у калитки и будто нарочно поджидал, когда подъедет сосед:

— Смотрю, конь сам себе дорогу выбирает и никто им не правит, думаю: а вдруг осью зацепит за мой забор? Ты что, заснул, пригревшись на солнце? — звучал ехидный голос.

Тихон встрепенулся и хотел уже ответить по-мужски, а тот продолжал:

— Конь у тебя знатный, Тихон; такой конь мало у кого есть…

«До чего же у человека язык вредный», — успокаиваясь, подумал Тихон и только произнес:

— Тпру-у-у!

Конь остановился.

— А ты, Тимох, все калитку и плеть сторожишь? Так кому они надо, — подковырнул он соседа.

Как бы разворачивался их разговор дальше, неизвестно, но его прервал грозный окрик Марфы, жены Тимоха:

— Сколько тебе раз говорить — принеси воды из колодца, скоро коровы уже придут!

И сосед, дернув плечами, моментально скрылся за калиткой, вызвав улыбку Тихона и изменив его настроение.

Наступала вечерняя пора с ее заботами: чем кормить живность, что подать на ужин. Уже было слышно блеяние овец и коз, скоро должны были появиться пастухи. Сложив сбрую, Тихон поил коня: подходило время гнать его на ночное пастбище. На эту работу с удовольствием соглашался Антон — оно и понятно, там же друзья-товарищи. «Разожгут костер; может, у кого будет картошина, так испекут, ломтик хлеба поджарят да и мало ли чего еще напридумывают. Еще год-два — и уже в ночное его не загонишь; там, смотри, младший подрастет…»

Но размышления отца прервал Антон:

— Тата, я поведу Рыжего в ночное.

Он подошел к коню и стал, улыбаясь, гладить его холку.

«Хотя еще и пацан, а толк в лошадях знает», — с радостью отметил про себя отец.

— Ты его сильно не гони в галоп, он весь день работал; слава богу, отработал свое у этого злодея…

Так Тихон при своих называл Прилепу, хотя в душе завидовал ему и хотел бы иметь такое же хозяйство. Вздыхая, думал: может, и сам бы был таким жадным, как он.

Весь день что-то тревожило Тихона: то ли выбежавший из сеней младший сын со словами «есть хочу», то ли ворчание жены, что не осталось ни грамма муки на лепешки, а надо что-то дать с собой в ночное Антону. Мучило бессилие перед обстоятельствами. А еще сегодня артельщикам привезли зерно для посевной и выдавали понемногу взаймы, у кого совсем было голодно. Вот это, наверное, и волновало больше всего, требовало отказаться от всего этого хозяйства и вступить в артель.

Тихон вздохнул: «Нет, подожду еще до осени, какой урожай будет; а может, все изменится, хозяйство наладится и у меня будет полный двор добра». Только одно человек предполагает, а другое может получиться назавтра. Ох как горестно получилось.

Вся семья уже сидела за столом и с нетерпением ожидала, когда в хату войдет тата, без него ужин не начинался. Из пузатого чугуна, который поставила на припечке[7] Антонина, уже разносился запах щавелевого борща; только самое важное и вкусное лежало, накрытое полотняным рушником, на скамейке под иконами, рядом с местом, где садился тата. Это паляница[8]. От всего кругляша осталась только треть, вот ее-то он и должен был разрезать на ломтики по количеству едоков. Дарья разносила глиняные миски с борщом, одну поставила для родителей и Антона, а над другой хозяйничала сама. Она раздавала и хлеб. Антонина в борщ добавляла вместо сметаны понемногу молока, как говорили в семье — забеливала борщ, и из него можно было делать тюрю, что вызывало порой недовольство и даже плач малолеток. В этот раз все обошлось без крика. Корова стала больше давать молока, и можно было его уже прилично добавить в борщ.

Хотя Тихон сам стал крошить ломтик хлеба в свою миску, остальные предпочли съесть его так. За столом раздавались шмыганье носами да негромкие удары деревянных ложек о миски. Старшие ели не спеша, а в детской миске началась битва ложек за оставшийся борщ, прекратившаяся после сурового взгляда таты.

Тут же заговорила Антонина:

— Тебе, Антон, положила на ночь блин: сегодня Марфа блины пекла из темной муки, я у нее одолжила два, один оставила на завтра.

Вдруг раздался хныкающий голос Ильи:

— Я хочу блина!

Горестно вздохнула Антонина:

— Тебе оставила немного молока, а блин будет на завтра.

— Ты с ними меньше нянчись; уже не маленький, пора свиней наниматься пасти. Антон скоро коров пасти будет, тогда и хлеба будет вдосталь, а сейчас как есть, — без раздражения произнес Тихон.

Он вышел из-за стола, перекрестился перед иконой; встали и все остальные. Дарья отправилась готовить постели, а Антонина дала сыну холщовую сумку и перекрестила его.

Антон с отцом вышли во двор.

— Ты смотри, сын, не гони Рыжего да и не держи долго там; только, смотри, путай его, чтобы ноги не натер, — завтра много будет работы, — продолжал напутствовать сына Тихон.

В это время мимо двора проскакали несколько лошадей.

— Не первый раз, тата, в ночное еду. Ну, я поехал. — Он вывел коня за калитку, ловко вскочил на Рыжего и пришпорил.

«Сколько ни говори, а все равно будет погонять и в галоп поскачет», — с грустной улыбкой подумал Тихон о сыне, направляясь в хату.

Множество разных историй связано с пастбищем лошадей в ночное время, в обиходе называемом кратко «ночное». Раньше собиралось в одном месте до двух десятков лошадей, а таких мест на всю Новую Гать было три-четыре, все они были связаны с количеством улиц в деревне и наличием пастбищ. Каждый двор сам старался пасти своего коня в ночном, определяя для такой, казалось бы, несложной работы из мужской части семьи подростка, который мог самостоятельно влезть на лошадь и править ею; реже — парня постарше. Случалось, выезжал и сам хозяин, у которого были только дочери или пастух отъезжал по важным делам. Из пастухов образовывались компании, в них негласно определялись заводаторы, или, как их еще называли, командиры; они и устанавливали очередность осмотров табуна ночью, поддержание костра, обустройство ночлега на случай непогоды. Все пастухи их слушались — мало ли что может случиться: лошадь растреножится и отобьется от табуна, зверь вдруг появится неподалеку. Тогда все помогали друг другу. Да и поспать надо, ведь каждый из них рано утром, возвращаясь на свой двор, включался в определенную работу.

Самый захватывающий момент в ночном — проскакать на лошади верхом и непременно в галоп; а когда те наездники на миг потеряют головы, тогда держись — начнутся скачки, только ветер свистит в ушах. Лошади тоже взбодрятся. Скачут наездники, не ведая тревог, а тут тебе препятствие. Лошадь сразу пытается его преодолеть, а наездник не готов к такому повороту дела, и тогда летит он на землю кубарем. Иная лошадь приостанавливает свой бег, а другая, обученная, возвращается к бедолаге. А если скачки среди деревьев, тогда жди беды — снесут низкие ветки наездника на землю или исцарапают спину и все тело. Как только ни уговаривали, как ни наказывали родители своих чад — не помогало. После образования сельхозартели мало осталось дворов, держащих лошадей, в основном те, кто не вступил в артель, — единоличники; вот они и гоняли лошадей в ночное. Зато появились табуны артели, их досматривали и пасли конюхи; отдельно паслись лошади кулаков-мироедов, там и пастух свой.

Антон ненадолго пустил Рыжего в галоп, не стал подгонять его, и тот, пофыркивая, побежал рысцой. В эту ночь собрались пасти в лесу недалеко от урочища, которое называлось почему-то Гнутым. Оно тянулось неширокой подковой вдоль бора. Место было низкое, весной там раньше всего появлялась сочная трава, и сейчас она пока оставалась светло-зеленой. Было здесь и неудобство: урочище поросло тонкими осинами и березками, среди которых плохо просматривались кони; правда, стреноженной лошади приходилось с трудом перемещаться по такой местности.

Антон стреножил Рыжего, снял уздечку, почесал его холку, отчего тот стал тереться ноздрями о пиджак, видимо, выражая хорошее расположение к хозяину, вызывая у него улыбку. На этот раз собралось десяток лошадей, а Антон оказался самым старшим среди пастухов, он и взял роль заводатора на эту ночь.

Эта «должность» к нему пришла давно, еще во времена, когда он вместо учебы в школе начал пасти свиней на выгоне. Он, на зависть старшим товарищам, метко сбивал небольшим кием колышек, который оберегал «пастух» при игре в «пекаря», переходя от одной линии к другой, и тем самым не оставлял «пастуху» никакого шанса вернуться в поле.

Однажды он заигрался и забыл о свиньях и младшем братике, который пытался потрогать маленького поросенка. И на него бросилась разъяренная свиноматка. Тогда двухлетнего Илью спас меткий удар Антона палкой по ее раскрытой пасти; затем он тут же со страшным криком бросился к ней, выхватывая братика за сорочку из ее зубов. Тот поступок вознес Антона среди сверстников в заводаторы. А тата, вспоминая все прегрешения незадачливого сторожа, когда свиньи похозяйничали в чужих огородах, и за случившееся с Ильей отходил ремнем так, что ему приходилось с большой осторожностью садиться за обеденный стол — так болело мягкое место.

Был у Антона самодельный острый ножик, отточенный у Кузьмы в кузнице, где ему позволялось крутить большой наждачный круг. Хотя и муторное это было занятие, длилось оно нестерпимо долго, зато кузнец разрешил Антону настоящим молотком ковать раскаленный до желтизны прут, из которого получилось приспособление для обдирания лозовой коры и лыка с молодых деревцев липы. Мастерил тем ножиком Антон из небольших прутиков липы свистульки, издавая ими настоящие соловьиные трели, восхищая взрослых и сверстников. А получить свистульку Антона было непросто, тут шел настоящий торг: пускались в ход еще совсем недозрелые яблочки, сворованные из куриного гнезда яйца, тоненькие, еще безвкусные, вырванные из грядки морковки. Попадало за такую коммерцию и Антону, и жаждавшему сделать тот свисток. Проходило дней пять-шесть — забывались свистульки, кора плохо отходила от дерева, да и засыхала она быстро, и уже не получалось соловьиных трелей.

Наступала пора сенокоса и окучивания картофельного участка. У взрослых рабочих рук не хватало, и ложились многие посильные и непосильные работы на детские, еще не окрепшие плечи. Стояли погожие июньские дни; потянулись на болото семьи. Кто повзрослее, шел помогать сносить копны сложенного сена для стогования, а у кого мужского племени не было или были возрасту так себе, как Антон, приходилось их брать в немногочисленную и не очень крепкую физической силой женскую команду Антонины с Дарьей. Проверялся такой помощник вначале на сушке скошенной травы.

С рвением взялся Антон за нехитрую работу, да быстро запыхался: ясное дело, и грабли не так держит, и замах ими делает высокий, и тянет их двумя руками, силы растрачивает. Наблюдает за сыном Тихон, ничего не говорит ему, ждет, когда усердие у того иссякнет. Не пришлось ему долго ожидать, чаще стал Антон останавливаться, ладони о штанишки тереть. Понятно, натер их граблями, того и гляди волдырь появится. Дает Тихон команду: перекур. Удивляется Антонина, возмущение высказывает — мол, с перекурами сено убирать будем целую неделю, а там в лесу черника созревает. С виноватым видом приседает на траву Антон. Горит у него ладонь, ее бы водой смочить, да не хочет он слабаком в глазах Дарьи и родителей выглядеть, виду не подает, что больно. А Тихон носовым полотняным платком кисть руки себе обвязывает, просит Антонину помочь да и предлагает Антону такую повязку сделать, вроде так в руке сила дольше сохраняется. Увидела Антонина ладонь сына, заохала и вскоре на руке Антона смастерила подобие рукавицы. А Тихон взял грабли да так ловко ими траву подсохшую перевернул. Не тянет он ее на себя, а подбрасывает чуть вверх, и она сама переворачивается. И снова все впряглись в работу.

Заметил Антон, как отец грабли держит, и к обеду они уже мелькали у него в обвязанных руках, как у таты, а передохнув, он вместе с мамой подгребал сено за теми, кто носил сложенные копны, и получил похвалу от соседа:

— О, какой у вас помощник шустрый появился, скоро уже и стоговать начнет!

На что прозвучал ответ Тихона:

— Так мы же в таком возрасте тоже сложа руки не сидели. А кто родителям помогать будет? Тут как: если не приучишь к работе с малых лет, лежебока получится, и не будет у него ни двора ни кола.

Соглашался с таким суждением сосед, продолжая нахваливать Антона.

А по болоту уже расходилась молва, что сын у Тихона еще совсем пацан, так уже стог вершит. Только Устюгины стоговали сено назавтра, и правил этим процессом дед Макар, правда, соорудив поддон и набросав на него немного сена. Утаптывать его было велено Антону с Дарьей, да вскоре сестра оказалась там лишней. В молчаливом согласии Макар с Тихоном оставили на стогу Антона, стали сами вилами охапки сена туда укладывать. Растет стог; Антон уже пообвык наверху, слушает, что взрослые ему подсказывают, и смело орудует граблями, притаптывая сухую траву, которая норовит под рубашку залезть да неприятно в бок или ногу кольнуть. Только разве для него это помеха? Ветерок дохнет, радость принесет. Далеко окрест видно, как трудятся на своих сеножатях[9] взрослые; среди них мелькают головы сверстников, с которыми недавно свиней пасли. Хочется Антону, чтобы они его на вершине стога заметили да посмотрели, как он на такой высоте с сеном управляется. Самый ответственный и важный момент при стоговании — это сделать правильный верх стога, чтобы его ветром не снесло и набок не наклонило, иначе замокнет сено, сопреет, и годится оно тогда только для подстила да только в голодный год может на корм пойти.

Все шло наилучшим образом. Уже издалека наблюдали за Антоном с завистью друзья-товарищи Иван с Алексеем, да и взрослые с соседних участков посматривали, как Макар с сыном и внуком стог заканчивают. Как неожиданно над болотом два аиста появились. Низко летят, парят. Кто-то прокричал, что хорошая будет погода. Аисты крыльями не машут: приподнял голову Антон взглянуть на тех бело-черных птиц, закружилась у него голова, пошатнулся он и кубарем покатился вниз. Пронесся по болоту вскрик: «Внук Макара со стога упал и побился!»

Ничего не может припомнить Антон; то небо синее-синее, и вдруг темнота, очнулся — мама над ним голосит, что-то спрашивает, отец рядом с ней растерянный с вилами стоит. Шумную обстановку разрядил дед Макар своим серьезным возгласом:

— Нечего ртом ворон ловить, когда наверху стоишь. Это тебе, внук, хорошая наука будет.

От таких обидных слов у Антона уже были готовы слезы брызнуть, а дед на полном серьезе свою линию гнет:

— Давай-ка, внук, положение со стогом выправлять. Нас же вся деревня засмеет после твоего фортеля, до следующего года вспоминать будут и зубоскалить над Макаром.

После таких слов было уже не до слез. Засуетилась семья Устюгиных. Не успели сердобольные соседи по участку высказать свое сочувствие, как Макар с Тихоном уже перекинули вожжи через стог и по ним, ступив ногой на воткнутые в стог вилы, Антон поднимался на злополучный верх. Вначале несмело приподнялся на ноги, опираясь на грабли, осмотрелся, и такая радость его охватила, хоть бери маши руками и лети, что тот аист. А главное, стоит внизу стайка сверстников и с завистью взирает на такого смелого их товарища.

Долго в среде друзей-товарищей шли разговоры и споры о смелости и ловкости Антона, поднимая его авторитет. Пройдут года, не раз Антон будет стоять на самой макушке стога и, задрав голову, всматриваться в бескрайнее небо. И не задрожат у него ноги, не закружится голова. Станет он непревзойденным мастером вершить стога сена и соломы, восхищая бывалых жителей Новой Гати и не только.

В ту пору он осваивал и другие премудрости таких необходимых дел на земле. После походов с матерью по чернику, сборов с отцом грибов смело управлял конем, боронуя засеянное озимой рожью свое поле, а после второго класса будет незаменим при окучивании картошки, победит на гонках на лошадях более старших товарищей и будет нещадно отхлестан плеткой Тихоном за такие проказы. Его окончательно признают заводатором в играх в лапту, походах в поисках птичьих гнезд и, наконец, в ночном. Заматереет Антон, закрепится за ним слава непревзойденного драчуна; будет не раз вступать в схватку с несколькими обидчиками, заставляя их «мазать пятки» и вытирать рукавом брызнувшую из носа кровь.

Складывалось в семье Макара Устюгина необыкновенное почитание и уважение старших: все дети называли старших в семье и на улице только на «вы», так было заведено, не вызывало удивления. Взрослые трудились не покладая рук; тянулись за ними дети, работая в поле и на подворье.

Шло время, увеличилась семья Тихона, родился у них сын Илья. Дочка Марья пошла в первый класс, да такой несговорчивой оказалась — не соглашалась занятия в школе пропускать. Да, на беду, ослабел дед Макар, сократилось количество помощников у Тихона, а он изо всех сил рвется, хочется ему в люди выбиться. Пришлось Антону, не доучившись до окончания четвертого класса, школу оставить и по-настоящему впрячься в помощь отцу.

4

Собрались в круг пастухи, слушают команды Антона, а он взялся сам кострище мастерить. Не прошло и нескольких минут, как уже горел небольшой костер. Было обозначено место ночлега, определено, кто за кем будет поддерживать огонь и осматривать табун. Для ночлега снесли сосновые ветки, немного мха: как выразился самый молодой пастух Петрик, «будем спать на мягкой постели, как паны». Принесли побольше дров, костер загорелся ярче, вокруг него кругом устроились пастухи, отыскивая в своих котомках незатейливую еду с мыслью: лучше съесть до сна. Ночью не так есть хочется, там придется бороться со сном, потом ходить среди деревьев, отыскивая лошадей; прислушиваться к лесу, испытывая страх. В такие минуты было желание быстрее оказаться у костра и будить сменщика, который, подхватываясь, испуганно таращил глаза, соображая, где он. Иногда тут же ложился снова и моментально засыпал, тогда будили его тумаком по плечу, и действовало.

Редко кто брал с собой сало, хотя такое случалось, и начинал его поджаривать на ловце, таком заостренном прутике. Тогда далеко по лесу разносился необыкновенный запах, будораживший аппетит и зависть к обладателю замечательного продукта. В эту ночь таким счастливчиком оказался Петрик, он извлек из холщовой торбочки завернутый в бумагу кусочек сала и ломоть хлеба. Все притихли, а Антон при виде такой еды аж слюну сглотнул, подумав: и откуда у него такое богатство?

А Петрик с важным видом развернул бумагу, положил сало на хлеб и завертел головой, посматривая с радостной улыбкой на своих друзей:

— Сегодня отец заработал у кулака Прилепы: заспорил с ним, что понесет два мешка зерна, взяв их под руки, а тот не поверил. А тата взял их с телеги и занес в амбар. Давайте попробуем сала кулака.

Отец Петрика был мужичок невзрачного вида, и в такой его поступок верилось с трудом, а факт его способностей предстал налицо здесь, у костра, и не вызывал ни у кого сомнения. Все знали, что Прилепа никогда ничего не отдаст просто так.

Повеселели пастухи, заулыбались, предчувствуя лакомство. Тут же появился хороший прут, из которого Антон, умело орудуя своим самодельным ножиком, сделал крепкий ловец. Перекус получился на славу, у всех было благодушное настроение.

Подошло время рассказов каких-либо заметных деревенских новостей, историй или разных небылиц.

На этот раз разговор начал Илья, один из друзей Антона, о цыганах, упоминание которых сразу навеяло пастухам разные воспоминания об этих странных людях. Они раз в год проходили через деревню, разбивая на несколько дней табор на выгоне; тогда во дворах запирались калитки, ворота и без ведома старших детям со словами «вот зайдут цыгане, уворуют тебя и увезут в лес» открывать их не разрешалось. Только, может, какой-то час и соблюдалась такая строгость, а потом любопытство заставляло выглянуть на улицу. А там, смотри, детвора уже и наблюдала за диковинными людьми, у которых не было своих дворов, хат, сараев, а только стояли кругом крытые телеги, возле которых ходили цыганки, нося перед собой или за спиной малых детей. Такая картина больше всего и пугала смельчаков, отважившихся выйти к крайним хатам улицы. После обустройства табора из него выходили небольшими группами цыганки с детьми и направлялись в сторону улицы; некоторые останавливались у изгородей, пытаясь заговорить с хозяйками; кое-где такой разговор завязывался и даже заканчивался обменом на продукты, а то и платились деньги. Обычно мужчины в такие разговоры не ввязывались, а настороженно посматривали за своими женами, чтобы они не увлеклись и не были обмануты; случалось и такое. Тогда возле двора раздавались крики и ругань, и почти всегда победителями в таких случаях оказывались цыганки. Цыгане-мужчины появлялись в дерене редко, одеты они были богато: в штаны, похожие на галифе, заправленные в голенища, разукрашенные рубашки, камзолы; многие с густой бородой. Вот их детвора боялась больше всего, да и не только детвора, а и подростки, которые бахвалились своей силой среди одногодков. Долго потом после ухода табора обсуждались разные приключения, связанные с его пребыванием возле деревни, и выносился вердикт: вот же нравится им такая жизнь без кола и двора! А некоторые добавляли, что уж очень они своих коней любят и разбираются в них.

В прошлый голодный год цыгане через деревню не проходили — видно, знали, что взять здесь нечего, и так люди голодают.

— Говорят, у нашего соседа Архипа цыгане дня два назад коня увели. Поехал в соседнюю деревню Загороть к своей тетке, там возле двора коня привязал — мешал он там с телегой во дворе, — а сами навоз в сарае выбирали. Сели обедать — конь был, потом вышли — ни коня, ни телеги. Искали эти дни, и никаких следов; сегодня Архип вернулся и рассказал такую новость.

— У него же такой хороший конь, справный, — воскликнул Антон.

— Конь красивый, у него на передних коленях такие белые кольца есть, и ноги словно в чулках, — добавил Петрик.

— Беда для дядьки Архипа, не дай бог такого никому, — выразил всеобщее мнение Иван, единственный сын вдовы Сони, что жила за переулком; и разговор дальше не получился, а принес тревогу.

— Давайте проверим коней да будем устраиваться, кому на ночлег, а кому сторожить здесь, — вставая, произнес Антон и направился искать Рыжего.

Конь был почти на том месте, где он его стреножил; приподнял голову, взглянул на хозяина, будто успокаивая — куда я денусь, мне кормиться надо, трава хорошая. Уже бралась ночь, устанавливалась тишина, только дзинькнет звонок, привязанный на шее, да раздастся хруст веток от прыжка стреноженной лошади. Не покидала тревога Антона, долго он стоял, прислушиваясь к звукам ночи. Его очередь обхода лошадей последняя, тогда сразу можно собираться и скакать на Рыжем домой, а там позавтракать и снова пасти — с сестрой стадо овец и телят.

Антону снился сон, будто за ним гонятся злые собаки и вот-вот его настигнут; он пытается бежать, а ноги не двигаются, тогда он начинает ползти, хватаясь руками за кусты и траву; те обрываются, и он остается на месте, а собаки уже рядом. Он подхватился — рядом стоял Илья, тряс его за плечо.

— Антон, мы твоего коня не нашли. Давай поднимать всех, может, он распутался и отошел куда.

Антон, не придя в себя от увиденного сна, стал осматриваться, потом резко вскочил.

— Ты давно его ищешь?

— Когда я сменял Ивана, он был, а сейчас его мы с Петром не нашли.

Сон у Антона сразу пропал, как и не было. Проснулись и остальные пастухи. К рассвету они обыскали почти все урочище — коня не было. Все собрались у кострища и стояли в молчании. Уже пора с лошадьми возвращаться по дворам, там их ожидают новые дела.

Антон сел на пиджак, которым укрывался во время сна, сжав в руках уздечку: в нем рождался план действий. «Домой я не пойду. Сейчас рассвело, буду искать следы Рыжего, пойду по ним и найду его».

— Давайте скачите в деревню, я попробую искать коня по следам. А ты, Илья, передай отцу: коня пригоню попозже, и ничего больше ему не говори, — сдерживая обиду и слезы, произнес Антон.

Тихон уже не первый раз с раздражением выглядывал за калитку в надежде увидеть скачущих со стороны леса коней: в этот день он собирался посеять небольшой загон гречки. Его надо было вспахать, забороновать, посеять и снова забороновать. Работа не ахти какая сложная, а весь день займет. Когда мимо двора Дарья прогоняла стадо овец и телят, проскакали первые лошади, и у Тихона отступило зло.

У калитки остановился конь, которым управлял Илья.

— Дядька Тихон, Антон просил передать, что он прискачет попозже, — и тут же, пришпорив коня, Илья ускакал.

Тихон пытался, крича вдогонку, выяснить, что случилось, потом махнул рукой и пошел в хату — Антонина звала завтракать. Такое случалось не раз, что кто-то задерживался на час, а то и больше, при возвращении с ночного, и Тихон сел есть с недовольным видом. Жена в таких случаях разговоров не заводила, знала: пройдет некоторое время, и муж сам расскажет, что произошло.

Нарушил невеселую обстановку Илья:

— Что-то Антон коня долго не пригоняет; наверное, длинные разговоры вели и проспали там.

— Ты меньше говори, быстрее ешь и бегом помогать Дарье пасти стадо.

За столом воцарилась тишина: меньшие дети сразу поняли, что от таты можно получить ложкой по лбу или, еще хуже, оказаться в углу на гречке.

Тихон поднялся из-за стола, перекрестился перед иконой, что он делал всегда после еды, и произнес:

— Я пойду в лес навстречу Антону. Если он появится без меня, пусть укладывает плуг, борону, берет коробку с гречкой и едет на поле к Вузкому, там меня найдет, — и, не проронив больше ни слова, вышел во двор.

В хате поселилась необъяснимая тревога.

Антон уже не один раз обошел урочище, и все безрезультатно; ему только удалось перед бором обнаружить следы Рыжего. В бору они пропадали. Пута, которым он его треножил, тоже не нашлось. День полностью вступил в свои права, надо было предпринимать другие действия. Антон понял, что одному ему с поисками не справиться; это злило и не давало сосредоточиться, а в голове возникали одно страшнее другого предположения, и сводилось все к одному: конь пропал. Антон схватил пиджак, накрыл им голову, лег на сосновые ветки и заплакал навзрыд. Слезы через некоторое время принесли облегчение; он сел, обхватил голову руками. Мысль возникла неожиданно: надо идти к отцу. Вскочив, схватил пиджак и уздечку и побежал к опушке леса.

Отца он увидел издалека; присев на траву, стал его ожидать. Тихон заметил сидящего Антона и понял — пришла беда. Он не рассердился на сына, молча выслушал его сбивчивый рассказ, не стал выговаривать или обвинять. Перед ним рисовались картины, куда мог деваться конь. Когда Антон начал рассказывать повторно о своих поисках, прервал:

— Идем, сын, покажешь следы Рыжего.

Вдвоем они расширили место поиска, в бору снова нашли следы коня; они то пропадали, то снова находились на неприметной тропинке. За это время только раз произнес Антон: «Похоже, коня кто-то вел». Такого же мнения придерживался и Тихон, но ему не хотелось в это верить, он искал другую причину и задавал себе вопросы, почему конь спокойно шел по лесу, не отыскивая сочной травы или не сворачивая в сторону двора. Слова сына разрушали эту зыбкую надежду найти коня.

Солнце уже давно перевалило через полдень, а Тихон с сыном продолжали поиски; они то теряли, то вновь обнаруживали какие-то следы. Утомленные, присели под соснами передохнуть, как вдруг услышали шаги. Сразу вскочили; по тропинке, что вилась вдоль дороги, шел человек с ружьем. Тихон сразу узнал лесника Кузьму Шмыгу и обрадованно пошел навстречу.

Лесник, неожиданно увидев односельчан, на какой-то момент стушевался, а выслушав Тихона, стал успокаивать — мол, идите домой, конь сам дорогу ко двору знает, может, он уже и дома. Но Тихон все же продолжал спрашивать про следы.

— Да, я обход леса делал, видел свежие следы недалеко отсюда, за Кущевой балкой, они вели в направлении Новой Рудни. Только, сдается мне, дома уже ваш конь.

На том и закончился их разговор.

Кинулись несколько обрадованные следопыты в сторону, указанную лесником, и уже в сумерках, уставшие и голодные, оказались у родственницы, тетки Нади, в Новой Рудне. Еда не прибавила Тихону сил, а вселила еще большее беспокойство после разговора с ее мужем. Иван, полный, но подвижный мужчина чуть постарше Тихона, слыл человеком рассудительным и знатоком окрестных лесов. Он, наклонившись к Тихону, стал негромко рассказывать о леснике Кузьме, человеке ненадежном, связанном с цыганами, что верить ему нельзя: он говорит одно, а на уме у него совсем другое. Ходят слухи, что он покрывает цыган, а те облюбовали заброшенное место, где раньше смолу и деготь добывали, оградили его сплошным забором высотой, может, в сажень, а что там, за забором, — мало кто знает. Точно одно: лесник там бывает. Вот туда, говорят, и сводят краденых лошадей, а потом переправляют в наш райцентр Бережное или в соседний — Берестовое, где по выходным дням базар устраивается, там и лошадей купить можно.

— Думаю, Тихон, конь твой уже там, в этом злодейском месте; только идти туда опасно, можешь не вернуться. Там законы простые: у них человек, что та муха. А вот на базар стоит поехать в воскресенье; сегодня среда, вот и считай, сколько у тебя времени.

Выслушав такое известие, Тихон сразу засобирался домой, и как ни уговаривала его тетка Надя остаться ночевать, был непреклонен. На восходе уже серело небо, когда путники подошли ко своему двору.

Встревоженная, с заплаканными глазами встретила мужа Антонина; хотела что-то спросить, но Тихон тут же прервал ее:

— Ты можешь испечь немного лепешек? Нам придется дня на три пойти в соседний район.

Антонина застыла с растерянным видом и тихо произнесла:

— Муки нету ни грамма. Есть полпаляницы хлеба, одолжила у соседки, — и заплакала.

Замолчал и Тихон, видно, думая, как быть дальше.

— Пойду до Прилепы, буду просить пуд зерна в долг. Заломит же цену такую непомерную; а что делать, буду отрабатывать, — уже успокоившись, заключил Тихон, и они с женой взялись досматривать хозяйство.

Антон только прилег на полатях и тут же заснул. Проснулась Дарья; увидев спящего брата и узнав, что отец вернулся без коня, поняла: стадо придется ей снова пасти с Ильей или Зиной, хотя они с мамой наметили совсем другие дела — надо было полоть просо и лен.

Прилепу нашел Тихон к полудню у его двора, работник Сидор запрягал коня в телегу. Тихон поздоровался и пытался завести с ним разговор, тот с сопением молча делал свое дело. Прилепа вышел через калитку. Это был чуть выше среднего роста плотный мужчина, в нем чувствовались физическая сила и хватка. Сразу бросались в глаза густая, уже с сединой, аккуратно подстриженная борода и с высоким околышем картуз, который был модным в городе. Полотняная косоворотка, подпоясанная витым шнурком, выделяла крутые плечи и мускулистые руки. Обут он был в лапти — видно, понимал в такой обувке толк в эту пору.

Он мельком взглянул на Тихона, который кивнул ему и заговорил:

— Пимен Иванович, у меня конь пропал. Думаю иди на поиски, а дома ни полушки муки. Пришел просить у тебя в долг; я отработаю, сколько скажешь, — и замолчал, пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова на самого богатого человека в их деревне, от которого многое зависело.

Прилепа зачем-то подошел к оглоблям и проверил, как натянут чересседельник, взял вожжи у Сидора, намереваясь сесть на телегу. Тихон опустил голову с мыслью: не даст муки. В этот момент раздался раздраженный голос Прилепы:

— Что ты пришел ко мне просить? Вы все думаете, у меня здесь залежи зерна, а муки на всю деревню хватит? — Тут его нога запуталась в вожжах, он вскипел и продолжил уже голосно: — Нет у меня муки и зерна, нет! Всё подчистую забрали и вывезли, мельницу остановили. Иди проси в колхозе, там тебе дадут точно, а у меня нет. — Он наконец освободил ногу, сел на телегу и, уже успокоившись, буркнул: — Садись. Поеду на мельницу, там жернова чистить надо, что с них соберешь — то и твое. — Тронул коня, и вскоре они были на мельнице.

Как ни старался Тихон очищать жернова, удалось ему собрать муки фунтов десять, не больше. На лепешки хватит, а там — как бог даст. С таким настроением он вернулся на свой двор. Велел Антонине сразу пустить муку в дело:

— Испечешь, и пойдем с Антоном на поиски коня.

Жена всплеснула руками и растерянно произнесла:

— Так это же будет уже ночь!

Тихон ей ничего не ответил и пошел под поветь доставать немецкий ранец — непременный атрибут походов в дальнюю дорогу, доставшийся ему, когда германцы поспешно оставляли их деревню, побросав свое имущество.

Торопился Тихон, а за ворота вышли с сыном, когда уже вернулось стадо. Жене и Дарье только и сказал, что их может не быть дня три или даже больше. Перед этим попросил Антонину дать ему немного денег, которые они берегли на всякий случай; всех их на коня бы не хватило, подумал он и, отсчитав несколько купюр, взял с собой, остальные отдал жене.

Тихон из рассказа Надиного Ивана представлял, где находится та цыганская заимка, путь предстояло пройти неблизкий — больше десяти верст. Тихон в деревне слыл знатоком окрест раскинувшихся лесов и ориентировался в них одинаково в любую погоду и время дня, как у себя на огороде. Он любил и понимал лес, знал грибные и ягодные места, где растут какие травы; их летом собирала Антонина для чая и лечения разных хворей.

Ориентируясь на узенький серпок луны, к заимке они подошли за полночь; она возникла темным дощатым забором сразу за урочищем Салин Мох, поросшим ольшаником. Забор озадачил обоих своей мрачностью и неприступностью. Тихон потрогал доски — они держались крепко.

— Коваными гвоздями намертво прибиты, — прошептал он, нарушив тишину.

Темнота, тишина ночи, набежавшая на серпок луны тучка создавали у Антона зловещее представление о скрывавшемся за забором, и после слов отца его начал пронимать мелкий озноб; хотелось быстрее убежать отсюда и оказаться в хате за печью. Тихон тоже в первый момент испытал страх, который шел от этого мрачного места, но тут ему почудилось тихое ржание лошади. Пронеслась мысль: там Рыжий! Он сделал несколько шагов вдоль забора, остановился и застучал по нему кулаком с криком: «Откройте!» Залаяли собаки, а он продолжал стучать. Забор задребезжал, это придало Тихону уверенности и сил. Ногой начал стучать и Антон; собаки громко и неистово лаяли на месте.

Одна из них оказалась у забора, и раздался протяжный грубый голос:

— Чего надо?

Тихон, увлекшись стуком и криком, не думал, как оно будет дальше; ответ у него возник сам собой:

— Следы нашего коня привели сюда, к этим воротам. Там наш конь, откройте!

За забором повисла тишина, даже собаки перестали лаять.

— Нет здесь никакого коня, — уже не столь уверенно прозвучал ответ.

Тихон напирал, вспомнив о леснике Кузьме:

— Нам лесник Кузьма говорил, что видел, как сюда заводили нашего коня.

Такие слова, видимо, озадачили человека, стоящего за забором.

— Нет здесь никаких чужих коней, — твердил голос.

— Откройте, мы посмотрим. Следы привели сюда, к вашим воротам, — уже отчаявшись, продолжал настаивать на своем Тихон.

Снова залаяли собаки; чувствовалось, что человек куда-то отошел, а Тихон с сыном стали опять стучать, требуя войти. Калитка открылась неожиданно, Тихон даже сделал шаг назад, а Антон отскочил в сторону.

— Глухая ночь, могли бы утром прийти, — и, чуть помолчав, добавил: — заходите. Найдете своего коня — забирайте.

Тихон с сыном ступили за калитку, и она закрылась. Навстречу им шел человек с зажженным фонарем; он, не доходя шага три-четыре до них, остановился, свет фонаря не давал возможности рассмотреть его лицо, а тот, первый, остался стоять у калитки. Человек с фонарем пошел впереди, приблизился к выделявшемуся в темноте строению, похожему на просторную хату, остановился у крыльца и двинулся вокруг него, подвел к навесу, под которым стояли две лошади и ели скошенную траву. Так они обошли в молчании всю огороженную территорию, Рыжего не нашли. Уже стало светать, различимы были очертания человека с фонарем. Он шел к калитке, которая уже была открыта.

Неожиданно раздался голос первого:

— Мы люди честные, не какие-то там бандиты, — и калитка закрылась. Снова залаяли собаки.

Тихон был обескуражен; громко захлопнувшаяся калитка опять пробудила в нем тревогу, он дернул Антона за рукав и кивнул следовать за ним.

Уже посветлело. Сделав несколько шагов вдоль забора, они услышали разговор тех двоих:

— Зря мы их отпустили.

— Они же на лесника намекали, пусть идут.

— Можно их перехватить, еще далеко не ушли.

— Давай выгляни, куда они пошли.

Было слышно, как скрипнула калитка. Тихон с Антоном шмыгнули в кусты орешника, которые тянулись вдоль забора, и затаились. Видно, одному из тех двоих не очень хотелось в одиночку пускаться на поиски — он потоптался на месте, затем сделал несколько шагов в одну сторону, потом в другую и вернулся.

— Твой вид на них страху нагнал, они рванули так, что и след простыл.

— Не очень они и пугливые. Сон только перебили. А лесник и нашим и вашим служит, опасный он человек. — Один из них зевнул.

Захотелось зевнуть и Антону.

С восходом солнца, неся тяжелые думы, Тихон с сыном подходили к плетню тетки Нади. Не стали будить хозяев, а зашли в сарай и вскоре заснули в закутке, где лежала прошлогодняя солома. Занимаясь своим небольшим хозяйством, тетка Надя обнаружила незваных гостей; по тому, как они спали, поняла, что ночь у них была нелегкой, и не стала будить. Надо было думать, чем их покормить, как встанут.

В хате она рассказала мужу о гостях, и они повели разговор о голоде, о пропавшем коне, о горе Тихона, ругая беспорядки, слабость власти, что допускает такое.

— И чем же мы так провинились перед Богом, что он так наказывает нас? — перекрестившись на икону, что висела в углу над столом, перевела хозяйка разговор на другую тему.

— Один говорит: делай так, другой — этак, а как оно правильно будет, нам неведомо, — высказался Иван и вышел во двор.

Луч солнца, которое уже начало уже выглядывать из-за крыш хат, проник в сарай и упал прямо на глаза Тихону; тот сразу подхватился и не мог понять, где он. Осмотревшись, вспомнил ночь и то, как они оказались в этом месте.

Антон еще спал, а Тихон вел Ивану свой невеселый рассказ о ночных похождениях, после которых он укрепился в вере, что конь его был там, на цыганской заимке, и лесник Кузьма знал об этом и, может, даже специально направил их в другую сторону, когда встретил в лесу. Иван с ним соглашался, но что делать дальше, они не знали.

— Завтра базарный день, и конь может быть в райцентре в Бережном или Берестовом, а где, это большой вопрос, — высказал предположение Иван.

Поддержал его, вздыхая, и Тихон:

— За день побывать без коня в Бережном и Берестовом не получится — расстояние немалое, пешком не одолеешь; да и до Бережного еще добраться надо, а это верст пятнадцать, не меньше. Только думай не думай, а надо собираться и идти ночевать там, а дальше как бог даст.

На том и закончился их разговор.

Иван сразу поднялся и пошел к единоличнику Харитону просить за плату подвезти родственников до поселка. Тот выслушал, для чего нужен конь, и пообещал к вечеру довезти пострадавших до райцентра без оплаты:

— Не дай бог, у каждого такое горе может быть. Довезет их мой сын, пусть сразу после обеда подходят к моему двору. — А еще сказал: даст адрес, где можно будет остановиться и переночевать.

Повеселел Тихон после возвращения Ивана, у него сразу появилась обнадеживающая мысль — это к удаче, и с возгласом: «Мир не без добрых людей!» — они с Антоном зашли в хату тетки Нади на обед.

Пообедав, сразу засобирались с Иваном до Харитона, а Надя подала им два яйца:

— Они вареные. А больше нечего вам дать в дорогу, ты уж прости нас, Тихон.

— Спасибо вам, что приветили, спасибо за обед, а яйца вдруг пригодятся, — и Тихон положил их в ранец.

Харитон оказался скорым на слово невысокого роста мужчиной. Поздоровавшись, он тут же достал бумажку, развернул ее и прочитал написанное: оказалось, это адрес, по которому надо обратиться, и там будет обеспечен прием, который добрым людям и не снился. Тут же передал небольшой сверток со словами:

— Это в гостинец хозяйке Хиве. Я один раз крепко ей помог; она медсестра, глаза помогает лечить в больнице, с сыном они живут, он уже не пацан, помощник ей, а все же радостней им будет. — На том и распрощался он с Тихоном.

Ближе к вечеру путники шли, как им казалось, по самой главной улице райцентра. В этом поселке Тихон раньше раза два был; один хорошо запомнился, это было перед самой войной. Они уже поженились с Антониной и решали вопрос устройства своих двора и хаты, вот тогда и приехали с отцом на своих конях за пенькой и веревками, чем славился в то время поселок. Дело было сразу после половодья, грязь везде была непроходимая, а с южной стороны поселка, куда ни кинь глазом, простиралась водная гладь. Макар, отец Тихона, понукая коней, размышлял вслух: «Вот ты скажи, и что заставляет людей жить в таком гиблом месте?» Молчал Тихон, вспоминая непроезжие в эту пору дороги в Новой Гати. С виду райцентр показался тихим и спокойным, находился он в стороне от железных дорог и бойких трактов. Слава о нем ходила разная. Раньше принадлежал он польским магнатам, и за его обладание шли нешуточные сражения. Находился он в месте, где стекались реки и речушки и сходились незаметные дороги с востока на запад и с юга на север. Вот и тянулся сюда разночинный люд, от торговцев, которые хотели хитростью, а то и коварством увеличить свои барыши, до людей никчемных, падких на легкую наживу, не брезгующих воровством, обманом, а то и более темными делами. Самым людным местом была базарная площадь, которая находилась на краю поселка, где шла бойкая торговля. Как выразился Макар, сюда можешь приехать с грошами, а уехать, прикупив необходимые товары, без порток. Так и остались у Тихона в памяти та водная гладь да