И он мне объяснил, что это все большой обман, что на космонавта можно кого-то обучить. Самые крутые космонавты, это не те, кто большие перегрузки может переносить, это все фигня, мама, не такие уж они большие. А это такие люди, которые чувствуют космос. Вот если ты спросишь, что это значит, я до сих пор в душе не знаю, мама. Помнишь, ты посадила косточку авокадо? Это когда я его из Америки в первую поездку тебе привез. И ты сказала, что вкус у него как у мыла. И есть дальше отказалась. А я убеждал тебя, что это вкусно, особенно с яйцом-пашот. А ты смеялась: «Не матерись!» Потом от этого авокадо осталась косточка, я хотел ее выбросить, а ты сказала: «Она говорит мне – посади меня». Я тогда еще боялся, что это первые признаки деменции. Но ты посадила эту косточку. Сначала в горшок, потом в теплицу. И косточка проросла. И не только проросла, а еще и вымахала под два метра. И ты смеялась, что вырастила заморского гиганта. Позже я прочитал, что невозможно вырастить авокадо в простой теплице. Вот как-то так и в космосе, мама…
Я шел на оставшиеся пары. Я слушал остатки лекций, и к трем часам дня я окончательно разочаровывался в жизни. Так я существовал до шести. В шесть я ужинал, обычно сырками и хлебом. Потом шел на Воробьевы горы встречать закат. И там все случалось. В полночь мне снова хотелось жить, мама! Они были разные, но все с одинаковыми глазами. Я говорил ей: «Большинство из звезд, которые ты видишь сейчас, – это всего лишь свет, долетевший до нас спустя миллионы лет. Он все еще летит к нам, а сама звезда давно уже умерла. Такие дела, малыш». И я говорил ей: «Черные дыры – это кротовые норы во Вселенной! Представь себе листок бумаги. Нарисуй линию от точки до точки от одного конца листа до другого. Большое расстояние, правда? А теперь согни листок. Соедини точки. Гораздо меньше! Это и есть принцип кротовой норы во Вселенной. Такие дела, малыш!» И я говорил ей: «Такие дела, малыш, мы одни в космосе, вероятность возникновения жизни во Вселенной один к десяти в тысяча восьмидесятой степени, такие дела, такие, малыш, дела». Все было прекрасно и волшебно, как одна длинная московская летняя ночь. Пока я не проснулся в кровати с мужиком. Ты знаешь, мама, я даже не удивился. Я даже как-то взбодрился. Это было что-то новое. Мне, собственно, было интересно, что я делаю в постели этого уже сильно немолодого мужчины с явно повышенным давлением. Мы были одеты, как ни странно. Между нами лежала недопитая бутылка виски. Мужик открыл один голубой глаз. Глаз был ясен и весел. Мужик увидел меня и открыл второй глаз. Второй глаз был не так ясен, но тоже несомненно весел. «Извини, я забыл, как тебя зовут…» «Егор…» «Ты знаешь, Егор, я вчера забыл тебе сказать. Ты космонавт, Егор». «В каком смысле космонавт?» «В самом прямом». «Извините, я не понимаю…» «Потому что глупый». Так я бросил пить. И стал космонавтом.
Мечты обычно простые. А у меня сложная. Мне мама всегда говорила: «Сынок, я ничего в этой жизни хорошего не видела, дай бог, у тебя получится!» А теперь я своим детям это говорю. Так может, хватит на детей все сваливать? Может, пора самим заняться? Осуществлением мечты. Ведь это наша мечта, не детей. Ведь не вчера же из пещеры вышли. Хорошо же начинали… В каком месте свернули не туда?
Я прожила огромную жизнь, Федор Михайлович. И она была немножко красивой. Немножко странной. Немножко глупой. Я в детстве плавала в Аральском море, представляешь? Молилась в Нотр-Даме. Читала Пушкина, читала Набокова… Только это все неважно. Я видела, как вылупляется птенец из яйца. Если человек хоть раз в жизни видел, как из яйца вылупляется птенец, разве может он говорить, что прожил эту жизнь зря?
Помню, как в поле на нас напала чужая стая. Мы с сестрами кинулись врассыпную. Так я перебежал черту и оказался на том перекрестке. Пахло сигаретами, трамваем, дорогой, дождем, грязью, машинами, светофором, шоколадными обертками, булкой, нераспустившимися почками, талым снегом, собачьим дерьмом и еще чем-то вкусным, но этого слова тогда я не знал. Потом я узнал, что это слово было Ив Сен Лоран. Это была бутылочка с запахом, которым ты дорожила. Ты шла в ярко-черном пальто, белая и большая. Ты несла в руках бутылку вина с серой наклейкой. Я пошел за тобой на запах Лорана. Мне нравилось идти за тобой. И ты вдруг обернулась и посмотрела на меня. И тогда я понял, что мы всегда будем вместе. Потому что нельзя не быть с тобой. Потому что это выше моих сил – не быть с тобой. И ты не стала мне противоречить. Ты позвала меня. И я пошел. Ты дала мне подстилку и миску с едой. И назвала Федором Михайловичем. Федор Михайлович – это ведь твоя диссертация, правильно? Странно, меня еще не было в твоей жизни, а я уже все равно в ней был твоей диссертацией.
В дверях появляется артист Женя в гриме и костюме Сталина.
Женя-Сталин. Э, дорогой, слышишь, зачем ты такие слова нехороший говоришь? Ростислав. Это чё, блядь?!!! Это, блядь, чё?!!! Женя-Сталин. Ну вы же сами сказали принести из театра костюм Иосифа… Ростислав. Иосифа, блядь! Иосифа! Папы, блядь, Иисуса Христа! Ваня-Христос. А он разве не отчим? Ростислав. Какая на хуй разница, хоть двоюродный дядя! Это, блядь, номер про любовь должен был быть! Про любовь, сука! Про то, что бог, сука, принимает нас такими, какие мы есть, и родители принимают нас такими, потому что нас такими, на хуй, создал бог, то есть не нас, а всяких там, блядь, пидоров!! Это концепт был, ты понимаешь, сука, нет? Концепт, блядь! Да как тебе в голову пришло костюм Сталина из театра притащить? Женя-Сталин. Ростислав Николаевич, ну вы же сказали – Иосифа… Ну я и подумал – какого еще Иосифа-то? Не Бродского же…
Да ты не бойся, я же сказала – не работаю сегодня. Мне просто, понимаешь, душу излить надо, чтобы рядом дружеское плечо умного человека… Я просто реально в жизни запуталась, я же говорю. Меня как травинку по полю мотает, а надо мной демоны кружатся. Я как Россия, только в мини-юбке.
