автордың кітабын онлайн тегін оқу Золотое сердце
УДК 821.161.1-053.2
ББК 84(2=411.2)6
М 69
Мусатова, Елена Леонидовна.
Золотое сердце : [для сред. и ст. шк. возраста] / Елена Мусатова ; [ил. и обл. Екатерины Волжиной]. — Москва : Абрикобукс, 2021. — 192 с.
ISBN 978-5-6044638-2-6 (тираж 1866 экз.)
ISBN 978-5-6045289-6-9 (тираж 1117 экз.)
ISBN 978-5-6045289-7-6 (тираж 517 экз.)
Говорят, с лица воду не пить. Но поступают совсем иначе. Тихую и добрую, но уродливую по людским меркам Малашу сторонятся и обижают даже в собственной семье: лицом не вышла, беды притягивает, добрых людей от дома отваживает. Заколдованная еще до рождения, Малаша уродилась и живет под несчастливой звездой — не видит ласки и добра. Но все завидуют ее тихому нраву и золотым рукам.
Яркая, увлекательная и лирическая сказка, написанная Еленой Мусатовой, похожа одновременно на философскую притчу и авантюрный роман. Ее героев ждут резкие повороты судьбы, бесчисленные беды и неожиданное спасение в безвыходных ситуациях. Но добрым финал будет только для тех, кто не растратил душевного тепла попусту и понял, что на чужом несчастье счастья не построить.
© Елена Мусатова, 2020
© Екатерина Волжина, 2020
© ООО «Издательство «Абрикос», 2021
© ООО «Абрикос Паблишинг», 2020
* I *
Задняя дверь отворилась, и во двор вышел хозяин — Мартын Гаврилович. Перед праздником он всегда собственноручно колол свинью, а в помощники приглашал дальнего родственника. И в этот раз Мартын Гаврилович ловко управился со своим делом, проследил, чтобы помощник собрал кровь в чашку, и похлопал свинью по жирному боку.
— Пудов десять будет.
Жена Мартына, кутаясь в шаль из козьего пуха, тоже вышла во двор. С первого взгляда было заметно, что Прасковья на сносях. У Мартына с Прасковьей подрастало пятеро детей, и все девочки, что несказанно огорчало отца, мечтавшего о сыне. Мартын очень любил своих дочек, но они улетят из родительского гнезда, будут хозяйничать в чужих избах, а на родном корню должен остаться наследник. Мартын даже расщедрился в церкви на самую толстую свечку и сделал подарок батюшке: принес ему старого петуха.
— Мартынушко, ты Степановну позови, — сказала Прасковья, — мне одной не управиться. Она бы и колбасы начинила. Помнится, Степановна лучшей мастерицей в деревне была. Небось не позабыла еще, как делается.
Степановной звали старушку, жившую на краю деревни в такой низкой избушке, что окошки едва не касались земли. Кормить Степановну было некому, и она нанималась к соседям на поденную работу, какая была ей по силам. Но основной доход ей приносила колода засаленных карт. Их Степановна раскидывала перед любопытными девками и вдовами, а еще разгадывала сны и, щуря подслеповатые глаза, смотрела на воду, пытаясь увидеть образы и знаки.
— Степановна, давно ли стала ворожить? — посмеивались над ней соседки.
— Будешь ворожить, коли нечего в рот положить, — беззлобно ворчала старушка.
Жила она раньше с дочерью, внуком и его женой. Но дочь и внук с невесткой в одночасье умерли, заболев неизвестной болезнью. Старуха отвезла на погост три неструганых гроба, пришла в опустевшую избу и заплакала. Думала, что и ей осталось недолго мучиться на этом свете, но тут из люльки, подвешенной к потолку, донеслось попискивание. Внуков сынок Николаша давал знать, что он-то жив и хочет есть.
Принялась Степановна выхаживать младенца. Ребенок был слабым и худым, все кунежился1. Несколько раз он всерьез собирался отправиться вслед за родителями, тогда Степановна шла в церковь, ставила свечку Николаю Угоднику — правнукову небесному покровителю — и горячо молилась. Мальчик выздоравливал. Николаша был отрадой для старой бабки — синеглазый, светловолосый, с ямочками на щеках, появлявшимися от приветливой улыбки.
— Как солнышко он для меня, — говорила Степановна, — хмурый день с ним веселее кажется.
В деревне видели, как старуха выбивается из сил, пытаясь прокормить себя и ребенка. Весной, как только появлялась молодая зелень, Степановна брала мешок и шла на луг, под завязку набивала мешок крапивой, снытью, щавелем, а дома варила из этого похлебку. Мартын не раз хотел ей помочь: то кусок сала отрежет, то отложит ковригу хлеба, не с лебедой, как приладилась печь старуха из-за нехватки муки, а белого, пшеничного. Однажды, расщедрившись, налил в кувшинчик меду. Но всякий раз нападала на Мартына вражья сила и мешала отдать гостинцы: кусок сала вырастал в его глазах до невероятных размеров, и казалось Мартыну, что у самого ничего не останется, если он это отдаст. Коврига была слишком сладка для голодранцев, вдруг у них с непривычки к белому хлебу разболятся животы. Ну а мед — на что он им? Чай не пьют, сырую воду хлебают.
А Степановна спокойно жила, ни у кого ничего не просила и ничего не ждала. Мало того, Прасковья иной раз завидовала старухе: надо же, бабка как ни пойдет в лес, корзину белых грибов тащит, а она с дочками третьего дня едва с десяток набрала.
— Соседка-то наша — колдунья, — втолковывала Прасковья мужу. — У нее две курицы — и каждый день несутся, а у нас стадо — и яичницы пожарить не из чего.
Конечно, Прасковья преувеличивала. У них с мужем хозяйство было полная чаша. Не только по праздникам стояла на столе жирная куриная лапша. А с ярмарки привозил Мартын любимым дочкам наряды и сладости, каких в деревне не видывали.
* * *
Степановна пришла по первому зову. Она рассчитывала к празднику получить немного мяса. Привела с собой и Николашу. Уцепившись за бабкин подол, он ковылял на слабеньких ножках. Старуха сняла с мальчонки шаль, усадила возле теплой печки.
— Погрейся, родимый, — сказала она, — на улице мороз крепкий. Вон как за личико тебя куснул.
— Мешать не будет? — недовольно спросила Прасковья.
— Нельзя несмышленышу одному в избе сидеть. Домишко мой замело снегом, солнышко в окошко заглянуть не может. Днем темень, и ночью темень, лучину жгу. Я дитя с огнем не оставлю. Он у меня смирный, не пикнет, вот хлебушка погрызет, зубки-то молоденькие.
Старуха посмотрела, не предложит ли хозяйка мальчику кусок хлеба, но, так и не дождавшись, достала из кармана и протянула внуку замусоленную корку.
Чтобы дочки не мешали, Прасковья отправила их к тетке, жившей в этой же деревне. Поняв, что помощников не будет, Степановна только вздохнула. Рассиживаться и лясы точить было некогда. Она без промедления принялась за работу. На печку поставила вариться свиные ножки и голову, перемыла и начинила кишки гречневой и пшенной кашей, смешанной с кровью и жареным луком, пересыпала пласты сала крупной солью.
Обедали постными щами, вареной картошкой и квашеными огурцами.
— Гляди-ка, — покачала головой Прасковья, — Николаша твой мал да удал, третью картошку в рот тянет.
Мальчик, поняв, что говорят о нем, испуганно отдернул ручонку, протянутую было к чугунку.
— Ешь, не робей, — приободрила его Степановна. — Хоть по миру иди, — пожаловалась она Прасковье, — может, добрые люди подали бы чего. У меня в погребе одни огурцы да капуста, картошку только на семена берегу. Напали мыши, всю сгрызли.
— Подадут, жди, — усмехнулась Прасковья, — народ жадный стал, зимой снега не выпросишь. А ты иль девкам на женихов гадать перестала? Совсем дохода нет?
Старушка промолчала и отложила в сторону надкусанный огурец.
День прошел в хлопотах. Было заметно, что Степановна устала, она охала и терла рукой спину. Вечером, когда старушка собиралась уходить и закутывала внучонка в дырявую шаль, Прасковья сунула ей кусочек сальца величиной с ладонь.
— Тебе за труды.
— Видать, невелики труды мои были, — вздохнула Степановна, быстро заморгала, будто в глаз ей попала соринка, потом положила сало в карман фартука, взяла Николашу за руку и ушла в темную морозную ночь.
Было слышно, как скрипит снег под ее валенками.
— Ишь ты, даже не поблагодарила, — обиделась Прасковья.
— Ты бы, того, побольше отрезала, — заметил Мартын.
— У самих пять душ есть просят да шестой наготове. На весь мир пирога не испечешь, рубахи не сошьешь, да и картошек они на три дня вперед наелись.
* * *
На следующий день, в сочельник, в доме Мартына колбаса шкварчала на сковородке. В сенях в большой чашке стыл холодец, в дубовом бочонке под гнетом лежало сало, разделанные куски мяса были прикрыты чистой рогожкой. В углу валялось свиное рыло, им Прасковья брезговала и всегда отдавала собакам.
— Ой, ой, какие запахи, — ныли дочки, вернувшиеся от тетки. — А мы должны зерна есть, да и то после звезды.
— Ах вы мои ненаглядные! — проговорила Прасковья. — Проголодались? Подождите маленько, скоро разговеемся. Попостимся хорошенько, и Господь к нам за это милостив будет.
Наконец в небе появилась первая звездочка. Вся семья села за стол для вкушения сочива. Прасковья поставила перед домочадцами чугунок с вареными пшеничными зернами, куда она добавила сушеные яблоки, орехи и мед.
— Вкуснота, сладкота, — приговаривали дочки, отправляя сочиво в рот.
— Ты калитку хорошо запер? — спросила у мужа Прасковья. — А то сейчас колядовщики саранчой налетят. Уж такие настырные! Хотя у меня две лепешки медовые подгорели, можно отдать. Иль Степановне завтра отнести, пускай Николашка полакомится.
— Да запер, не беспокойся, — отмахнулся Мартын. — А все ж Степановну мы обидели.
— Поменьше о пустяках думай, — ответила жена, — их двое всего, наварят каши с салом, куда как наедятся. На месяц хватит!
— Да уж, на месяц, ты б еще «на год» сказала.
Прасковья собралась было заговорить о бережливости, чтоб и дочки послушали материнские наставления, но тут дверь распахнулась, и в избу ввалилась женщина. Клубы пара тотчас окутали ее, и супруги поначалу не могли понять, кто из деревенских решил их навестить. Ходили к Мартыну с Прасковьей неохотно, только по большой надобности. Острые на язык бабы говаривали: «Ох и проголодалась я, будто у Парашки на беседе побывала».
Домочадцы во все глаза смотрели на гостью. Но это была не деревенская кумушка, а самая грязная и оборванная нищенка, которую только можно было себе представить. Одежда лохмотьями, глаза, обведенные черными кругами, лихорадочно блестят. Женщина была простоволоса, обеими руками она прижимала к груди небольшой сверток, замотанный в платок. Нищенка едва шевелила замерзшими губами.
— А ты говоришь, запер, — с досадой сказала Прасковья мужу.
— Подайте Христа ради, — взмолилась женщина и, переложив сверток в правую руку, левую протянула вперед.
Прасковья, опасаясь дурного глаза, особенно теперь, когда была на сносях, велела мужу гнать несчастную прочь.
— Это прямо дух нечистый, — прошептала она на ухо Мартыну, — собаки голоса не подали, шагов на крылечке не было слышно, дверь не скрипнула.
Мартын нехотя встал из-за стола. Женщина, поняв по его мрачному лицу, что ей ничего не дадут, рухнула на колени:
— Не гоните, миленькие. Дайте хоть переночевать у порога. Соломки пук бросьте, мне хватит. Страшно на улицу выходить, метель поднялась такая, что в двух шагах ничего не видно. Кабы до смерти меня не закружила.
Но Мартын уже ухватил нищенку за худое плечо.
— Хорошо, хорошо, уйду сейчас, — продолжала она. — Но вы хоть поесть мне дайте. Когда в желудке пусто, ноги идти не хотят, подгибаются, а перед глазами туман стоит. Пока до вас добрела, ветер со мной играл: то в один сугроб закинет, то в другой. Еле выкарабкалась. Да и боюсь, руки от голода совсем ослабнут, и я но́шу свою драгоценную потеряю.
Женщина схватила руку Мартына, прижала к потрескавшимся губам:
— Не губи невинную душу.
Видя нерешительность мужа, который медлил вытолкать нищенку, Прасковья велела:
— Что смотришь? Вон ее! Носит их на нашу голову. Нищая! Мы каждый кусок хлеба по́том зарабатываем, а она пришла на готовенькое. Накорми ее, напои, спать уложи. Завтра она шубу мою новую попросит, так что — выложить? Пусть в батрачки нанимается, а то на дармовщинку желающих много.
Нищенка тяжело дышала.
— Да в церковь же вы ходите! Меня не жалеете, дитя пожалейте! Как мне с ним возвращаться на ветер, в непроглядную тьму?
Словно в подтверждение ее слов, из свертка, который она прижимала к груди, послышался слабый плач.
— Вас как зайцев в лесу, один умрет — десять народятся. — Прасковья решительно поднялась.
— Хозяйка, у тебя ж самой дите будет, — заплакала нищенка, — дай хоть яичек, молочка налей, кашки в ладонь положи.
— А ну пошла вон.
— Да у тебя в сенях много чего сложено. Я без спросу не взяла. И сало там, и холодец.
— Ишь ты, честная какая, не взяла. И как рассмотреть впотьмах все успела. — Прасковья, выпятив живот, медленно наступала на женщину. — Что стоишь как колода? — прикрикнула она на мужа. — Пусть возвращается откуда пришла!
В четыре руки они вытолкали нищенку из избы, согнали с крылечка и выбросили за калитку.
— Хоть рыло свиное отдайте, я его погрызу! — крикнула та, оказавшись на улице и оборачиваясь к дому.
Метель взлохматила ее волосы, потянула за подол ветхого платьица. Ветер подхватил снег, развернул его непроглядной пеленой, укутал женщину, скрыл от глаз.
— Вот еще, — отозвалась Прасковья, собственноручно задвигая засов на калитке, — рыло ей понадобилось, самим пригодится.
— Пригодится, — донесся до нее звенящий голос. — Не пожалей потом!
— Негодная, еще угрожать мне будешь! — разозлилась Прасковья.
Нищенка не отвечала, слышался только вой метели. Во дворе, словно опомнившись, залаяли собаки.
Мартын и Прасковья вернулись в избу. Было тепло, но Прасковья озябла и накинула на плечи шаль.
— Принесла ее нелегкая, — ворчала она. — Водой святой умыться бы надо, уж больно глаза черны у этой гольтепы1.
Она взяла бутыль, стоявшую у коника2, плеснула воды на ладонь, обтерла лицо и помочила глаза.
— А ты стал как пень, — повернулась она к мужу, — руки, что ль, у тебя отсохли? Надо было сразу ее вытолкать. А то развели разговоры.
Мартын молчал. Он сидел у стола, подперев голову рукой.
— Иль мы не русские, — наконец произнес он. — Наступает великий праздник, Рождество. Его добром встречать надо, а мы куска пожалели. Сначала Степановну обидели, теперь человека с дитем в метель выгнали. Куда она пойдет? Дорогу замело, ветер с ног сбивает. На нашей совести грех будет, Прасковья, если с ней что случится.
— Ну давай, догоняй. Отдай ей все. И холодца в карман навали, и колбас на руку навесь. Пусть наедается. А мы с голоду помирать будем.
Но Мартын, не слушая жену, качал головой и повторял:
— Не по-людски это. И колядовать к нам не ходят. Вроде не самые бедные, а соседи сроду на огонек не заглянут.
Прасковья подошла к мужу, обняла:
— Добрый ты у меня, Мартынушко, всяк тебя облапошить старается. Ну кому ты поверил? Думаешь, и вправду баба эта голодная? Да у нее полный мешок сухарей спрятан. Она нарочно глаза углем намазала и тряпье надела. И разве можно в такую пропасть с младенчиком выходить? Взяла у кого-нибудь, чтоб людей разжалобить, чтоб ей куски послаще подавали. У нее дом краше нашего, сундуки, набитые добром, в ряд стоят.
— Может, ты и права, — ответил Мартын, — а все ж не по-людски.
— Ох, спать пора, заговорились мы что-то, — спохватилась Прасковья, — дочки вон уже храпака дают. Пойдем и мы, любезный, на перинку.
* * *
Утром метель улеглась. Снег сверкал и искрился. В синем небе застыло холодное солнце. Далеко был слышен в морозном воздухе звон церковных колоколов. Мартын с семейством отправился в церковь в соседнее село. Тропинки замело, все то и дело проваливались по колено. Только Прасковья, по причине своего положения, кряхтела и жаловалась, а дочки, нарядные, краснощекие, в шалях с кистями, в белых новых валенках, с радостным визгом падали в пушистый снег, отряхивались и снова падали.
На обратном пути, уже подходя к дому, Мартын увидел мужиков, стоявших у его тесовых ворот. Те, заметив хозяев, молча расступились. Вчерашняя метель намела высокие сугробы, и из одного торчала худая нога в чуне3.
— Никак кто помер? — испугался Мартын, стаскивая с головы шапку.
— Нищая вечером по деревне ходила, да недалеко от вашего дома ушла, — ответил один из мужиков.
— У нас она не была, — сказала Прасковья.
— А люди видели, что была.
— Это кто такой востроглазый?
— Степановна, соседка твоя.
— Врет старая! Вот как мне за доброту отплатила!
— От Степановны никто лишнего слова не слышал, зазря она ни разу на человека не сказала. Мы, Мартын, могилку выкопаем, человек все же. Останется на улице — собаки порвут. Ты хоть на водку дай.
— Как же, как же, на водку и по рублю на брата, — зачастил Мартын. — И закуски наберу.
Будто озноб пробрал его до кости, залез за барашковый воротник, и ледяные руки сжали сердце — не вздохнуть. Мартын вошел в избу, утирая шапкой лицо.
— Что ты? — удивилась Прасковья. — Переполошился, как малое дитя.
— Мы в смерти повинны, — покачал головой муж. — Грех-то какой. Невинную душу загубили. Чем мы лучше разбойников?
— Эх, еловая твоя голова, — разозлилась Прасковья. — Дочерей по миру пустить — вот грех. Ты же добренький — готов все сундуки вытряхнуть, нищим раздать. Ну, хватай, бери. Чей сундук тебе открыть? Дунькин? На! — Прасковья откинула кованую крышку и принялась выкидывать из сундука шали, куски полотна, бусы, праздничные атласные кофты, шерстяные юбки. — Нищих-то много. Это дочерей пять, а побирушек не пересчитаешь. Обуй, одень эту голытьбу, они же потом первые над тобой посмеются. И не забудь: у нас еще золотые монеты припрятаны. Куска лишнего недоедали — накопили. Ты их тоже отдай, душа добрая. Может, в раю для тебя местечко приготовят.
— Эх, — взревел Мартын, — не была бы ты на сносях, сейчас бы взял плеть да отхлестал по спине. Нет в тебе жалости!
— Зато в тебе с избытком, так через край и плещется. Ни о ком у тебя заботы нет — ни о жене, ни о дочках. — Прасковья все больше распалялась. Щеки ее раскраснелись, волосы растрепались, и Мартын уже не рад был, что затеял этот разговор, как вдруг Прасковья охнула, схватилась за живот и поплелась к кровати. — Прихватило что-то, неужто началось? Да рановато вроде. Это ты меня, Мартын, своим упрямством довел. Ох, тяжелехонько. Ой-ой! — завопила вдруг Прасковья во все горло. — Моченьки нету
