Сидят в покойной тишине, смотрят, как земля становится тенью, громадная туча ползет низко над головой, словно невесомая гора. Сидят они, карлики, в этой прорехе между землей и небом, пытаются прозреть то, что лежит немое и сокрытое. В штриховке дерева поет дрозд, и она решает, что поет он для нее. Из полета этой птицы вычислит она знамение. Думает о Сарином дальнем родиче Гвоздаре, кузнеце у подножья холма. О том, что́ он сказал. Что нынче времена опасные, Грейс. Что в Гласане сыпались с неба лягушки и чего только не, и вот что c картошкой-лампером [7] сделалось. Знак от дивных-пука [8], сказал он. Она знает, что после неурожая мужчины из больших домов в округе под горкой стали ходить с ружьями, чтоб стеречь свои малые запасы. Что Саре поэтому неймется, пусть они с Колли и хорошие добытчики. До чего же странный это год, думает она, дождь и грозы превратили лето в зиму, а потом сентябрьская жара, а следом трюмная вонь, что пришла с полей. А теперь еще и потоп этот в октябре. Дожди — нечто библейское, и все мертво. И это первое сухое утро за много недель.
Хрустит несогласно, звук такой, будто рука отгнила, древесная ветка, отломанная начисто. Из того места, что бессловесно, проступает осознание: распалось что-то в устройстве ее мира.
Они слышат прежде, чем на них оно обрушивается. Барабанят в землю копыта. Великий рев без воплощенного погонщика. А затем они видят, как возникает он из-за холма, некий закрытый экипаж, влекомый упряжкой лошадей в галопе. Она сходит в канаву и смотрит, как надвигается он, насчитывает шестерку лошадей, повертывается и видит, что Барт стоит посреди дороги. Сплевывает и говорит, типично. Она разглядывает приближающийся экипаж, и разглядывает Барта, и вновь смотрит на экипаж: каждая лошадь становится зрима, бабки бело обернуты, кучер в черном, рот распахнут в рыке, рука чертит хлыстом кресты. А затем видит второго рядом на козлах, он клонится вбок, словно чтоб получше разглядеть, кто это там стоит на пути.
Она кричит, убирайся с дороги!
Барт не шелохнется. Кричит, они считают, что они тут хозяева. Ждут, чтоб мы лезли на изгородь.
Она знает, что лошадей не остановят, кричит Барту вновь, но тот стоит, дерзкий. Этот копытный гром и ржанье звериных пастей — барабан отчаянья у нее в сердце. Теперь она видит, как лошадиные мышцы ходят волнами в студеном солнце, словно свет блестит на ряби речной воды, принимается воображать худшее, чем то, что есть: видит в уме, что это надвигается ад, разверзающийся на белом свете, кучер — лукавый с бесом своим на сиденье рядом, лупят навстречу им, словно из бреши в мире духов, — что надвигающееся на Джона Барта есть полное воплощение зла. Лукавый и подельник его орут, а Барт не отступает ни на дюйм, и ей хочется закрыть глаза от того, что случится, от убийства Барта, но в тот самый миг, когда кони уже налетают, Барт легко отступает с дороги, и в тот самый миг человек на козлах свешивается и пинает Барта в голову.
Драный воздух тащится за экипажем, а пыль свертывается на дороге.
Она копит храбрость, чтоб задать ему вопрос. Так все-таки, говорит она, что с рукой-то у тебя стряслось?
Он молчит слишком долго, и она думает, что обиделся, думает, зачем ты вообще взялась его спрашивать, тебе незачем знать. Люди увидят, как мы идем вместе, и решат, что мы женихаемся. Буду говорить, что я ему сестра.
И тут Барт говорит, мать рассказывала, что я делил утробу с волком. Волк оголодал и руку мне отгрыз. А потом я родился, а волк убежал и теперь бродит в глуши, и я с тех самых пор гоняюсь за ним по всей Ирландии. Вот почему я стал скитальцем. Вдруг он хохочет, смеха его она прежде не слыхивала, до чего он открыт миру и заразителен. Я верил в эту дрянь много лет, представляешь? говорит он. Откуда кому знать, что с нею случилось? Разве ж не до моего рождения произошло?
И почему толкуют о всяких разных зверях в разных странах, а в Ирландии нет опасных тварей никаких, кроме дивного народа, но его все равно не увидать, и никто никогда его не видал, только в байках, где речь про людей, с какими ты не знаешься и вряд ли когда их встретишь?
