Оглавление

Пролог

Их было двое. Двое маленьких девятилетних защитников. Они сидели чуть в сторонке от всех, прижавшись плечиками друг к другу. Волосы прилипли к вспотевшим лбам. Тяжёлое дыхание. Казалось, они уже с трудом могли держать прямо головы, облачённые в пластмассовые шлемы с решётчатыми железными масками.

— Думайте! Думайте, Вадик, Матвей! — сквозь гул сотен голосов разносился обращённый к ним мягкий, но повышенный голос. — Работаем в средней зоне! Разрушаем атаки! Встречаем их в средней зоне, а не в своей! Ну?

— Понятно! — отозвался один.

— Да, поняли! — поддержал другой.

— Смена! Пошли! Давай-давай!

— Раз-два, встали! — поднялся первый и потянул за собой второго.

В их распоряжении оставалось всего две минуты. Продержаться. И тогда они — чемпионы… Вжик-вжик — перемахнув через борт легко, словно взрослые, засверкали лезвиями коньков, оставляя на льду полоски следов.

Их первый всероссийский турнир. И соперник попался крепкий. Это они поняли, пытаясь отыграть две шайбы, что пропустили в первые десять минут игры. Отбились. И даже вышли вперёд. А поскольку в нападении у них сегодня не совсем ладилось, решено было играть на удержание счёта.

У них, как у взрослых, настоящая форма — с номерами и фамилиями. Матвею Захарову нравилась троечка, и они вместе с папой выбирали цифру — 33. Солидная цифра. Защитник Вадик Сметанин в качестве номера выбрал год своего рождения — 82. Он знал, так делают часто.

Шайба выскочила из зоны атаки; пошли вперёд, нажимая, соперники.

— Вадим, откатывайся! — командовал со своей стороны площадки Матвей, зная, что напарник и за снаряд успеет побороться, и приём провести, и атаку начать, если получится. Но рисковать нельзя. И вкатился в свою зону, стараясь контролировать нападающих и страховать одновременно товарища. Мельком бросил взгляд на табло — чуть больше минуты.

В хоккее это много.

— Матвей! Держи его!

Всего лишь на секундочку отвлёкся, а друга уже завалили у борта, шайбу отобрали и не давали подняться. Но Вадик такой — он на помощь позовёт.

Время-время…

Матвей спиной двинулся к своим воротам. И вдруг понял, что дело плохо. Выход два в одного. И вратарь за спиной. А рама-то большая, прямо как в футболе. Они не проиграют, если им сейчас забьют. Но будет неприятно.

Как папа учил? Два в одного… Пас! Будет пас. Как их обмануть и не оказаться самому обманутым?

— Матвей, в стороночку! — это он вратарю обзор загородил.

Ага. Чуть вправо. Вот! Сейчас будет скользящий пас…

— Матвей! — а это уже Вадик.

Сумел выбраться. Спотыкаясь и падая, всё-таки догнал игрока с шайбой и, стоя на коленях, умудрился дотянуться клюшкой до его клюшки и зацепить её. Пас не состоялся.

Матвей со снарядом.

Кто сказал, что будет легко?

Вадик поднялся. Он уже готов.

— Наперёд! — скомандовал ему мальчик и сделал быструю передачу в борт, предварительно просчитав в уме, куда отскочит шайба и успеет ли к ней Вадим. — Давай, пошли!!!

Не откликнувшись и оставляя позади двоих чужих нападающих, увлекая за собой всех своих, на хорошей скорости, чем всегда отличался, заскользил в зону атаки.

Закрепиться там и, может, забросить ещё…

Его встретили на синей линии. Но Вадик цепкий, не так его просто обокрасть.

— Вадик! — Матвей стукнул дважды клюшкой об лёд в полной готовности принять снаряд.

— Держи её! — Вадик выцарапал шайбу и оттолкнул коньком в сторону напарника. Развернулся, чтобы убедиться, что она у него. — Отходи…

Тот уверенно откатился на красную линию и поднял вверх левую руку, давая понять, что контролирует ситуацию. Тянуть время. Держать снаряд. Но соперник тоже не глуп. Атаку можно провести и за оставшиеся семнадцать секунд. А они просто так не сдадутся.

Вот так. Вадим уже подсказывает из-за спины:

— Забрасывай! Не успеют! Чуть-чуть осталось!

Последовал совету. Собрал остатки сил и запустил шайбу к чужим воротам. Чтобы начать заново, сопернику надо за ней вернуться…

Финальный гудок… И вместе с ним — победа… Первая…

…Год четвертый. Развал

«ХК Уралец»

Он уже и забыл, как это — наблюдать со стороны за работой отца. С тех пор, как он в команде, только и тренировался, совершенствуя мастерство. Папа за сыном следил и гонял как сидорову козу, а вот сын за отцом не смотрел — некогда. Только что-то из детства помнил, короткие отрезочки событий. Они приходили вместе на стадион — по субботам и воскресеньям, когда у Матвея не было занятий в школе. Девятилетний мальчишка садился на скамейку за бортом, смотрел, как папа старательно завязывает шнурки на ботинках, потом берёт клюшку с крюком на левую сторону, выходит в калитку, обязательно делает круг по площадке и лишь после этого даёт свисток к началу тренировки.

Папа тренировал тогда старший год в хоккейной школе клуба «ХК Уралец». Он их вырастил, выпестовал, и теперь кое-кто из них играет под его руководством в основной команде. Здесь же и он, Матвей. Но сегодня он приболел и будет наблюдать за тренировкой из-за борта, словно его здесь нет.

Вот отец накрепко затягивает шнурки. Кто же отучит его, в конце концов, заматывать их вокруг ноги?! Знает, что нельзя, а всё равно делает — вполне сознательно.

Матвей улыбнулся самому себе и ткнулся носом в левое плечо, продолжая наблюдать за фигурой отца. Тот поднял поседевшую голову и повернулся к сыну, подмигнул чёрным глазом и взялся за клюшку. Да, Матвей иногда замечает, что он дышит тяжело. Надо настоять на обследовании.

Сделав круг, тренер затормозил у красной линии, подняв коньками ворох снежинок, и поднёс к губам свисток, шнурок которого замотан на двух пальцах правой руки — указательном и среднем. Дан сигнал к началу тренировки.

У отца много забот и хлопот. Ребята все довольно опытные, но нет уже в команде того духа, который присутствовал здесь пару лет назад. У кого-то со здоровьем проблемы, кто-то никак себя в игре не найдёт, случается такое; а кто-то просто вредничает…

— Чикаев! Опоздун и опозданец! — тренер живо зацепился взглядом за высокую фигуру, замаячившую на пути к раздевалке. — Дополнительный час!

— Кудинов! — повернулся корпусом к двигавшемуся вдоль борта хоккеисту. — Работай! Работай ногами! Скорость!

— А ну на лёд, зелёные! — тоном, не терпящим возражений, обратился к мальчишкам, хихикавшим у скамейки для запасных. — Малы ещё, чтоб отдыхать! Хохочут! О хоккее на работе надо думать, а не о девочках! Пошли!

— Вадик! Ну, кто делает так, а?! Тебя за это живо на неделю оштрафуют! — возмутился, приметив недисциплинированную игру. — Тебе это надо?!

— Чикаев, быстрее! Крикните там этому копуше: если не появится через минуту, ещё полчаса накину! — раздражённо бросил в сторону раздевалки.

— Отрабатываем два в одного! Игорь! Егор! — короткий свисток к началу действия.

Отец непрестанно жестикулировал руками, а клюшка была ему вместо указки. Молодых мальчишек он подгонял ею обычно, похлопав их по пятой точке. Ну, и сам, конечно, делился большим игровым опытом с хоккеистами, активно используя клюшку. Короткий мощный щелчок Матвей унаследовал от отца.

Вот он возмущается. Один из новобранцев неправильно откатывается назад. Отец в шоке. Парень пришёл в клуб не из нашей хоккейной школы. Там, где он играл, его даже толком отходить не научили. И при этом он ещё умудрился почти весь первый круг чемпионата в основе поиграть.

— Смотри! — сам решил взяться за дело, — Едешь и… раз — влево! и раз — вправо! Разве трудно?! Давай!.. Стой-стой! Пошёл вперёд! Разворот! Отходи! Нет, ну!.. — приблизился к парню, взял его за локоть. — На тебя идёт соперник! Что он будет делать? Правильно, обводить!.. Ты должен в сторону идти, наперерез! Что непонятного?! У тебя задача не дать ему себя обвести!.. Давай ещё раз!

Объясняет прямо как Матвею когда-то. Только раньше отцовские воспитанники едва доставали макушками его плеча, а теперь наоборот — папа смотрит снизу вверх на рослых подопечных.

А вот и Чикаев, наконец, из раздевалки показался. Заработал себе дополнительные полтора часа тренировок. У отца с опозданиями строго, поэтому они редки. А если уж быть совсем честным, папа и Колька Чикаев недолюбливают друг друга. И дело, в общем, в них обоих. Николай со своими утончёнными аристократическими замашками считает себя исключительной личностью, и ему мало быть центральным нападающим четвёртого звена. Кроме того, у Матвея есть сестра-двойняшка Ольга, которую Колька умудрился околдовать своими чарами. А отцу это не по душе вдобавок к тому скептицизму, с которым он относится к Чикаеву как к человеку.

Ощущение, что они друг другу мстят. Николай требует перевести его в первую «тройку», а папа заставляет его пахать как проклятого.

— Матвей, дай-ка воды… — подкатил к борту отец, тяжело дыша и потирая ладонью грудь.

— Может, отдохнёшь? — не вставая, сын протянул ему бутылочку минералки со слабым газом.

Тот отмахнулся, глотая воду.

— Явился?! Не прошло и полгода, Чика!

— Виктор Анатольевич, язвите! — отозвался тот, застёгивая шлем на ходу.

— Коль! Ни стыда, ни совести! — парировал тренер, прислоняясь к борту поясницей и продолжая держать руку у груди. — Ты опаздываешь на третью подряд тренировку. Давай все мои лучшие парни будут дурной пример вон, зелени, — кивнул на молодых, восемнадцатилетних, — подавать. Тебе самому, что ли, хочется лишние силы тратить?

— Да, я смотрю, это у вас нервов через край, если на такую ерунду внимание обращаете, — медленно опустил и поднял ресницы, глядя ему в глаза.

— Послушай, друг! — он чуть повысил голос. — Я всё понимаю, но совесть тоже надо иметь! Ты с главным тренером разговариваешь. Моё терпение кончилось. С этого дня ты будешь в дубле выступать. Всё.

Чикаев брезгливо фыркнул:

— Тренироваться тоже с ними? Можно идти обратно в раздевалку? — и стал теперь уже расстёгивать ремешок под подбородком.

На этот раз не выдержал Матвей. Поднявшись с лавочки, он обратил на себя их внимание.

— Коль, будь добр, не хами, да? — и коснулся плечом отцовского плеча.

Тот снял шлем с кудрявой головы и пригладил волосы, которые до сих пор выбивались из-под него — так модно в нынешнем хоккее.

— Вы, Виктор Анатольевич, приняли стопроцентное решение? Или у меня есть ещё шансы остаться под вашим руководством? Не нужно идти к начальству? — и многозначительно двинул чёрной изогнутой бровью.

— Чика… Заколебал… — у Захарова-младшего с трудом хватило сил удержаться от нецензурной лексики. — Если хочешь остаться в команде, вопросы надо решать тут, внутри неё. Менеджер тебе не поможет, — и повернулся к отцу.

Его было не узнать. Он побледнел, вцепившись рукой в край борта так, что пальцы побелели. Другую руку он крепко прижимал к левой стороне груди.

— Пап! — Матвей живо перескочил через борт, оказавшись на льду, подхватил его подмышки. — Что?! Сердце?!

— О-ой! Прихватило! — еле выговорил тот.

— Помоги! — парень бросил отчаянный взгляд на Чикаева, и тот, испуганно хекнув, поспешил на помощь. — Врача! Вызовите «скорую»!

На стадионе поднялась лёгкая паника. Матвей с Николаем на этот раз действовали, не сговариваясь, согласованно и организованно. Усадив Виктора Анатольевича на скамейку, один раздобыл воды, второй быстро обшарил карманы отца в поисках таблеток. Руки дрожали. Матвей боялся отвести взгляд от его лица. Наконец, вытряхнул на ладошку маленькую красную капсулку и вложил её в посиневшие губы отца. Потом, придерживая его голову, дал запить. Коля расстегнул на тренере замок спортивной куртки, чтобы дать ему возможность дышать глубже.

— «Скорая» едет! — раздался за спиной Матвея голос, и легла на плечо в знак поддержки рука товарища по звену.

— Пап, потерпи немножечко! «Скорая» уже едет! — громко сглотнул и подбадривающе вложил руку в ладонь отца. Тот крепко сжал её. Нестерпимо больно. Матвей чуть не вскрикнул, только издал лёгкий стон. Как ему, должно быть, плохо!

— Оля… — прочитал по его губам Матвей и почувствовал, что папа ослабил захват, глубоко задышал.

— Всё будет хорошо, пап! Терпи!

…В больничном коридоре тихо. Изредка шаркают тапками врачи. Холодный матовый свет. За коридорным квадратом окна — пасмурное осеннее небо, и на его фоне — ветка канадского клёна с остатками листьев бурого цвета.

Матвей был не один. Рядом с ним врач команды и генеральный менеджер, тут же прилетевший в госпиталь, как только ему сообщили о ЧП. Подбадривают. Просят не молчать, если что-то будет нужно. Он хоть и знает, что папе уже лучше, но всё равно душа не находит покоя. Как сказать о случившемся сестре?.. Ему не сидится на месте. У самого уже от волнения сердечко покалывает. Подошел к окну и прислонился лбом к стеклу. Холодное. Голова гудит, кругом идёт и мысль только: папа, папа…

Вот они, красавцы! Две фигуры в белых халатах, кое-как наброшенных на плечи. Спешат из противоположного конца коридора вечный юноша, узколицый Игорь Кудинов и невысокий по хоккейным меркам, но похожий на маленький танк Вадик Сметанин — самый лучший партнёр на свете.

— Ну, как?.. Ему лучше?.. Он в реанимации?.. Ольге сказал?.. Что-нибудь нужно?.. — посыпались вопросы. Матвей лишь успевал кивать или отрицательно мотать головой. Не выдержал. По щекам слёзы поползли.

— Держись, — выдохнул Игорь, приобняв его за плечи, и сам потёр под носом. — Чика не звонил?

— Звонил, — громко вздохнул парень, утираясь рукавом, как в детстве.

— Егор обещал подъехать, — Вадим потрепал его коротко стриженую макушку. — А Ольге я сам скажу, ладно?

— Если Чика не опередит, — шмыгнул носом Кудинов. — Давай-ка быстро, пулей…

— Держись, — он похлопал напарника по плечу, и это уже неоднократно звучавшее слово в этот раз было не просто словом, а чем-то вроде глотка свежего воздуха. Словно теперь всё от него самого зависит, как он себя поведёт. Матвей проводил его взглядом.

— Присядь, — Игорь подтолкнул его к стулу. — На водички… — достал откуда-то минералку. — Не торопись…

— Не могу успокоиться, Кýда, — прерывисто вздохнул.

— Угу, — угукнул тот, что-то вспоминая. Он не понаслышке знал, что это такое. Потом опустился рядом и попытался подбодрить: — Говорят, положение устаканилось?

— Более или менее, — кивнул. — Что ж теперь будет?.. — вопрос в пустоту, на него он не ждал ответа.

Кудинов пожал плечами, потом чуть улыбнулся:

— Он боец, он выберется…

Год первый. Мы вместе

Егор Ларионов

Сегодня 23 августа 1999 года. Ровно месяц прошёл с того момента, как я стал Наташкиным мужем. Она не простила бы мне, если б я забыл. Поэтому чуть свет выбираюсь из-под одеяла и бегу на рынок за её любимыми ромашками. Сонно тащатся по маршрутам автобусы, даже ветер не слишком охотно заигрывает с листвой. Мы живём в самом зелёном райончике города, все так его и называют. Здесь много парков, аллей, садиков.

Иду по цветочным рядам. Всего-всего полно, только ромашек не вижу. Глаза разбегаются. Все жаждут заполучить первого покупателя, зазывают. А я только в затылке чешу. Неужели придётся бежать куда-то ещё? Нет! Вот они. Нашёл-таки у какой-то бабульки. Прикинул и решил взять всю охапку.

— Это кто такая счастливая? — улыбнулось сморщенное личико с добрыми выцветшими глазами.

— Жена, — пропыхтел я, подхватывая цветы подмышку. Иначе нести их было неудобно, я рисковал растянуться на асфальте.

Обратный путь занял пятнадцать минут. Ленивый толстый кот нашей соседки с первого этажа нежился на подоконнике в солнечном свете. Потянулся. Зевнул… Теряя мелкие цветочки, я поднялся по ступенькам на свой третий этаж и кое-как попал ключом в дверь.

Наши окна выходили на запад. Но солнце в спальне обязательно присутствовало и утром, отражаясь от стёкол дома напротив. Я шагнул в комнату через порог и не смог не улыбнуться. Наташка, как и тот кот, вытянулась поперёк кровати, а, услышав шаги, потянулась и, повернувшись ко мне, зевнула, прикрывая рот ладошкой.

— Можно я угадаю, где ты был?

— Угадай, — я продолжал стоять за шкафом, высунув только нос.

— Пахнет мокрой травой, — она перевернулась на спину и, раскидав по подушке волосы, прикусила свой указательный пальчик. Что-что, а флиртовать она умеет, в этом я убедился ещё в первый день знакомства.

— Тебя не проведёшь, — улыбнулся я и зашелестел своим подарком. — Это тебе, — и, вручив ей цветы, чмокнул в нос.

— Фотографируй меня скорее! — сияла она. — Это моё самое лучшее утро на свете!

Подарить любимой самое лучшее утро! Я уже жил не зря. Она невероятно фотогенична. То изогнёт домиком бровки. То невинно хлопнет пушистыми ресничками, и озорно засверкают золотисто-карие глаза. То растреплет волнистые волосы или сунет нос в жёлтые солнышки, обрамлённые сотнями лепестков. То выставит кокетливо гладкое плечико с голубой бретелькой-бантиком… Уже не до фотографий.

— Ай, Егор! — она стала прятать от меня ромашки. — Ты же их помнёшь! Ну!.. Смотри, что ты наделал! Постель в зелёных пятнах!

— Я все постираю, — мурлыкнул ей в ушко, заставляя выпустить цветы из рук. — Я же у тебя Золушка, — и потёрся небритой щекой о её шею. Наташка передёрнулась и, выдворяя меня с этой нежной территории, прижала голову к плечу.

— Ларионов, я люблю, когда ты небритый, но только если твоей щетине хотя бы два дня. Ты почему-то об этом забываешь, — она уже смирилась, что мокрые цветы раскиданы по постели и теперь переключилась на мою персону. Видимо, я чересчур рьяно бросился показывать, как сильно и нежно люблю её. Как обычно, забылся.

— Прости, — я сложил покаянную голову у неё на груди. Она запустила пальцы в мои короткие волосы и стала делать массирующие движения.

— А ты купишь мне мороженое? — детский вопрос.

— Моя сластёна! — я свалил её прямо в ромашки.

— Егор! Что ты делаешь? Мы их раздавим! — засопротивлялась.

— Я тебе ещё насобираю!

…Это был последний полноценный день, который мы могли провести вместе перед сборами. Завтра вечером мы отправляемся с командой за город. Закончилось межсезонье, пора приступать к тренировкам. Я уж и забыл совсем о работе, очень бурным получился у меня отпуск. Подготовка к свадьбе, само празднество, путешествие на море. Все это отняло столько сил, что, наверно, я был бы непрочь отдохнуть ещё с месяцок.

Что происходит в команде, мне неизвестно. Понятно, что кардинально меняют состав, но что и как — для меня тёмный лес. Я выпал из реальности. Для меня не существует хоккея уже целый месяц. Мне 22 года, из них пятнадцать я занимаюсь хоккеем, он стал моей болью и радостью, выработался рефлекс: когда я слышу это слово — хоть даже в сотый раз в какой-нибудь глупой рекламе, — неизменно поворачиваю голову… И тут такое: другая болезнь — жена.

Но теперь нужно возвращаться в привычную колею. Это примерно, то же самое, что поставить на место вывихнутый сустав.

Три недели сборов. И из них лишь три ночи в постели с женой. А потом две выездных недели. Расписание я уже видел. Я уезжаю завтра вечером. И нам надо прожить эти сутки так, словно завтра ничего не будет.

— Чем мы сегодня займёмся? — Наташин носик коснулся моей щеки, и она чмокнула меня в небритый подбородок.

Я взглянул на наручные часы. Ого! Мы провалялись в кровати почти до полудня. Да и не хотелось вылезать. Лежать бы ещё и лежать.

— Ну, для начала устроим постирушки, — я взял с подушки цветок и вставил в её волосы. — Я же обещал. А потом совершим бартер: я тебе ведро мороженого, а ты мне печёную курочку. Хорошо?

— Ладно, — согласилась. — А потом?

— Хочешь, сходим в кино?

— Не хочу, мы там позавчера были, — тихонько фыркнула.

— Тогда сама придумай.

— И придумаю. Мы пойдём выбирать чайник, ты же мне вчера спалил чайник, дорогой, — это она ко мне обратилась, а не определила стоимость посудины. Да, спалил. Поставил на плиту и забыл о нём. Так сама же виновата. Кто просил спинку потереть? И насколько это затянулось?

— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа, — я вздохнул.

— А теперь иди бриться! — она чмокнула меня в нос, и я встретился взглядом с её шаловливыми глазками. Потом подскочила резво, стащив с меня одеяло, и, кутаясь в него, побежала из комнаты. Через полминуты хлопнула дверь в ванную.

Просто чудеса женской логики. Не перестаю удивляться. Отослала меня бриться, а сама заперлась в ванной. Да и совершенно не хочется, если честно, брать в руки станок. Лучше чай согрею в кастрюле, пока она там чупахтается. Желудок уже начинал гневаться, требуя чего-нибудь принять.

Я приготовил Наташины любимые горячие бутерброды с колбасой и расплавленным сыром. Первое время я совал в них веточку укропа или петрушки, но она начинала плеваться при одном их виде. Мои доводы об их полезности не имели действия. Жена заявляла: что полезно, то не всегда вкусно. Мёд она тоже не ела. И малиновое варенье. Да и вообще всё, что пахло малиной. Говорит, в детстве перекормили.

Она снова захлопала дверьми. Загремела какими-то тюбиками. Я терпеливо ждал, когда она изволит явиться в кухню. Включил телевизор, мирно до этого времени дремавший на холодильнике, и стал размешивать сахар в чашке.

— Эй, жена моя, природная, — именно это слово означало в переводе с латинского её имя, — потом намажешься своими мазилками! Я уже всё съел!

— Иду-иду! Сейчас цветы куда-нибудь поставлю! — раздалось в ответ. Следующие минут десять она металась по квартире в поисках вазочек и банок. На моё предложение сунуть всю охапку в тазик, справедливо заметила, что в тазике я буду сегодня стирать. Наконец, когда я уже почти допил свой чай, пришла ко мне и опустилась рядом на мягкий диванчик, устало вздохнула и положила голову мне на плечо.

— Твой чай уже остыл, — я повернул к ней лицо, ткнулся носом в ароматные влажные волосы.

— Ну и пусть. А что ты смотришь? Новости? — взяла с тарелки бутерброд и уставилась в телевизор. — Я забыла тебе сказать… то есть не успела. Тебе звонили.

— Кто? Когда? — я забросил её ножки к себе на колено и откусил от предложенного бутерброда. — Давай ешь сама.

— Сегодня утром, когда ты убегал. Виктор Анатольевич.

— И чего ему не спится… — я пожал плечами и потёрся носом о щёчку жены. — Сказал что-нибудь?

— Да ничего. Велел напомнить, что на работу завтра. Ты уже весь, наверно, чешешься оттого, как хочется в руки клюшку взять. Устал от меня, да?

— Да вообще надоела ты мне до изжоги! — подтвердил я шутливо, но она, как водится, обиделась, отвернулась, засопела. Я ухмыльнулся, молча встал, чтобы помыть за собой чашку. — Давай быстрее сушись, одевайся, пойдём за чайником.

— Не пойду я ни за каким чайником! — даже не посмотрела в мою сторону. — Сам иди!

Я отодвинул занавеску на окне в угол, распахнул пошире створку. Тёплый ветерок. И жёсткий голос жены:

— Закрой окно! Я мокрая! Меня продует!

— Мокрая… продует… — я передразнил её, отобрал у неё бутерброд и подхватил на руки. Она взвизгнула. Взял её поудобнее и высунул ножки в окно.

— Ай-ай-ай! Дурак! Поставь меня на место! — вцепилась в мою шею и замахала ногами так, что чуть не слетели тапки. — Пусти меня, Егор! Я боюсь!

Потрепав ей нервишки, стараясь не задеть горячую кастрюлю, вернул её обратно в квартиру, но на пол не опустил. Упали тапки. Замечательный финал.

— Идиот! — стала вертеться и всё-таки плюхнулась на пол. Но и дальше я её не отпустил.

— Сама ты дурочка. И шуток не понимаешь, — спеленал её по рукам, чтоб не брыкалась. — Чего вредничаешь?

Пыхтит. Уворачивается. Не даётся.

Кое-как вымудрился чмокнуть капризную в нос. И поспешил ретироваться.

…Несколько часов я пытался заслужить прощение, сидя в ванной возле древней стиральной машинки, а потом ещё и собственноручно готовя в духовке курицу. Потому что Наташка отказалась меня кормить, а есть всё равно хотелось. А когда я, наконец, весь взмыленный приволок ей из магазина килограмм мороженого, смягчилась и даже разрешила поцеловать себя в щёчку.

За чайником мы всё-таки пошли, долго спорили в магазине: ей хотелось эмалированный с розовыми цветочками, я настаивал на обычном — алюминиевом. В конце концов сошлись на компромиссе и сделали посудной лавке двойную выручку… На полпути домой попали под дождь. На удивление тёплый, летний, солнечный. Спрятались под деревом в знакомом парке.

— Всё равно мой чайник лучше твоего! — весело заявила жена, держа меня за руку и толкая бедром в бедро.

— Это чем же? — парировал я.

— Всем!.. Я промокла! А ты похож… — замолчала подленько.

— На кого?! — метнул на неё взгляд. Волосы взъерошил ветер. На носу повисла дождевая капелька. Глаза шаловливо сверкают. Мокрое платье облепило тело, выставляя все округлости напоказ. Я обнял её за талию и прижал к себе, пытаясь отодрать подол от бёдер и одновременно оглядываясь вокруг, не видит ли её кто. — Ну? На кого?

— На мокрого павлина, — выдала и уткнулась носиком мне в плечо, обняла за шею рукой, в которой держала чайник, и я почувствовал спиной приятный холод.

— Да ты тоже… цыплёнок лохматый… — я чуть запнулся, выбирая слово поаккуратнее, чтобы вновь не навлечь на себя гнев.

— Что ты там делаешь? — она, видимо, почуяла, как отстаёт от кожи не без моей помощи мокрая ткань.

— Ничего, — обнял ее обеими руками, и она, чуть пискнув, подалась вбок, отстраняясь от моего чайника. — Холодно?

— Да… Егор… — и указала куда-то за мою спину.

Я обернулся. Кто-то пришпилил на ствол дерева объявление о наборе мальчиков в школу «ХК Уралец». Сине-красные буквы и картинка, изображающая двух маленьких хоккеистов.

— Когда ты играешь в хоккей, ты про меня забываешь, — погрустнела и шмыгнула носиком.

— А когда я с тобой, забываю про хоккей… — специально произнёс это еле слышно, чтоб кое-как можно было разобрать сквозь шум дождя. Но она поняла.

— Это дурацкая работа, Егор! Если бы ты просто играл зимой, вечером, два часа в день… а то… Я не вижу тебя…

— Это больше, чем работа, — отозвался я как-то отрешённо. Почему-то когда она начинала этот разговор, между нами включалось непонимание. — Давай не будем…

Наташка вздохнула громко, как только могла, и повернулась ко мне спиной. Даже не ко мне — к объявлению. Чайники звонко ударились друг о друга. Мы, наверно, странно выглядели со стороны.

— Я боюсь твоих синяков, рубцов, шрамов. Не тех, что есть, а тех, что будут… — объяснила.

— А разве они не украшают твоего любимого мужчину? — попытался пошутить я.

— А разве они не треплют нервы твоей любимой женщине? — тихонько раздалось в ответ.

Я помолчал немного, глядя на солнечный ливень.

— Ты же знаешь, сладкая, кроме тебя и хоккея у меня нет ничего. Хоккей — не работа, это образ жизни. Я дышать перестану, если с ним завяжу. Если б даже хотел всё бросить, не смог бы…

— Ты больной, — натянуто улыбнулась.

— Я счастливый! — расплылся в улыбке я.

Остаток дня прошёл в какой-то наэлектризованной тишине. Наташа от меня не отходила, всё льнула ко мне и даже согласилась, что воду мы станем кипятить в моём чайнике. Я, наверно, в жизни так ещё не ненавидел хоккей. За то, что люблю его и, может быть, даже… больше, чем жену. Я хотел на сборы, рвался туда, но именно поэтому сейчас тихо страдал мой самый родной человечек.

Помню книжку, где героине предстояло расстаться на время с другом. Он уезжает, а она знает, как это: «неделю умираешь, неделю просто больно, потом начинаешь забывать, а потом кажется, что ничего и не было, что было не с тобой» [1]… Но у нас до этого не дойдёт. Я буду постоянно о себе напоминать. Звонками, сообщениями и побегами из лагеря. Уверен, там меня поймут.