Глава 2

Явившись поздним вечером в хостел после съёмок странного действа на Крещатике и пары-тройки дринков с Иваном, я решил всё же поругаться с местной администрацией – ну ведь это же очевидный обман – предлагать жалкий хостел под видом приличного отеля.

Но потом размяк, сидя на кровати, и слегка подуспокоился.

В конце концов, комната была у меня отдельной, в ней имелся душ и туалет, а то, что в коридоре отсвечивало ещё примерно десять таких комнат, меня никак не задевало – они все оказались пустыми, двери в них были приоткрыты, и в темноте виднелись лишь аккуратно заправленные кровати. Я был единственным обитателем этого заведения.

Да, ещё в моей комнате имелся телевизор. Он был старым, квадратным, большим, но, судя по горящим диодам под надписью «сеть», работал.

Я встал с кровати, нашёл на подоконнике пульт и нажал на кнопку «Вкл».

– …геть всех москалей! Никакой пощады врагам украинского народа!..

На экране бесновался местный фюрер – худощавый брюнет в вышиванке ругался и плевался в меня с экрана почему-то на фоне географической карты с данными температуры и белёсыми циклонами.

Я послушал его с минуту и осознал, что это действительно прогноз погоды, просто каждые два-три сообщения о погоде в конкретных областях Украины ведущий перемежает парой предложений о необходимости борьбы с сепаратизмом и москалями.

– На окупованих територіях немає снігу. Ще там немає води, немає продовольства. Діти сепаратистів сидять голодні в підвалах, їх школи зруйновані. Там немає порядку і цивілізації, там панує русскій мір, що рушит все живе…

Говорил этот синоптический фюрер как бы на украинском, но по построению фраз и подбору слов было ясно, что речь идёт об исковерканном русском языке – мне все слова в его злорадной речи были понятны без перевода. Он откровенно радовался тому обстоятельству, что после очередных артиллерийских обстрелов со стороны украинской армии мирные жители русскоязычных регионов Украины прячутся в подвалах вместе с детьми.

Стало грустно – почти так же, как в самолёте полдня назад, или как час назад на Крещатике, или полчаса назад в кафе с Иваном.

С точки зрения аборигенов, я был типичный москаль – говорю по-русски, бандеровцев и прочих нацистов на дух не переношу, да и в принципе от национальной политики меня подташнивает. А местная публика, как я уже успел заметить, напротив, обожает поговорить на эти темы и использует любой повод.

Возвращаясь с Крещатика, я зашёл в ночной магазин купить плюшек да чая. Продавщица рассмотрела мою банковскую карту – она была, разумеется, оформлена на русском языке, там имелись слова «Санкт-Петербург» и прочие улики.

– Та вы шо, с России к нам приехали? – всплеснула она толстыми ручками.

– Ну да, из России, – признался я осторожно.

– Политический эмигрант, наверное? Бежали от Путина? – подсказала она мне самую убедительную версию.

– Э-э, вроде так, да, – на всякий случай согласился я.

– Ах, как же вы там, бедные, живёте, – снова всплеснула она руками. – Ведь у вас же всё запретили, даже мясо и сыр!

– Почему всё запретили?

– По телевизору показывали: Путин запретил ввозить в Россию продукты, санкции на нас наложил. А своего-то у вас нет ничего. Бедный ты, сынку, – пожалела она меня. – У меня сало отборное, бери, недорого, очень вкусное. А вот сыр, смотри, в России такой не продают. А ещё солонина…

Я едва успел остановить её, пока она выкладывала на прилавок свой санкционный товар.

Купить, конечно, в итоге пришлось намного больше, чем я рассчитывал, иначе она меня не поняла бы.

И вот сейчас я резал сало тонкими ломтиками (действительно, вкусное), сверху накладывал сыр (оказался российским, производства какого-то белгородского совхоза) и думал о том, что финал моей миссии здесь совершенно очевиден – меня сцапает СБУ или другая политическая полиция в ближайшие пару дней. Уж больно я выделяюсь среди местных истинных арийцев.

По телевизору закончился прогноз погоды, и тут же, даже без прокладки в виде рекламы, началось какое-то политическое шоу. Несколько мужчин, наряженные, естественно, в национальные костюмы, то есть буквально в шаровары и вышиванки, начали одновременно кричать друг на друга. Я разобрал слова «москаль» и «Путин», всё остальное было нечленораздельно, хотя русские слова и проскакивали. Но потом ведущий злобно гавкнул на них на украинском языке, и они послушно затихли.

Затем под титром «Юрий Сиротюк, партия „Свобода“» пухленький мужичок в истрёпанной жизнью вышиванке и таких же потёртых шароварах с растянутыми коленками вдруг произнёс очень внятную речь, глядя с экрана мне прямо в глаза:

– Всякая мразь, что говорит и думает по-русски, должная быть физически уничтожена. Я это говорил ещё десять лет назад, в 2006 году, я это повторяю и сейчас. Слышишь меня ты, русская мразь? Ты будешь уничтожена повсюду, не только в Украине, а всюду в мире!..

Я выключил телевизор. Интересно получается, подумалось мне. Украинский национализм многие сочувствующие оправдывают тем, что он будто бы возник после крымских событий, когда жители полуострова проголосовали на референдуме за бегство с Украины подальше от националистов. Но вот же человек вам в лицо признаётся, что призывал убивать русских на Украине ещё десять лет назад. Сам признается, без принуждения. И таких упоротых, как этот тип, здесь, на Украине, вырастили десятки, если не сотни тысяч. Значит, если бы крымчане не освободились из смертельных киевских объятий, гореть им сейчас, как горели русские граждане Украины в Одессе два года назад, в ходе переворота, или русские под обстрелами гаубиц в Донецке и Луганске.

Есть известная история про бабушку, которая пережила Холокост в белорусском посёлке, сожжённом дочиста представителями одной известной европейской цивилизации. Она сказала бессмертные слова, которые надо бы высечь в граните: «Милый мой внучок, попробуй понимать жизнь так, как она есть, ничего за других не додумывая. Жизнь на самом деле проще, чем ты думаешь. Поэтому, если кто-то когда-нибудь будет говорить, что хочет убить тебя и твоих друзей, – поверь ему сразу. Не ищи объяснений, почему на самом деле тот человек имеет в виду совсем другое. И пусть твои друзья не рассказывают друг другу, что это просто какая-то ненастоящая политика, или игры, или какое-то недопонимание разных мировых культур. Нет! Если некие люди говорят вам, что хотят убить вас, вам надо верить этим людям. Просто поверьте! Сразу. И либо бегите, либо защищайтесь. Но только не ждите, когда вас начнут убивать».

Я проснулся от назойливого пиликанья будильника в телефоне и довольно долго соображал, как так получилось, что я сплю, одетый, на кровати в какой-то маленькой тёмной подвальной комнатушке.

Потом я быстро умылся, переоделся и, вернувшись к кровати, открыл ноутбук. Директор вчера вечером убедительно просил присылать по материалу ежедневно, но где здесь набрать интересных событий на каждый день, я ещё не понимал.

Впрочем, в Сети все варианты на это утро нашлись довольно быстро. У меня даже оказался выбор между акцией ларёчников в защиту малого бизнеса и маршем жертв русской агрессии. Но потом, покопавшись среди прочих анонсов, я увидел замечательное объявление:

«В помещении Киевского городского дома учителя (ул. Владимирская, дом 57) пройдёт массовое мероприятие с участием официальных лиц – депутатов всех уровней, чиновников, а также местной элиты. Будут руководитель фракции ВО „Свобода“ в Киевсовете Юрий Сиротюк, народный депутат Украины Андрей Ильенко, группа „Хорея казацкая“, кобзари Тарас Силенко, Василий Лютый, Святослав Силенко, лидер группы „Тень Солнца“ Сергей Василюк и группа „PoliКарп“ и другие».

Националисты в Доме учителя – что может быть познавательнее для примерных учеников? Я захлопнул ноутбук, взял камеру и, поразмыслив, ещё и штатив. Он, конечно, неудобный и тяжёлый, но знаем мы эти мероприятия с участием официальных лиц – пока все не выговорятся, мероприятие не закончится, а руки у меня не казённые.

В дверях на улицу мне попалась уборщица, она же администратор хостела – немолодая грузная женщина в линялом халате со шваброй и ведром в натруженных руках.

– Ох, молодой человек, здравствуйте. Хорошо, что я вас встретила. Вы ведь не уезжаете? – она подозрительно покосилась на штатив в чехле у меня за спиной и сумку с камерой в левой руке.

– Здравствуйте, вроде нет, ещё не уезжаю.

– А когда уезжаете?

Меня удивила её настойчивость, но я ответил максимально честно:

– Недели через две, наверное.

– Ах, значит, продлевать будете? Меня, между прочим, Алёной Григорьевной зовут, – обрадовалась она и поставила швабру с ведром на пол.

Я уж подумал, что она хочет денег за продление прямо сейчас, но она улыбнулась и торжественно сказала мне:

– Вы нам за три дня аванс переплатили, оказывается. Нужно меньше было платить. А если вы ещё на две недели остаётесь, то мы ещё меньше возьмём, скидка вам полагается. Вы же не съедете от нас?

До меня дошло, что меня тут любят как единственного клиента и не хотят терять. Разбежались клиенты-то после Революции Достоинства.

– Вообще, я думал съехать, поискать место подешевле, – мстительно признался я. – Но если вы дадите скидку…

– Дадим-дадим, вдвое ниже будет вам всё – и проживание, и стирка, и уборка, и охрана, – затянула Алёна Григорьевна перечисление своих платных услуг, но я прервал её кивком.

– Я согласен, спасибо. Мне надо идти.

– А куда? – спросила она меня вдруг с какой-то сельской простотой.

Было ясно, что она хочет понять, кто я такой и зачем приехал в Киев. Но ведь я так и не продумал нормальной легенды – версия с зубами мне вдруг показалась совсем неубедительной для этой чуткой, видавшей виды женщины.

– Я – физик-ядерщик, приехал сюда по делу государственной важности, – вспомнил я свою вузовскую специальность.

– С нашими государственными людьми будете встречаться? – всплеснула она руками.

– Да, но это неофициально, – сообщил я с максимально суровым выражением лица.

– Вот я всегда говорила, что все эти ссоры между Россией и Украиной только для виду. А на самом деле мы сотрудничаем, правда ведь? Вы не подумайте на всех, я русская, дети мои русские, да мы тут все русские, нет у нас никакой злобы к русским, откуда, ведь мы сами русские… – затараторила она обрадованно, и я не стал её ни в чем разубеждать, а просто пошёл наверх по лесенке из этого тёмного полуподвала, помахав вниз на прощание свободной рукой.

Я дошёл до первой попавшейся «Пузатой хаты»[1] и, пока завтракал там, размышлял, не свалял ли я дурака со своей легендой. Пойдёт ли Алёна Григорьевна в местное гестапо сразу или немного подождёт.

Допив компот, я пришёл к выводу, что она сообщит обо мне только по истечении срока моего проживания, то есть как минимум через две недели, иначе потеряет кучу денег. А никакое гестапо возмещать чужие убытки никогда не будет.

Выходя из столовой, я увидел у стены знакомую лохматую скотиняку. Рыжая дворняга, скорбно ссутулившись, сидела у дверей, положив грустную морду на банку с мелочью. Банка была привязана к лохматой груди жёлто-синими лентами, ещё несколько таких ленточек украшали туловище пса в самых неожиданных местах от передних лап до хвоста.

На моих глазах сердобольная бабушка, выходя из столовой, потянулась к банке, бросив туда несколько монет. Дворняга не шелохнулась, только сделалась совсем несчастной, и тогда бабушка полезла в кошелёк. Выудив оттуда несколько бумажек, она стала искать среди них самую мелкую, одногривенную, когда рыжая морда вдруг метнулась с места вертикально вверх, как кобра, цапнула в зубы несколько банкнот прямо из неловких морщинистых рук, после чего пулей понеслась по Крещатику, петляя между прохожими точь-в-точь как умная самонаводящаяся ракета уходит от ракет ПВО.

– Ах ты, гадина какая! – завопила потрясённая бабушка, бросившись вслед за дворнягой на удивление энергично, будто всю жизнь только и бегала за собаками, ворующими деньги.

– Стой, скотиняка! Держите её, люди добрые! Держите её!

Бабушка утряслась за собакой куда-то в сторону Майдана, а я неторопливо пошёл в противоположную сторону, по дороге размышляя о вероятности встретить двух разных рыжих дворняг-попрошаек в одном городе.

Дом учителя на улице Владимирской оказался типовым домом культуры, которых в Советском Союзе было по одному проекту понастроено несчитано от Одессы до Магадана.

Несмотря на предполагаемый официоз, мероприятие неожиданно привлекло огромное количество народу – уже на подходе к зданию во дворах клубились толпы чубатых хлопцев и тётеньки в распахнутых пуховиках – чтоб было видно вышиванку. Мелькали также граждане с гитарами, дудками и даже лютнями, насколько я мог опознать этот редкий музыкальный инструмент.

При входе в здание никто вопросов не задавал, но после гардероба я увидел посты охраны из добрых молодцев с чубами и дубинками наперевес возле каждой из дверей, ведущей в актовый зал.

Понаблюдав за ними с минуту, я понял, что молодцы не спрашивают документы или приглашения, но строго оценивают публику по внешнему виду. Так, длинноволосого юношу в обтягивающих джинсах и такой же приталенной кофточке, да ещё в розовых очках и с тоннелями в каждой мочке, обозвали хипстером и прогнали переодеваться.

Я вытащил камеру из сумки, положил штатив на плечо, выпятил свою многострадальную челюсть вперёд и пошёл к ближайшей двери.

Молодцы безропотно расступились, а один даже придержал дверь, чтоб мне было удобно заходить в зал со штативом.

В зале на узкой площадке перед сценой уже выстроилась шеренга телекамер, и операторы оттуда смотрели на меня отнюдь не дружелюбно.

– Ты откуда тут взялся, людина? – с неожиданной злобой спросил меня ближайший коллега, огромного роста громила в красных шароварах, красно-белой вышиванке и с чубом размером с гребень динозавра. – Семь камер только аккредитовали, для тебя тут места нет, ты же видишь…

– Ну, парни, я втиснусь аккуратно, не помешаю, – с максимальным дружелюбием предложил я, осторожно расставляя штатив и навешивая на него камеру.

– «Парни», – передразнил меня мой чубатый собеседник. – Ты москаль, что ли?

– Почему москаль, я не москаль, я вовсе не москаль, – бормотал я вполголоса, как заклинание, продолжая установку и настройку камеры.

– Потому что правильно говорить «хлопцы». А «парни» говорят только москали.

Я решил теперь вообще помалкивать, но публика в зале собиралась долго, и операторы скучали.

– Ты на кого работаешь? – снова спросил меня всё тот же разговорчивый громила.

Я было покрылся испариной, но потом до меня дошло, что вопрос невинный – меня всего лишь спрашивают, на какое издание я работаю.

– Болгарское радио «Авторевю», – отозвался я как можно более равнодушным голосом. Накануне я нашёл в Сети единственную в Болгарии крупную радиостанцию, сайт которой закрылся на реконструкцию на полгода. Поэтому они вещали только в офлайне, и мне показалось логичным нарисовать себе удостоверение с логотипами именно этой станции и со своим именем.

– А на хрена снимать видео для радиостанции? – снова удивился не в меру любопытный сосед.

– В радиопередачах заказчики ставят только звук, конечно. Ну, а вообще они ещё и продают моё видео коллегам, кому оно требуется, – рассказал я свою легенду, слегка запинаясь.

– Херню ты какую-то несёшь, – подытожил громила, разглядывая меня с нехорошим интересом.

– Почему?

– Потому что, чтобы писать нормально звук, ты сейчас должен отнести на сцену и в президиум по радиомикрофону как минимум. Или прокинуть туда проводной микрофон. А ты тут пишешь с пятидесяти метров какое-то говно строго с «пушки» и думаешь, что я идиот, да?

– У меня украли весь звук, – со скорбной физиономией объяснил я. – Номер ночью обнесли, оставили только камеру, потому что я её под подушкой хранил. – Придётся заказчику брак отправлять, а что делать?

На моё счастье, на сцену вышли музыканты – близнецы моего соседа, потрясая чубами и шароварами. Заиграла громкая музыка, и разговаривать стало невозможно.

Музыканты сыграли сразу три украинские народные песни подряд, но публику в аудитории это ничуть не утомило. Напротив, многие зрители вставали с мест и бешено аплодировали после каждой песни, то ли выпрашивая повторное исполнение, то ли демонстрируя патриотизм.

Потом к трибуне вышел Юрий Сиротюк. Я узнал скандального депутата из телевизора, хотя сейчас, в отличие от своего телевизионного образа, он был одет цивильно – джинсы, пиджак, обычная сорочка без патриотической раскраски. Но этот свой скромный вид депутат тут же компенсировал необычайно агрессивной речью:

– Я не понимаю, как на втором году войны кацапоязычное быдло ходит тут и разговаривает по-русски. Я не понимаю, как может «вата» говорить: «Давайте перейдём на русский». И мы победим Путина? Эта война – за украинскую политику. Пока мы не станем разговаривать на своей земле только на мове, пока будем вести себя как диаспора, пока будем позволять лишним – неважно, какие они, Аваков или Саакашвили – руководить на нашей земле, порядка, мира и справедливости не будет. Надеюсь, что мы выиграем две эти войны – войну за отвоевание украинцами Украины и… Слава Украине!..

Музыканты на эмоциях вскочили со своих стульев и начали стоя играть на лютнях и гитарах что-то бравурное, маршевое, отчётливо напоминающее Wenn die Soldaten.

– Україна первише всього! – заорали музыканты со сцены, и этот клич слился в могучее: «Слава!», которое, в свою очередь, преобразилось в звонкое «Хайль!», эхом прокатившееся по залу от стены до стены.

Скажи я хоть слово по-русски, меня бы немедленно, думаю, забили бы этими самыми лютнями и гитарами.

Я не стал дожидаться перерыва, выключил камеру, быстро сложил штатив и удалился прочь, с максимально озабоченным видом поглядывая на часы.

Глава 3

Посещение Дома учителя мне очень не понравилось. Было ясно, что я совершаю ошибку за ошибкой, и всё это кончится быстрее, чем я предполагаю. Не видать Алёне Григорьевне моих денег даже за две недели, если я тут буду так глупо ошибаться.

Для начала мне следовало действительно купить выносной микрофон – ведь если я работаю для радио, хоть бы и болгарского, хороший звук для меня должен быть обязателен.

Но даже эта задача оказалась непростой – среди множества специализированных магазинов, торгующих в Киеве подобной техникой, две трети оказались закрыты. На витринах у них висели разнообразной формы, но одинакового содержания таблички: «Аренда».

Наконец, в каком-то крупном торговом центре я нашёл приличный радиомикрофон, но он стоил совершенно безумных денег, которые я был не готов платить даже ради такого важного дела, как убедительная легенда. Кончилось всё тем, что я купил двадцатиметровый шнур и обычный микрофон на подставке. На подставку для микрофона с двух сторон наклеил распечатанные загодя логотипы радио «Авторевю», ещё один лого приспособил на саму камеру. С учётом удостоверения на болгарском и английском языках, висевшего у меня на шее, я теперь ничуть не напоминал ненавистного аборигенам москаля, и это меня немного успокаивало.

Всё время, пока я бродил по киевским магазинам, мне не давала покоя одна мысль. Как так может быть, что подавляющее большинство простых людей в частных разговорах со мной убедительно говорят о том, что не хотят разрыва с Россией, но при этом политики, которых эти люди якобы выбрали, яростно требуют не просто разрыва отношений, а полноценной войны с Россией?

Это выглядело какой-то шизофренией, раздвоением национального сознания. Добавляло красок в эту шизофрению и другое обстоятельство – по телевизору и на официальных мероприятиях все говорили строго на украинском языке или на суржике. При этом в частных беседах повсюду – на работе, в магазине, в кафе – все без исключения говорили на русском.

Это был какой-то театр, где все актёры старательно играли свои роли, но перед кем они так старались, я ещё не понимал.

В конце концов, любопытство взяло верх над осторожностью, и я решил провести опрос на эту тему прямо на улицах Киева. Кроме того, я был уверен, что такой опрос станет хитом в Рунете, и директор агентства хотя бы на время перестанет упрекать меня в тунеядстве и разгильдяйстве.

Я вернулся на Крещатик, установил штатив и поставил камеру так, чтобы в кадре был виден Майдан и разные узнаваемые киевские здания. Размотал свежекупленный провод, взял микрофон с болгарскими наклейками и, бодро улыбаясь, отважно шагнул в сторону первого своего в Киеве респондента – симпатичной молодой девушки. Она неспешно вышагивала своими длинными ногами мимо витрин и всем своим видом показывала, что свободного времени у неё просто завались.

– Добрый день, вас беспокоит болгарское радио «Авторевю». Не ответите нам на такой вопрос: как вы считаете, нужно ли Украине восстанавливать нормальные отношения с Россией? И если да, почему ваши политики считают иначе?

Девушка поначалу ответила мне на улыбку, но вслушавшись в вопрос, вдруг отскочила от меня, как от прокажённого.

– Я с москалями на такие темы не разговариваю! – обойдя широким полукругом мой штатив с камерой, она быстро зашагала прочь. Вот так заторопилась вся сразу.

Я смотрел ей вслед с изумлением, не понимая, что во мне вызвало такую реакцию. Да, с зубами у меня не очень, улыбка пока не голливудская, но те же два потерянных слева и справа зуба можно увидеть, только когда специально показываю, так-то дефекта не видно. Но ведь что-то во мне явно пугало добропорядочных киевлян.

Следующей жертвой стал седой высокий мужчина в потрёпанном плаще из 90-х годов, красивый и уверенный, а-ля Ален Делон. Он оказался разговорчивей и откровенней:

– Ты москаль, что ли? Здесь такие вопросы только ваши задают.

– Но как бы вы ответили на этот вопрос?

– Никак. Я тебе отвечу, а ты потом это покажешь по своему телевидению. И что будет потом? Я человек серьёзный, у меня бизнес.

– А что будет потом?

– Да ты дурак совсем, москалик. Или блаженный. Или прикидываешься, я вот тебя не пойму…

До меня вдруг дошло, что он просто боится отвечать на камеру. И длинноногая девушка тоже боялась, но прятала свой страх за деланой агрессивностью.

Я опустил камеру и тут же услышал от своего седого респондента обстоятельный разбор ситуации на Украине.

– Война простым людям не нужна, конечно. Война нужна только политикам.

– Так ведь вы же этих политиков и выбрали?

– Кто это «мы»? Я их не выбирал.

– Вы не ходили на выборы?

– Нет, конечно. Какой смысл? Из кого там было выбирать-то?

– А за каких политиков вы бы стали голосовать?

– Они должны быть вроде вашего Путина. Чтоб снаружи жёстко со всеми врагами разбирались, а внутри страны – чтоб не давали пикнуть всякой мрази. Так победим.

Я совершенно запутался и некоторое время тупо смотрел на него, а он на меня. Наконец я спросил:

– Как вы догадались, что я москаль?

– У тебя сзади парашют болтается, Штирлиц хренов, – захихикал он и тоже пошёл от меня прочь.

Я снял камеру и начал складывать штатив, когда на меня вдруг из ближайшего переулка целенаправленно вышли трое молодых парней в камуфляже.

– Будь здоров, громадянин. Вы с какого канала? – спросил один из них с позабытой мною уже интонацией уличного хулигана. В Питере, кстати, я на такой вопрос отвечаю просто: «С канала Грибоедова».

– Здравствуйте. Я от болгарского радио, «Авторевю» называется, – вежливо объяснил я.

– А будьте так ласковы, покажите нам своё удостоверение, – все с теми же блатными ужимками уличного гопника продолжил молодой человек, демонстративно почёсывая жутковатый шрам на шее, видимо, чтоб я его увидел и испугался.

– А вы, собственно, кто такие? Полиция? – решил возмутиться я.

– Мы народная дружина. А вот ты что за фрукт? Что ты тут снимаешь, вопросы какие-то задаёшь прохожим?

– А что, нельзя? У вас же вроде демократия, как у нас в Болгарии, можно всем гутарить…

– Гутарить?!

– Ну, балакать?

– Балакать?! Ты, наверное, хотел сказать – размовлять? По-украински так…

Я приуныл. Изображать болгарского украинца у меня явно не получалось. Гопник в камуфляже продолжил беседу, как бы незаметно отжимая меня своим худосочным корпусом к переулку.

– Не знаю, что там у вас в Болгарии размовляют. Если ты, конечно, из Болгарии. Да вы там, в Болгарии, кстати, с москалями взасос целуетесь. А у нас тут с ними война. Показывай-ка своё удостоверение, или сдаём тебя в полицию.

Я пожал плечами, встав на месте покрепче:

– Я – журналист и полиции не боюсь.

Но удостоверение всё-таки вытащил из-за пазухи и повесил снаружи на куртку.

Наглый юнец со шрамом взял моё удостоверение в руку, вытянув шнур бейджа на всю длину, так что мне начало чувствительно резать шею, и после минуты пристального разглядывания заявил:

– Херня какая-то. Я сам такое могу распечатать на цветном принтере. Пошли в полицию, а по пути поговорим. Расскажешь нам всё за себя, карманы нам покажешь, телефон…

Меня вдруг завёл этот хамский тон, от которого я уже отвык со времён горячих 90-х.

Я вырвал у него из рук своё удостоверение, поставил сумку с камерой на брусчатку, положил рядом штатив в чехле и резко толкнул гопника в плечи освободившимися руками:

– Попробуй, сучонок, отведи меня куда-нибудь…

Юноша явно не ожидал отпора и от неожиданности сделал шаг назад. На него с чутким вниманием смотрели два его подельника, готовые, как водится, и бежать, если тот побежит, и нападать, если он нападёт.

– Ты что, москаль, не подчиняешься требованиям народного дружинника?

– Не-а, – ответил я ему, широко улыбаясь.

Я не стал ждать атаки, а первым ударил слева своим коронным свингом. Дружинник мешком осел на асфальт, запрокинув побледневшее лицо к серому февральскому небу. Его товарищи с преувеличенной заботой принялись хлопотать возле него, не поднимая на меня глаз. Я поднял сумку и штатив и быстро пошёл в сторону площади Независимости.

Пересидеть досадное происшествие я решил в очередной «Пузатой хате», что попалась мне на пути. Дешёвая столовая была полна народу, туда на обед, похоже, явился офисный люд со всей округи, столики были заняты все до одного. Я подсел за столик с немолодой крашеной блондинкой, предварительно вежливо, хотя, может, и многословно, спросив разрешения.

– Конечно, садитесь, – отозвалась она весело. – Заодно расскажете мне, как дела в Москве.

Я шумно вздохнул и сел за столик, осторожно устраивая там свой поднос. Потом всё-таки спросил:

– Как вы все тут узнаёте, что я москаль?

Она заулыбалась, вполне доброжелательно глядя на меня:

– У вас очень правильная русская речь. Правильные интонации, ударения. Ну и акцент, конечно, его ни с чем не спутаешь. У нас последние годы так не говорят. Происходит смешение и упрощение языка. В Киев приехало много жителей окраин, они сейчас доминируют не только в политике, но и в бытовом общении. Эти люди говорят на маргинальном языке. Этих людей на этом языке называют гопниками.

– Вы – филолог? – догадался я.

– В прошлом – да, учитель русского языка. Сейчас бухгалтер. Олеся.

– Очень приятно, я – Игорь. Значит, дело в моей речи? Теперь-то мне всё ясно, спасибо, – кивнул ей я и принялся за суп, тщательно следя, чтоб не звякала ложка и ничего не хлюпало. Хотелось произвести хорошее впечатление на единственного доброжелательного человека, встретившегося мне за последние три дня.

– Так расскажите мне, Игорь, как там у вас, в Москве, сейчас дела? – всё так же весело попросила Олеся, принимаясь за свой чай.

Я решил ей не врать, потому что здорово устал от вранья и актёрства.

– Я из Петербурга. У нас там сейчас холоднее, чем у вас. А так в целом всё похоже.

– Да ладно, похоже. У меня полно друзей и в Москве, и в Петербурге. И у вас нацики с факелами, я знаю точно, по городам пока не ходят.

Я отложил ложку и уставился на неё. Потом всё-таки спросил:

– Смело вы выражаетесь. А вдруг я из СБУ и сдам вас в местное гестапо?

– Чушь. В Киеве надо бояться не СБУ, а вышиваты. Знаете, ходят такие, в шароварах или в камуфляже.

– Знаю, да. А вам-то они чем досадили?

– Мне лично пока ничем. Но они раздражают, понимаете? Самим фактом своего существования. А ещё мне приходится переучивать всю свою бухгалтерию с русского языка на какой-то вздор. Вы бы видели эти термины. «Користувачі фінансової звітності», прости господи.

Она допила чай, встала:

– Ешьте уже свой суп, я же вижу, что мешаю вам его есть с удовольствием. Ещё увидимся, наверное, я здесь всегда обедаю. Удачи.

Она ушла, и я начал есть свой суп с удовольствием.

Пообедав, я глянул в Сети анонсы, и выяснилось, что через полчаса у Оболонского суда пройдёт акция, на которой схлестнутся борцы за равноправие и неонацисты из «Правого сектора». Радикалы в ходе так называемого «Марша равенства», прошедшего минувшим летом в Киеве, жестоко избили два десятка милиционеров и несчитанное количество представителей сексуальных меньшинств, но были, как ни странно, задержаны, и теперь их всерьёз собрались за это судить. Такую удачу упускать было нельзя, и я понёсся на метро, потому что тратить деньги на такси мне внезапно стало жалко. Настиг приступ скупости, со мной это бывает периодически.

Оболонский районный суд города Киева разместился рядом с типовым советским жилым домом, хрущёвской пятиэтажкой, отделанной такой знакомой плиткой, что я даже подошёл вплотную к стене и потрогал её руками, вспоминая ощущения детства. Двадцать лет я прожил в таком доме, пока не переехал в другой, такой же типовой, но иного проекта. Да здравствует Советский Союз, который будет жить вечно на одной шестой части мировой суши, аминь.

А вот к роскошному пятиэтажному зданию суда мне подойти не удалось, как не удалось это и десятку активистов «Правого сектора», выстроившихся клином перед цепочкой полицейских. Все правосеки были одеты в камуфляж или чёрные куртки с нацистскими эмблемами, и я насторожился, ожидая увидеть знакомые морды с Крещатика. Но юных гопников я не увидел – все здесь были взрослыми мужчинами за сорок, поэтому разговаривали обстоятельно и даже вежливо.

– Вот я хочу пройти в суд. Я же имею право? Суд у нас европейский, публичный, верно? Почему же вы меня туда не пускаете, а, пан полицейский, какова этому причина?

Пан полицейский вежливо улыбался и отвечал не менее обстоятельно:

– Вы, уважаемый громадянин, будете там, в суде, вести себя непотребно. А мы тут обеспечиваем порядок, нам беспорядка в суде не надо.

– Громадяне, что же это делается, – картинно вскидывал руки к небесам чубатый активист. – Гомосекам можно в суд, а честным гражданам нельзя! Где справедливость?!

– Да ведь вы же их бить будете, проходили мы с вами уже всё это, – устало отвечал ему полицейский.

– Будем бить, да, – легко соглашался чубатый нацик. – Потому что не будет на святой украинской земле места москалям, жидам да гомосекам! Вобьём всех в землю до ноздрей! Смерть ворогам!

Я вскинул камеру на плечо и начал снимать эту сцену. Рядом со мной работала ещё одна камера с логотипом DW, но когда нацик снова начал предметно прохаживаться по «жидам и гомосекам», я услышал за спиной резкий женский голос:

– Олексий, это не снимай. Давай перебивки нам собери.

Мой коллега тут же отвернул камеру, сосредоточившись на «перебивках» – деталях крупным планом, они всегда нужны для последующего монтажа.

Я доснял этот эпизод и повернулся посмотреть, кто там командует. Командовала оператором маленькая светловолосая девушка в сине-белой куртке с лого DW на всех возможных местах. Она перехватила мой взгляд:

– Привет. Я тебя не видела раньше. На кого ты работаешь?

Я решил говорить резко и отрывисто, чтобы мой акцент и слишком грамотная речь больше меня не выдавали.

– Привет. На болгарское радио. «Авторевю» называется.

– Ага. А я Дина. Работаю на Deutsche Welle. Приехала из Германии.

Я кивнул ей и пробормотал:

– Я Игорь.

– Ты в Киеве живёшь?

Изображать болгарина я не решился.

– Да, в Киеве. А где ты выучила русский?

– Родители русские, уехали двадцать лет назад туда, – пожала узенькими плечами она. – А где ты подцепил болгарскую халтуру?

– В Сети меня сами нашли, предложили поработать, – аккуратно сформулировал я свою легенду.

– Сколько платят? – деловито вмешался в разговор оператор Дины.

– Сто баксов за готовый репортаж, – сообщил я, мысленно удвоив ставки родной конторы.

– А текст ты тоже пишешь? – уточнила Дина.

– Нет, я им отдаю только видео. Дальше они сами сочиняют, – подстраховался я на случай претензий по содержанию.

– Ну, тогда нормальный расклад. Мне вот меньше полтинника за съёмочный день обламывается, да ещё в гривнах, – пожаловался оператор.

– Лёша, а ты на бюджетных киевских каналах не хочешь поработать за пять евро в день?! – вдруг рявкнула на него Дина.

Олексий вздрогнул и быстро пошёл менять точку съёмки.

Клин «правосеков» пришёл вдруг в движение и попёр на полицейских. Я поднял камеру и пошёл работать. Полицейские оборонялись очень деликатно, даже не пытаясь использовать дубинки, висевшие у них на поясе.

С обеих сторон доносились примирительные крики: «Да вы шо, хлопцы, спокойно!», «Тихонько-тихонько», «Не дозволено дальше!».

Возня продлилась минут десять и закончилась ничем. Я разочарованно опустил камеру, оглядываясь по сторонам. Дина ткнула меня в плечо:

– Вон там стоит Маша, у ограды, с плакатиком. Она лесбиянка, активистка, красавица. Возьми у неё интервью. Она тебе все чётко расскажет, кто тут и зачем, отличный спикер для любого уличного сюжета. Мы всегда её работаем, безотказная девушка.

Я благодарно кивнул и в самом деле пошёл к активистке Маше с заранее включённой камерой.

Маша нервно курила, стоя возле помпезной ограды здания суда. Когда она поняла, что я направляюсь к ней, заметно вздрогнула и затянулась сигаретой, прикрывая лицо.

– Болгарское радио, – успокоил её я. Она, действительно, успокоилась, поправила чёлку, выбившуюся из-под вязаной шапки, и робко улыбнулась:

– Ничего, что я в кадре курю?

– Не проблема.

Я дал ей затянуться ещё пару раз, затем спросил:

– Что вы ожидаете от суда? Какого наказания для виновников?

– Наказание определит суд, – ответила она осторожно.

– Так у вас на плакатах написано, что дело не передано в суд.

Она щелчком отбросила сигарету в сторону.

– Да, пять дел было возбуждено по нападению на участников марша. И они до сих пор не переданы в суд.

– Так, может, они прекращены?

– Мы надеемся, что нет.

Она отвечала скучно и предсказуемо, поэтому быстро мне надоела. Перед тем, как отойти, я спросил:

– Вы ведь боитесь «правосеков», верно? Даже сейчас, когда рядом стоит милиция?

– Боюсь. Они нападают на беззащитных и слабых. Нападают на всех, кто защищает права человека. И милиция тут не поможет, милиционеры сами нациков боятся.

Я опустил камеру, и девушку тут же прорвало:

– Господи, вы бы знали, какие они все мрази. Они били меня несколько раз, по лицу, в живот били, ребятам нашим ломали ноги, представляете? Возле дома отлавливали и ломали им ноги железными прутьями, отрывали уши, если видели тоннели там, сожгли наш микроавтобус…

Она стала рассказывать подробности, и я послушал их минут пять, ужасаясь, конечно, но также дожидаясь и паузы в её внезапной яростной обвинительной речи. Когда она, наконец, умолкла, я спросил:

– А вот в Одессе «правосеки» людей сожгли. Тоже нарушили права людей вроде как. Тех, кто выступал против украинского национализма. Вы русскоязычных антифашистов тоже защищаете или только за своих вступаетесь?

Она отшатнулась от меня, как от прокажённого, помолчала с минуту, выуживая сигарету из кармана куртки. Я тоже молчал, но не уходил. Тогда она ответила:

– Это грязная политика, мы в это не лезем. Не надо мне задавать провокационные вопросы.

Я кивнул ей на прощание и пошёл прочь.

Глава 4

На следующий день я первым делом залез на сайт DW, поглазеть, что за сюжет получился у Дины с Олексием. Ведь, помимо поганых москалей, которых никому в мире уже не жалко по определению, неонацисты призывали вбить в землю до ноздрей жидов и гомосеков, а вот за это в толерантной Европе полагалось а-та-та.

Но никакого а-та-та в Европе не случилось – все эпизоды, где украинский неонацист Алексей Бык со товарищи упоминал евреев и гомосексуалистов, в этом репортаже были тщательно вырезаны.

В результате постороннему зрителю оказалось невозможно понять, в чём вообще состоял конфликт, случившийся перед входом в Оболонский суд между нациками и полицией. Об этом вопрошали многочисленные комментарии немцев под репортажем из Киева, а им содержательно отвечали более информированные и потому крайне злые представители киевского ЛГБТ-сообщества.