Предисловие переводчика. Маленькие ключи к большим грязным секретам

Для российского читателя, уже знакомого с творчеством Рэндалла Коллинза, «Насилие», несомненно, станет прекрасной возможностью заново оценить масштаб дарования этого, вероятно, крупнейшего из ныне здравствующих социологов. Большинство его работ, опубликованных в русских переводах за последнюю четверть века [1], относятся к макросоциологическому направлению, тогда как «Насилие» принадлежит к совершенно иной традиции — микросоциологической, которой Коллинз также отдал должное за свою длинную академическую карьеру. Впрочем, чистоту жанра Коллинзу соблюсти не удалось (явно намеренно и в силу специфики материала): в «Насилии» уделено должное внимание всем четырем социологическим традициям, представленным им в другой его известной работе [2] — но об этом ниже.

Само по себе то обстоятельство, что в России Коллинз воспринимается прежде всего как исторический макросоциолог, содержит долю иронии. Спору нет, из полутора десятков больших книг, опубликованных Коллинзом до настоящего времени, самой значимой была и остается вышедшая в оригинале в 1998 году «Социология философий» — монументальный труд, прослеживающий макроисторические цепочки преемственности интеллектуальных учений от древности до середины ХX века. Однако пришествие Коллинза в «высшую лигу» социологии в свое время состоялось именно в русле микротрадиции — да и в «Социологии философий», если разобраться, основная тема, борьба за пространство интеллектуального внимания, относится к этому же направлению. И в этом смысле вовсе не случайно, что в заключительной части «Насилия» Коллинз обнаруживает немало странных и неочевидных, но весьма убедительных параллелей между миром интеллектуалов и профессиональной элитой насилия — снайперами, летчиками-асами и наемными убийцами.

Прежде чем перейти к содержанию книги, стоит напомнить о том, фигурой какого масштаба является ее автор. Один из самых титулованных социологов современности [3], Рэндалл Коллинз не просто является одной из важнейших фигур академической элиты США. С кругами американской элиты в целом Коллинз связан от рождения как сын высокопоставленного дипломата, работавшего в разных странах. В 1946 году, когда Рэндаллу было пять лет, его отца отправили в Германию, оккупированную союзниками после Второй мировой, а затем семья некоторое время жила в Москве — биографический факт для американского ученого, пожалуй, уникальный. Примечательным было и начало академической карьеры Коллинза: свой первый диплом будущий мэтр социологии получил в области психологии, закончив бакалавриат Гарварда, где одним из его преподавателей был крупнейший американский социолог середины ХX века Толкотт Парсонс. В 1964 году Коллинз защитил магистерскую диссертацию по психологии в Беркли. Психологический бэкграунд, безусловно, оказал влияние на интерес Коллинза к эмоциональной сфере, хотя во второй половине 1960‑х годов он делает окончательный выбор в пользу социологии.

Умение подбираться к макротемам с микроуровня Коллинз продемонстрировал уже в первой своей монографии «Социология конфликта: по направлению к объяснительной науке» (1975), где спутником Макса Вебера неожиданно оказывается Эрвин Гоффман — крупнейший представитель микроинтеракционизма, в конце 1960‑х годов преподававший в Беркли, где Коллинз защитил докторскую диссертацию по социологии. В «Социологии конфликта», отмечал профессор Калифорнийского университета в Риверсайде Джонатан Тернер в публикации по случаю избрания Коллинза президентом Американской социологической ассоциации в 2010 году [4], были представлены первые элементы теории ритуалов взаимодействия, которые, по мнению Коллинза, и являются движущей силой социального порядка на микро-, мезо- и макроуровнях. Именно из этой ранней работы, продолжает Тернер, и выросла более масштабная коллинзовская теория эмоций и процессов взаимодействия, от которых в конечном итоге отталкиваются все остальные социокультурные формации. Поэтому резкий поворот от «макро-» к «микро-», который Коллинз совершил после выхода в самом конце ХX века «Социологии философий» и «Макроистории», едва ли должен удивлять. Надолго вписав свое имя в список мэтров исторической макросоциологии рядом с такими фигурами, как Иммануил Валлерстайн, Майкл Манн и Чарльз Тилли, Коллинз в первые годы нового столетия предпринял интеллектуальный поход в мир микросоциологии, результатом которого стали еще две большие книги — «Цепи ритуалов взаимодействия» (2004) и «Насилие. Микросоциологическая теория» (2008).

В «Цепях ритуалов взаимодействия» — в названии этой работы, конечно же, присутствует отсылка к знаменитой работе Гоффмана «Ритуал взаимодействия» [5], которая не раз цитируется и в «Насилии», — Коллинз указывает, что социальное взаимодействие является результатом человеческой эволюции, в ходе которой у нас появилась «эмоциональная гипернастройка» друг на друга. Генетическая предрасположенность к тому, чтобы оказываться во взаимном фокусе интерсубъективного внимания и в общих ритмах передавать эмоции от одного организма к другому, выражается в склонности к формированию ритуалов взаимодействия, а значит, и к поддержанию солидарности, когда мы встречаемся лицом к лицу [6].

Следовательно, насилие является прежде всего нарушением нормального порядка микроинтеракции, принципиальным сбоем отлаженного механизма социальной коммуникации, тем более чувствительным, если учесть нашу исключительную восприимчивость к механизмам ситуаций взаимодействия. В самом деле, каждый, наверное, может вспомнить те моменты, когда в общении с другими людьми — как с самыми близкими, так и со случайно встреченными на улице или в транспорте — возникало состояние, которое Коллинз называет конфронтационной напряженностью. Даже в мелких бытовых конфликтах, когда разговор начинает вестись на все более повышенных тонах, нам становится не по себе, и первым стремлением в момент возникающей эскалации обычно оказывается попытка вернуть ситуацию в нормальное русло, отыграть обострение назад. Насилие — это то, чего мы естественным образом всячески стремимся избежать при взаимодействии глаза в глаза. И даже если ситуация ставит нас в такие рамки, когда отказаться от совершения насилия практически невозможно, мы ищем любой шанс его отсрочить или хотя бы завуалировать — от признания сентиментального боксера из песни Высоцкого «бить человека по лицу я с детства не могу» до ритуала завязывания глаз жертве, когда расстрел проводит группа, или практики выстрела в затылок, когда казнь проводится одним человеком.

Именно поэтому, постоянно подчеркивает Коллинз, насилие — это относительно редкая вещь, а совершать его отнюдь не просто, как может показаться, если судить о насилии по голливудским боевикам или ура-патриотической кинопродукции. Барьер, возникающий в моменты конфронтационной напряженности, настолько значителен, что большинство из нас вообще не станут предпринимать попытки его преодолеть. Наиболее частым исходом столкновений лицом к лицу оказывается не драка, а ничья: либо оппоненты, поигрывая мускулами, обойдутся пустым бахвальством, либо найдутся люди, которые прекратят стычку, разняв ее участников, либо публика не будет обращать внимания на эскалацию, способную перерасти в насилие, и она сама собой сойдет на нет, либо одна из сторон попросту предпочтет унести ноги. Примечательно, что выбор в пользу последнего варианта может сделать даже тот, кто по всем статьям готов к бою. Вот характерный пример, который Коллинз приводит из собственной практики занятий восточными единоборствами на протяжении многих лет. На вопрос автора, адресованный одному из преподавателей карате, что надо делать, если рядом окажется человек с «пушкой», последовал такой ответ: «Бежать что есть сил». А если насилие все же происходит, то во многих случаях оно оказывается неумелым. В одной из самых распространенных насильственных ситуаций — нападении на слабого — в числе жертв нередко оказываются сами нападающие. Например, когда группа подростков в школьной раздевалке решает поколотить какого-нибудь неспособного постоять за себя однокашника, в драке с большой вероятностью пострадает не только он, но и кто-то из его обидчиков, получив непредвиденные травмы от своих же товарищей или вследствие собственной неопытности. В далеко не столь безобидном и куда менее напоминающем микроситуации контексте — а именно в ходе военных действий — аналогичный феномен получил название дружественного огня: значительная часть солдат в бою действуют неумело, поэтому жертвами их стрельбы (если они вообще ведут огонь) часто оказываются сослуживцы, а не противник.

На первый взгляд, эти рассуждения Коллинза контринтуитивны, поскольку насилие — неотъемлемый социальный факт — совершается в настолько разнообразных формах и масштабах, вплоть до столь чудовищных и извращенных, что едва ли приходится вспоминать о естественной предрасположенности людей к солидарному взаимодействию. Насилие, напоминает Коллинз в самом начале своей книги, «может быть кратким и эпизодическим — в качестве примера можно привести пощечину, — но может принимать масштабный и организованный характер, как в случае войны… Ужасное и героическое, отвратительное и захватывающее, самое осуждаемое и самое прославляемое из человеческих деяний — все это насилие». Почему же оно все-таки происходит, причем порой принимая экстремальные формы?

Ответ на этот вопрос прекрасно демонстрирует тонкую и порой едва уловимую разницу между поведенческой психологией и микроинтеракционистской социологией. В отличие от психолога, которого в большей степени интересовал бы субъект действия, а поиск ответа был бы нацелен на персональные особенности совершающих насилие, микросоциолог концентрируется на самой ситуации насильственного взаимодействия — в которой может оказаться каждый из нас и натворить таких бед, что затем будет почти невозможно поверить, что все это и правда совершил я. Вот характерное рассуждение Коллинза относительно того, почему для построения общей теории, объясняющей едва ли не все виды насилия, требуется сместить акцент с изучения личностных характеристик, в том числе обусловленных социальным бэкграундом, на ситуационный микроанализ:

Можно согласиться, что к совершению многих видов насилия наиболее склонны молодые мужчины. Однако это утверждение применимо не ко всем молодым мужчины, к тому же насилие в располагающих к этому ситуациях осуществляют и мужчины среднего возраста, и дети, и женщины. Аналогичным образом обстоит дело и с такими фоновыми переменными, как бедность, расовая принадлежность, происхождение из семьи, где родители развелись или был всего один родитель. Между этими переменными и определенными разновидностями насилия существуют некоторые статистические корреляции, однако их недостаточно для предсказания большинства случаев насилия.

Принципиальным моментом для любой ситуации, в которой может произойти насилие, является способность или неспособность одной из сторон взаимодействия преодолеть барьер конфронтационной напряженности, сопровождаемой страхом — либо прорвать его напрямую, либо найти различные обходные пути, либо обставить насильственную ситуацию различными ограничителями, когда она оказывается управляемой либо вовсе не воспринимается как насилие. Первый из этих сценариев Коллинз именует термином «наступательная паника»: участники конфликта, долгое время находящиеся на физическом и эмоциональном взводе, неожиданно выпадают из зоны напряженности — но не в противоположную сторону от противника, а прямо по направлению к нему. В этот момент происходит резкое изменение баланса в распределении эмоциональной энергии (еще один важнейший термин в теории насилия Коллинза). Приступу наступательной паники обычно предшествует временная передышка в конфликте, когда стороны как будто успокаиваются и расслабляются, но вдруг у одной из них появляется эмоциональный порыв, который не может сдержать противник — в результате у наступающих происходит возгонка эмоциональной энергии за счет резкого ее снижения у обороняющихся. Именно поэтому наступательная паника — это действительно самый опасный из всех типов насильственных ситуаций, поскольку она нередко перерастает в «туннель насилия» с массовыми убийствами и полным отсутствием каких-либо табу: в качестве одного из самых чудовищных в мировой истории примеров Коллинз приводит Нанкинскую резню, устроенную японскими военными во время боевых действий в Китае в 1937 году.

Непредсказуемыми по своему размаху могут оказаться и последствия относительно мелких эпизодов наступательной паники с чрезмерным насилием, которые, по сути, можно отнести к частным случаям. Полицейский патруль из Лос-Анджелеса, 2 марта 1991 года избивший при задержании чернокожего нарушителя правил дорожного движения Родни Кинга, конечно же, не мог предположить, что за этим вполне рутинным в работе правоохранителей инцидентом последуют недельные массовые беспорядки, в ходе которых погибнет несколько десятков человек. Эта история, как известно, повторилась в 2020 году, когда убийство полицейскими еще одного афроамериканца, жителя Миннеаполиса Джорджа Флойда, спровоцировало выступления под лозунгом Black Lives Matter («Жизни чернокожих значимы»), причем не только в США, но и далеко за их пределами. Правда, в тот момент, когда «Насилие» вышло в оригинале, от ведущих американских университетских интеллектуалов еще вряд ли можно было услышать призывы лишить полицию финансирования, которые мгновенно обрели популярность после убийства Флойда. В заключительной части книги, содержащей прикладные советы по снижению риска распространения насильственных ситуаций, Коллинз лишь ограничивается рекомендациями помнить о том, что полицейские могут впадать в наступательную панику, и предпринимать соответствующие меры по снижению их конфронтационной напряженности.

Однако эта прямая и наиболее выразительная разновидность насилия случается не так уж часто в сравнении с ситуациями, в которых размах и формы проявления насилия так или иначе ограничиваются или перенаправляются в другое русло. Этим социально сконструированным, нередко постановочным типам насилия посвящена вторая часть книги, где анализируются различные бои по правилам наподобие дуэлей и прочих «поединков чести», насилие как развлечение (например, во время массовых разгульных мероприятий, переходящих в праздник непослушания — «моральные каникулы») и, конечно же, насилие в спорте. Глава о спортивном насилии для российского читателя, возможно, окажется самой сложной для восприятия, поскольку значительная ее часть основана на анализе бейсбола, не слишком хорошо прижившегося за пределами Америки и ряда стран Азии, но как знать, возможно, кому-то детальный анализ разных игровых ситуаций позволит иначе взглянуть на эту, на первый взгляд, не самую зрелищную игру. Именно бейсбол с его поединками питчеров и бэттеров оказывается для Коллинза спортивной квинтэссенцией конфронтационного взаимодействия лицом к лицу, и здесь он также не упускает возможность показать преимущества микроинтеракционного подхода над чисто психологическим. Скажем, анализируя манеру игры Тая Кобба, одного из самых известных американских бейсболистов ХX века, персонажа весьма одиозного, Коллинз приходит к такому выводу: «Задним числом за Коббом закрепился ярлык „психопата“, однако исторические обстоятельства конкуренции лучше объясняют его поведение, чем попытки наделить его личность какой-то сущностью. Личность Кобба формировалась бейсболом» [7].

Заключительная часть книги, посвященная динамике и структуре насильственных ситуаций, получилась наиболее захватывающей, ведь здесь Коллинз заглядывает в практически недоступный для простых смертных мир немногочисленной элиты насилия, для которой преодоление конфронтационной напряженности и страха превращается в набор профессиональных приемов. Здесь Коллинз возвращается к одному из исходных тезисов — о том, что умелое насилие совершается очень редко в силу определенных структурных ограничений. И здесь самое время обратиться к коллинзовскому анализу войн — этой квинтэссенции насилия.

Немало страниц книги Коллинза посвящено исследованиям Сэмюела Л. Э. Маршалла — американского социолога, который интервьюировал участвовавших во Второй мировой войне солдат армии США сразу после сражений и выявил поразительную на тот момент закономерность: активный огонь в бою вела лишь незначительная часть бойцов, тогда как остальные просто пытались пережить ужас ситуации. Но если это так и большинство солдат современных массовых армий, по сути, не желают или неспособны выполнять свои боевые задачи, не проще ли заменить их высокоэффективными подразделениями снайперов, которые решали бы исход войны в серии единоличных дуэлей? Такое решение в духе теории рационального выбора, безусловно, позволило бы избежать многих эксцессов современной войны, прежде всего смерти десятков тысяч людей и уничтожения инфраструктуры, однако на практике, показывает Коллинз, реализовать его нереально. С одной стороны, для таких стрелков требуется дорогое специализированное оборудование — оптические прицелы, особые винтовки и боеприпасы, — которое военная индустрия исторически не могла производить в достаточном количестве, а с другой, действия снайперов в войнах ХX века воспринимались как нарушение обычаев ведения боевых действий: снайпер ведет огонь с выгодных позиций, чаще всего не подвергая себя риску погибнуть в столкновении лицом к лицу. По сути дела, появление снайперов в тот момент, когда огнестрельное оружие было настолько усовершенствовано, что возникла возможность вести прицельный огонь с нескольких сотен метров, укладывается в общий макротренд современной войны — увеличить расстояние между источником смертоносного огня и целью настолько, чтобы градус конфронтационной напряженности был наименьшего уровня. Снайпер, который чаще всего не видит глаза жертвы даже в оптический прицел, не так уж отличается от артиллериста, наводчика ракет или оператора беспилотника, находящегося на такой дистанции от цели, что о результате своих действий он сможет узнать разве что по видеозаписи. Однако эффективность единичного меткого выстрела и артиллерийского залпа не сопоставимы в принципе — победа, скорее всего, достанется той стороне, которая обладает перевесом в огневой мощи крупного калибра. При этом логика обычаев войны совершенно противоположная: попавшего в плен снайпера, скорее всего, ждет расправа (вспомним фильм Стэнли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка»), тогда как артиллеристы, несущие ответственность за гораздо большее количество жертв [8], чаще всего могут рассчитывать на вполне достойное обращение со стороны противника.

Именно в анализе военных действий Коллинз совершает решительный шаг из микроситуационного анализа в историческую макросоциологию — вот почему, как уже отмечалось выше, «Насилие» сложно рассматривать как образец микросоциологического подхода в чистом виде. Во всех без исключения войнах фундаментальной реальностью «на земле» выступает конфронтационная напряженность/страх, которые испытывают люди, отправляющиеся в бой, и с той и с другой стороны. Поэтому усилия военачальников, прекрасно знавших об этой проблеме и без социологии, были направлены на появление таких организационных структур, которые могли бы снизить роль этого фактора в бою.

Например, в войнах Античности и раннего Нового времени наиболее эффективным решением было создание массовых пехотных формирований наподобие греческих фаланг, римских легионов или подразделений пикинеров и мушкетеров. Солдаты лишаются в них индивидуальной инициативы, но способны предпринимать согласованные действия. Римляне одерживали убедительные победы над галлами и германцами не потому, что легионеры особенно эффективно использовали свои мечи и копья, а потому, что организация их войска значительно превосходила соперника, делавшего ставку на индивидуальные действия воинов-берсеркеров — немногочисленных «профессионалов насилия» своего времени. Сомкнутые боевые порядки европейских армий эпохи кремневых мушкетов удерживали солдат в строю, потому что позади стрелка нередко стоял унтер-офицер, прижимавший к его спине обнаженный клинок. Свою роль в эволюции организационных форм ведения войны сыграл и технологический фактор, один из важнейших в макросоциологическом анализе: с появлением казнозарядных винтовок и пулеметов европейские армии стали переходить к рассыпному строю, поскольку колонны, вступающие в бой маршем, стали слишком уязвимы для неприятеля. Но и формы организационного контроля стали более изощренными — заградотряды и военная полиция ограничивали возросшую степень индивидуальной самостоятельности солдата преимущественно полем боя. Попытки американских военных увеличить эффективность стрельбы после появления сенсационных для своего времени исследований Маршалла, как констатирует Коллинз, не стали панацеей, однако на помощь в итоге вновь пришли технологии: знаменитая формулировка Жана Бодрийяра «войны в Заливе не было» вполне адекватно отражает резко увеличившиеся к концу ХX века возможности почти бесконтактного ведения боевых действий. Ну а технологии в конечном счете едва ли заработают без адекватной организации — производства, внедрения, логистики и т. д.

Здесь будет уместно привести небольшую цитату из той части «Четырех социологических традиций», которая посвящена традиции конфликта, важнейшей для исторической макросоциологии: «Понятая в самом широком контексте, теория организации является ключом к пониманию всей структуры и устройства общества» [9]. Анализ таких масштабных феноменов, как войны, несомненно, не может быть ограничен микросоциологическим уровнем — здесь очень скоро потребуются макроинструменты с выходом на уровень организации вооруженных сил, а в конечном счете и самого государства. Прекрасно осознавая этот момент, Коллинз уже на первых страницах «Насилия» анонсировал второй том, посвященный институционализированному насилию и включающий такие темы, как войны и геополитика. Эта книга появилась значительно позже, чем планировалось первоначально: продолжение под заголовком «Взрывоопасный конфликт: динамика насилия во времени» было опубликовано лишь в начале 2022 года — и остается надеяться, что эта книга будет переведена на русский с меньшей задержкой, чем та, что вы держите в руках.

Значительное внимание в «Насилии» уделено и традиции Эмиля Дюркгейма, который, впрочем, имеет огромное значение и для микросоциологии Гоффмана — пожалуй, главного идейного вдохновителя Коллинза в этой работе. Одним из ключевых терминов мэтра французской социологии, вошедшим в теорию насилия Коллинза, является «коллективное бурление» — повышенная социальная активность, подстегивающая индивидуальные силы и способная подтолкнуть людей на совершение как героических подвигов, так и чудовищной жестокости [10]. Этот дюркгеймовский концепт оказался совершенно незаменимым инструментом анализа таких проявлений насилия, как массовые беспорядки — от американских городских бунтов 1960‑х годов и более поздних политических протестов до разнообразных «праздников непослушания» и околоспортивного хулиганства. Во всех этих случаях важнейшим механизмом обхода конфронтационной напряженности выступает ощущение солидарности, причастности к группе, способной «взять город», как выражаются футбольные ультрас, направляющиеся на выездной матч с заклятым соперником. Но и здесь, как показывает Коллинз, действует все тот же принцип: активное насилие исходит от небольшой группы, создающей коллективное бурление, к которому затем присоединяется массовка — нередко самые обычные люди, совершающие зачастую бессмысленные действия. Вот примечательный фрагмент, демонстрирующий некомпетентность насилия в исполнении «человека с улицы», оказавшегося в толпе мародеров и поддавшегося этому социальному магнетизму:

«Я почувствовал, что хочу что-нибудь утащить, пока там нахожусь. Мне просто случилось оказаться на этом месте, когда они только начали врываться в магазин. Все происходило мгновенно, и у меня в руках внезапно оказалось полно всякого добра. А когда я стоял на углу и с кем-то разговаривал, внезапно появилась полицейская машина, и меня схватили». У этого человека было с собой десять пар женских брюк и семь блузок; позже он сообщил интервьюеру, что не собирался вручить их своей жене и понятия не имел, что будет с ними делать.

Наконец, рационально-утилитарной традиции социологии Коллинз отдает должное в главах, где анализируются многочисленные виды нападения на слабого, включая травлю и домашнее насилие. Здесь социальное взаимодействие нередко предстает своего рода рынком, на котором делаются различные виды ставок — символические, сексуальные, материальные и т. д. Такой подход позволяет рассматривать, к примеру, насилие в семье как процесс негласного торга, прощупывания партнерами друг друга, выявления сильных и слабых сторон, предполагающий использование в непосредственной ситуации таких ресурсов, как сила принуждения, деньги или эмоциональные ритуалы. В свою очередь, пресловутый школьный буллинг во многом связан с распределением позиций на формирующемся в подростковом возрасте рынке сексуальной привлекательности: в качестве жертвы травли чаще всего оказываются ученики, не сумевшие найти в этой статусной системе достойного места либо не включившиеся в альтернативные сети наподобие контркультурных или интеллектуальных групп.

В целом же Коллинз прекрасно справился с главной, пожалуй, задачей социолога, как понимали ее такие величины, как Эрвин Гоффман и Пьер Бурдьё [11], — подобрать ключи к той стороне социальной жизни, которая обычно скрыта за кулисами, и продемонстрировать ее потаенные структуры. В случае насилия эта задача тем более сложна, что за шокирующим фасадом могут скрываться еще более грязные секреты (заголовок этой рецензии подсказан названием первой части книги).

***

Коллинз связывает собственный вклад в социологию насилия с состоявшимся во второй половине ХX века принципиальным расширением технического инструментария, доступного исследователю (этот вопрос обстоятельно рассмотрен в первой главе книги). «Сегодня интерес к любым аспектам насилия, возможно, максимально велик за всю историю социальных наук», — констатировал Коллинз в большом интервью 2018 года [12], отмечая, что сейчас эта область стала более зрелой благодаря появлению качественных исторических материалов, микроданных и гораздо большему объему полевых исследований среды, в которой происходит насилие. Среди коллег, занимающихся этой темой, Коллинз особо отметил чернокожего социолога Элайджу Андерсона с его исследованиями «уличного кодекса» неблагополучных районов американских городов, Элис Гоффман с ее авторитетной книгой «На бегу: Бродячая жизнь в большом американском городе» (2015) и Боуэна Полла, автора сравнительного исследования «токсичных школ» в Нью-Йорке и Амстердаме. А среди наиболее авторитетных исследователей насилия, чьи работы Коллинз активно цитирует в своей книге, можно назвать, к примеру, бывшего подполковника армии США Дейва Гроссмана, описавшего в своей книге «Об убийстве» (1995) связанные с этим актом психологические процессы, шведского исследователя школьного буллинга Дана Олвеуса, исследователя массовых беспорядков на этнической почве Дональда Хоровица, автора книги «Острова на улице: уличные банды и американское общество» Мартина Санчеса Янковски и ряд других авторов. Остается лишь добавить, что большинство современных работ по социологии насилия, которые упоминает Коллинз, не переведены на русский — одно из направлений работы в этой сфере для российских исследователей совершенно очевидно.

Новая теории насилия, утверждает Коллинз в том же интервью, отличается от концепции структурного насилия, в которой предпринимается попытка дать насилию моральную оценку — ход, уместный для политиков или философов, но не для социологов. «Конечно, мы хотели бы объяснить структурное неравенство, но его форма совсем непохожа на динамику насилия, как она выглядит эмпирически, — поясняет Коллинз. — Кое-кто определяет насилие как все, что внушает его участникам ощущение социального неравенства и господства, но влияет ли это на реальное физическое насилие — вопрос эмпирический. Например, значительная часть детей играют в игры, в которых присутствуют драки и своего рода доминирование. Но поскольку они определяются рамками игры, все это не имеет большого влияния на что-либо за пределами игры. Некоторые теоретики утверждают, что без детских игр с эмоциональным доминированием не было бы и насилия среди взрослых. Однако не думаю, что это эмпирически достоверно. Сомневаюсь, что у многих политических деятелей, которые стоят у власти, когда начинается война, обязательно имеется в семейной истории нечто объясняющее такое решение. Нахождения у власти уже достаточно для того, чтобы объяснить, что эти люди делают с государством — которое в конечном итоге является организацией, основанной на военной силе».

Что же касается самого военного насилия, которое также зависит от эмоциональных реакций и эмоционального доминирования, то новый — на конец 2010‑х годов — вопрос, по мнению Коллинза, заключался в том, исчезнут ли эмоции, если все оружие будет управляться при помощи высоких технологий. Но происходит ли такое замещение людей технологиями на самом деле? Коллинз по этому поводу довольно скептичен, указывая на большую роль человеческого фактора и в современной «сетецентричной» войне: «Мой общий вывод о высокотехнологичных вооруженных силах заключается в том, что существует тенденция к деградации высокотехнологичных систем вооружения до менее технологичных форм после того, как они были введены в действие и подверглись исчерпанию. Когда армии нападают друг на друга, они стремятся к взаимному уничтожению организации и материальной части. Победит тот, кто сможет быстрее вернуться к более низкому уровню технологий. Тем самым мы возвращаемся к эмоциональным процессам. Когда Исламское государство [13] в 2014 году захватило Северный Ирак за пару недель, это был явно эмоциональный эффект. Армия из 10 тысяч человек победила армию из 250 тысяч человек. Иракская армия просто развалилась, хотя у нее было лучшее оружие. Но она была полностью деморализована — это была эмоциональная победа, а не технологическая». За более современными подтверждениями того, что Коллинз был прав, далеко ходить не придется — эмоциональная энергия по-прежнему играет важнейшую роль в войне в ситуации, когда одна из сторон серьезно уступает противнику в живой силе и технике.

***

У книги Коллинза о «Насилии», безусловно, есть и важный внешний контекст: она появилась в оригинале в тот момент, когда насилия в мире стало определенно больше. Несомненно, здесь автор этой рецензии становится на довольно шаткую тропу, поскольку рассуждать о том, больше или меньше насилия в мире в конкретный момент времени в сравнении с каким-то другим, сопоставимо с участием в дискуссии о том, существует ли прогресс в искусстве. Но для западного мира 2000‑е годы определенно ознаменовали усиление роли насилия в актуальной повестке — начиная с терактов 11 сентября и далее в связи с военными кампаниями в Афганистане и Ираке (этим событиям в книге Коллинза, конечно же, нашлось место).

В нынешнем же десятилетии, когда насилия в мире точно стало еще больше, блестящая во многом книга «топ-звезды» американской социологии производит довольно странное впечатление. Это, конечно, далеко не высказывание в духе «все к лучшему в этом лучшем из миров», но во многом работа Коллинза созвучна литературе, которая появилась примерно в то же время и вполне убедительно заявляла о прекращении «больших войн». Военные ужасы наподобие той же Нанкинской резни или массового убийства вьетнамцев американскими солдатами в деревне Сонгми выглядят событиями не такого уж далекого, но как будто качественно иного прошлого, а в настоящем насилие встречается не так уж часто, не устает напоминать Коллинз, причем делает это «с цифрами в руках». Возможно, если исходить из американской криминальной статистики, то вероятность того, что конкретный человек в конкретный момент времени конкретного дня конкретного года подвергнется убийству или нападению, действительно очень мала. Однако такой подход в самом деле выглядит американо- или, шире, западоцентризмом — особенно если вспомнить о ряде событий, происходивших примерно в то же время на глобальной периферии. Например, Вторая Конголезская война, в которую на рубеже столетий была втянута почти половина африканских стран, унесла жизни около четырех миллионов человек — во многом потому, что участвовали в ней преимущественно не организованные армии, а парамилитарные группировки, устанавливавшие в подконтрольных им территориях режим рутинного эндемичного насилия. При этом не более 10% всех погибших стали непосредственными жертвами насилия, а остальные потери пришлись на смерти гражданских лиц по разным причинам: голод, эпидемии, детская смертность… [14]

Разумеется, тема насилия настолько многогранна, что даже в толстой книге невозможно объять даже вкратце все его проявления — скажем, серийных убийц Коллинз вообще упоминает короткой строкой, указывая лишь, что это самый редкий тип насилия (что, впрочем, не помешало ему стать предметом многотомной литературы — от академической психиатрии до поп-продукции [15]). Но главное, чего действительно не хватает в книге, — это детального анализа явления, которое нередко называют культурой насилия, той способствующей насилию среды, где барьер конфронтационной напряженности изначально снижен, потому что человеческая жизнь не стоит почти ничего. Определенные попытки зайти на это поле Коллинз, несомненно, предпринимает, скажем, обращаясь к «уличному коду» неблагополучных районов американских городов, однако это явно не тот случай, когда культура насилия овладевает целым обществом — за сегодняшними примерами далеко ходить не надо — и регулярно генерирует слишком большой объем реального насилия, чтобы считать его просто нарушением нормального ритуала человеческого взаимодействия. Впрочем, едва ли ключи к разгадке этого феномена обнаружатся в арсенале инструментов микросоциологии — здесь требуется большое интердисциплинарное исследование, для которого блестящая книга Рэндалла Коллинза окажется одним из главных опорных текстов.

Н. П., октябрь 2024 года

Благодарности

За рекомендации, комментарии или предоставленные данные автор выражает признательность Джеку Кацу, Элайдже Андерсону, Ларри Шерману, Энтони Кингу, Кертису Джексон-Джейкобсу, Георгию Дерлугьяну, Дэвиду Грациану, Марку Сейджману, Тому Шеффу, Эрику Даннингу, Йохану Гаудсблому, Йохану Хейлброну, Мюррею Милнеру, Робин Вагнер-Пацифици, Кэтрин Ньюман, Дэну Чемблиссу, Джерри М. Льюису, Джеффри Олперту, Йенсу Людвигу, Мередит Росснер, Уэсу Скоугену, Лоду Уолгрейву, Иэну О’Доннеллу, Никки Джонс, Питеру Москосу, Элис Гоффман, Дианне Уилкинсон, Марен Макконнелл-Коллинз, Кену Доноу, Джону Олесбергу, Джону Тернеру, Рэй Лессер Бламберг, Энтони Обершаллу, Роуз Чейни, Ирме Ило, Патриции Малони, Молли Рубин, Кларку МакКоули, Джудит МакКоннелл, Хизер Стрэнг, Стефану Клузманну, Дональду Левину, Роберту Эмерсону, Джеффу Гудвину, Ричарду Тремблей и Энтони Макконнеллу-Коллинзу. Кроме того, автор благодарит участников коллоквиумов в Амстердамском, Кембриджском, Копенгагенском и Голуэйском университетах, Университетском колледже Дублина, Университете Нотр-Дам, Принстонском университете, Университете Кент Стейт и Университете Калифорнии в Лос-Анджелесе, а также в Международном институте социологии права в Онати (Испания); сотрудников департаментов полиции Сан-Диего и Филадельфии, дорожной полиции Калифорнии, полиции штата Нью-Джерси, полиции Ирландии; участников занятий по социальным конфликтам в Университете Калифорнии в Риверсайде и Пенсильванского университета. Особую благодарность автор должен выразить Даниэле Кейн, которая оказала неоценимую помощь в качестве ассистента при проведении исследований. Вдохновляющую среду для дискуссий, посвященных множественным аспектам конфликта, обеспечили Центр изучения этнополитических конфликтов Соломон Эша, Центр криминологии Джерри Ли и факультет криминологии Пенсильванском университете.

Глава 1
Микросоциология насильственных конфронтаций

Насильственные ситуации

В центре микросоциологической теории насилия находятся не отдельные лица, совершающие насилие, а ситуации, в которых оно происходит. Наша задача — предпринять поиск контуров тех ситуаций, которые формируют эмоции и действия вступающих в них индивидов, тогда как заниматься поиском различных типажей совершающих насилие лиц — типажей, неизменных в разных ситуациях, — означает взять неверный след. В этом направлении и так было предпринято огромное количество исследований, однако они не принесли слишком уж убедительных результатов. Например, можно согласиться, что к совершению многих видов насилия наиболее склонны молодые мужчины. Однако это утверждение применимо не ко всем молодым мужчинам, к тому же насилие в располагающих к этому ситуациях осуществляют и мужчины среднего возраста, и дети, и женщины. Аналогичным образом обстоит дело и с фоновыми переменными — такими социально-демографическими характеристиками, как бедность, расовая принадлежность, происхождение из семьи, где родители развелись или был всего один родитель. Между этими переменными и определенными разновидностями насилия существуют некоторые статистические корреляции, однако их недостаточно для предсказания большинства случаев насилия — по меньшей мере в трех аспектах.

Во-первых, большинство молодых мужчин, бедных, чернокожих или детей разведенных родителей, не становятся убийцами, насильниками, громилами или участниками вооруженных ограблений — и наоборот: среди тех, кто совершает перечисленные виды насилия, обнаруживается немало состоятельных людей, представителей белой расы или выходцев из полных семей. Аналогичным образом широко распространенное объяснение, согласно которому совершающие насильственные действия лица, как правило, сами когда-то в детстве были жертвами жестокого обращения, относится лишь к незначительно меньшей части случаев [1].

Во-вторых, подобный анализ дает некую правдоподобную картину этиологии [2] насилия лишь потому, что зависимая переменная в нем ограничивается определенными разновидностями противозаконного или в значительной степени стигматизированного насилия, — однако указанный подход не выдерживает критики, если расширить спектр до всех разновидностей насилия. Такие факторы, как бедность, напряженные отношения в семье, жестокое обращение в детском возрасте и т. п., не объясняют ни насилие со стороны полиции, ни то, какие солдаты совершают больше всего убийств противника в бою, ни то, кто именно управляет газовыми камерами или совершает этнические чистки. Доказательств, что из‑за жестокого обращения в детстве человек может стать полицейским-ковбоем [3], загульным пьяницей или увенчанным орденами героем войны, не привел еще никто. Несомненно, кое-кому из читателей этой книги такое предположение придется не по нраву, ведь для тех, кто разделяет противоположное мнение, насилие естественным образом распадается на герметично закупоренные сегменты — при этом за «плохое» насилие должны нести ответственность «плохие» социальные условия, тогда как «хорошее» насилие (которое вообще не рассматривается как таковое, если оно совершается уполномоченными государственными агентами) не подлежит анализу, поскольку является частью нормального социального порядка. При таком образе мыслей появляется некая промежуточная категория безобидного или «озорного» насилия (то есть выходящего из-под контроля кутежа), или насилия, совершаемого «хорошими» людьми, — такое насилие объясняется или оправдывается иным набором моральных категорий: «это другое». Подобные разграничения представляют собой хороший пример того, как конвенциональные социальные категории мешают социологическому анализу. Если же как следует сосредоточиться на самой ситуации взаимодействия — представим себе разъяренного друга молодой матери с плачущим младенцем, вооруженного грабителя, который нажимает на спусковой крючок оружия, направленного на жертву налета, или полицейского, избивающего подозреваемого, — то мы сможем разглядеть паттерны конфронтации, напряженности и эмоционального потока, лежащие в основе конкретной ситуации, в которой совершается насилие. Такой подход вновь позволяет увидеть, что фоновые условия — бедность, расовая принадлежность, детские переживания — являются далеко не решающим фактором для динамики конкретных насильственных ситуаций.

В-третьих, даже те лица, которые совершают насилие, занимаются этим лишь в течение небольших промежутков времени. Давайте задумаемся над тем, что имеется в виду, когда мы утверждаем, что тот или иной человек склонен к насилию (violent) или «очень агрессивен». Нам приходят на ум люди, которые были осуждены за убийство или совершили серию убийств, участвовали во множестве драк, резали других людей ножом или мутузили их кулаками. Но если учесть, что повседневная жизнь разворачивается в виде цепочки ситуаций, минута за минутой, то на протяжении большей части этого потока времени присутствие насилия очень незначительно. Этот момент становится явным благодаря этнографическим наблюдениям, причем даже тем, которые выполнялись в городских районах с очень плохой статистикой по насилию. Уровень убийств в 10 человек на 100 тысяч населения (пиковая статистика для США, зафиксированная в 1990 году) — это достаточно высокий показатель, однако он в то же время означает, что 99 990 человек из 100 000 не подвергаются убийству за отдельно взятый год, а 97 000 из 100 000 (опять же, если обратиться к пиковым данным) не становятся жертвами нападений даже в ходе незначительных инцидентов. Кроме того, эти насильственные инциденты «размазаны» по всему году, поэтому вероятность того, что конкретный человек в конкретный момент времени конкретного дня этого года подвергнется убийству или нападению, очень мала. Все сказанное справедливо даже применительно к тем лицам, которые в течение года действительно совершают одно или несколько убийств, нападений, вооруженных ограблений или изнасилований (или, раз уж на то пошло, к полицейским, избивающим подозреваемых). Даже те люди, которые в статистическом смысле совершают много преступлений, едва ли делают это чаще, чем примерно раз в неделю. Самые нашумевшие массовые убийства в школах, на рабочем месте или в общественных местах, совершенные одиночками, уносили жизни не более 25 человек — правда, это, как правило, происходило в рамках одного эпизода [Hickey 2002; Newman et al. 2004] [4]. С наибольшей регулярностью насильственные действия совершают серийные убийцы, которые в среднем убивают от шести до тринадцати человек в течение нескольких лет. Однако эта разновидность убийств встречается крайне редко (примерно одна жертва на 5 миллионов человек), и даже такие киллеры-рецидивисты делают перерывы между убийствами на несколько месяцев, выжидая подходящей ситуации для нанесения удара [Hickey 2002: 12–13, 241–242]. Еще одна редкая нишевая разновидность насилия — череда последовательных преступлений — может продолжаться в течение нескольких дней в виде цепочки эпизодов, тесно связанных между собой эмоциями и обстоятельствами, формируя в итоге то явление, которое далее будет именоваться туннелем насилия. Но сейчас хотелось бы оставить в стороне эти длительные последовательности насильственных действий и сделать акцент на следующем выводе: даже те люди, которых мы считаем чрезвычайно склонными к насилию — потому, что они не раз совершали насильственные действия или же демонстрировали впечатляющую жестокость по какому-нибудь поводу, — являются таковыми только в очень специфических ситуациях [5]. Даже самые брутальные громилы какое-то время не занимаются своим промыслом, а самые опасные и склонные к насилию лица не совершают никаких насильственных действий на протяжении большей части времени. И даже для этих лиц ключевым моментом для объяснения того, какое именно насилие они действительно совершают, является динамика конкретных ситуаций.

Микросвидетельства: ситуационные записи, реконструкции и наблюдения

Если исходить из данных опросов отдельных людей, то наши теоретические построения будут ориентироваться на характеристики индивидов, облаченные в термины стандартных социологических переменных. Поэтому для того, чтобы перейти к такой социологической теории, в центре которой находятся не лица, совершающие насильственные действия, а ситуации насилия, необходимо сделать акцент на ином способе сбора и анализа данных. Чтобы зафиксировать процесс насилия в том виде, в котором оно действительно совершается, нам потребуется непосредственное наблюдение за насильственным взаимодействием. Наши теоретические конструкции ограничиваются тем, что основываются на двух специфических типах данных. Во-первых, это статистика, которая собирается постфактум, а затем «упаковывается» системой уголовного правосудия, а во-вторых, это интервью с осужденными или другими фигурантами интересующих нас ситуаций. Опросы потерпевших позволяют сделать шаг в правильном направлении, однако они остаются несовершенным инструментом. Причем — не только потому, что мы можем лишь гадать, в какой степени жертвы говорят правду, ведь здесь появляется еще одна проблема: люди, как правило, плохо запоминают детали и контекст драматических событий. В нашем обыденном дискурсе отсутствуют языковые средства, с помощью которых можно делать добротные описания микровзаимодействия, — напротив, обыденный дискурс предоставляет набор штампов и мифов, которые заранее предопределяют, что именно будут говорить люди. То же самое можно утверждать и о насилии, происходящем во время войн, массовых беспорядков, спортивных состязаний и даже обычных ссор. Когда участники насильственных ситуаций рассказывают о них, они, как правило, представляют весьма урезанную и идеализированную в соответствии с их собственными представлениями версию происходившего.

Последние десятилетия стали новой эпохой в изучении насилия, поскольку появилась возможность исследовать его в том виде, в каком оно фиксируется на видеозаписях, полученных с помощью систем безопасности, полицейских камер, а также при съемке новостных сюжетов и любительского видео. Обычных зрителей просмотр таких записей, как правило, шокирует. В качестве примера можно привести массовые беспорядки, которые произошли в Лос-Анджелесе после обнародования видеозаписи ареста человека по имени Родни Кинг, сделанной в 1991 году оператором-любителем с помощью новой портативной видеокамеры. События всегда интерпретируются в терминах господствующих идеологических категорий, и соответствующие формулировки незамедлительно обнаружились — избиение на расовой почве. Однако в истории с Родни Кингом шокировал не расовый аспект происходившего на видеозаписи, а само избиение, которое выглядело совершенно не так, как, по нашему мнению, должно выглядеть насилие. Визуальные свидетельства насилия демонстрируют нам нечто такое, что мы не готовы увидеть. Если обратиться к широкому спектру инцидентов, к множеству различных этнических комбинаций как внутри, так и поверх границ этнических групп (некоторые из них мы рассмотрим в главах 2 и 3), то мы обнаружим во многом одну и ту же картину. Расизм может вносить свою лепту в нагнетание отдельных ситуаций, в которых происходит насилие, но он является лишь одним из ряда вводных условий — причем ни необходимым, ни достаточным. Между тем насильственная ситуация сама по себе обладает более глубокой динамикой, нежели расизм.

Насилие в том виде, в каком оно проявляется в реальных жизненных ситуациях, определяется переплетением таких человеческих эмоций, как страх, гнев и возбуждение, и происходит это в прямом противоречии конвенциональной морали, соответствующей нормальным ситуациям. Именно это шокирующее и неожиданное свойство насилия, которое в реальных ситуациях фиксирует холодный взгляд камеры, предоставляет ключ к эмоциональному механизму, занимающему центральное место в микроситуационной теории насилия.

Сегодня мы располагаем гораздо большими возможностями увидеть, что именно происходит в реальных ситуациях, чем когда-либо прежде. Это новое ви́дение возникло благодаря сочетанию технологий и социологических методов. Подъем этнометодологии как интеллектуального движения в 1960–1970‑х годах состоялся одновременно с появлением новых портативных кассетных магнитофонов. Это устройство позволило фиксировать по меньшей мере звуковую составляющую реальных социальных взаимодействий, а затем многократно воспроизводить эту запись, замедляя и анализируя ее. В результате у исследователей появились возможности, едва ли доступные при мимолетных наблюдениях в реальном времени, что и привело к появлению такой области науки, как конверсационный анализ [Сакс и др. 2015; Schegloff 1992]. А по мере того как все более компактными и повсеместно распространенными становились устройства для видеозаписи, появилась возможность изучать и другие микроаспекты поведения, такие как телесные ритмы, позы и выражения эмоций. Словом, нет ничего удивительного в том, что примерно с 1980 года начинается «золотой век» социологии эмоций (см. [Katz 1999] и многие другие работы).

Утверждение, что одна фотография стоит тысячи слов, не стоит воспринимать как буквальную истину. Большинство людей не смогут увидеть то, что действительно изображено на снимке, либо увидят это сквозь призму визуальных клише, которые всегда окажутся наготове. Для утверждения о том, что действительно присутствует на снимке, требуются подготовка и аналитический инструментарий, а также нужно знать, что именно там искать. Одно изображение стоит тысячи слов только для тех, кто уже усвоил подходящий для этого терминологический аппарат. Это утверждение в особенности верно в тех случаях, когда нам приходится упражняться в рассмотрении мелких деталей: видеть движения одних мышц лица, а не других, позволяющие отличить фальшивую улыбку от спонтанной; движения, демонстрирующие страх, напряженность и другие эмоции; монотонность ритмической координации и заминки, свидетельствующие о недоразумениях и конфликте; типовые ситуации, в которых тот или иной человек берет на себя инициативу и навязывает свой ритм другим. Доступные сегодня методы видео- и аудиозаписи открывают возможность увидеть бескрайний новый ландшафт человеческого взаимодействия — а наша способность к ви́дению идет рука об руку с расширением теоретических представлений о том, какие процессы можно наблюдать.

Все сказанное верно и применительно к микросоциологии насилия. Революция в области видеозаписи позволила получать гораздо больше информации о том, что происходит в ситуациях, когда совершается насилие, чем когда-либо прежде. Однако реальные условия съемки не похожи на голливудские киностудии: освещение и композиция далеки от идеальных, а ракурсы камеры и расстояние до объектов могут не соответствовать желательным для микросоциолога параметрам. Необходимо отказаться от общепринятых критериев, делающих видео (включая телевизионную рекламу) соответствующим представлениям о драматизме, например когда камера меняет ракурс максимум раз в несколько секунд, а для получения интересной и увлекательной последовательности кадров требуются огромные усилия монтажера. Микросоциолог обычно сможет за несколько секунд уловить различия между необработанной записью, сделанной в ходе наблюдений, и роликом, который прошел художественную или монтажную обработку. В силу всевозможных причин «сырой» конфликт не слишком занимателен, но микросоциологи обращаются к этому материалу не ради развлечения.

Возможность пронаблюдать ландшафт насилия в том виде, в каком оно происходит на самом деле, открыли и другие подходы, помимо видеосъемки в реальном времени. На протяжении полутора столетий совершенствовалась и фотосъемка: камеры становились более компактными, а благодаря объективам и осветительным приборам появилась возможность снимать такие сцены, которые прежде можно было зафиксировать на пленке лишь с помощью статичных постановочных кадров в относительно благоприятных условиях. Профессиональные фотографы стали проявлять больше бесстрашия, в особенности во время массовых беспорядков, демонстраций и в зонах военных действий — количество погибших фотографов за последние десять лет резко возросло, намного превысив любой предшествующий период [6]. Для микросоциологов здесь также открываются благоприятные возможности, хотя вновь следует учитывать оговорки, упоминавшиеся выше. Фотоснимки передают эмоциональные аспекты насильственных взаимодействий зачастую лучше, чем видеозаписи. Видеозапись, где представлено последовательное разворачивание конфликта, или вообще любую видеозапись, на которой присутствует взаимодействие, можно замедлить до отрезков продолжительностью в микросекунды (в более старых кинокамерах — покадрово), чтобы при анализе получить изображения конкретных деталей положений тела, выражений лица и последовательности микродвижений. Фотоснимки массовых беспорядков, которые обильно использовались в работе над этой книгой, впечатляюще демонстрируют разделение между активным меньшинством на передовой насилия и вспомогательной массой демонстрантов. Допускать, что понять содержание этих снимков сможет человек без социологической восприимчивости, опрометчиво. Фотокадры обычной новостной фотохроники в данном случае более полезны, чем высокохудожественное или идеологизированное фото. Некоторые снимки демонстраций или сражений содержат художественный или политический посыл, предопределяющий всю композицию, но для того, чтобы добраться до макросоциологических аспектов конфликта, требуется взгляд с иного ракурса.

Представления интеллектуалов о том, что именно требует исследования, шли в ногу с технологическим прогрессом, а иногда и опережали его. Например, военный историк Джон Киган [Keegan 1976] взялся за реконструкцию сражений «от земли», задавшись целью выяснить, что именно должно было происходить на самом деле, когда та или иная группа солдат устремлялась вперед или падала навзничь, когда лошади, люди и транспортные средства увязали в заторах, когда оружие использовалось умело, от случая к случаю или не использовалось вовсе. Другие исследователи войн обнаружили, какое количество ружей погибших солдат, которые собирались на полях сражений, оставалось заряженными. Кроме того, различные битвы прошлого реконструировались с помощью лазерных лучей [7]. Полученные сведения о поведении солдат в бою открыли возможности для общего понимания ситуаций, в которых совершается насилие. Эмоциональные отношения между солдатами и их товарищами, а также между солдатами и их противниками — такими же людьми — стали одним из первых ключей к пониманию того, как разворачиваются насильственные ситуации [8].

Если придерживаться нашего привычного представления о мире, где разные вещи отделены друг от друга резкими границами, то между военной историей и реконструкцией полицейского насилия пролегает значительная дистанция — однако же в методологическом и теоретическом плане здесь обнаруживаются уверенные параллели. Понимание тех случаев, когда полиция применяет насилие, становится доступным при помощи технологий видеосъемки, а также ряда методов реконструкции событий наподобие баллистического анализа траекторий полета пуль. Последний позволяет выяснить, сколько из них попало в правильные и случайные цели, а сколько пролетело мимо. На помощь приходили и старые добрые этнографические методы: наблюдения социологов, которые в 1960‑х годах ездили в рейды вместе с полицейскими патрулями, предшествовали некоторым из перечисленных технологических достижений и обеспечили ряд ключевых теоретических компонентов. Сами по себе технологии редко дают реальную возможность проникнуть в суть дела — принципиальный момент заключается в том, чтобы технологии выступали в сочетании с аналитической перспективой.

Подводя итог, можно утверждать, что существует по меньшей мере три метода получения ситуационных подробностей взаимодействий, связанных с насилием: записи, реконструкции и наблюдения. Наиболее ценным является их использование в комбинации друг с другом.

Технологии записи конфликтов, происходящих в реальной жизни, полезны в силу целого ряда причин. Они способны предоставить нам такие детали, которые мы иначе вообще не увидели бы, не были бы готовы обратить на них внимание или не знали бы об их наличии. Эти же технологии могут обеспечить более уверенную аналитическую позицию для рассуждения о насилии, — позицию, более отстраненную от повседневных структур целостного восприятия (perceptual gestalts) и штампов обыденного языка. Наконец, при помощи записей мы можем обращаться к какой-либо ситуации вновь и вновь, преодолевая первоначальный шок от увиденного (или же пресыщенность подобными картинами, снедаемый любопытством интерес и т. п.), и тем самым пустить в ход наше аналитическое мышление для того, чтобы смириться с содержанием этих записей и сделать какие-либо открытия или проверить положения тех или иных теорий.

Значимость реконструкций заключается в том, что насильственные ситуации имеют место относительно редко, а в те времена, когда происходили многие события, которые мы больше всего хотели бы понять, никаких записывающих устройств не существовало. Но теперь нам не так уж сильно предстоит блуждать в темноте, как казалось раньше, ведь по мере совершенствования ситуационного анализа, с одной стороны, и продолжающихся разработок новых методов исследования вещественных улик, остающихся на месте происшествия, с другой, появилась возможность реконструировать многие сцены насилия. Польза широкого спектра реконструкций, включая исторические события, состоит в том, что они предоставляют теоретический рычаг для выявления как общих черт, так и многомерных различий между ситуациями, в которых происходит насилие.

Наконец, в нашем распоряжении есть наблюдения за людьми. Это может быть и та самая старая добрая этнография — в особенности в версии включенного наблюдения, когда социолог (или антрополог, психолог либо искушенный журналист) вникает в ситуацию при помощи отточенного сенсорного аппарата, выискивая в ней красноречивые детали, — и еще один столь же старомодный вариант: самонаблюдение, фиксация собственного опыта участия в тех или иных событиях. Многое из того, что мы узнали о сфере насилия, получено из сообщений бывших военных, бывших преступников, а то и просто обычных, не «бывших» людей, обладавших достаточной способностью к рефлексии, чтобы рассказать о насильственных столкновениях, свидетелями которых они были или сами в них участвовали. Немалую ценность представляют и сообщения жертв насилия, хотя они не слишком активно использовались социологами, если не брать голые статистические подсчеты частоты определенных видов виктимизации. Кроме того, по мере появления в нашем распоряжении более качественного теоретического понимания того, какие микродетали важны в насильственных конфронтациях, мы получаем больше возможностей для анализа собственного опыта и обращения к ретроспективным наблюдателям с вопросами о тех подробностях их столкновений с насилием, которые мы хотели бы выяснить. Предоставляя нашим информантам терминологический аппарат, мы нередко превращаем их в отменных хроникеров тех подробностей, которые в ином случае они бы упустили из виду.

Каждый из трех видов ситуационных свидетельств сочетается друг с другом — и дополняет друг друга не только методологически, но и содержательно. Все они раскрывают общую ситуационную динамику — собственно, этому и посвящена книга, которую вы держите в руках.

Сравнение ситуаций между разными типами насилия

Для разработки теории механизмов насилия требуется еще один прием: нам необходимо действовать поверх границ разных исследовательских специализаций, а не замыкаться в них. В центре такого подхода лежит сравнение различных видов насилия в пределах общего теоретического каркаса. Но не является ли это «сравнением яблок с апельсинами» или в лучшем случае банальной таксономизацией? На этот вопрос невозможно дать априорный ответ. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что насилие представляет собой совокупность процессов, которые всецело вытекают из общей ситуационной характеристики насильственных столкновений.

Я бы сформулировал эту мысль окольным путем: насилие представляет собой набор траекторий, позволяющих действовать в обход напряженности и страха, возникающих во время конфронтаций (confrontational tension and fear). Несмотря на все свое бахвальство даже в тех ситуациях, когда ярость кажется неконтролируемой, мы испытываем напряжение, а зачастую и страх перед непосредственной угрозой насилия — включая и то насилие, которое исходит от нас самих. Именно эта эмоциональная динамика и определяет, что мы станем делать, если насильственное столкновение в самом деле разразится. Произойдет ли это в действительности, зависит от ряда условий или переломных моментов, которые задают напряженности и страху определенные направления, реорганизуя эмоции в виде процесса взаимодействия, в который вовлечены все присутствующие: противники, зрители и даже, на первый взгляд, безучастные посторонние лица.

Откуда нам все это известно? Данный теоретический постулат сложился благодаря накоплению информации о различных насильственных ситуациях. Первый прорыв свершился благодаря изучению военных действий. Страх, беспорядочная стрельба, «дружественный огонь» по солдатам со своей стороны, оцепенение — именно такие особенности отмечали офицеры, анализировавшие поведение бойцов на линии фронта, начиная с французского военного XIX века Ардана дю Пика, который анкетировал боевых командиров. Еще ближе от непосредственных боевых действий находился Сэмюэл Лайман Этвуд Маршалл, который интервьюировал солдат сразу после сражений Второй мировой войны. В 1970‑х годах картина поведения людей в бою была систематизирована в исторических реконструкциях Кигана и других исследователей, а к 1990‑м годам военный психолог Дейв Гроссман создал общую теорию сражения, в основе которой лежит управление страхом. Еще более выраженный паттерн чередования боязливого и агрессивного поведения прослеживается в снятых в 1960‑х годах этнографических фильмах, посвященных насильственным столкновениям между племенными обществами. Сравнение различных видов военного насилия приводит к следующей теоретической гипотезе: различия в эффективности действий армий зависят от того, какой тип организации используется для контроля над страхом среди их личного состава. Обобщая эту мысль, можно утверждать, что все типы насилия укладываются в небольшое количество моделей, позволяющих обходить барьер напряженности и страха, который возникает всякий раз, когда мы вступаем в антагонистическую конфронтацию.

Кроме того, военная модель подходит для объяснения насилия, совершаемого полицейскими во время задержаний и при обращении с заключенными. Конфронтации с участием полиции и военных приводят к чрезмерной жестокости одним и тем же путем — через последовательность эмоциональных событий, которую мы именуем наступательной паникой (forward panic) — она будет рассмотрена в главе 3. Насилие, совершаемое толпой, или массовые беспорядки в некоторых своих основных механизмах также напоминают насилие во время войны. На протяжении значительной части времени конфронтация в основном сводится к бахвальству и жестикуляции, не приводя к реальному ущербу. Роковой момент наступает, когда солидарность одной из сторон внезапно дает трещины, распространяющиеся на открытом пространстве, где присутствуют небольшие группы, в результате чего численное превосходство одной из сторон позволяет изолировать и избить одного-двух человек со стороны противника, отделившихся от своих товарищей. При рассмотрении в фактических деталях все перечисленные формы насилия выглядят крайне уродливо — несоответствие между их идеализированным представлением о себе и реалиями чрезмерной жесткости, по сути дела, представляет собой еще одну их общую ситуационную особенность.

Все эти различные формы насилия представляют собой подтипы одной из основных траекторий обхода конфронтационной напряженности и страха — поиска слабой жертвы для нападения. Более сложным для непосредственного изучения сторонними наблюдателями является домашнее насилие. Соответствующие записи практически отсутствуют, так что в данном случае приходится опираться на реконструкции событий при помощи интервью, ограниченных тем обстоятельством, что в основном они сводятся к сообщениям лишь одного их участника. Тем не менее, обработав большой массив свидетельств, я пришел к выводу, что основные формы домашнего насилия напоминают те типы ситуаций с участием военных и полицейских, которые можно подвести под общую рубрику «нападение на слабого». Самая неприглядная версия этого сценария имеет место, когда конфронтационная напряженность нарастает, а затем внезапно спадает, в результате чего противник, который поначалу казался угрожающим или приводящим в смятение, оказывается беспомощным, и это приводит к тому, что страх и напряженность другого участника конфронтации резко трансформируются в яростную атаку. Кроме того, имеются более институционализированные формы нападения на слабых — речь идет о воспроизводящихся паттернах, где одна или обе стороны привычно разыгрывают роли сильного и слабого в ситуационном драматическом действе. К таким формам относятся травля, а также разнообразные действия специалистов по насильственным преступлениям, мастеров уличных ограблений и разбойных нападений, которые довели до совершенства свои навыки поиска подходящих жертв в подходящих ситуациях: успех их действий зависит от умения извлечь выгоду из конфронтационной напряженности как таковой. Таким образом, сравнение непохожих друг на друга форм насилия позволяет выявить схожие механизмы эмоционального взаимодействия.

Еще одна большая группа ситуаций предполагает совершенно иную траекторию обхода ситуационной напряженности и страха: вместо поиска слабой жертвы эмоциональное внимание концентрируется на зрителях, перед которыми разворачивается насильственное столкновение. Данные столкновения резко отличаются от нападения на ситуационно слабую жертву, поскольку их участники гораздо больше обращают внимание на свою аудиторию, чем друг на друга (в главе 6 будут приведены свидетельства того, что позиция публики оказывает здесь решающее влияние на то, будет ли вообще происходить насилие и в каком объеме). Как правило, для таких столкновений характерны стилизованный и ограниченный характер, хотя происходящее в этих границах может быть достаточно кровавым или даже смертельным. В одном из основных подобных сценариев насилие принимает такую форму социальной организации, как честный бой, участвовать в котором может ограниченный круг противников, подобранных надлежащим образом. Социальные структуры, которые создают подходящие условия для таких поединков и осуществляют контроль над ними, и здесь становятся лучше всего заметны при сравнении разноплановых ситуаций. К ним относятся драки один на один, которые можно наблюдать на улицах или в местах развлечений; драки как форма разгульного веселья; потасовки и насилие понарошку как обычная форма поведения детей; дуэли; боевые искусства и другие практики школ единоборств; спортивное насилие, совершаемое как участниками соревнований, так и болельщиками. В отличие от упомянутых выше подлинно омерзительных разновидностей насилия, которые зависят от возможности обнаружить ситуационно слабую жертву, данный набор ситуаций можно рассматривать как насилие ради забавы и защиты чести. Тем не менее, вглядываясь в микрореалии подобных поединков, выясняется, что и они точно так же формируются конфронтационной напряженностью и страхом, причем их участники все так же по большей части используют насилие неумело, а то, что им удается сделать, зависит от того, насколько они настроены на аудиторию, которая обеспечивает им эмоциональное доминирование над противником.