вещи особо ценны тем, что с ними совсем по-иному «прочитывается» повседневность: они хранят в себе осколки чужих вкусов, мечтаний, настроений, желаний и просто самой жизни.
Ведь вещи особо ценны тем, что с ними совсем по-иному «прочитывается» повседневность: они хранят в себе осколки чужих вкусов, мечтаний, настроений, желаний и просто самой жизни.
«государству-садовнику» посредством «устрашения вперемешку с идеологической индоктринацией» предстояло осуществить «трудоемкое обеспечение общего согласия»
Выполняя «системную функцию знака», елочная игрушка маркирует праздничное досуговое пространство и представляет собой важнейший носитель информации. Как и каждая маргинальная вещь, следуя тому же Жану Бодрийяру, елочная игрушка «будто противоречит требованиям функциональной исчислимости, соответствуя желаниям иного порядка — выражать в себе свидетельство, память, ностальгию, бегство от действительности»
Помимо «охранительных» постсоветская ностальгия по прошлому миру вещей несет в себе и явно выраженные эскапистские черты. И если для представителей старшего поколения это — погружение в утешительные воспоминания об исчезнувшей сталинской эпохе, то для представителей молодого и среднего поколений — сладкие грезы «об ушедшей эпохе позднего советского прошлого».
Не меньшую роль в «возвращении» советских елочных украшений сыграла также стремительная и радикальная переоценка материальных символов и наследия советского прошлого и его самого как такового. Столь набившее оскомину «советское», превратившись в «запретный плод», неожиданно обрело свою сладость, а столь быстро уходящее отвергнутое породило естественное желание удержать его любой ценой: «Советское прошлое теперь так стремительно покрывается сусальным золотом не в последнюю очередь потому, что… следы его присутствия в настоящем со старательной точностью уничтожались: это придало ему ореол мученичества» [486]. Нестабильность 1990-х годов еще более усиливала эти «охранительные» устремления.
Нашествие» импортной игрушки сопровождалось изменением общего стиля елочного убранства, который, по существу, этой игрушкой и определялся. В елочной моде произошел резкий скачок от уютной, домашней, во многом «детской» елки к претенциозному дизайнерскому рождественскому дереву для взрослых [474], на котором яркой пестроте и разноцветью уже не было места
1990-е годы принесли в Россию новую елку. Радикальные политические и экономические перемены, культурные и идеологические трансформации, произошедшие в стране в это время, не могли не отразиться на сложившейся «елочной» идеологии. На смену советской елке, «застывшей» и «закостеневшей» вместе со всем советским обществом в своем праздничном «однообразном» великолепии 1970–1980-х годов, пришла елка постсоветская — яркая, смелая, разрушающая сложившиеся каноны и стереотипы. Подверженная влиянию новейших модных тенденций, стирающая национальные границы, лояльная к проявлениям религиозности и воплощающая идеалы массовой культуры, эта «новая» елка потребовала существенной модификации своего убранства, поскольку именно оно во многом отражало присущий ей новый статус и смысл. Надоевшие советские игрушки, казавшиеся тогда явным анахронизмом, стали быстро вытесняться импортными елочными украшениями, большинство из которых составляли китайские изделия, хлынувшие на российский рынок. Казалось, что советской елочной игрушке, как и другим «советским» вещам, пришел конец и она будет востребована лишь коллекционерами.
Если же изображение елочных украшений и присутствовало в детских рисунках, то оно, если можно так выразиться, было несколько «импрессионистичным»: яркие, красочные пятна, наложенные на «елочный холст», однако создающие в целом точный и правдивый образ новогоднего дерева. Чтобы показать сложность елочного облика, дети почти никогда не изображали елку неукрашенной — украшали ее хотя бы условно, стилизованы, используя для этого чистые, яркие, спектральные тона.
