Эдгар Аллан По

Стихотворения

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

Предисловие переводчика

Причины, побудившие меня приняться за этот труд – перевод лирических стихов Эдгара По, – я считаю достаточно важными. Лирика Эдгара По – одно из замечательнейших явлений в мировой поэзии. Исключительно своеобразная сама по себе, заключающая в себе ряд созданий, которые должны быть признаны классическими образцами словесного искусства, она в то же время – источник весьма многих течений в позднейшей литературе. Круг идей, вложенных в поэмы Эдгара По, и многие его технические приемы были позднее широко разработаны и использованы поэтами конца XIX века, английскими, французскими, немецкими, русскими и др., и правильно оценивать их произведения невозможно без ближайшего знакомства с одним из основных их первоисточников. Между тем до сих пор в русской литературе не только не существовало удовлетворительного перевода поэм Эдгара По, но напечатанные переводы – за исключением не более как двух-трех – дают совершенно превратное представление о его поэзии, что особенно до́лжно сказать о переводах К. Бальмонта. Прозаические произведения Эдгара По имеются по-русски в переводах если не совершенных, то добросовестных, но его поэмы, можно сказать, совсем неизвестны русскому читателю. Некоторые центральные произведения, как «Юлалюм», «Фейная страна», «Город на море», «Червь-победитель» и др., – искажены в существующих передачах до неузнаваемости, так что все самое основное из них выпало; другие, как «Аль-Аарааф», «Вступление», «Долина Ниса», «Мечты» и т. д., – вообще никогда не были переданы по-русски.

Не надо забывать при этом, что – как это давно и убедительно доказано – подлинное влияние на литературу оказывают иностранные писатели только в переводах: иноязычные оригиналы читаются слишком ограниченным числом лиц, так как лишь немногие настолько владеют иностранным языком (в данном случае английским), чтобы читать на нем для своего удовольствия, тем более такого трудного стилиста, как Эдгар По, да и самые книги на чужих языках гораздо менее доступны, особенно в провинции, нежели русские. Поэтому можно утверждать, что до сих пор значение Эдгара По поэта для нашей литературы было ничтожно, как в смысле непосредственного влияния его высокого мастерства в технике словесного искусства, так и для выработки правильного понимания задач поэзии, что требует знакомства со всеми высшими достижениями в этой области. Этот пробел в нашей переводной литературе необходимо было заполнить, и я нашел возможным взять на себя этот труд, так как творчество Эдгара По изучал с большим вниманием с своей ранней юности, т. е. уже в течение 25–30 лет.

Ко всему этому до́лжно добавить, что известное предубеждение, сложившееся против идеологии Эдгара По в тех кругах, которые отстаивают материалистическое миропонимание, в значительной мере основано на недоразумении. Увлекавшийся одно время мистическими учениями, Эдгар По, выросший и живший в практической и материалистической республике Северной Америки, был, по существу, «неисправимым» реалистом. В зрелые годы жизни он сознательно отрекся от своих мистических мечтаний, но, независимо от того, всю жизнь клал в основу своих убеждений – данные науки и положительного знания; такова и философия его «Эврики». Фантастические образы в поэмах Эдгара По – только внешность, деистические сентенции – только условность, истинное же их содержание – в своеобразии человеческой психологии, в понимании которой, кстати сказать, американский поэт является прямым предшественником и во многом учителем нашего Достоевского. Кто будет не только читать слова, но вникать в смысл сказанного, тот найдет в поэмах Эдгара По настоящие откровения о глубинах нашей психики, частью предварившие выводы экспериментальной психологии нашего времени, частью освещающие такие стороны, которые и поныне остаются неразрешенными проблемами науки.

Валерий Брюсов

1923

Эдгар По: Биографический очерк[1]

Величайший из американских поэтов родился 19 января 1809 г., в Бостоне С. Ш. А. Его родители, актеры бродячей труппы, умерли, когда Эдгару было всего два года. Мальчика принял и усыновил зажиточный купец из Виргинии, Дж. Аллэн. Детство Эдгара прошло в обстановке богатой. Аллэны не жалели средств на его воспитание; хотя порой дела их шли неудачно, так что им даже грозило банкротство, мальчик этого не чувствовал: его одевали, «как принца», у него была своя лошадь, свои собаки, свой грум. Когда Эдгару было шесть лет, Аллэны поехали в Англию; там отдали мальчика в дорогой пансион в Лондоне, где он и учился пять лет. По возвращении Аллэнов в 1820 г. в Штаты Эдгар поступил в колледж в Ричмонде, который окончил в 1826 г. Заканчивать образование Эдгара отправили в университет в Ричмонде, тогда только что основанный.

Эдгар развился рано; в пять лет – читал, писал, рисовал, декламировал, ездил верхом. В школе – легко поглощал науки, приобрел большой запас знаний по литературе, особенно английской и латинской, по всеобщей истории, по математике, по некоторым отраслям естествознания, как астрономия, физика. Физически Эдгар был силен, участвовал во всех шалостях товарищей, а в университете – во всех их кутежах. Характер будущего поэта с детства был неровный, страстный, порывистый; в его поведении было много странного. С ранних лет Эдгар писал стихи, увлекался фантастическими планами, любил производить психологические опыты над собой и другими; сознавая свое превосходство, давал это чувствовать.

Жизнь в богатстве кончилась для Эдгара, когда ему не было и полных 17 лет. В университете он пробыл всего год. Осенью 1826 г. произошел разрыв между Дж. Аллэном и его приемным сыном. Кто был «виноват», теперь выяснить трудно. Есть свидетельства, неблагоприятные для Эдгара; рассказывают, что он подделал векселя с подписью Дж. Аллэна, что однажды, пьяный, наговорил ему грубостей, замахнулся на него палкой и т. п. С другой стороны, неоткуда узнать, что терпел гениальный юноша от разбогатевшего покровителя (Дж. Аллэн получил неожиданное наследство, превратившее его уже в миллионера), вполне чуждого вопросам искусства и поэзии. По-видимому, искренно любила Эдгара только г-жа Аллэн, а ее муж давно уже был недоволен слишком эксцентричным приемышем. Поводом к ссоре послужило то, что Аллэн отказался заплатить «карточные долги» Эдгара. Юноша считал их «долгами чести» и не видел иного исхода для спасения этой «чести», как покинуть богатый дом, где воспитывался.

Для Эдгара По началась скитальческая жизнь. Покинув дом Аллэнов, он поехал в родной Бостон, где напечатал сборник стихов под псевдонимом «бостонца»; книжка, впрочем, «в свет не вышла». Это издание, вероятно, поглотило все сбережения юноши. Не имея приюта, он решился на крутой шаг – и поступил солдатом в армию, под вымышленным именем. Службу он нес около года, был у начальства «на хорошем счету» и даже получил чин сержант-майора. В конце 1827-го или в начале 1828 г. поэт, однако, не выдержал своего положения, обратился к приемному отцу, прося помощи, и, вероятно, выражал раскаяние. Дж. Аллэн, может быть, по ходатайству жены, пожалел юношу, оплатил наем заместителя и выхлопотал Эдгару освобождение. Но, приехав в Ричмонд, Эдгар уже не застал в живых своей покровительницы: г-жа Аллэн умерла за несколько дней до того (28 февраля 1829 г.).

Получив свободу, Эдгар По вновь обратился к поэзии. Он вновь побывал в Балтиморе и познакомился там со своими родственниками по отцу (которые разошлись с ним из-за его женитьбы на актрисе) – с сестрой, с бабушкой, с дядей Георгом По и его сыном Нейльсоном По. Последний мог познакомить Эдгара с редактором местной газеты, У. Гвином. Через Гвина Эдгар получил возможность обратиться к видному тогда нью-йоркскому писателю Дж. Нилю. И Гвину, и Нилю начинающий поэт представил на суд свои стихи. Отзыв, при всех оговорках, был самый благоприятный. Результатом было то, что в конце 1829 г. в Балтиморе вторично был издан сборник стихов Э. По под его именем, озаглавленный «Аль-Аарааф, Тамерлан и малые поэмы». На этот раз книжка поступила в магазины и в редакции, но прошла незамеченной.

Между тем Дж. Аллэн настаивал, чтобы Эдгар закончил свое образование. Решено было, что он поступит в Военную академию в Вест-Пойнте, хотя по годам он уже не подходил к этой школе для юношей. В марте 1830 г., через ходатайство Аллэна, Эдгар все же был принят в число студентов, и его приемный отец подписал за него обязательство отслужить в армии 5 лет. Вряд ли Эдгар охотно шел в Академию; во всяком случае, он скоро убедился, что карьера, навязанная ему приемным отцом, – совершенно для него неприемлема. Нормальным порядком покинуть школу Эдгар не мог. С обычной горячностью он взялся за дело иначе и сумел добиться того, что в марте 1831 г. был из Академии исключен. Этим юный поэт опять вернул себе свободу, но, конечно, вновь рассорился с Дж. Аллэном.

Из Вест-Пойнта Эдгар По уехал в Нью-Йорк, где поспешил издать третий сборник стихов, названный, однако, «вторым изданием»: «Поэмы Эдгара А. По. Второе издание». Средства на издание были собраны подпиской; подписались многие товарищи по Академии, ожидавшие, что найдут в книге те стихотворные памфлеты и эпиграммы на профессоров, которыми студент Аллэн По стал известен в школе. Таким подписчикам пришлось разочароваться. Покупателей у книги, расцененной дорого, в 2½ доллара, не нашлось. Немногочисленные рецензии подсмеивались над «непонятностью» стихов.

В 1831 г. Эдгар По делал попытки занять какое-либо определенное положение в обществе. Сохранились от этого времени два письма. Первое, от 10 марта 1831 г., Эдгар По послал некоему полковнику Тэйеру с фантастической просьбой: помочь ему, Эдгару, как сержант-майору американской армии, поступить в ряды французских войск, если Франция вступится за Польшу и пошлет повстанцам 1831 г. помощь против России. Вероятно, письмо осталось без ответа. Второе, от 6 мая 1831 г., адресовано Уильяму Гвину, о котором уже упоминалось: Эдгар По просил доставить ему какую-нибудь литературную работу. Если ответ и был, то отрицательный. Тогда же, летом 1831 г., Эдгар По искал места учителя в одной школе в Балтиморе, но тоже безуспешно. Есть еще сомнительные сведения, что Эдгар По вновь обращался к своему приемному отцу и что тот выдавал ему какие-то денежные пособия. Во всяком случае, пособия эти были крайне незначительны.

Три года, с осени 1831-го по осень 1833 г., – самый темный период в биографии Эдгара По. Летом 1831 г. Эдгар По жил в Балтиморе, у своей тетки г-жи Клемм, матери той Виргинии, которая стала женой поэта; заметим, что Виргинии тогда было всего 9 лет. С осени 1831 г. следы Эдгара По теряются. Некоторые биографы предполагали, что на эти годы падает поездка Эдгара По в Европу. В своих стихах и рассказах Эдгар По не раз говорит о разных местностях Европы тоном очевидца (напр., в стихотворении «К Занте»). Но никакие документальные данные такой поездки не подтверждают, да и вряд ли у Эдгара По могли быть средства на нее. Вероятно, что эти три года Эдгар По провел в Балтиморе, существуя на скудные пособия Дж. Аллэна, на случайные заработки и пользуясь помощью г-жи Клемм, которая любила юного поэта, как сына, но сама была бедна. К концу этого периода Эдгар По дошел до крайней стесненности, вернее – до подлинной нищеты.

Несомненно, что за эти годы молодой поэт все же много работал. Им был написан ряд новелл – лучших в раннем периоде его творчества. Осенью 1833 г. балтиморский еженедельник «Saturday Visitor» («Субботний Гость») объявил конкурс на лучший рассказ и на лучшее стихотворение. Эдгар По послал на конкурс шесть рассказов и отрывок в стихах «Колисей». Члены жюри, Дж. Кеннеди, Д. Латроб и Дж. Миллер, единогласно признали лучшими и рассказ, и стихи Эдгара По. Однако, не считая возможным выдать две премии одному лицу, премировали только рассказ «Манускрипт, найденный в бутылке», за который автору и была выдана премия в 100 долларов. Деньги подоспели как раз вовремя. Эдгар По буквально голодал и, когда Кеннеди пригласил его к себе обедать, должен был отказаться за отсутствием мало-мальски приличного костюма…

Весной следующего года, в марте 1834 г., умер Дж. Аллэн, не оставив по завещанию своему приемному сыну ни цента. Но к этому времени Эдгар По уже начал работать в журналах. Сначала он помещал кое-что в «Saturday Visitor»; потом был рекомендован Кеннеди в одно нью-йоркское издание к Томасу Уайту, издававшему в Ричмонде «Southern Literary Messenger» («Южный Литературный Вестник»). В этом последнем журнале Эдгар По стал сотрудничать регулярно, поместив там ряд статей и, между прочим, весной 1835 г., новеллы «Морэлла» и «Береника», а потом «Приключения Ганса Пфалля», имевшие у американской публики огромный успех. Говорят, что при сотрудничестве Эдгара По тираж журнала возрос с 700 до 5000 подписчиков.

Дж. Уайт пригласил Эдгара По редактировать «Вестник» с жалованьем в 10 долларов в неделю. Эдгар По должен был переехать в Ричмонд, но до отъезда пожелал обвенчаться с той Виргинией, которую знал с детства и давно любил. Виргиния во многом была подобна идеальным героиням сказок Эдгара По; красота ее была исключительная. Но летом 1835 г. Виргинии все еще не было полных тринадцати лет (так как она родилась 22 августа 1822 г.). Родственники Эдгара, особенно Нельсон По, о котором уже упоминалось, были против такого брака с девочкой, но Эдгар настаивал, и мистрисс Клемм, мать невесты, приняла его сторону. Эдгар и Виргиния были негласно обвенчаны, но новобрачная осталась в доме матери, и через год (16 мая 1836 г.) церемония венчания была повторена открыто; впрочем, и тогда Виргинии недоставало 3 месяцев до четырнадцати лет.

Новобрачные предполагали жить, вместе с м-с Клемм, в Ричмонде, где у Эдгара По была квартира в доме Уайта. Однако между редактором и издателем неожиданно произошел разрыв, причины которого не вполне выяснены. 3 января 1837 г. Эдгар По сложил с себя обязанности редактора «Вестника», дававшие ему уже 15 долларов в неделю, и в том же месяце уехал с семьей в Нью-Йорк, как в самый крупный литературный центр Штатов. В Нью-Йорке поэт поселился в жалком домишке (на Carmine-Street), причем м-с Клемм решила там открыть пансион, вернее, просто сдавать жильцам «комнаты со столом».

В Нью-Йорке Эдгар По прожил почти два года. Он сотрудничал в разных изданиях, преимущественно в «American Museum» («Американский Музей»), напечатав за это время несколько из замечательнейших своих поэм и новелл, в том числе и «Лигейю». Отдельно он издал «Приключения Артура Гордона Пима», повесть, прошедшую малозамеченной в Америке, но имевшую большой успех в Англии. Гонорар Эдгара По обычно не превышал 5–6 долларов за рассказ, редко доходя до 10 долларов, так что поэт постоянно нуждался. Любопытно, что наибольший материальный успех выпал на долю составленного Эдгаром По руководства по хронологии, которое, по существу, было почти плагиатом – сокращением и поверхностной переделкой труда одного шотландского профессора: работа была исполнена столь удачно, что переделку покупали предпочтительно перед оригиналом.

В конце 1838 г. Эдгар По с семьей вновь переселился, на этот раз – в Филадельфию, тоже большой литературный центр, соперничавший с Нью-Йорком. Эдгару По было предложено место редактора, опять с жалованьем в 10 долларов в неделю, со стороны «Gentleman's Magazine» (буквально: «Джентльменский Журнал», т. е. Журнал для читателей избранных, культурных), возникшего только в предыдущем году. В этом издании Эдгар По опять поместил ряд замечательных новелл, в том числе «Падение дома Эшер», и нес все тяготы чисто журнальной работы. Там же в 1840 г. Эдгар По начал печатать «Записки Юлия Родмана», самое крупное (по размерам) свое произведение после «Приключений Артура Пима»; но «Записки» остались незаконченными. Сотрудничал Эдгар По и в других изданиях.

Долго и упорно Эдгар По мечтал основать собственный журнал; даже был уже напечатан проспект о ежемесячнике «Penn Magazine», но издание не осуществилось, конечно, по недостатку средств. С февраля 1841 г. «Gentleman's Magazine» соединился с журналом «The Casket» («Шкатулка») в одно издание под названием «Graham's Magazine» («Журнал Греэма»), руководителем которого остался Эдгар По. В короткое время тираж этого нового журнала достиг значительной цифры в 40 000 экземпляров. Положение Эдгара По как будто упрочивалось. В конце 1840 г. Эдгар По собрал свои новеллы в отдельном издании, в 2 томах, под заглавием «Гротески и Арабески». В любопытном предисловии к этому изданию Эдгар По защищается от упрека в «германизме», говоря, что «страх», составляющий тему многих рассказов, – явление не «германское», а психическое.

Сравнительное преуспеяние Эдгара По длилось недолго. «Гротески», по издательскому выражению, «не пошли»; «Журнал Греэма» неожиданно распался. Издатель журнала пригласил для работы в редакции Р. Гризвольда, которого Эдгар Пo имел поводы считать своим личным врагом. Нервность, страстность Эдгара По повела к тому, что он немедленно покинул редакцию, чтобы не возвращаться в нее более. Это произошло в марте 1842 г. После того начались тщетные поиски места и заработка. Эдгару По давали обещания, но не исполняли их; проходили месяцы, скудные сбережения исчерпывались. К несчастью, Эдгар По все чаще уступал болезненному влечению к алкоголю, и его враги пользовались его болезнью, чтобы унизить его. Р. Гризвольд, занявший место Эдгара По в «Журнале Греэма», печатал яростные нападки на поэта. Эдгар По по возможности отвечал, не щадя самолюбия бездарного стихокропателя. Эта полемика много повредила Эдгару По в литературных кругах.

Не без труда Эдгар По нашел наконец скудную работу в «Saturday Museum» («Субботний Музей»). Между тем гениальные сказки и новеллы поэта, оплачиваемые ничтожным гонораром, 2–3 доллара за страницу, печатались в мелких американских журналах, в том числе «Элеонора», «Колодец и Маятник», «Тайна Марии Роже». Только «Золотой Жук», рукопись которого долго валялась в редакции «Журнала Греэма», доставил автору премию в 100 долларов на конкурсе, который был организован захудалым изданием «The Dollar Newspaper» («Временник в один доллар»). Рассказ был затем перепечатан несчетное число раз, но не принес автору более ничего: законы о печати были тогда в Штатах еще несовершенны. Несколько больший заработок давали публичные лекции, и Эдгар По все чаще стал выступать лектором, пользуясь, между прочим, кафедрой для полемики со своими врагами, особенно с Гризвольдом.

Так просуществовал Эдгар По с семьей годы 1841–1843-й, живя в маленьком домишке в предместье Филадельфии. Но тяжелое испытание подстерегало поэта. У Виргинии, после пения, лопнул кровеносный сосуд. Несколько дней она была при смерти; потом оправилась, но с тех пор ее жизнь стала медленным умиранием. Кровотечения из горла повторялись и каждый раз грозили смертью. Эдгар По дошел до пределов отчаяния. Он утратил способность работать систематически. Рядом с вином он стал прибегать к опию. Для жены и ее матери то был – ужас; для самого Эдгара – стыд, так как он и сам считал свою болезнь пороком; для литературных врагов – предлог для неистовых обвинений и коварных соболезнований. К 1844 г. Эдгар По с семьей снова дошел до нищеты; они голодали. Положение было таково, что Эдгар По написал письмо Гризвольду, прося ссудить 5 долларов.

В апреле 1844 г. По опять переехал в Нью-Йорк. Издатель местной газеты нажил хорошие деньги, устроив ловкую рекламу рассказу Эдгара По «Перелет через Атлантику», но сам автор получил гроши. В нью-йоркских журналах было напечатано несколько новых новелл Эдгара По, но гонорар едва спасал от голодной смерти. В январе 1845 г. журнал «Evening Mirror» («Вечернее Зеркало») напечатал поэму «Ворон», которую поэт тщетно предлагал в другие издания. За это свое знаменитейшее создание Эдгар По получил 10 долларов. (Позднее, в 1891 г., автограф «Ворона» был продан на аукционе за 225 долларов, а автограф «Колоколов», в 1905 г., за 2100 долларов). Впрочем, успех поэмы был исключительный; о ней много говорили, сам автор мог прочесть несколько лекций о «Вороне» в разных городах; поэта стали приглашать, как знаменитость, в «лучшее» общество Нью-Йорка.

Полоса успеха длилась около года. Благодаря публичным лекциям появились кое-какие деньги. Затем, в том же 1845 г., было выпущено отдельное собрание стихов Эдгара По, «Ворон и другие поэмы», потребовавшее повторения в том же году, а в следующем, 1846-м, переизданное в Англии. Ряд новых новелл Эдгара По был напечатан в разных журналах. Наконец, издатели нового «Brodway Journal» («Бродуейский Журнал») пригласили Эдгара По членом редакции. Последнее, однако, вряд ли послужило поэту на пользу. Он скоро рассорился с соиздателями и отважно принял на одного себя все ведение журнала. Но всего гения поэта, всей той изумительной трудоспособности, которую он умел проявлять по временам, оказалось недостаточно; был нужен капитал, а денег не было. Эдгар По занимал по маленьким суммам, опять обращался к Гризвольду за ссудой в 50 долларов; но это не могло спасти издание. Уже 25 декабря 1845 г. Эдгар По должен был сложить обязанности редактора.

С 1846 г. возобновилась прежняя бедственная жизнь – жалкие гонорары, скудные доходы с лекций, не всегда удачных, приступы алкоголизма, и все это – рядом с умирающей безумно любимой женой.

Поэт-энтузиаст строил химерические проекты, задумывал грандиозные литературные планы, но все это оставалось мечтами. В ту эпоху у Эдгара По уже были верные друзья: Уиллис, г-жа Осгуд, г-жа Шю и др., которые, сколько могли, помогали поэту. Из воспоминаний этих лиц рисуется мучительная картина жизни Эдгара Пo в этом году. Сидя у постели угасающей Виргинии, поэт опять не в силах был работать. Денег в доме не было; есть было нечего; зимой не было дров. Эдгар согревал руки больной своим дыханием или клал ей на грудь большую кошку: большего, чтобы защитить Виргинию от холода, он сделать не мог. 30 января 1847 г. Виргиния умерла. Только благодаря помощи г-жи Шю похороны были «приличны», что особенно оценила м-с Клемм.

Последние годы жизни Эдгара По, 1847–1849-й, были годы метаний, порой полубезумия, порой напряженной работы, редких, но шумных успехов, горестных падений и унижений и постоянной клеветы врагов (из коих одного поэт даже привлек к суду). Виргиния, умирая, взяла клятву с г-жи Шю – не покидать Эдди (Эдгара); она и его другие друзья старались удерживать его от неосторожных поступков, но это было нелегко. Эдгар По еще пленялся женщинами, воображал, что вновь любит, была речь о его женитьбе на подруге его юности, Эльмире Райт. В жизни он держал себя странно, вызывая недоумение окружающих. Однако он издал еще несколько гениальных произведений: «Юлалюм». «Колокола», «Аннабель Ли». Он написал также философскую книгу «Эврика», которую считал величайшим откровением, когда-либо данным человечеству.

Но недуг уже разрушал жизнь поэта; припадки алкоголизма становились все мучительнее, нервность возрастала почти до психического расстройства. Г-жа Шю, не умевшая понять болезненного состояния поэта, сочла нужным устраниться из его жизни. Осенью 1849 г. наступил конец. Полный химерических проектов, считая себя вновь женихом, Эдгар По в сентябре этого года с большим успехом читал в Ричмонде лекцию о «Поэтическом принципе». Из Ричмонда Эдгар По выехал, имея 1500 долларов в кармане. Что затем произошло, осталось тайной. Может быть, поэт подпал под влияние своей болезни; может быть, грабители усыпили его наркотиком. Эдгара По нашли на полу в бессознательном состоянии, ограбленным. Поэта привезли в Балтимор, где Эдгар По и умер в больнице 7 октября 1849 г.

По собственному распоряжению Эдгара По редактором посмертного издания его сочинений был избран Р. Гризвольд. Это роковым образом предопределило посмертную судьбу поэта на долгие десятилетия. В память ближайших поколений, благодаря заботам Гризвольда, Эдгар По вошел как полусумасшедший пьяница, автор занимательных, но диких и извращенных произведений. Медленно, очень медленно стараниями истинных ценителей творчества Эдгара По удавалось изменять такое предвзятое мнение. Только в конце XIX и в начале XX века была восстановлена в документально обоснованных биографиях подлинная судьба поэта, составлено действительно полное собрание его сочинений и дана возможность читателям правильно судить о величайшем из поэтов новой Америки.

Валерий Брюсов

Лирика 1821–1849 гг.

1821–1827 гг.

Озеро

К***

 

Меня, на утре жизни, влек

В просторном мире уголок,

Что я любил, любил до дна!

Была прекрасна тишина

Угрюмых вод и черных скал,

Что бор торжественный обстал.

 

 

Когда же Ночь, царица снов,

На все бросала свой покров

И ветр таинственный в тени

Роптал мелодию: усни! —

Я пробуждался вдруг мечтой

Для ужаса страны пустой.

 

 

Но этот ужас не был страх,

Был трепетный восторг в мечтах:

Не выразить его полней

За пышный блеск Голконды всей,

За дар Любви – хотя б твоей!

 

 

Но Смерть скрывалась там, в волнах

Тлетворных, был в них саркофаг —

Для всех, кто стал искать бы там

Покоя одиноким снам,

Кто скорбной грезой – мрачный край

Преобразил бы в светлый рай.

 

Вечерняя звезда

 

Был полдень в июне

И полночь в ночи;

С орбит своих звезды

Бледно лили лучи

Сквозь холодные светы

Царицы Луны.

Она была – в небе,

Блеск на гребнях волны.

 

 

    Дышал я бесплодно

    Улыбкой холодной, —

Холодной слишком – для меня!

    Ее диск туманный,

    Как саван обманный,

Проплыл, – и обернулся я

    К Звезде Вечерней…

    О, как размерней

Ласкает красота твоя!

    Мечте так милы,

    Полные силы,

Сверканья твои с вышины.

    Пью, умиленный,

    Твой огонь удаленный,

А не бледные блики Луны.

 

Сон

 

В виденьях темноты ночной

Мне снились радости, что были;

Но грезы жизни, сон денной,

Мне сжали сердце – и разбили.

О, почему не правда дня —

    Сны ночи тем, чей взгляд

В лучах небесного огня

    Былое видеть рад!

 

 

О сон святой! – о сон святой! —

Шум просыпался в мире тесном,

Но в жизнь я шел, ведом тобой,

Как некий дух лучом чудесным.

Пусть этот луч меж туч, сквозь муть,

    Трепещет иногда, —

Что ярче озарит нам путь,

    Чем Истины звезда!

 

Гимн Гармодию и Аристогетону

Подражание греческому

 

Под миртами меч я укрою в свой срок,

    Подобно героям старинным,

Что в сердце тирану вонзили клинок,

    Возвращая свободу Афинам.

 

 

Любимые тени! Бессмертны вы там,

    Где все, кто по славе нам ведом,

В Элисии бродят по белым цветам,

    Где пирует Ахилл с Диомедом.

 

 

Свежим миртом копье я укрою, как встарь

    Гармодий, храбрый и славный,

Когда окропил он священный алтарь

    Тираннии кровью державной.

 

 

Вы, с Афин и с их мраморов смывшие стыд,

    Вы, отмстители древней свободы,

Для веков без конца ваша слава звенит,

    Умащенная звуками оды!

 

Имитация

 

Сумрак неизмеримый

Гордости неукротимой,

Тайна, да сон, да бред:

Это – жизнь моих ранних лет.

Этот сон был всегда тревожим

Чем-то диким, на мысль похожим

Существ, что были в былом.

Но разум, окованный сном,

Не знал, предо мной прошли ли

Тени неведомой были.

 

 

Да не примет никто в дар наследий

Видений, встававших в бреде,

Что я тщетно старался стряхнуть,

Что, как чара, давили грудь!

Оправдались надежды едва ли;

Все же те времена миновали,

Но навек я утратил покой

На земле, чтоб дышать тоской.

Что ж! пусть канет он дымом летучим,

Лишь бы с бредом, чем был я мучим!

 

Духи смерти

 

И будет дух твой одинок.

Под серым камнем сон глубок, —

И никого – из всех из нас,

Кто б разгадал твой тайный час!

 

 

Пусть дух молчание хранит:

Ты одинок, но не забыт,

Те Духи Смерти, что с тобой

Витали в жизни, – и теперь

Витают в смерти. Смутный строй

Тебя хранит; их власти верь!

Ночь – хоть светла – нахмурит взор,

Не побледнеет звезд собор

На тронах Неба, но мерцаньем

Вновь звать не будет к упованьям;

Их алые круги тебе

Напомнят о твоей судьбе,

Как бред, как жар, как боль стыда,

С тобой сроднятся навсегда.

Вот – мысли, что ты не схоронишь;

Виденья, что ты не прогонишь

Из духа своего вовек,

Что не спадут, как воды рек

 

 

Вздох Бога, дальний ветер – тих;

Туманы на холмах седых,

Как тень – как тень, – храня свой мрак,

Являют символ или знак,

Висят на ветках не случайно…

О, тайна тайн! О, Смерти тайна!

 

Песня

 

Я помню: ты в день брачный твой,

Как от стыда, зарделась вдруг,

Хоть счастье было пред тобой,

И, весь любовь, мир цвел вокруг.

 

 

Лучистый блеск в твоих очах

    (Что́ ни таила ты)

Был – все, что на земле, в мечтах,

    Есть выше красоты!

 

 

Быть может, девичьим стыдом

    Румянец был, – как знать! —

Но пламенем он вспыхнул в том,

    Кто мог его понять,

 

 

Кто знал тебя в день брачный твой,

Когда могла ты вспыхнуть вдруг,

Хоть счастье было пред тобой,

И, весь любовь, мир цвел вокруг.

 

Счастливейший день

 

Счастливейший день! – счастливейший час! —

    Что сердце усталое знало!

Вы, гордые грезы! надежды на власть!

        Все, все миновало.

 

 

Надежды на власть! – Да! я помню: об том

    (Мне память былое приводит)

Мечтал я когда-то во сне молодом…

        Но пусть их проходят!

 

 

И гордые грезы? – Теперь мне – что в них!

    Пусть яд их был мною усвоен,

Но пусть он палит ныне темя других.

        Мой дух! будь спокоен.

 

 

Счастливейший день! – счастливейший час! —

    Что сердце усталое знало,

Вы, гордые взгляды! вы, взгляды на власть!

        Все, все миновало.

 

 

Но если бы снова и взяли вы верх,

    Но с бредом мученья былого, —

Вас, миги надежд, я отверг бы, отверг,

        Чтоб не мучиться снова!

 

 

Летите вы с пеньем, но гибель и страх

    Змеится, как отблеск, по перьям,

И каплет с них яд, сожигающий в прах

        Того, кто вас принял с доверьем.

 

1828–1829 гг.

Введение

 

Романс! ты любишь петь, качаясь,

Глаза закрыв, крылья смежив,

В зеленых ветках старых ив,

Что спят, над озером склоняясь.

Мне был знаком тот милый край,

Где жил ты, пестрый попугай! —

Ты азбуке учил ребенка,

Твой голос повторял я звонко,

Блуждая в чаще без конца,

Дитя, с глазами мудреца.

 

 

Что грозы тропиков, настали

Года, где петь не стало сил,

Где бледных молний бороздил

Зигзаг разорванные дали;

Он, с громом, в небе обнажал

Мрак беспросветный, как провал;

Но тот же мрак, в каймах лучистых,

Жег крылья молний серебристых.

 

 

Ленив я с детства был, любил

Вино, читал Анакреона, —

Но в легких строфах находил

Я зовы страсти затаенной.

Алхимии мечты – дано

Веселье превращать в страданья,

Наивность – в дикие желанья,

Игру – в любовь, в огонь – вино!

Так, юн, но здрав умом едва ли,

Я стал любовником печали,

Привык тревожить свой покой,

Томиться призрачной тоской.

Я мог любить лишь там, где грозно

Дышала Смерть над Красотой,

Где брачный факел «Рок» и «Поздно»

Вздымали между ней и мной.

 

 

А после вечный Кондор лет

Потряс все небо слишком властно

Шумящей бурей гроз и бед;

Под твердью мрачной и ненастной

Я забывал, что я – поэт.

Когда ж он с крыльев, в день спокойный,

Ронял мне в сердце светлый пух,

Все ж нежно петь не смел я вслух,

 

 

Не обретал я лиры стройной:

Для песни и душа должна

Созвучной быть с тобой, струна!

 

 

Но ныне все прошло бесследно!

Печаль и Слава – отошли,

Мрак разрешился в сумрак бледный,

Огни чуть теплятся вдали.

Глубок во мне был омут страсти,

Но хмель на дне оставил муть;

Кто у Безумства был во власти,

Тот жаждет одного – уснуть:

Храню одно из всех пристрастий, —

В Мечте навеки отдохнуть!

 

 

Да! но мечты подобных мне – заране

Осуждены рассеяться в тумане.

Но я клянусь, что я страдал один,

Искал живые, нежащие звуки,

Чтоб вырвать миг у тягостных годин,

Пока еще все радости, все муки

Не скрыты ранним инеем седин,

Пока бесенок лет, с лукавым взглядом,

Не мог в сознаньи спутать все черты,

И Старость белая не стала рядом,

Взор отвратив от вымыслов мечты.

 

Сонет к науке

 

Наука! ты – дитя Седых Времен!

Меняя все вниманьем глаз прозрачных,

Зачем тревожишь ты поэта сон,

О коршун! крылья чьи – взмах истин мрачных!

 

 

Тебя любить? и мудрой счесть тебя?

Зачем же ты мертвишь его усилья,

Когда, алмазы неба возлюбя,

Он мчится ввысь, раскинув смело крылья!

 

 

Дианы ко́ней кто остановил?

Кто из леса изгнал Гамадриаду,

Услав искать приюта меж светил?

 

 

Кто выхватил из лона вод Наяду?

Из веток Эльфа? Кто бред летних грез,

Меж тамарисов, от меня унес?

 

Прежняя жизнь предо мной…

К***

 

Прежняя жизнь предо мной

Предстает, – что и верно, – мечтой;

Уж я не грежу бессонно

О жребии Наполеона,

Не ищу, озираясь окрест,

Судьбы в сочетании звезд.

 

 

Но, мой друг, для тебя, на прощанье,

Одно я сберег признанье:

Были и есть существа,

О ком сознаю я едва,

Во сне предо мной прошли ли

Тени неведомой были.

Все ж навек мной утрачен покой, —

Днем ли, – во тьме ль ночной, —

На яву ль, – в бреду ль, —

    все равно ведь;

Мне душу к скорби готовить!

 

 

Стою у бурных вод,

Кругом гроза растет;

Хранит моя рука

Горсть зернышек песка;

Как мало! как спешат

Меж пальцев все назад!

 

 

Надежды? Нет их, нет!

Блистательно, как свет

Зарниц, погасли вдруг…

Так мне пройти, мой друг!

 

 

Столь юным? – О, не верь!

Я – юн, но не теперь.

Все скажут: я – гордец.

Кто скажет так, тот – лжец!

И сердце от стыда

Стучит во мне, когда

Все то, чем я томим,

Клеймят клеймом таким!

Я – стоик? Нет! Тебе

Клянусь: и в злой судьбе

Восторг «страдать» – смешон!

Он – бледен, скуден – он!

Не ученик Зенона —

Я. Нет! – Но – выше стона!

 

Мечты

 

О! будь вся юность – лишь единый сон,

Так, чтобы дух проснулся, пробужден

Лучами Вечности, как мы – денницы,

Будь этот сон – страданье без границы, —

Его все ж предпочел бы, чем коснеть

В реальности, тот, кто привык терпеть,

Чье сердце было и пребудет страстно —

Мук хаосом здесь, на земле прекрасной!

 

 

Но был ли б этот, в долгой темноте

Прошедший, сон похож на грезы те,

Какими в детстве был я счастлив? – (Ибо

Небес прекрасней ждать сны не могли бы!)

При летнем солнце я тонул в мечтах

О Красоте и о живых лучах;

Я сердце отдал, с жаром неустанным,

Моей фантазии далеким странам

И существам, что сотворил я сам…

Что, большее, могло предстать мечтам?

 

 

То было раз, – лишь раз, – но из сознанья

Не выйдет этот миг! – Очарованье

Иль чья-то власть гнели меня; льдяной

Во тьме дышал ли ветер надо мной,

В моем уме свой облик оставляя?

Луна ль звала, над сном моим пылая,

Холодной слишком? – звезды ль? – только тот

Миг был, как ветер ночи (да пройдет!),

Я счастлив был – пусть в грезах сна пустого!

Я счастлив был – в мечтах! —

    Люблю я слово

«Мечта»! В ее стоцветной ворожбе,

Как в мутной, зыбкой, призрачной борьбе

С реальностью видений, той, что вещий

Бред создает, – прекраснейшие вещи

Любви и рая есть, что мне сродни,

Но чем не да́рят юношества дни!

 

Мне в юности знаком был некто…

Как часто мы забываем время, когда в одиночестве созерцаем трон Вселенной, – ее леса, ее пустыни, ее горы, – мощный ответ, даваемый Природой нашему сознанию.

I

 

Мне в юности знаком был некто, кто

С землей был в тайной связи, как она с ним, —

С рожденья, в блеске дня и в красоте;

В нем пылко-зыбкий факел жизни – черпал

Свой свет от солнца и от звезд, из них

Огни, себе родные, извлекая.

Но этот мощный дух знал – (не в часы

Своих пыланий) – власть свою над ними.

 

II

 

Быть может, мысль мою мог увести

К порывам ярким свет луны сходящей,

Но верить я готов, что этот свет

Властней, чем нам об этом повествуют

Науки дней былых, и что (будь то

Лишь невещественная сущность мысли)

Он волшебством живительным кропит

Нас, как роса ночная, летом, травы.

 

III

 

Она ль влияет в час, когда (как глаз,

Что ширится при виде милом) спавший

Сном косным, вдруг, – слеза в очах, – дрожит?

А между тем, таиться ей зачем бы

При нашей яви? но что́ здесь, при нас

Все время, – лишь тогда колдует странным

Созвучьем, как разбитой арфы стон,

И будит нас. – То – символ и страница

 

IV

 

Того, что мы найдем в иных мирах,

Что́ в красоте дарует бог наш тем лишь,

Кто иначе лишился бы небес

И жизни, их в бреду страстей утратив;

А также зов – высокий зов к душе,

Боровшейся не с верой, с благочестьем,

Чей трон с отчаянья повержен в прах, —

Венча́нной чувств огнем, как диадемой.

 

Страна фей

 

Сядь, Изабель, сядь близ меня,

Где лунный луч скользит играя,

Волшебней и прекрасней дня.

Вот – твой наряд достоин рая!

Двузвездьем глаз твоих я пьян!

Душе твой вздох как небо дан!

Тебе взвил кудри отблеск лунный,

Как ветерок цветы в июне.

Сядь здесь! – Кто нас привел к луне?

Иль, дорогая, мы – во сне?

 

 

Огромный был цветок в саду

(Для вас он роза), – на звезду

В созвездьи Пса похож; колеблем

Полночным ветром, дерзко стеблем

Меня хлестнул он, что есть сил,

Живому существу подобен,

Так, что, невольно гневно-злобен,

Цветок надменный я сломил, —

Неблагодарности отмстил, —

И лепестки взвил ветер бурный,

Но в небе вдруг, в просвет лазурный.

Взошла из облаков луна,

Всегда гармонии полна.

 

 

Есть волшебство в луче том

(Ты поклялась мне в этом!)

Как фантастичен он, —

Спирален, удлинен;

Дробясь в ковре зеленом,

Он травы полнит звоном.

У нас все знать должны,

Что бледный луч луны,

Пройдя в щель занавески,

Рисуя арабески,

И в сердце темноты

Горя в любой пылинке,

Как в мошке, как в росинке, —

Сон счастья с высоты!

 

 

Когда ж наступит день?

Ночь, Изабель, и тень

Страшны, полны чудес,

И тучевидный лес,

 

 

Чьи формы брезжут странно

В слепых слезах тумана.

Бессмертных лун чреда, —

Всегда, – всегда, – всегда, —

Меняя мутно вид,

Ущерб на диск, – бежит,

Бежит, – улыбкой бледной

Свет звезд гася победно.

 

 

Одна по небосклону

Нисходит – на корону

Горы, к ее престолу

Центр клонит, – долу, – долу, —

Как будто в этот срок

Наш сон глубок – глубок!

Туман огромной сферы,

Как некий плащ без меры,

Спадает в глубь долин, —

На выступы руин, —

На скалы, – водопады, —

(Безмолвные каскады!) —

На странность слов, – о горе! —

На море, ах! на море!

 

Альбомные стихи

I

К ручью

 

Живой ручей! как ясен ты,

    Твой бег лучами вышит,

Твой блеск – эмблема красоты,

Души, открытой тайнам чувств,

Привольной прихоти искусств,

    Чем дочь Альберто дышит.

 

 

Когда она глядит в тебя,

    Дрожишь ты, многоводен,

И, детский лик волной дробя,

    Со мной, ручей, ты сходен;

Как ты, вбираю я в себя

    Ее черты глубоко,

И я, как ты, дрожу, дробя

Души взыскующее око!

 

II

К***

 

Та роща, где, в мечтах, – чудесней

Эдемских, – птицы без числа:

Твои уста! и все те песни:

Слова, что́ ты произнесла!

 

 

На небе сердца, – горе! горе! —

Нещадно жгуч твой каждый взгляд!

И их огни, как звезды – море,

Мой дух отравленный палят.

 

 

Ты, всюду – ты! Куда ни ступишь!

Я в сон спешу, чтоб видеть сны:

О правде, что́ ничем не купишь,

И о безумствах, что даны!

 

III

К***

 

Не жду, чтоб мой земной удел

    Был чужд земного тленья;

Года любви я б не хотел

    Забыть в бреду мгновенья.

 

 

И плачу я не над судьбой

    Своей, с проклятьем схожей:

Над тем, что ты грустишь со мной,

    Со мной, кто лишь прохожий.

 

1830–1831 гг.

К Елене

 

Елена! Красота твоя —

Никейский челн дней отдаленных,

Что мчал меж зыбей благовонных

Бродяг, блужданьем утомленных,

    В родимые края!

 

 

В морях Скорбей я был томим,

Но гиацинтовые пряди

Над бледным обликом твоим,

Твой голос, свойственный Наяде,

Меня вернули к снам родным:

К прекрасной навсегда Элладе

И к твоему величью, Рим!

 

 

В окне, что светит в мрак ночной,

Как статуя, ты предо мной

Вздымаешь лампу из агата.

Психея! край твой был когда-то

Обетованною страной!

 

Долина Ниса

 

Так далеко, так далеко,

Что конца не видит око,

Дол простерт живым ковром

На Востоке золотом.

То, что там ласкает око,

Все – далеко! ах, далеко!

 

 

Этот дол – долина Ниса.

Миф о доле сохранился

Меж сирийцев (темен он:

Смысл веками охранен);

Миф – о дроте Сатаны,

Миф – о крыльях Серафимов,

О сердцах, тоской дробимых,

О скорбях, что суждены,

Ибо кратко – «Нис», а длинно —

«Беспокойная долина».

 

 

Прежде мирный дол здесь был,

Где никто, никто не жил.

Люди на войну ушли;

Звезды с хитрыми очами,

Лики с мудрыми лучами,

Тайну трав здесь берегли;

Ими солнца луч, багрян,

Дмился, приласкав тюльпан,

Но потом лучи белели

В колыбели асфоделей.

 

 

Кто несчастен, знает ныне:

Нет покоя в той долине!

 

 

Елена! Как твои глаза,

Фиалки смотрят в небеса;

И, над могилой, тучных трав

Роняют стебли сок отрав;

За каплей капля, вдоль ствола

Сползает едкая смола;

Деревья, мрачны и усталы,

Дрожат, как волны, встретя шквалы,

Как волны у седых Гебрид;

И облаков покров скользит

По небу, о́бъятому страхом;

И ветры вопль ведут над прахом,

И рушат тучи, как каскады,

Над изгородью дымов ада;

Пугает ночью серп луны

Неверным светом с вышины,

И солнце днем дрожит в тоске

По всем холмам и вдалеке.

 

Страна фей

 

Мгла долов – тень по кручам —

Лес, подобный тучам,

Чьи формы брезжут странно

В слепых слезах тумана.

Бессмертных лун чреда, —

Всегда, – всегда, – всегда, —

Меняя мутно вид,

Ущерб на диск, – бежит, —

Бежит, – улыбкой бледной

Свет звезд гася победно.

 

 

И, в полночь по луне, —

Одна, туманней всех

(Не та ль, что в вышине

Всех дольше длила бег),

Нисходит – долу – долу —

Свой центр клоня к престолу

Горы, на снег вершин,

Туман огромной сферы

Скрывает, – плащ без меры, —

Сон хижин и руин,

И лес на всем просторе,

И море, – о! и море!

Всех духов, что скользят,

Все существа, что спят,

Вбирая полно их

В лабиринт лучей своих,

Как будто в этот срок

Их сон глубок, – глубок!

 

 

Им вскроет день глаза,

И лунный их покров

Взлетит на небеса

С тяжелым севом гроз:

Он стал – цепь облаков

Иль желтый альбатрос,

И та же днем луна

Им больше не нужна,

Как одеянье тайны —

(Но как все чрезвычайно!)

А атомы луны

Днем в дождь разрешены;

Не их ли мотыльки,

 

 

Когда летят, легки,

В лазурь, ах! для паденья

(Вовек без достиженья),

Во образе пыльцы

Приносят образцы!

 

Осужденный город

 

Смотри! Там Смерть воздвигла трон.

Где старый город погружен

На дымном Западе в свой сон,

Где добрый и злой, герой и злодей

Давно сошли в страну теней.

 

 

Дворцы, палаты, башни – там

Так чужды нашим городам!

Не взносят наши свой убор

Так адски сумрачно в простор!

Не дрогнет строй промшенных башен;

Не тронет ветер с моря – пашен;

И воды, в забытьи немом,

Покоются печальным сном.

Все те же – только небеса,

Где звезд блистают диадемы;

Взор дев равняем с ними все мы,

Но там! там женские глаза

Столь горестны, что их сравненье

С звездой – сошло б за оскорбленье!

 

 

Там ни единый луч с высот

Над долгой ночью не блеснет.

Лишь блеск угрюмых, скорбных вод

Струится молчаливо к крышам,

Змеится по зубцам и выше,

По тронам, – брошенным беседкам, —

Изваянным цветам и веткам, —

По храмам, – башням, – по палатам, —

По Вавилону – сродным скатам, —

Там, где святилищ длинный ряд,

Где, фризом сплетены, висят

Фиалки, – маски, – виноград.

 

 

Открытых храмов и гробов

Зияет строй у берегов,

Но все сокровища дворцов,

Глаза алмазные богов,

И пышный мертвецов убор —

Волны не взманят: нем простор.

И дрожь, увы! не шелохнет

Стеклянную поверхность вод.

Кто скажет: есть моря счастливей,

Где ветер буйствует в порыве!

С тенями слиты, башни те

Висят как будто в пустоте,

А с башни, что уходит в твердь,

Как Исполин, вглубь смотрит Смерть.

 

 

Но что же! воздух задрожал;

Зыбь на воде, – поднялся вал,

Как будто, канув в глубину,

Те башни двинули волну,

И крыши башен на лету

Создали в небе пустоту.

Теперь на водах – отблеск алый,

Часы – бессильны и усталы;

Когда ж, под грозный гул, во тьму,

Во глубь, во глубь весь город канет,

С бесчетных тронов Ад восстанет

    С приветствием ему,

И Смерть в страну у знойных вод

Свой грозный трон перенесет.

 

Айрина

 

Поет луна, звезда колдуний:

– Вот полночь в сладостном Июне.

Рой снов крылатых с высоты

Сомлел на веках Красоты,

Иль на челе ее ведет

В старинных масках хоровод,

И в локоны, что зыбко свисли,

Он впутал облики и мысли.

 

 

Дурманный пар наитий, мглистый,

Плывет от кроны золотистой.

Высь башен тает, чтоб уснуть,

Туманом окружая грудь,

Как Лета (видишь!), дремлют воды

Сознательно в тиши природы,

Чтоб не проснуться годы, годы!

Вдыхает розмарин могила;

На волнах лилия почила;

И ели, там и сям, в тумане,

Чуть зыблясь, шепчут песню, пьяны,

Дубам хмельным, но одиноким,

Склоненным к пропастям глубоким.

Вкусила Красота покой,

Раскрыв окно на мир ночной.

Айрина спит – с своей судьбой.

 

 

Лучи ей на ухо поют:

«Прекрасная! зачем ты тут?

Твой странен вид, – странны ресницы, —

Твой странен локон, что́ змеится.

Ты, чрез моря, пришла откуда,

Дубам суровым нашим – чудо?

Чем ветер мнил тебе служить,

Окно спеша на мглу открыть,

Чтоб, сквозь него, тебе напели

Твой сон хмельной напевы елей,

Качая пурпур балдахина,

Как знамя, над тобой, Айрина?

Прекрасная! проснись! проснись!

Во имя господа проснись!

О странно, странно, как, взрастая

И тая, ждет здесь тень цветная!»

 

 

Айрина спит. Спать мертвым тоже,

Пока любивших горе гложет.

Дух в летаргии длит молчанье,

Пока в слезах – Воспоминанье.

Но вот – две-три недели минут;

Улыбки с уст унынье сдвинут.

Дух, оскорблен, стряхнув истому,

Прочь реет, к озеру былому,

Где, меж друзей, он, в дни былые,

Купался в голубой стихии;

Там из травы, никем не смятой,

Плетет венок, но ароматы

С чела прозрачного ветрам

Поют (внемлите тем словам!):

«Увы! увы!» – Тоской объятый,

Дух ищет прежние следы

В спокойной ясности воды;

Их не найдя, летит в бездонность,

В неведомую углубленность.

 

 

Айрина спит. О, если б сон

Глубок мог быть, как долог он!

О! только б червь не всполз на ложе!

Тогда, – о, помоги ей, боже! —

Пусть навсегда сон снидет к ней,

И спальня станет тем святей,

А одр – печальный мавзолей!

Пусть где-то в роще, древней, темной,

Над ней восстанет свод огромный,

Тот склеп, в чьи двери из металла

Она, дитя, кремни метала,

Привыкнув тешиться, ребенком,

Их отзвуком чугунно-звонким,

Те двери (вход иного мира),

Что, словно два крыла вампира,

Вскрывались грозно, в глубь свою

Вбирая всю ее семью!

 

Пэан

 

Как реквием читать – о смех! —

    Как петь нам гимн святой!

Той, что была прекрасней всех

    И самой молодой!

 

 

Друзья глядят, как на мечту,

    В гробу на лик святой,

И шепчут: «О! Как красоту

    Бесчестить нам слезой?»

 

 

Они любили прелесть в ней,

    Но гордость кляли вслух.

Настала смерть. Они сильней

    Любить посмели вдруг.

 

 

Мне говорят (а между тем

    Болтает вся семья),

Что голос мой ослаб совсем,

    Что петь не должен я

 

 

И что мой голос, полн былым,

    Быть должен, в лад скорбей,

Столь горестным – столь горестным, —

    Что тяжко станет ей.

 

 

Она пошла за небосклон,

    Надежду увела;

Я все ж любовью опьянен

    К той, кто моей была!

 

 

К той, кто лежит, – прах лучших грез,

    Еще прекрасный прах!

Жизнь в золоте ее волос,

    Но смерть, но смерть в очах.

 

 

Я в гроб стучусь, – упорно бью,

    И стуки те звучат

Везде! везде! – и песнь мою

    Сопровождают в лад.

 

 

В Июне дней ты умерла,

    Прекрасной слишком? – Нет!

Не слишком рано ты ушла,

    И гимн мой буйно спет.

 

 

Не только от земли отторг

    Тебя тот край чудес:

Ты видишь больше, чем восторг

    Пред тронами небес!

 

 

Петь реквием я не хочу

    В такую ночь, – о нет!

Но твой полет я облегчу

    Пэаном древних лет!

 

1833 г.

Колисей

 

Лик Рима древнего! Ковчег богатый

Высоких созерцаний, Временам

Завещанных веками слав и силы!

Вот совершилось! – После стольких дней

Скитаний тяжких и палящей жажды —

(Жажды ключей познанья, что в тебе!)

Склоняюсь я, унижен, изменен,

Среди твоих теней, вбирая в душу

Твое величье, славу и печаль.

 

 

Безмерность! Древность! Память о былом!

Молчанье! Безутешность! Ночь глухая!

Вас ныне чувствую, – вас, в вашей силе! —

Нет, в Гефсимании царь Иудейский

Столь правым чарам не учил вовек!

У мирных звезд халдей обвороженный

Столь властных чар не вырывал вовек!

 

 

Где пал герой, здесь падает колонна!

Где золотой орел блистал в триумфе,

Здесь шабаш ночью правит нетопырь!

Где римских дам позолоченный волос

Качался с ветром, здесь – полынь, волчцы!

Где золотой вздымался трон монарха,

Скользит, как призрак, в мраморный свой дом,

Озарена лучом луны двурогой,

Безмолвно, быстро ящерица скал.

 

 

Но нет! те стены, – арки те в плюще, —

Те плиты, – грустно-черные колонны, —

Пустые глыбы, – рухнувшие фризы, —

Карнизов ряд, – развалины, – руины, —

Те камни, – ах, седые! – это ль все,

Все, что́ от славы, все, что́ от колосса

Оставили Часы – Судьбе и мне?

 

 

«Не все, вещает Эхо, нет, не все!

Пророческий и мощный стон исходит

Всегда от нас, от наших глыб, и мудрым

Тот внятен стон, как гимн Мемнона к Солнцу:

Мы властны над сердцами сильных, властны

Самодержавно над душой великих.

Мы не бессильны, – мы, седые камни, —

Не вся иссякла власть, не все величье, —

Не вся волшебность нашей гордой славы, —

Не вся чудесность, бывшая вкруг нас, —

Не вся таинственность, что в нас была, —

Не все воспоминанья, что висят

Над нами, к нам приникнув, как одежда,

Нас облекая в плащ, что выше Славы!»

 

1835 г.

Одной в раю

 

В твоем все было взоре,

    О чем грустят мечты:

Была ты – остров в море,

    Алтарь во храме – ты,

Цветы в лесном просторе,

    И все – мои цветы!

 

 

Но сон был слишком нежен,

    И длиться он не мог,

Конец был неизбежен!

    Зов будущего строг:

«Вперед!» – но дух, мятежен,

Над сном, что был так нежен,

    Ждет – медлит – изнемог.

 

 

Увы! – вся жизнь – в тумане,

    Не будет больше нег.

 

 

«Навек, – навек, – навек!»

    (Так волны в океане

    Поют, свершая бег.)

Орел, убит, не встанет,

    Дуб срублен, дровосек!

 

 

Все дни мои – как сказки,

    И снами ночь живет:

Твои мне блещут глазки,

    Твой легкий шаг поет, —

В какой эфирной пляске

    У итальянских вод.

 

 

Ты в даль морей пространных

    Плывешь, меня забыв,

Для радостей обманных,

    Для грез, чей облик лжив,

От наших стран туманных,

    От серебристых ив.

 

Гимн

 

Зарей, – днем, – в вечера глухие, —

Мой гимн ты слышала, Мария!

В добре и зле, в беде и счастьи,

Целенье мне – твое участье!

Когда часы огнем светали,

И облака не тмили далей,

Чтоб не блуждать, как пилигрим,

Я шел к тебе, я шел к твоим.

Вот бури Рока рушат явно

Мое «теперь», мое «недавно»,

Но «завтра», веруют мечты,

Разгонят мрак – твои и ты!

 

К Марии [К Ф.]

 

Любимая! меж всех уныний,

    Что вкруг меня сбирает Рок

(О, грустный путь, где средь полыни

    Вовек не расцветет цветок),

    Я все ж душой не одинок:

Мысль о тебе творит в пустыне

    Эдем, в котором мир – глубок.

 

 

Так! память о тебе – и в горе,

    Как некий остров меж зыбей,

Волшебный остров в бурном море,

В пучине той, где на просторе

    Бушуют волны все сильней, —

Все ж небо, с благостью во взоре,

    На остров льет поток лучей.

 

В альбом

[Френсис Сарджент Осгуд]

 

Ты хочешь быть любимой? – Верь

    Тому пути, которым шла.

Будь только то, что ты теперь,

    Не будь ничем, чем не была.

 

 

Так мил твой взор, так строен вид,

    Так выше всех ты красотой,

Что не хвалить тебя – то стыд,

    Любить – лишь долг простой.

 

1836 г.

Израфели[2]

 

Есть дух небесных келий,

«Чье сердце – лютни стон».

Нигде в мирах не пели

Нежней, чем Израфели;

Все звезды онемели,

Молчали, в сладком хмеле,

Едва запел им он.

 

 

    Грезя в высоте,

    Вся любви полна,

    Покраснев, луна

            Звуки те

    Ловит через темь;

    Быстрые Плеяды

    (Коих было семь)

    С ней полны услады.

 

 

И шепчут, в сладком хмеле,

Хор звезд, все духи в мире,

Что сила Израфели —

В его напевной лире;

И он вверяет струнам,

Всегда живым и юным,

Чудесный гимн в эфире.

 

 

Но ангел – гость лазури,

Где строй раздумий – строг,

Любовь – предвечный бог;

И взоры светлых Гурий

Полны той красотой,

Что светит нам – звездой.

 

 

Да, там, в лазури ясной,

Ты прав, о Израфели,

Презрев напев бесстрастный.

Наш лавр, бард светлокудрый,

Прими, как самый мудрый!

Живи среди веселий!

 

 

С экстазами эфира

Твои согласны звуки.

Страсть, радость, скорбь и муки —

Слиты с палящей лирой.

Молчите, духи мира!

 

 

Лазурь – твоя! у нас

Тоска, несовершенство;

Здесь розы, – не алмаз;

Тень твоего блаженства

Наш самый яркий час.

 

 

    Когда б я жил,

    Где Израфели,

Он, – где мне Рок судил,

Быть может, струны б не звенели

Его мелодией веселий,

Но смелей бы полетели

Звуки струн моих до области светил.

 

1837 г.

К Занте

 

Ты взял, прекрасный остров, меж цветов

Нежнейшее из всех названий нежных!

Как много будит пламенных часов

В мечтаньях вид холмов твоих прибрежных!

Как много сцен – каких блаженств былых,

Как много грез – надежд похороненных,

И ликов той, что не мелькнет на склонах,

Вовек не промелькнет в лесах твоих.

«Вовек!» – о звук магически-печальный,

Все изменяющий! и ты – вовек

Не будешь мил, о, остров погребальный!

Кляну цветы вдоль тихоструйных рек,

Край гиацинтовый! пурпурный Занте!

Isola d'oro, fior di Levante!

 

Свадебная баллада

 

Обручена кольцом,

Вдыхая ладан синий,

С гирляндой над лицом,

В алмазах, под венцом, —

Не счастлива ль я ныне!

 

 

Мой муж в меня влюблен…

Но помню вечер синий,

Когда мне клялся он:

Как похоронный звон

Звучала речь, как стон

Того, кто пал, сражен, —

Того, кто счастлив ныне.

 

 

Смягчил он горечь слез

Моих в тот вечер синий;

Меня (не бред ли грез?)

На кладбище отнес,

Где мертвецу, меж роз,

Шепнула я вопрос:

«Не счастлива ль я ныне?»

 

 

Я поклялась в ответ

Ему, в тот вечер синий.

Пусть мне надежды нет,

Пусть веры в сердце нет,

Вот – апельсинный цвет:

Не счастлива ль я ныне?

 

 

О, будь мне суждено

Длить сон и вечер синий!

Все ужасом полно

Пред тем, что свершено.

О! тот, кто мертв давно,

Не будет счастлив ныне!

 

1838 г.

Непокойный замок

 

В той долине изумрудной,

    Где лишь ангелы скользят,

Замок дивный, замок чудный

    Вырос – много лет назад!

Дух Царицы Мысли веял

    В царстве том.

Серафим вовек не реял

    Над прекраснейшим дворцом!

 

 

Там на башне, – пурпур, злато, —

    Гордо вились знамена.

(Это было – все – когда-то,

    Ах, в былые времена!)

Каждый ветра вздох, чуть внятный

    В тихом сне,

Мчался дальше, ароматный,

    По украшенной стене.

 

 

В той долине идеальной

    Путник в окна различал

Духов, в пляске музыкальной

    Обходивших круглый зал,

Мысли трон Порфирородной, —

    А Она

Пела с лютней благородной

    Гимн, лучом озарена.

 

 

Лаллом, жемчугом горела

    Дверь прекрасного дворца:

Сквозь – все пело, пело, пело

    Эхо гимна без конца;

Пело, славя без границы,

    Эхо, ты —

Мудрость вещую Царицы,

    В звуках дивной красоты.

 

 

Но, одеты власяницей,

    Беды вторглись во дворец.

(Плачьте! – солнце над Царицей

    Не затеплит свой венец!)

И над замком чудным, славным,

    В царстве том,

Память лишь о стародавнем,

    Слух неясный о былом.

 

 

В той долине путник ныне

    В красных окнах видит строй

Диких призраков пустыни,

    В пляске спутанно-слепой,

А сквозь двери сонм бессвязный,

    Суетясь,

Рвется буйный, безобразный,

    Хохоча, – но не смеясь!

 

Червь победитель

 

Смотри! огни во мраке блещут

    (О, ночь последних лет!).

В театре ангелы трепещут,

    Глядя из тьмы на свет,

Следя в слезах за пантомимой

    Надежд и вечных бед.

Как стон, звучит оркестр незримый:

    То – музыка планет.

 

 

Актеров сонм, – подобье бога, —

    Бормочет, говорит,

Туда, сюда летит с тревогой, —

    Мир кукольный, спешит.

Безликий некто правит ими,

    Меняет сцены вид,

И с кондоровых крыл, незримый,

    Проклятие струит.

 

 

Нелепый фарс! – но невозможно

    Не помнить мимов тех,

Что гонятся за Тенью, с ложной

    Надеждой на успех,

Что, обегая круг напрасный,

    Идут назад, под смех!

В нем ужас царствует, в нем властны

    Безумие и Грех.

 

 

Но что за образ, весь кровавый,

    Меж мимами ползет?

За сцену тянутся суставы,

    Он движется вперед,

Все дальше, – дальше, – пожирая

    Играющих, и вот

Театр рыдает, созерцая

    В крови ужасный рот.

 

 

Но гаснет, гаснет свет упорный!

    Над трепетной толпой

Вниз занавес спадает черный,

    Как буря роковой.

И ангелы, бледны и прямы,

    Кричат, плащ скинув свой,

Что «Человек» – названье драмы,

    Что «Червь» – ее герой!

 

1840 г.

Молчание

 

Есть свойства, бестелесные явленья,

С двойною жизнью; тип их с давних лет, —

Та двойственность, что поражает зренье:

То – тень и сущность, вещество и свет.

 

 

Есть два молчанья, берега́ и море,

Душа и тело. Властвует одно

В тиши. Спокойно нежное, оно

Воспоминаний и познанья горе

 

 

Таит в себе, и «больше никогда»

Зовут его. Телесное молчанье,

Оно бессильно, не страшись вреда!

 

 

Но если встретишь эльфа без названья, —

Молчанья тень, в пустынях без следа,

Где человек не должен ставить ногу,

 

 

Знай: все покончено! предайся богу!

 

1842 г.

Линор

 

Расколот золотой сосуд, и даль душе открыта!

Лишь тело тут, а дух несут, несут струи Коцита.

А! Ги де Вир! рыдай теперь, теперь иль никогда!

Твоя Линор смежила взор, – в гробу, и навсегда!

Обряд творите похорон, запойте гимн святой,

Печальный гимн былых времен о жертве молодой,

О той, что дважды умерла, скончавшись молодой!

 

 

«Лжецы! вы в ней любили прах, но гордость кляли в ней!

Когда в ней стебель жизни чах, вы были с ней нежней.

Так как же вам творить обряд, как петь вам гимн святой?

Не ваш ли взгляд, недобрый взгляд, не вы ли клеветой

Невинность в гроб свели навек, – о! слишком молодой!»

 

 

Peccavimus. Но наших уз не отягчай! звучит

Пусть грустный звон, но пусть и он ее не огорчит.

Линор идет, – «ушла вперед», – с Надеждой навсегда.

Душа темна, с тобой она не будет никогда, —

Она, дитя прекрасных грез, что ныне

    тихий прах.

Жизнь веет в золоте волос, но смерть

    в ее очах…

Еще есть жизнь в руне волос, но только смерть в очах.

 

 

«Прочь! в эту ночь светла душа! Не плакать мне о ней!

Меж ангелов пою, спеша, пэан далеких дней.

Пусть звон молчит, пусть не смутит,

    в ее мечтах, вдали,

Ту, что плывет к лучам высот от про́клятой земли,

К друзьям на зов, от всех врагов

    (и сон земной исчез)!

Из ада ввысь несись, несись – к сиянию небес,

Из мглы, где стон, туда, где трон властителя небес!»

 

1844 г.

Страна снов

 

    Тропой темной, одинокой,

    Где лишь духов блещет око,

    Там, где ночью черный трон

    (Этим Идолом) взнесен,

    Я достиг, недавно, сонный,

    Граней Фуле отдаленной,

И божественной, и странной, дикой области, взнесенной

    Вне Пространств и вне Времен.

 

 

Бездонный дол, безмерности потока,

Пещеры, бездны, странные леса;

На облики, каких не знало око,

Что миг, то каплет едкая роса.

    Горы рушатся всечасно

    В океан без берегов,

    Что валы вздымает властно

    До горящих облаков.

Озер просторы, странно полноводных,

Безмерность вод, – и мертвых, и холодных,

Недвижность вод, – застывших в мгле бессилий

Под снегом наклоненных лилий.

 

 

Там близ озер, безмерно полноводных,

Близ мертвых вод, – и мертвых, и холодных, —

Близ тихих вод, застывших в мгле бессилий

    Под снегом наклоненных лилий, —

    Там близ гор, – близ рек, бегущих,

    Тихо льющих, век поющих; —

    Близ лесов и близ болот,

    Где лишь водный гад живет;

    Близ прудов и близ озер,

    Где колдуний блещет взор;

    В каждом месте погребальном,

    В каждом уголку печальном,

    Встретит, в ужасе немом,

    Путник – Думы о былом, —

    Формы, в саванах унылых,

    Формы в белом, тени милых,

    Что идут со стоном там,

В агонии, предаваясь и Земле и Небесам!

 

 

    Для сердец, чья скорбь безмерна,

    Это – край услады верной,

    Для умов, что сумрак Ада

    Знают, это – Эль-Дорадо!

    Но, в стране теней скользя,

    Обозреть ее – нельзя!

    Тайн ее вовек, вовек

    Не познает человек;

    Царь ее не разрешит,

    Чтоб был смертный взор открыт;

Чье б скорбное Сознанье там ни шло,

Оно все видит в дымное стекло.

 

 

    Тропкой темной, одинокой,

    Где лишь духов блещет око,

    Из страны, где Ночью – трон

    (Этим Идолом) взнесен,

    Я вернулся, утомленный,

    С граней Фуле отдаленной.

 

Ворон

 

Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,

Меж томов старинных, в строки рассужденья одного

По отвергнутой науке, и расслышал смутно звуки,

Вдруг у двери словно стуки, – стук у входа моего.

«Это – гость, – пробормотал я, – там, у входа моего.

Гость, – и больше ничего!»

 

 

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,

Был как призрак – отсвет красный от камина моего.

Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно утешенье

Я искал в ту ночь мученья, – бденья ночь,

    без той, кого

Звали здесь Линор. То имя… Шепчут

    ангелы его,

На земле же – нет его.

 

 

Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески

Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до того.

Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье

Я твердил: «То – посещенье просто

    друга одного».

Повторял: «То – посещенье просто

    друга одного,

Друга, – больше ничего!»

 

 

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:

«Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я

    до того.

Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,

Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего».

Говоря, открыл я настежь двери дома моего.

Тьма, – и больше ничего.

 

 

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,

Полный грез, что ведать смертным не давалось до того!

Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,

Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.

Я шепнул: «Линор», и эхо – повторило мне его,

Эхо, – больше ничего.

 

 

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),

Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней,

    чем до того.

Но сказал я: «Это ставней ветер зыблет своенравней,

Он и вызвал страх недавний, ветер,

    только и всего,

Будь спокойно, сердце! Это – ветер,

    только и всего.

Ветер, – больше ничего!»

 

 

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя

Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество.

Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,

Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,

Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,

Сел, – и больше ничего.

 

 

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,

В строгой важности – сурова и горда была тогда.

«Ты, – сказал я, – лыс и черен, но не робок и упорен,

Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!

Как же царственно ты прозван у Плутона?» Он тогда

Каркнул: «Больше никогда!»

 

 

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.

Было в крике смысла мало, и слова

    не шли сюда.

Но не всем благословенье было – ведать посещенье

Птицы, что над входом сядет, величава и горда,

Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,

С кличкой «Больше никогда!»

 

 

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,

Лишь два слова, словно душу вылил в них

    он навсегда.

Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,

Наконец, я птице кинул: «Раньше скрылись

    без следа

Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!..» Он тогда

Каркнул: «Больше никогда!»

 

 

Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе столь удачном.

«Это – все, – сказал я, – видно, что он знает, жив года

С бедняком, кого терзали беспощадные печали,

Гнали вдаль и дальше гнали неудачи и нужда.

К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда

Знала: „никогда!“»

 

 

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица.

Быстро кресло подкатил я, против птицы,

    сел туда:

Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний,

Сны за снами; как в тумане, думал я:

    «Он жил года,

Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,

Криком: „больше никогда?“»

 

 

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть

    ни слога

Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.

Это думал и иное, прислонясь челом в покое

К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда…

Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат иногда

Больше, больше никогда!

 

 

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,

Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.

«Бедный! – я вскричал, – то богом послан отдых всем тревогам,

Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, – да?

Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, – о, да?»

Ворон: «Больше никогда!»

 

 

«Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл, птица или демон?

Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?

Я не пал, хоть полн уныний! В этой за́клятой пустыне,

Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда

В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?»

Ворон: «Больше никогда!»

 

 

«Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл, птица или демон?

Ради неба, что над нами, часа страшного суда,

Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальной,

Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?

Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?»

Ворон: «Больше никогда!»

 

 

«Это слово – знак разлуки! – крикнул я, ломая руки.

Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!

Не оставь здесь перьев черных, как следов

    от слов позорных!

Не хочу друзей тлетворных! С бюста – прочь, и навсегда!

Прочь – из сердца клюв, и с двери – прочь виденье навсегда!»

Ворон: «Больше никогда!»

 

 

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,

Там, над входом, Ворон черный, с белым бюстом слит всегда!

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.

Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, —

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, —

Знаю, – больше никогда!

 

1845 г.

Спящая

 

То было полночью, в Июне,

В дни чарованья полнолуний;

И усыпляюще-росистый

Шел пар от чаши золотистой,

За каплей капля, ниспадал

На мирные вершины скал

И музыкально, и беспечно

Струился по долине вечной.

Вдыхала розмарин могила;

На водах лилия почила;

Туманом окружая грудь,

Руина жаждала – уснуть;

Как Лета (видишь?) дремлют воды,

Сознательно, в тиши природы,

Чтоб не проснуться годы, годы!

Вкусила красота покой…

Раскрыв окно на мир ночной,

Айрина спит с своей Судьбой.

 

 

Прекрасная! о, почему

Окно открыто в ночь и тьму?

Напев насмешливый, с ракит,

Смеясь, к тебе в окно скользит, —

Бесплотный рой, колдуний рой

И здесь, и там, и над тобой;

Они качают торопливо,

То прихотливо, то пугливо,

Закрытый, с бахромой, альков,

Где ты вкусила негу снов;

И вдоль стены, и на полу

Трепещет тень, смущая мглу.

 

 

Ты не проснешься? не ужаснешься?

Каким ты грезам отдаешься?

Ты приплыла ль из-за морей

Дивиться зелени полей?

Наряд твой странен! Ты бледна!

Но как твоя коса пышна!

Как величава тишина!

 

 

Айрина спит. О, если б сон

Глубок мог быть, как долог он!

Храни, о небо, этот сон!

Да будет святость в этой спальне!

Нет ложа на земле печальней.

О Боже, помоги же ей

Не открывать своих очей,

Пока скользит рой злых теней.

 

 

Моя Любовь, спи! Если б сон

Стал вечным так, как долог он!

Червь, не тревожь, вползая, сон!

Пусть где-то в роще, древней, темной,

Над ней восстанет свод огромный,

Свод черной и глухой гробницы,

Что раскрывал, как крылья птицы,

Торжественно врата свои

Над трауром ее семьи, —

Далекий, одинокий вход,

Та дверь, в какую, без забот,

Метала камни ты, ребенком, —

Дверь склепа, с отголоском звонким,

Чье эхо не разбудишь вновь

(Дитя греха! моя любовь!),

Дрожа, заслыша долгий звон:

Не мертвых ли то слышен стон?

 

Юлэлей

 

        Я жил один,

        В стране кручин

    (В душе был озерный покой).

Но нежная стала Юлэлей моей

    стыдливой женой,

Златокудрая стала Юлэлей моей

    счастливой женой!

 

 

        Темней, ах, темней

        Звезды ночей,

    Чем очи любимицы грез!

        И легкий туман,

        Луной осиян,

    С переливами перлов и роз,

Не сравнится с небрежною прядью – скромной Юлэлей волос,

Не сравнится с случайною прядью – огнеокой Юлэлей волос.

 

 

        Сомнений и бед

        С поры этой нет,

    Ибо вместе мы с этих пор,

        И ярко днем

        Озаряет лучом

        Нам Астарта небесный простор,

И милая взводит Юлэлей к ней материнский свой взор,

И юная взводит Юлэлей к ней свой фиалковый взор!

 

Город на море

 

Смотри! Смерть там воздвигла трон,

Где странный город погружен,

На дымном Западе, в свой сон.

Где добрый и злой, герой и злодей

Давно сошли в страну теней.

Дворцы, палаты, башни там

(Ряд, чуждых дрожи, мшистых башен)

Так чужды нашим городам!

Не тронет ветер с моря – пашен;

И воды, в забытьи немом,

Покоятся печальным сном.

 

 

Луч солнца со святых высот

Там ночи долгой не прервет;

Но тусклый блеск угрюмых вод

Струится молча ввысь, на крыши

Змеится по зубцам, и выше,

По храмам, – башням, – по палатам, —

По Вавилону – сродным скатам, —

 

 

Тенистым, брошенным беседкам, —

Изваянным цветам и веткам,

Где дивных капищ ряд и ряд,

Где, фризом сплетены, висят —

Глазки, – фиалки, – виноград.

 

 

Вода, в унынии немом,

Покоится покорным сном;

С тенями слиты, башни те

Как будто виснут в пустоте;

А с башни, что уходит в твердь,

Как Исполин, вглубь смотрит Смерть.

 

 

Глубь саркофагов, капищ вход

Зияют над мерцаньем вод;

Но все сокровища дворцов,

Глаза алмазные богов,

И пышный мертвецов убор —

Волны не взманят: нем простор.

И дрожь, увы! не шелохнет

Стеклянную поверхность вод.

Кто скажет: есть моря счастливей,

Где вихри буйствуют в порыве,

Что бури есть над глубиной

Не столь чудовищно немой!

 

 

Но что же! Воздух задрожал!

Встает волна, – поднялся вал!

Как будто, канув в глубину,

Те башни двинули волну,

Как будто крыши на лету

Создали в небе пустоту!

Теперь на водах – отблеск алый, —

Часы – бессильны и усталы, —

Когда ж под грозный гул во тьму,

Во глубь, во глубь, весь город канет, —

С бесчестных тронов ад восстанет,

    С приветствием ему!

 

Беспокойная долина

 

Прежде мирный дол здесь был,

Где никто, никто не жил;

Люди на войну ушли,

Звездам вверив волю пашен,

Чтоб в ночи, с лазурных башен,

Тайну трав те стерегли.

Где, лениво скрыт в тюльпаны,

Днем спал солнца луч багряный.

Видит каждый путник ныне:

Нет покоя в той пустыне.

Все – в движеньи, все – дрожит,

Кроме воздуха, что спит

Над магической пустыней.

 

 

Здесь ветра нет; но в дрожи лес,

Волна волне бежит вразрез,

Как в море у седых Гебрид.

А! ветра нет, но вдаль бежит

Туч грозовых строй в тверди странной,

 

 

С утра до ночи, – непрестанно,

Над сонмом фиалок, что стремят

Ввысь лики, словно женский взгляд,

И лилий, что дрожат, сплетясь

У плит могил в живую вязь,

Дрожат, – и с куп их, что́ слеза,

По каплям вниз течет роса;

Дрожат; – что́ слезы, вниз, меж тем,

Спадают капли крупных гемм.