Сдавила голову мигрень.

Постель, заправленная наспех.

И так за днём проходит день

В безумной, горькой, дикой пляске.

Но шумный бал таит внутри

Сырую грусть вина в бокале.

И тускло светят фонари

В моём заброшенном квартале.

Я рисую твои глаза..

Будто сказку и детскую небыль..

Они ясные, словно небо.

И зелёные, как лоза.

В них есть боль и ужасное горе,

Безразличие ваз стеклянных,

Синь прохладного чёрного моря,

Глубина моих рваных ран.

Я кружусь в полутьме лабиринтов,

В пустоте. Сквозь туман. За чертой.

Я кружусь под гудящие квинты

В танго с самим Сатаной.

Я стремительно был повержен,

Предо мною закрыли дверь!

А сейчас мою руку держит

Свет несущий. Сам Люцифер!

Sic transit gloria mundi,[1]

Теперь зло восклицает: «Браво!».

В беспощадном жестоком бунте

Против Солнца восстанет Дьявол.

И Луна замерцает над миром,

Тусклым светом затихнет в вибрато!

Я кружусь со своим кумиром,

С повелителем смерти и ада!

Он мне что-то на ухо шепчет,

Загораются в зале факелы.

Он меня обнимает крепче

С холодом. Падшего. Ангела.

Воспалённые лобные доли,

Рёбра сломаны от удушья.

Пусть сегодня ужасно больно,

Завтра будет намного хуже.

В моей комнате холод. Пусто.

Сердце замерло и погибло.

Слоем пыли на старой люстре

Воет ветер прерывисто. Хрипло.

Просыпаюсь от спазмов в горле.

Вмиг исчезла иллюзия счастья.

И в бредовой предсмертной агонии

Сигареты тушу о запястья.

Мои руки от слёз горькие.

В шрамах алых, ожогах, пепле.

Курят грустно «Sobranie». Тонкие.

И в отчаянии пишут: «Где ты?»

Мои губы по-зверски голодные.

Дефицит поцелуев, творчества.

Знаю, люди — тела инородные.

В моей жизни. В любви к одиночеству.

Не ругай, я прошу, за увечья,

За страданья заблудшей души.

Я так сильно желаю встречи,

Я так сильно желаю тиши.

Нарастает молчание к сумеркам,

Дождь целует за окнами лужи.

И пусть даже во мне всё умерло…

Завтра будет намного хуже.