Глава первая — сон семнадцатый от Беса и сон седьмой от Беса
который в силу своей невообразимой странности дан мною в примечании
Старец Симеон Сенатский лежал на каменном полу возле кровати, сжимая в правой руке нательный свой крест. Рубаха его была разодрана, и на пухлой его груди была выписана (крест-накрест, видно, ножиком полоснули) то ли наша русская буква «ха», то ли иностранная — «икс». След от ножа был бритвенно тонок, и крови почти не было. Невозможно было вообразить, что из-за этого он умер. А он, несомненно, был мертв.
Отец Паис склонился над ним и закрыл ему глаза. Ужаса в глазах у убитого старца не было. Ужас стоял в глазах у самого монаха, когда он закрывал ему глаза, будто спрашивал у него: «Кто следующий?»
Взгляд синих глаз убиенного старца был ясный, бездонный, словно в озере отражалось небо. А в келье было сумрачно. Горела всего одна свеча, а огонь в лампаде перед иконой в углу был потушен. Наверное, убийцей.
Сон первый, от Беса
Этот сон вы уже читали в Предисловии к этому роману. Тогда я удержался от своих комментариев, а сейчас хочу обратить ваше внимание на некоторые неточности, которые допустил Бес: монахи спали не на кроватях, а на лавках, и кельи освещали не свечами, а лучинами.
И еще. Старец Симеон был третьим по счету, как явствует из снов от Беса. А убийца выписал ему ножичком почему-то латинскую циферку десять? И не ножиком, как следствие установит, он эти циферки им выписывал, а кинжалом. Правда, во сне за нумером четыре он свои ошибочки исправил.
Следующим отец Паис оказался.
На груди он ему латинскую четверочку кинжалом выписал — и записку в руку вложил. Условия, злодей, выставил!
Я вас до тех пор убивать буду, пока эти твари из нумера 14 и нумера 25 не уедут.
Х
Порфирию Петровичу настоятель монастыря архимандрит Александр эту записку тотчас и показал.
— Ваше высокопреподобие, а кто в нумере двадцать пятом проживает? — поинтересовался наш Великий Пророк. Сам он проживал в четырнадцатом номере монастырской гостиницы.
— Полковник Бутурлин со своей женой в том нумере проживают, — ответил архимандрит Александр.
— Вы им эту записку показывали?
— Пока нет. Прежде хотел с вами, Порфирий Петрович, посоветоваться. Вы у нас стародавний гость. С 1806 года к нам приезжаете, а они в первый раз к нам пожаловали.
— И в последний! — добавил Порфирий Петрович.
— Почему? — удивился архимандрит. — Вы их знаете?
— Встречались раньше, — ответил Порфирий Петрович сдержанно. Разговор с настоятелем монастыря был ему неприятен — и он сказал, чтобы на этом разговор закончить: — Ваше высокопреподобие, я сегодня же уеду! Прощайте.
— Благослови вас Бог! — перекрестил Порфирия Петровича архимандрит и тяжко вздохнул.
Порфирий Петрович приложился к руке высокопреподобия и молча удалился. Лишь за дверью он позволил себе крепко, как и пристало генералу, выругаться!
«Сегодня у нас что, четверг?» — проговорил про себя, а вслух сказал:
— Щепетильно, однако, точны… черти!
— Что вы сказали? — спросил его испуганно монах, проходивший мимо.
— Извините, — ответил ему Порфирий Петрович. — Это я так, о своем, позволил себе выразиться. Извините!
Действительно, монахов убивали с щепетильной точностью — по четвергам.
Накануне первого убийства, в среду, они и приехали — Бутурлин и Жаннет Моне. Нет, теперь она в другом, так сказать, качестве — Бутурлина Евгения Александровна, законная супруга полковника Бутурлина.
А звание Бутурлину Бес почему-то понизил? Хорошо, что не как государь наш, из генерал-майора в рядовые, а всего лишь в полковники! Но продолжим.
И вот они уже вместе с ним плывут из монастыря в Кемь. Дело свое сделали!
— Порфирий Петрович, вы все продолжаете на нас дуться? — подошла она к нему, стоящему на корме яхты. — Право, смешно… нас не замечать!
— Так и вы, мадам, голову воротили в сторону! А нынче что?
— Нынче мы с вами, как видите, в одной лодке!
— Аллегориями изволите выражаться?
— Какие уж тут аллегории, генерал? — засмеялась Жаннет. Она была все та же. Ничуть не изменилась. Только, может, чуть стала стройней, да и грудь уже — не виноградинки, а яблочки наливные, спелые — но, поди, отравленные! Кислые — уж точно. А она продолжала смеяться: — Убийца нас с вами в одну лодку посадил! Вот и плывем из монастыря мы вместе. Давайте помиримся. Ведь и тогда мы с вами одно дело делали! Думаю, — вдруг сказала она серьезно, — вы не будете этого отрицать. По-другому и невозможно было. К князю Ростову Николаю Андреевичу я лишь за тем приехала…
Ставлю отточие. И прошу прощения у не читавших роман мой первый «Фельдъегеря генералиссимуса». Зачем Жаннет к князю Ростову приехала, вы в том романе, если интересно, прочтете.
— А не думаете ли вы, мадам, что он за прошлое наше с нами хочет расквитаться?
— Вы уже знаете, кто убил этих монахов?
— Нет, не знаю! В Петербург еду с этим разбираться! И вы туда же?
— Нет, я тут останусь, а Василия вам в помощники отдам.
Яхта, на которой они плыли, причалила к пристани. Они сошли на берег.
— Вася, — сказала Жаннет Бутурлину, — ты едешь с Порфирием Петровичем в Петербург. А я пока поживу тут.
— И не выдумывай! Где ты тут будешь жить?
— В Кеми вполне приличная гостиница. В ней и поселюсь. Думаю, он не остановится. Продолжит их убивать.
— А я так не думаю, мадам! — возразил резко Порфирий Петрович. — Свое он дело сделал. Старца Симеона убил, а остальных, чтобы следы свои замести. Знаете, — вдруг сказал он неожиданно, — шар тот воздушный там нашли! — И он указал в сторону, откуда они приплыли. — Как я узнал об этом, так и стал сюда ездить. Те монахи шар тот и нашли.
— И тех монахов было, Порфирий Петрович, ровным счетом девять человек. Осталось пятеро. А князя там не было. Он был бы… десятым.
— Да, — вздохнул Порфирий Петрович, — корзина воздушного шара оказалась пустой. — И посмотрел в небо, будто хотел углядеть его, князя Ростова Николая Андреевича: вдруг он там все еще летает? И неожиданно воскликнул: — Да нет, не может быть!
— Что не может быть?
— А? Что? — посмотрел недоуменно Порфирий Петрович на Жаннет. — Почудилось просто. Вспомнилось…
Сон четвертый, от Беса
Граф Мефодий Кириллович Большов был человеком мудрым.
Благодаря своей мудрости он и при великой государыне нашей матушке Екатерине Второй влияние имел, и при сыне ее Павле I удержался, а при Николае Павловиче в такую силу вошел, что чуть ли не самолично нашим государством управлял; государем императором — уж точно. В таком, так сказать, чине он и возглавил свою комиссию и отправился неспешно и окольно с тишайшей предосторожностью на свое Соловецкое богомолье через Архангельск.
Путь он свой проложил до Архангельска через Костромскую и Владимирскую губернии, где находились его имения. Давно он в них не был. Неотлучные дела в Петербурге мешали, а вот случай подвернулся — и он поехал их ревизовать, наводить порядок.
Наведя порядок, он приступил к своим прямым государственным обязанностям, т. е. отправился в Архангельск, чтобы оттуда по Белому морю отплыть на Богомолье.
Путешествие его как по суше, так и по морю протекало без тех, прямо скажем, мистических приключений, что выпали на долю нашего драгуна Маркова. Одним словом, без всяких приключений он прибыл в Соловецкий монастырь и поселился, как и положено человеку значительному, в покоях настоятеля монастыря архимандрита Александра — и на вопрос архимандрита: «Как добрались, ваше сиятельство?» — ответил, не раздумывая, своим знаменитым словечком: «Превесело, ваше высокопреподобие!» — и первый раз в жизни это слово его подвело. Настоятель монастыря посмотрел на него недоуменно и даже осуждающе подумал: «Дурака прислали».
— А что, ваше высокопреподобие, у вас тут случилось? — тут же нашелся граф Большов. — Убили, что ли, кого?
— Убили, — ответил настоятель и с облегчением вздохнул: все-таки не дураком этот сенатор оказался, — и промолвил смиренно: — Убили трех монахов и старца Симеона. Царствие им Небесное.
— Да, скажу я вам, — вздохнул Мефодий Кириллович, — превесело тут у вас! — И больше ничего не стал говорить. Нужное свое слово — и даже два раза — он сказал. Теперь без лишних слов необходимо было приступать к разбирательству этого дела. А для этого и придан был его комиссии в качестве технического секретаря драгунский полковник Марков. Ему, как говорится, и слово молвить, и дело делать!
В общем, мудрым и глубокого ума человеком был граф Мефодий Кириллович Большов. В технические секретари он сам нашего драгуна выбрал. Непременным условием государю это выставил, когда эту, честно говоря, никчемную комиссию возглавил.
Прозорливо!
И к тому же, наверное, предчувствие у него было. Не зря же он свои дела в порядок привел, имения свои ревизиям дотошным подверг.
Да, несомненно, чувствовал, что добром это богомолье на Соловках не кончится. И когда архимандрит Александр оставил его, он погрузился в глубокое и мрачное раздумье.
О чем его были мысли, спросите вы меня? Отвечу. О бренности всего сущего на нашей грешной земле. Но недолго ему пришлось предаваться этим мыслям. Драгунский полковник Марков вошел к нему в комнату.
Вид его был грозен и ужасен!
Ужасен в том смысле этого слова, что, глядя на него, враг должен был прийти — и приходил от его вида в ужас.
И враг действительно, которого он привел с собой, находился в этом трепетном, ничего не понимающем ужасе.
