Еврейская старина. №3/2019
Қосымшада ыңғайлырақҚосымшаны жүктеуге арналған QRRuStore · Samsung Galaxy Store
Huawei AppGallery · Xiaomi GetApps

кітабын онлайн тегін оқу  Еврейская старина. №3/2019

Еврейская старина

№3/2019

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»


Редактор Евгений Михайлович Беркович




18+

Оглавление

  1. Еврейская старина
  2. Альманах «Еврейская Старина» №3 (102) 2019
    1. Ганс Гюнтер Адлер
      1. Стихи из концлагеря. 1942–1945
    2. Абрам Торпусман
      1. Вокруг «киевского письма»
    3. Мария Соловейчик
      1. Семья как зеркало эпохи
    4. Любовь Гиль
      1. 200-летняя история моих предков и породнившихся с ними семей (документы, письма, воспоминания родных)
    5. Ольга Волковицкая
      1. О необычной женщине, прожившей необычную жизнь
    6. Марк Ласкин
      1. Сквозь годы больших перемен
    7. Евгений Друкарев
      1. Записки петербуржца, родившегося в Москве
    8. Биньомин Шварцер
      1. Осталось в моей памяти…
    9. Шуламит Шалит
      1. И корни и крона
    10. Фауст Миндлин
      1. Одесса и начало еврейского театра в России
    11. Давид Фогель
      1. «Пред тёмными вратами»
    12. Дан Берг
      1. Шимшон
    13. Альманах «Еврейская старина»

Альманах
«Еврейская Старина»
№3 (102) 2019

Редактор и составитель

Евгений Беркович


Художник

Дорота Белас


«Старина ― категория не времени, а качества: всё когда-нибудь станет стариной, если не умрет раньше»


© Евгений Беркович (составление и редактирование)

© Дорота Белас (оформление)


Еврейская Старина

Ганновер 2019

Ганс Гюнтер Адлер

Стихи из концлагеря. 1942–1945

Переложение — Виктор Каган

(окончание. Начало в №4/2018 и сл.)

человек и его день

помилуй мя

ответь

я правда так плох

и мне больше нельзя доверять себе

потому что

душа моя сгорает в пламени стыда

и мрачная тень

пронизывает её свинцовым туманом ужаса

потому что

больше нет сил

страдания неутолимы

и даже в отчаяньи прилежный

беспомощно стенаю под ярмом мира

сбитый с пути ненавистью

ответь

будь милостив

прости

я боюсь

я не хочу обидеть

ничуть не хочу

будь милосерден к моему стремлению

пойми меня и не суди слишком строго

ты ведь можешь

разгляди во мне ребёнка

с душой мечтателя

липкие взгляды

кипя восторгом пьяного уничтожения

бросают меня из огня да в полымя

и отчаянье запутывает в свои сети

я должен утолить

жажду отыскать себя

пусть даже ценой смерти

по выпавшему мне приговору судьбы

я не боюсь

будь твёрд и ты

мы искупим проказу немощи

нашей жертвой

сами шагнём в петлю врага

в безмолвном отреченьи

мы посвятим нашу жертву Богу

и Он не покинет нас

нет

никого Он не оставит в отчаяньи

воспоминание

что память рассказала обо мне

совсем немного

что говорит во мне

что за тайна горит в душе

что за неведомое мне

взыскует смысла

тайны моих поступков

кто я

приготовишка в школе жизни

что за дух

творит всё то

что придаёт мне сил и веры

в петляющей распутице пути

дивлюсь и знаю

что его забота

смягчит мои бессчётные паденья

его доброе послание

поднимет душу

из пожара разрушения

пока запутанный игрою

перемен и искушений

хоть малость я могу понимать

теперь я уверенно рисую

по пёстрой канве

и собираюсь с силами

и благодарю за то

что просьба моя исполнена

и это хранит меня

питая мою решимость


cамоотречение

уйти бы от себя

достаточно я пробовал себя на вкус

и исследовал вдоль и поперёк

я проржавел в своём романе с самим собой

и хочу исцелиться от себя

чтобы и в будущем не знать себя

и без крова очага и порога

отречься от себя

никогда больше не называться своим именем

предать огню

жалкий скарб моей клетки

пусть бы я исчез

странствовать по миру

и пусть все кто захочет

моими венками украшали бы себя

и подбирали рассыпанные сокровища

в когда-то лелеемом саду

мне больше ни к чему ни цветы ни плоды

нет уже ничего

что стоило бы беречь

уже никогда не вдохнуть медовый аромат

я повесил замок на мои глаза

и хочу

изгнать себя из себя


отстранение

мне не пройти дорогами чужими

я им никто и звать меня никак

я ухожу от самого себя

из всех когда-то милых закоулков

оставив там труды и суету

мне собственной дороги не постичь

и не понять открывшегося взору

невольнику измученному напрочь

мне всё едино

ведь я всё покину

и если время дорисует свои крýги

восстанет утро или день угаснет

меня хвалой иль бранью награждая

и все мои труды развеет ветер

судьба тогда пожнёт мой урожай

мне всё едино

я себя покинул


между

всегда между

всегда между

прошёл через все крýги и чудеса

родина так далека

но близ родника

что душа ещё не потеряла

скоро она заплутает во мхах

скоро её разорвёт терновник

всегда между всегда между

всегда между

всегда между

между отчаяньем и пылкими просьбами

человек истово ищет

спасительный приют

и наконец

истощённый призраками блаженства

забывает о чём спорил

всегда между всегда между

всегда между

всегда между

спящая смерть ворвётся в жизнь

стакан и кувшин

расколются вдребезги

горе и радость

выбьет из рук одним ударом

никто не знает

что станется с нами завтра

всегда между всегда между

примирение

тебе мой плач Господь

я не ропщу

но не хочу к Тебе

Ты зло мутишь страхом

мелеющее озеро моего сердца

Тебе не разглядеть свет

в бесновании ночи

воля Твоя побеждает

даже мир изживает своё увечье

пред волей Твоей

и поскольку Ты далёк

от наших гниющих кишок

бросает на орла и решку

вины и долгого духа

временного угнетения

что творится в мире

что взбухает чёрными толпами

немеющими перед ужасами

разгулявшегося безумия

ты ли Господи

вершишь всей этой свистопляской

что уже долгие годы

насмехается над Твоим достоинством

шатаясь взывает к Тебе и машет флажком бедняга

из последних сил славящий Тебя перед толпой калек

чахнет бедный мечтатель

сомневающийся в Твоём богатстве

от которого ему не досталось ни крохи

и он должен беречь собственное

взываю к тебе Господи

Ты принимаешь добытое бедностью

и не ждёшь в нетерпении моих просьб

равнодушие моё узнáет Тебя

в радость ли оно Тебе

не моя забота

хватит

я в ссоре с Тобой

что однажды случится

что будет

терпеливо ожидаемой от Тебя вечной долей

это тайна тайн

кто знает

поможет ли это раскаянью

я выстрадал это в страхе и ужасе

я терплю Тебя

обессиленный падаю наземь

не хочу

не могу

выносить Тебя больше

я преисполнен Тобой

я люблю Тебя

с губ моих

дни напролёт несётся

Тебя молящая лесть

эта игра ускользает от меня

в сумасшедшем падении

это не я мой Бог

не мои стенания оглушают Тебя

я хочу

словно малая искорка

угаснуть в Тебе

и набраться смелости

попрощаться


упорство

1

я о себе

поскольку дни влачу

в круговороте быстротечной бренности

стремясь отправиться по тёмному пути

ведущему скорей всего к концу

в страдании ничто меня не ми́нет

и каясь

желаю я опасности себе

пусть ранами затравлен я умру

желаю смерти скроенной по мне

желаю

от желаний я свободен

кто скажет мне зачем

судьба меня хранила

сама того не ведая зачем

чего теперь хочу я

я не желаю больше ничего

и если что-то в дверь мою скребётся

то это только прочность духа

ни прошлого ни будущего нет

лишь настоящее

в своём несчастном бегстве

по замкнутому кругу от себя


2

я сам себя взял у себя взаймы

и сам себе принёс себя я в жертву

потоки времени срывают гниль рубцов

теперь я нищ

и ничего б не знать

теперь бы только ждать сквозь времена

как поступь времени легка и тяжела

объезженный неумолимым миром

я и без времени покорно обойдусь

я просто жду

через меня текут

бурля кипя сводя меня с ума

терзая совесть

чужие мне желанье и страданье

кто я

как странно ластится

изношенное платье

и клонит в сон

и дух уносится в неведомую даль

и маленькие дýхи несут меня как знак

отсюда где меня уже хватились и ищут

спор напрасен

в напрасности

где пропаду бесследно

отречение

довольно обо мне

я вырван из себя

я зеркало

наплывы туч мутят его картину

и мир во мне дробится в прах

под натиском неведомого знанья

во мне теряются

в меня впадающие лица

слабея гаснут в огненном паденьи

под грохот гневных приговоров Бога

отрывистых и резких как проклятья

где я

где ты мой брат

ты держишься ль ещё

захочешь ли услышать

свой берег потерявшего

ведёт ли твоё весло

к далёкому мосту твой чёлн

стремишься ли с дыханьем свежим стран

покоя полных

соединить своё дыханье

и до рассвета

вернуть всё то что ночи заложил

не слушай меня ты кого зову

не слушай

ты меня ведь знаешь

и знаешь что я не в себе являюсь

а в тебе прозрачным отраженьем предстаю

чтоб на зубок попробовать

свой разум

довольно обо мне

играет случай

на клавишах моих предчувствий тёмных

я этим жертвую

всё отдаю

и расстаюсь со счастьем

довольно обо мне

безмолвно ты восходишь

из моей тени в свет

что я утратил

победит в тебе

ты стремишься

я же отрекаюсь

дай мне опору

дай мне опору для обычных дел

дай сил для них

стремленьем напои

ночь вскачь несётся

ветер подгоняет

дай

но Ты всё медлишь

не отпусти прошу и не оставь

Ты не из тех кто осудил меня

но почему мне травы дарят яд

и всё передо мной закрыто

что Ты мне разрешил

но что же мне позволено

что пёстрый хлам затрёпанных сует

зачем он мне

лишающий рассудка

пустеет взор

в нём больше нет чудес

пропавших в незапамятстве времён

луга взорвались торжеством цветенья

и радостным обилием плодов

теперь у ног шуршит

усохшего ростка пустой запал

и голову роняю я на грудь

дай мне

но что же я хочу

от гнева моего вино прокисло

и пересохло в нём дыханье солнца

где берег чтобы плыть к нему

надо мной глумятся

тяжёлой стаей призраки побега

гоню их прочь

мой путь лежит к вершинам

но пытка призраков не обойдёт меня

и я срывая голос

ору в пустые голые миры

и голос исчезает в никуда

и одиночество моё смертельно нéмо

и жизнь сквозь обжигающую рану

ворочает свой нож во мне

и ужас оглушает

как моё мясо встретит

послание о гибели

или так больно с губ слетает радость

моя душа сгоревшая дотла

пуста на вкус

дай мне опору для обычных дел

лишь Ты один умеешь это сделать

поверь в меня

придай мне новых сил

чтоб нападенья ночи захлебнулись

дай не колеблясь

допусти к себе

Ты мой судья

так не суди же строго

освободи от искушения желаний

прошу

уж не отверг ли Ты меня

немая тишина молчит об этом


прощание приговорённого

лес поле и цветы

прощайте

я покидаю этот мир

вспыхивает буря

рыдает небо

стрела остра

и тетива звенит

осклабился из тьмы мой старый враг

земля дрожит

и крыша облаков

трещит в потоках лавы

в тоске неутолимой каменея

душа и плоть

сгорая леденеют

бездушно ночь насилует меня

ни выхода

ни входа

ни укрытья

и когти похоти окоченевшей тьмы

меня оцепеневшего терзают

и вот-вот

моё убогое земное бытиё

с лица земного будет смертью стёрто

желанье и любовь

уходят из меня

чёрная пантера

терзает мою немощь

охотничий мой рог не держат руки

мой посох иссыхает и крошúтся

грохот града

моё гнездо жестоко сотрясает

ангел смерти

спешит меня прикончить

костям готовит леденящий праздник

толкает в мою раннюю могилу


сеятель

меч рубит меня на части

но я остаюсь

исполосованный страхом

творящегося вокруг

в мерцании блуждающих звёзд

возникают сумбурные образы

и тысячи тысяч зверей

с воем волокут меня за собой

закутанные в складки тьмы

зову охранника

скажи

ты хочешь посадить меня на кол

так умри первым или сломай меня

в сопротивлении твоему ночному насилию

вокруг

иссохшие дряблые

истерзанные горем

с выцветшими от страха глазами

мои братья

они неуклюже и боязливо препираются

заглушая тёмное предчувствие смерти

ворочающиеся в страдании

потерянные существа

протискиваются между сном и явью

сбитые с толку

мертвенно бледные

они иногда ловят какое-то слово

чтобы послать его мольбой

в сумрак

всё спасается бегством

я в страшливом одиночестве

шлю вдаль всю страсть моих желаний

хороню сам себя

и спрашиваю

что у меня есть кроме мýки

я убиваю себя

так я готовлюсь

к жизни по ту сторону

всей этой гнилой мнимости

в зерне жизни после смерти

набухает росток нового бытия

таинственно пробуждённый

к новой борьбе


без родины

так убога и жалка

рухнувшая жизнь скитальца

что не можешь её не беречь

в тесноте крошечных клетушек

живёт не знающая покоя тоска

всё так скудно

так постыдно привычно

так вжимает в землю

так не умеет летать

хотя и хотело бы

но ничто не окупится

утешительной сказкой о вознесении души

как знать

какой дом тебе родной

где найдётся приют диким мыслям

и кротость в утешение тому

кто в страхе должен начать свою работу

избежит ли благодать духа соблазна

чтобы изнурённый мишурой дух

в глубине своей искупил

хаос сладострастия

чтобы суметь завоевать миры и дали

разбитая мечта в плену у распада

её смертельный восторг

истекает кровью в молитве

израненная в клочья

она без сил припадает к стопам

несёт во льду горячие желанья

что может быть тяжелее этой скорби

тому кто в надежде ждёт помощи

дай мужества

украсить свою смерть


молчащий

речь морочит голодную душу

страх играет на хрупкой дуде

засыпай у меня на коленях

позабытую радость даря

как давно я привык к лёгкой мýке

как владеет мной нежно тоска

тени болью творимых пристрастий

затыкают мой набожный рот

вычерняют доносчика руку

и молитвы рождают в уме

и смирялись молитвы с безумьем

что я сам на себя призывал

потому что без жалости брошен

в землю голую дикий мой плач

исступлённо в ночи бормотал

и позволил покойников своре

жизнь мою до конца захватить

а вокруг страхолюдная похоть

пухнет сломленно зло и темно

пристаёт с безответным вопросом

это ты этот ад сотворил

кто в голоде

безумье убирайся

дорога станет тихой и чужой

о страх

здесь нет приюта

и взгляду не развлечь

молчанья дьявольского

в водопаде слёз

есть ли пределы этому

докуда расширится

дурное царство мук

что ещё способно

мир от паденья в бездну уберечь

кто незнакомцу на пути поможет

которому конечное так кратко

когда он немо речью освящён


утешительная песнь приверженца культа камы[1][1]

деревня на холме в глубоком мире

очерченность вершин свободных от потока

покой

привнёс ли я в него хоть маленькую малость

возможно ль избежать в земле того

что на земле так мучит

подаст ли знак

грядущее блаженство

терпи казак и будешь атаманом

деревня на холме в глубоком мире

не знаю здесь ли я умру

стою ли пред желанной переменой

до вожделенной цели добреду ли

то бьёт меня озноб

то я в горячке

то день

то ночь

довольно мне

довольно

убьёт меня

или войду в игру

не знаю здесь ли я умру

страх смерти истощает моё сердце

в нём мýка госпожа

и жизнь моя лишь капля жизни общей

в ней всё находит и себя и место

великие труды

скукоживаются в малость

но как раз она

спасает и отмывает дочиста до хруста

измученное страхом смерти сердце


с землёю связан

вот так навечно ты с землёю связан

пришло во сне и наяву осталось

глаза поднял я

и они сказали

в сомнении струилось озаренье

вот так навечно ты с землёю связан

в раздумья погрузился я

и мысли полнились глубокою заботой

свободен ли я от силков желаний

и ночь ушла

и прошептало утро

вот так навечно ты с землёю связан

душа в пространстве

с болью распылилась

никто не сосчитает

её частей

в лачугах во дворцах ли

не у земли отбитых

у спасенья

вот так навечно ты с землёю связан

а окажусь в земле по злобе мира

любим я буду немо без вопросов

никто не будет

до мозгá костей

въедаться

утешая иль пугая

вот так навечно ты с землёю связан

теперь я знаю присягнуть могу

мне грешнику слепому

что без вины виновен

пусть доведётся вечность примерять

пока не стану провозвестником земли

ведь я навечно здесь с землёю связан


песнь прошения

верни мне меня самого

ты похитил

корыстолюбивый нетерпимый дух

и с яростной похотью морочишь меня

так что моя нужда

задыхаясь в мучительной жажде

горит перед тобой ярким пламенем

дай мне меня самого

в эти горячие дни

во славу твою

и твоё величие

дай мне

проникнуться тобой

в потёмках заплутавшей жизни

дай мне смирение

чтобы пробуждённое тобой

моё стремление

праведно возродилось к жизни

во славу твою

и твоё величие

ты

наказывающий и милосердно любящий меня

дичающего в блаженно укрощаемом страхе

моя истовая мольба о твоей близости

страстно всматривается в даль

дух милосердный и примиряющий

дай мне тебя самого


тебе обещанное

тебе по нраву блеск

высекаемый из неукротимого желания

творить блеск и свет

тебе по нраву и дано тебе

и сердце глубоко хранит

картину счастья

но я её не вижу

не вижу

блеск

яркий блеск

в волнах тепла

наполняет пространство

светом и желаньем

как счастливо

открывается взору вселенная

и расцветает

сотворённая

из старого сна

из старого сна

в богатом этом сорном мире

молодецки светясь

побеждает собственность

и всё обещанное

смотрит на нас из древности

в своём несокрушимом блеске

это незыблемо

блеск

яркий блеск

зачатый изобилием и малостью

того что между тобой и мной

это незыблемо

мы

склонённые друг к другу

обещанные друг другу

связанные во вселенной

и здесь


в жертву чужому замыслу

что будет с óтнятым

а что осталось

предмет с опорой и ручкой

нет не это нет

слово

призыв

память

всё разлетелось

чего же стóят

мать

отец

незнакомое бытие

всё неизвестность

никак ты плачешь

никак ты хотел бы

любить

и даже в смерти быть живым

жить конечно жить

то собирая

то теряя

носить своё живое тело и платье

что тысяче смертей не разорвать

и вечности оставить

гордый памятник себе

что тебя прославит в песнях

и в потаённой тишине молитвы

что впереди

услады чуть

но всё-таки услада

и главное

не раздувать огонь пожара угасанья

последнего прощанья

нет

устоять и выстоять

в мученьях затхлой бездны

молельня стоп своих

ты обращён в себя

держаться

не бежать

всё выдержать

и жизнь дальше ткать

в тумане неизвестности

ведущей в вечное иное

что никогда не станет явью

где не дано понять нам яви

обратной стороны

и кто отважится

где миру не было начала

уверенность хранить

и не сломаться

отважится ли кто

и если да

то кто

готов ли ты питаться кровью ада

набравшись смелости

лишиться родины

исчезнут почва и корни

и там где будешь ты

не будет ничего

всё канет в прошлое

угаснешь ты

и нечего надеяться на чудо

всё станет незачем

принесенное в жертву

чужому замыслу


самоизучение

всеведущ

всемогущ

скажи

Ты мог бы обезболить пытку

вот я перед Тобой

стёрт в порошок неодолимой мýкой

и брошен в гроб

мой малый труд дневной

рассыпался под леденящим взглядом

явись мои враги

уж лучше бы они

меня до смерти опоили

или

забылся бы я сном

под одеялом струпчатой коросты

убежать бы

но нет я не могу

телу не одолеть побега

в глазах лишь ночь чернеет

и в черноте черна моя дорога

горе мне

где начало моё

горе мне

ничтожно моё знанье

и предстоит узнать ещё так много

забытый я стою

мерцая наготой сквозь нищие лохмотья

приговором рока

несёт меня в терновник

мне чуждого

что значу я для мира

достоинства лишённый злою волей

что для мира значу

всё стало отвращеньем

окостенело сердце

истрёпана душа

сможет ли бормотанье моё

петь молитву сквозь косноязычье

но шуршит шевеление губ

подчиняясь Тебе

вездесущий


забота

прочь тревога

сковывающая попытки дерзнуть

мгновенье за мгновеньем гаснет

и падает пред ледяным проклятьем

гнилая пена

омывает сердце смертельной вонью

последний взгляд

томясь по утешенью

рыбачит робко

в сонной роще грёз

чего не совершишь в мечтах

но всё напрасно

то что надежд и ожиданий путь

хранит как тайну тайную

лишь тень

что опалит однажды

пыланьем зрелости плодов

так хочется

и только память гнетёт

и гонит утлый чёлн

сквозь бешенство безумного потока

ныне и присно

последний грош истрачен голодом

но мало

мало

мало

тоска проснувшись

душу обожжёт

но тут же и умрёт

в её глухой безжизненной пучине

что за желанье разгорается в душе

а чуть промедлишь

тускло угасает

рябь облаков на робком лике ночи

довольно

скрылось всё из виду

и в этой бесприютности скитаний

без родины

одно спасенье

слабая защита

тайное терпенье и выдержка

не рвущиеся на клочки тумана

и кóлокола звук

дарует силу и утешенье

в горестных раздумьях

и длится

обещая не теряться

в холодной чуждости

бушующего мира

забота

Бог тогда становится большим

Великий Боже

и слабость не боится обнаружить свою

и тёмный жребий

ложится на лицо

и боль ударов тучей воронья

и комья глины

рот забивают

не дают дышать

и видит Он

головки поплавков

спокойных лишь в Господних водах

поддерживая груз Его величья


вопрос

душа

что остаётся знает только Бог

Бог знает

страх

стремленья тайна

награда Богу

лишь любить Его истоки

и тайну сокровенную Его

нести в себе

шепчу непостижимому любовь

открыты взору тленность и нетленность

и всё богатство сердца

в самой тайной плате

смиренной жертве Божией любви

горю неисцелимой раной

народа что не при́няв перемен

чуждый Богу

упускает свой лучший час

оставляя его топору своего палача

чему поможет

крик растерянного рта

о помощи

когда гнев свирепых противников

прячется от Бога во власти неправедных

и сокровенное

спит мёртвым сном в земле

душа горит

народ изгнан

Бог не смирившийся в тяжких битвах

видит

что Его награда упущена

народ изнурён

и брошен к ногам тех

кто его презирает

крику о помощи

остаётся лишь рассеяться в страхе

мне остаётся стремление

служить непостижимому Богу

отслужить данное Им мне на время

и я безмолвен тих

и ведо́м Его духом

Бог знает

мне осталась

злая рана народа

самое тайное

чуждое корням

но верящее Завету

стремление в мире глумления

одинокое перед злобой опившихся

их в глубине своей тоже Его

слышит Непостижимый

когда страж сердечного богатства

скрывает обман попрошайки

послужит ли самая смиренная жертва

славе Божьей


человек и его день

12 картин для Виктора Ульмана


шаг в утро

взгляд

подносишь ладони к лицу

свет материнский

заливные луга

соломинка

шаг

на цветах проступает роса


песня

её так много

её всё больше

журчит ручейком

течёт потоком

дышит морем

флейта поёт легко

охотничий рог тяжело


родина

в земле

в прохладной земле

в её разноцветьи

в волнении полей

в округлости лугов

где её сердце и душа

в безопасности

возлюбленной

с тобой

и в весельи и в слезах

близость

рука и губы

тоска минует с тобой

и ни к чему

безумие иллюзий


в бараке

друг к другу

битком

построено тяжёлым трудом

предмет и суть

немо и оглушительно


сосед

помощь благо

рука в руке

дверь в дверь

стена к стене

всё взаимно

союз и узы


молитвы

в благочестии слов

наливается созревающее зерно

и преподносится

своему убежищу и источнику

к радости его


в лесу

окроплено

близко и далеко

аромат

дремлет солнце

воздух дремлет

шорох

пригрев

деревья

и аромат

сумерки

ниже

ниже

звон колоколов

пламенеют облака

дотлевает вечер

ниже

ниже

плывущее дыхание луны


ночь

приди мягкий сон

приди сладкая ночь

земля отдыхает

неяркое великолепие

одиноко

мысли о сути


тишина

покой

молчание

смотреть и видеть

тишина

в блаженном созерцаньи

с Богом рядом

ночь провести


Одику[2][

широкий мир теперь нам слишком мал

но будем мы велики смысл сочинив

который нас поднимет в такие выси

где никакой гонитель его убить не сможет

и если мы пришедшие из далей другой страны

в зло рока чтоб его преодолеть

объединяемся неведомою властью

мы в духе родины воздвигнутой в сердцах

воспламенённых чудом

черпáем нескончаемую силу

друг дорогой

мы рады б убежать

от настоянных на жалобах мытáрств

и скрыться в миражах пиров любви

никто нас не спросил

но может сбыться

то что в душе мы страстно возжелаем

в смирении спокойном и негромком.

друг друга мы нашли

благословен сей час

братанье наше не таит угрозы

плечом к плечу союз среди раздора


Пагтеру[3]

что знаем мы

пустая суета исчезнет скоро

но то что осознáем

то недоступно тем

кому мы чужды

кому во власть достались мы

кому неймётся привести к распаду

то что ещё годилось бы вселенной

ослепнуть прежде нам с тобою суждено

чем свяжутся труды с дыханием и эхом

но тихо тайна с нами говорит

мудрее делает

ведёт к родным истокам

как ни мани́т дорога

запуганные духом принужденья

гонящим нас

в связующих оковах

отважиться пуститься в путь не можем

единые в порыве пониманья

стремленья к свету

пусть он только снится

мы поняли что нас толкает в путь

и так нашли мы силы для пути


к далёкой любимой

ты далеко

любимая

жива ли

я тону в глухой печали

с тех пор как о тебе нет вести

как свет твой в мою тьму не проникает

погружено во мрак

всё одиноко

хрупко

смертельной стужей я завязан в узел

и зло и беспощадно надо мной

все радости умéршие смеются

ты далеко любимая

мертва ли

взгляни как сотрясают меня чувства

робея в закипающих потоках

снов наяву и в дебрях сна мечтаний

приди же сон

дай хоть на час забыться

смотри

не приходи

о нет приди же

я не знаю

что пожелать себе ещё могу я

любимая

лишь смерти без желаний


ответ

тебе любимая мой одинокий плач

вскипающий в измученности сердца

я каждой клеткой чувствую тебя

но без тебя душа моя ослабла

когда жестокой бурей обессилен

с мольбой отважусь в свой пуститься путь

во мне тотчáс же гулом отдаётся

страдание в бездонной прорве пыток

теперь ты стала беспокойной тенью

и сам я тень и тенью опоясан

и в шорохах рассыпчатых надеюсь

расслышать твой негаснущий призыв

но нет напрасно доверяюсь тени

я ничего не слышу кроме плача

лишь бесконечность воет моим криком

но больше в ней не прозвучать ответу

ответа капля на пожар вопросов

как ощутить любимая твой зов

я чувствую тебя но слов не различить

ответа жду которого не будет


к геральдине

позволишь ли ты мне

просительно умолкнуть в моей печали

я заклинаю образ твой

ты добрый дух спасающий меня

спасает ли

я знаю что спасает

в сияющем покрове

восходишь ты из тьмы

всем сердцем раненым тебя я призываю

оно усталое разбитое немое

в призыве этом обретает голос

и я ведóм его спокойной силой

и становлюсь сильнее и сильнее

заботой мягкой чисто ты во мне живёшь

исполнена добра и милости

приходишь ты в мою печаль глухую

противореча ей и горечи переча

ты ли это

я узнаю твоё тепло душой остывшей

и счастлив я

да счастлив наконец

о смерть

да есть ли смысл умирать

когда весна щебечет у порога

но если дóлжно

я теперь готов

со зрелым сердцем

встретиться со смертью

я близостью её спасён для жизни

и жизни посвящён

она возносит и кутает надёжно в аромат

что дышит мне навстречу

слетая с губ твоих

и знаю я

мы живы


смерть и жизнь

жизнь зимняя

ты смерть

ты смерть проглоченная ночью

смерть в горечи потерянной свободы

смерть огненная в корчах пламени

смерть в которой пропадают

в неё летящие пронзительные тени

ты смерть

к тебе сердца покорно привыкают

так беззащитные перед любым желаньем

они томительно стучат

в мечтательном порыве

и маются в безвыходной груди

о смерть

они хотели бы с тобой смириться

в жертвенности кроткой

однако тщетно

ты изливаешься горящей лавой тлена

на мир оцепеневший

и оставляешь до костей зарубки

ты чёрный хлеб голимой нищеты


оглянись на себя

растоптанный и уничтоженный

оглянись на себя

хозяин ли ты своей жизни

затерявшийся в смерти

что злобно травит тебя

ты не идёшь на свет мечты

ты гнусный комок

обречённой на гибель слизи

вся вселенная против тебя

вселенная

вычерпала и выбросила

глухое безумие ослепило тебя

бог

а что бог

ты от него далёк

ты не владыка мира

пути к богу давно нет

грязная щепка в буре

ты стынешь в кулаке дьявола

без родины без приюта

оглянись на себя

сколько ни утешайся

ты озверевший зверь ненависти

боже мой

что они с тобой сделали

брошенная в лоно пропасти

ночь

глотает тебя

и тьма

безмерна и нескончаема


рабы

брошенные

кичливыми мерзкими подонками

на землю

они падают лицом в грязь

никнут

обносившиеся и опустившиеся

не узнающие самих себя

в бормотании слухов и кривотолков

эти твари не в себе

помешанное время

плетёт сети дурных метаний

и впрягает смерть в её тягло

погоняемую кнутом убийства душу

не спасает пряник надежды

и она корчится

в смертной судороге сарказма

те кто мог бы любить

приходят не с дарами

а со скрежетом

проникнутого ненавистью приговора

и чванятся своей властью

никто больше не свободен

только рабы рабы рабы

и никакой надежды


похороны

песнь первых зябликов

воскресный день

а воздух отсыревший

ещё по-зимнему до самых до костей

немые сосны смотрят трепеща

с песчаной осыпи

в печальной робости

в несчастных грешников

убогие могилы

полдюжины мужчин

подставив плечи

под наспех грубо выстроганный гроб

вяло волокутся на хмурый холм

дождит слезами небо

ночь неотвратима

могилы бездна поглощает жизнь


козёл отпущения

когда-то я был человеком

теперь я вина

современник давящегося стоном

тысячелетнего преступления

сказки о его милосердии уже не для меня

но я давно не ответчик

за чёрные оргии злодеев

я сотворил своё время

обрёл терпение

и буду отмщён за ненависть врагов

заклятая безумием тщета приговора

не может заковать меня в свои цепи

я чужд их грехам

но они отвернутся

едва меня охватит шорох огня

меня поглотит песок пустыни

но я понесу груз тысячелетия

и да воздаст мне эту честь

даруемое Богом спасение


усталость

в объятиях усталости уснуть

но сон прийти боится

тревога мечется в бессонной суете

и не находит места

в тисках усталости

закоченели раны

бежать

бежать

но слишком крепко связан

усталостью свинцовой

власть её неумолима

вгрызается

высасывает

жизнь из пустоты

любовь уже не греет

чувств не осталось

голая нужда

бесстыдно лыбится в мучительных объятьях

суля волною страха захлестнуть

и хриплым воем ледяной тоски

нет

от усталости мне никуда не деться

отныне сон запретен

надежда тонет в пене суеты

и пристани

как ни старайся не сдаваться сну

не разглядеть


неизвестная народная песня

мне до тебя добраться

отныне не дано

увы мне я растерян

забыт давным-давно

мне жребий погребенья

в глухой тиши земной

мой маленький подарок

отвергнут злой судьбой

я умер слишком юным

увяла роза та

любовь погибла рано

осталась пустота

ты только не печалься

тебя не тронет тень

спи твой блаженный трепет

укроет снежный день

а если силы тают

мне принеси любовь

пусть путь к моей могиле

подскажет сердца кровь


окаменение

крик дроздов из чащи леса

весенний воздух всё ярче

робкое пробуждение весны

терзает изболевшуюся душу

графика сосен

тянущих тени

к далёким печальным возлюбленным

моей боли им не понять

лучше бы я ослеп

блёклое сито вечернего неба

кутает в саван серой печали

в корчах неукротимого трепета смерти

думаю немо о мёртвой любви

лавина рождённой неволей ярости

превращает сердце в пустыню

претерпеваю как торгуются душа и плоть

как злая страсть становится разбоем

роса мира

молодое вино

вспухающее пеной слёзной крови

окаменевший в лишениях

окоченевший в холоде

так и умру среди убийц


предвесенний день

дробится ночь

крадётся прочь

пронзают стрелы вьюг

гоняя снежную крупу

по высохшим холмам

за ветром вслед влачится день

на больно голый склон

терзает так что гонит страх

из склепа дней сбежать

внизу дыхание долин

мани́т к себе туман

что оперяется в лесу

и дымкой льнёт к траве

не оттого ль я одинок

что гибелью заклят

лицо ещё щекочет жизнь

но тело смёрзлось в прах

вечерней бури тяжкий стон

поля вгоняет в страх

надежда на семи ветрах

пропавший ищет след


наступление ночи

восходит ночь

сырой огромной штольней

сжирает мутный день

гигантской пастью

сумерек остатки набрякли тяжко

в продрогших клочьях стылого тумана

и лес

и луг

и человек

и зверь

стыдливо растворились

в потоке тьмы


одинокая весна

пора бы и весне

но душу

на угрюмой дыбе цвета

пытает осень

пора бы утром

солнечному свету

будить меня

но чувствую лишь ночь

над лесом и над полем

тепло мерцает блеск

крошится мой венец

в печали по увянувшему чувству

усталое убийственное время

меня сковало холодом смертельным

пропитанная страхом смерти ржа

грызёт меня пока ещё живого

а там в долинах почка и зерно

в порыве пробужденья

туманы зализывают день

исколотый терновником

дымка утреннего мира

мне холодит лицо

о Боже дай мне что пожелаешь

что приведёт к Тебе

и то что удели́шь

не ношей тяжкой будет

а наградой

о Боже

милосердие Твоё

вот свет моей звезды

молитва в тяжкие дни

изобилие мира

осталось ли от него хоть что-то

ошмотья несчастной плоти

в дьявольском буреломе

изуродованные желание и любовь

с вывороченными корнями

в затхлом смраде угроз

плодятся страдания и страхи

визгливые жалобы

гримас ненависти

вгоняют в ужас

прах спотыкается

о больное бытие земли

вдребезги разбилось

сияние дарованного времени

лицо окровавлено

дикими когтями

в клочья разодрано моё платье

дай же нам всем поскорее

вечность

открой пути

а если духовное чутьё

обратится против Тебя

благим дождём Твоего слова

даруй семя и благословение

сними проклятье

многое

праведно хранимое в Ветхом Завете

осталось от изобилия мира

отданная в Твои руки

и озарённая Тобой

остаётся

скреплённая Тобой

наша любовь


плач и утешение

они чуть не погубили Бога

и измарали Его светлый мир

потёмки их спящих душ

осмеяли чистоту Его святости

всюду царит изрыгая угрозы

злая сила

и если кто-то осмелится рассмеяться

в лоснящуюся рожу насильника

Бог онемеет от боли

причинённой Ему диким безумием

эта боль знакома тем

кто робко вслушивается в даль

кто в немом нетерпении

ждёт зова и страстно всматривается

проваливаясь в ожидание

но зов не раздаётся

песня не льётся

лишь мерзостно одураченный слух

испуган пронзительным звуком

и трепещет в застывшем дне

перед Богом

которого они чуть не убили

в Его светлом мире

так боязливо измученном

потёмками их душ

в злобе и набухшей ненавистью давке

ничто не спасёт от злой силы

никакое молящее песнопение

что искрясь смеётся в ужасе

и вопреки звучанию трепета

сквозь тьму бесчестия и ночи

с нетерпением ожидает

негасимого солнечного света

ожидание

всматривается в Него

и не высмеивает Его святилище

когда-нибудь

не замороченный больше злой насмешкой

прольётся новый день

будьте радостно смелы

присутствие Бога

исцелит безумие светом

не приносящим боли


ночь бесконечна

без чувства сгоревшая ночь бесконечна

мёртвое море

иссохшее море

заброшенное пространство

ночь без меры и края

лихорадочно коченеющая

величавыми призраками

исчезающими в чёрной пене

всё съёживается и застывает

свежим росткам остаётся лишь цепенеть

кровь сворачивается в руду

немо замирает

любая мечта

задушенная туго затянутыми болтами

и лишь судьба

злой рок

ночь без рассвета

лишь знак

завернувшейся в платок глубокой скорби

туго набитое чрево ночи

жиреющей невезучими должниками

отчуждённо и брезгливо

роящимися в колтуне толпы

где жизнь внезапно задыхается

и стыло испускает дух

ночь нага́

пугливо спотыкается весло времени мрака

дымящегося тленом

безлюбое

чужое

ни брат ни друг

время отчаянно вспухает

отвесной пропастью

только ночь

эта ночь

ни одной душе этого не вынести

беда

пьяно матерясь

призрачно плетёт свои сети

поглощает окружающую вечность

и глумится над светом

что по слову Творца

хотел бы пробиться

сказав Его

да будет свет

туда

где желания и мольбы засыхают на корню

низринутые

грязными гиблыми волнами

в бездонный порок

удушливой тревоги


однажды

однажды

ах если бы хоть однажды

покой

однажды

приют кладезь удовольствий

однажды

тёплая от ног пыльная обувь

однажды

возможность сказать мирное слово

и не изводя себя сумбуром и безумными шутками

проводить время в комнате с книгами и сундуком

однажды

всего лишь однажды

покой

однажды

покой от потока дурных мыслей

однажды

отличимый от ночи день

однажды

выпрямиться не колеблясь

однажды

наслаждаться лесом и лугом

никогда больше не страдать под гнётом

и в безопасности от преследующих лап чудовищ

однажды

быть свободным от дум

однажды

хоть однажды

насладиться собственным временем

однажды

радостно сбросить груз хлопот

однажды

беззаботно открыться чудесам

однажды

исцелиться от наследства предков

и ничего больше не знать о язвах и ранах

однажды

с облегчением излиться

освобождаясь от тяжести и страданья

однажды

насладиться правдой

однажды

да будет позволено наконец покою

объять меня тихой негой

радостно я принял бы пыль дорог на свои башмаки

я хотел бы отважиться на тайное благоговение

но меня гнетут чёрные мысли

только однажды

забыться в безвинном покое

однажды

только однажды

покой


заблудившаяся молитва

в гнойных струпьях и ранах

злой судьбы

брошенный в бездорожье ночи

лихорадочно бормочу

смущённую молитву

судьба мне

утонуть бесследно

без надежды

без отрады

одиноко

безутешно

захлебнуться забвеньем

в водовороте призраков

кому повем

кто услышит

мою гнетущую мир нужду

когда украшенные обрывками былой мечты

мысли парализованы

без дороги брошенное в пропасть

где полощет жертву ночь

вечно моет и полощет

бродит моё угасающее знание

чуждое себе и своим корням


раненый мир

прочь

подальше отсюда

но меня всё держит

ничто меня не держит

спутник мой одиночество

рана моя весь свет

и любовь моя страх за всё

что дорого душе

и всё чего страстно хочу

тёмная рана

мой мир

в неведеньи

разорванный в клочья

предстану перед последним судом

и пусть умру

но не смирюсь

со страшной раной земной

исчез бы отсюда с моей раной

но я и родина одно

не соблазнят меня

призывы покинуть её

я сам

рана этого мира

я бы хотел и не хотел прочь

и не знаю

но знаю

что меня держит

спутник мой в моём одиночестве

самая глубокая рана

раненый мир


молитва о ниспослании

Ты

смутный свет

молю

услышь

коль я лишь в отцовском Твоём глазу

малым семечком и существую

и сгожусь ещё

чтобы расцвести

так дай мне умереть не теперь

так дай же

о смутный свет

силы

чтобы на страшном суде

мне было позволено

погрузиться в Твои замыслы

и понять Твой план и набросок

Твой план

в котором увижу себя

без вины виноватым

доверяющим только Твоему духу

подмастерьем

ступенькой

перед порогом

что строю

для Твоего жилища

узрю я

кто строит силу Твоих планов

но мои долги́ что семена

прорастают слезами

оплакиваешь Ты мои страдания

как я Тебя в нетерпеньи желаю

так дай мне себя


одинокие пути

1

мне нечего больше терять

я не могу больше думать о малом

и потому обращаюсь

к создавшим человека

и украшающим его

праподаркам

здесь я стою

и хочу принадлежать себе

а не доверить себя дикому зверью

что похотью ужимок

оскорбляют мою душу

я так стар

я больше не могу

упёртостью преследователей

стеснять свой дух

и льстить льстецам давно уже не хочу

хочу лишь погрузиться глубоко

в целительную силу Творца

чтоб не окоченеть

и вкусить блаженства

2

во что бы то ни стало

я должен победить

хочу сделать своей страстной целью

самые потаённые сокровища

гордясь пыльными зубцами

крепостной стены

я видел

и мои желанья питают

источники

что тайно струятся

и вновь возводят то

что давно живёт в душе

по законам духа

я молод ещё

и хочу

на радость звёздам

вплетать духовное

в этот тварный мир

буря

молния

свежесть мысли

превратят в лохмотья

всё что сковывает меня цепями

и плоть моя очистится от скверны


новый год 1945

переполненый войной гнётом кровью распрями

тяжкий год подходит к концу

мы претерпеваем горечь времени

бушующих опустошительных пожаров судьбы

смерть

сеяла ненависть и зависть

как грешны были наши руки

отыщись пути к спасению

мы были бы готовы

к публичному покаянию

в качестве созревшего

жертвенного хлеба Господа

который даётся нам Его волей

Он то благословляет то далёк

и видит как убоги наши усилия

теперь тише

Его свет

хочет явить себя

первой звездой

нового года


возможно

возможно

темнота густа

возможно

треснет эта хрупкая броня

возможно

счастье справится с несчастьем

посланец возвестит освобожденье

и уничтожит ужасы и страхи

возможно

свет блеснёт из темноты

возможно

может быть возможно

мир велик

и вопреки всему что мы узнали

спасение возможно станет чудом

возможно

проклятие уступит место благу

надежды не лишатся исполненья

возможно

безграничное смирится

возможно

что спасение родится

из праведного как слеза смиренья

где жажду милосердно

сокрытый пламень ада украшает

возможно

однажды канет в нети то

что нависает непроглядной жутью

как будто алчет человечьих душ

голодный дух безумья


бессмертие

бессмертие моё ли ты теперь

ведёшь ли ты меня дорогой к Богу

скончался ль я и твой ли я теперь

зерно ли я в бессмертья оболочке

и если так одно ли мы теперь

возьмёшь ли ты меня отсюда прочь

под небо сердоболья своего

и превратишь ли в звёздочку средь звёзд

позволь в твоём расплавиться огне

в тебе живым и мёртвым раствориться

в плену остаться памяти твоей

позволь моим деяньям течь в тебе

чтобы в тебе достигнуть завершенья

и в солнца твоего цвести лучах


в этом времени

в этом времени и против него

чужой и близкий

таинственно вглядывающийся

в глубины духа и тела

посвящённый в возвещающие

о ненависти и любви причины

разрушенный и возрождающийся

ты наготове

неуязвимый для бед и обид

ты готов

ты слышишь грохот этого мира

в котором всё рушится

и понимаешь радость и страдание

всех земных тварей

сплетаясь в клубки

гонимые бурями

в замкнутом пространстве

они угасают и загораются

ты же свободен

ты свободен

ты собиратель этого времени

доверенное тебе временем

ты вначале внимательно рассмотрел

и освятил этот мир

взглядом и смыслом

дарованных вечностью основ

воплощённых здесь в разноликих картинах

ты сам время


мгновенье творения

забывающее Его мгновенье

лишь парение мёртвой печали

убоявшийся повседневных лишений

теряет собственную жизнь

и не видит своих истоков

это мгновенье

уничтожает любое счастье

только тяжёлая и долгая

шаг за шагом

неустанная работа

способна победить

корневую тьму

мгновение

когда мир сбивается с пути

к предначертанному спасению

обременяет себя ужасом

но ценно творением


песня скитальца

разлука жребий мой отныне

моим скитаньям нет конца

пока поруганы святыни

родного не найти крыльца

нет ни пристанища в могиле

ни смерти что освободит

бреду в бреду бессилья силы

и вечность мне в глаза глядит

под ноги стелются дороги

мой след по всей земле бежит

мечтаю о родном пороге

как вечный жид

из бегства не творя кумира

сумею то что не сумел

и доброй станет прочность мира

как Бог велел


на краю

стоя на краю

вижу

здесь отважусь на последнее

где возвышаясь над всем

опасно влекут

вопросы вопросов

я в глубине души

спотыкаюсь

о всем сердцем принимаемый закон

Господи

Ты казнишь и милуешь

я Твой

Господи

Ты созидаешь и разрушаешь

Твой я Твой

Господи

Ты наблюдаешь и действуешь

оставляешь всё как есть и преображаешь

прими меня как принимает оправа

камень

собираюсь с мыслями

и смущён

не изгой ли я здесь

гордец

которого бури мира

сначала в снах

потом наяву

воспитали

трепали меня так

что я породнился со всеми началами

теперь я росток всего творящегося

и причина в Тебе

позволь же

всему уладиться

расти в Тебе

чтобы Ты и я

были вместе

чувствовали всё

как единое целое

мудрости и красоты


на пределе

так на пределе

где границы

уже рассорили полёт и бегство в пух и прах

когда повисший без опоры вопрос

безбожно расточается в безмерном

рождая роскошь из нужды

в безумии отчаянном паденья

и ни одно творение не может

труд образа в единстве воплотить

когда законы меж собой в раздоре

и не ведут к могуществу и силе

так на пределе

где чужие голоса

вкруг разума роятся там

где равновесие держать необходимо

собрав себя из рухляди в одно

а оно плывёт и тает

растворяется алчбою

земли своей остатки жадно губит

собой хмелея мысли закипают

настойчивые

просятся на волю

историей высокой скоро станут

так на пределе

удержаться под сводом чувств

рождённых вольным ветром

что воспламеняют

новый мир и движут

уж воет вихрь пред новыми вратами

ища лицо

чтоб не вслепую дрались

с безумьем предков пьяные потомки

а чтобы

светло и благостно пришли

избранниками будущего мира


согласие

чем станем мы в неведомом сегодня

не заглянуть в незнаемое завтра

утратившие родину

мы жертвы в битве за кормёжку

так скуп паёк судьбы

и ждать обречены мы чьей добычей

окажется кровь порванных сердец

кому понравится купить нас по дешёвке

злой своре в грязь затаптывать сердцá

не будет нам и малой передышки

забитые измученные

мы невольно

изрубленные дни берём на душу

в самих себе нуждаясь

и ни крохи голодными не видя

мы солью утешаемся отбросов

изглоданные струпьями мы терпим

калечащие ласки наказаний

и готовы над головой воздеть рубахи

белым флагом мира

которого стыдятся убийцы

краснеют флаги от следов войны

бессильно падают

и сами мы паденье

под музыку пронзительную флейт

мы стужа и заледеневшая волна

и олова расплавленная лава

которой власть имущие паяют

зияющие раны межвремéнья

мы орудие жестокого убийства

и неизвестности гнилой источник

мы неизвестность

в мире что решает свои судьбы

мы раз за разом

вечно наступаем на грабли сказок

что решим навечно

мы не хотим страдать

но мы готовы

сносить невыносимые мученья

дабы отмучиться однажды навсегда

что может поддержать нас

смирение принять одно из двух

освобожденье или принужденье

и если мы не можем защититься

согласие поможет устоять

и попытаться обрести отраду

в вечном слове Бога

которого душою страстно чтим.

 de Paghter — голландский друг Адлера в лагере.

 Шарль Одик (Charles Odic) ― участник французского Сопротивления, был депортирован в Бухенвальд. В 1948–1968 г.г. мэр Севра. В 1972 г. опубликовал книгу «Завтра в Бухенвальде».

 Кама (санскрит) — чувственное удовлетворение, наслаждения, вожделение, страсть.

[1] Кама (санскрит) — чувственное удовлетворение, наслаждения, вожделение, страсть.

[2] Шарль Одик (Charles Odic) ― участник французского Сопротивления, был депортирован в Бухенвальд. В 1948–1968 г.г. мэр Севра. В 1972 г. опубликовал книгу «Завтра в Бухенвальде».

[3] de Paghter — голландский друг Адлера в лагере.

Одику[

Пагтеру

утешительная песнь приверженца культа камы[1]

Абрам Торпусман

Вокруг «киевского письма»

Полемические заметки [1]

(От редакции. По требования типографской базы «Ридеро» статья публикуется с сокращениями. Полностью текст статьи можно прочитать в сетевой версии альманаха «Еврейская Старина» №3/2019)

І. Открытие и публикация

Более полувека назад, в 1962 г., гебраист Норман Голб (Norman Golb), профессор Чикагского университета, обнаружил в библиотеке Кембриджского университета, в коллекции еврейских манускриптов из Каирской генизы [2] (доставлена в библиотеку в 1896 г.), документ, впоследствии названный Киевским письмом. Документ представляет собой лист тонкого пергамента размером 22,5 на 14,4 см.

Подобно многим другим письмам из хранилища, он несёт следы складывания для транспортировки — ‎ семь вертикальных складок и одну горизонтальную в середине страницы. На внутренней стороне пергамента ‎ — ‎ текст, написанный пером на иврите, кое-где стёртый, но в целом очень хорошо сохранившийся. (Киевское письмо — один из самых старых документов генизы.) Слева, в последней строке письма, ‎ — ‎ слово, написанное кисточкой неизвестным руническим письмом.

Текст представляет жанр, типичный для Каирской генизы:‎ рекомендательное письмо некоей еврейской общины другим общинам с просьбой помочь предъявителю письма Яакову бен рабби Ханука расплатиться с долгом иноверцам. Собственно говоря, должником был брат предъявителя, ограбленный разбойниками и убитый, а сам он был гарантом брата. Из-за этого долга Яаков оказался в узилище («наложили железные цепи на его руки и кандалы на его ноги»), но через год был отпущен под гарантию общины, уплатившей часть долга (60 закуков — не вполне понятная денежная единица), однако 40 закуков ему предстоит ещё собрать. Письмо на изысканном иврите содержит красноречивые призывы к благотворительности и завершается списком членов общины, подписавших его. Письмо, включая 10 первых подписей, выполнено одним почерком, 11-я подпись сделана другой рукой (руническая приписка — третьей).

Исследователь обратил внимание на имена (личные имена и патронимы — «отчества») подписавших документ. Большая часть их ‎‎ — нормативные еврейские: Авраhам, Ицхак, Иеhуда, Моше и др. (от одного из них сохранилось только окончание «-эль» — Исраэль? Даниэль? и т.п.), три имени редких: Шимшон, Ханука, Синай. Но шесть имён были явно нееврейскими, и Голбу некоторые из них ‎показались‎ тюркскими.

Восьмая строка содержит географическое обозначение общины, по всей видимости, отправившей письмо, ‎–‎ קהל של …«וב (каhaль шель …ийов) — «община …иева». Первая буква названия города приходится на стертость (изгиб) и не может быть прочитана. Голб решил, что стершаяся буква ‎–‎ «куф», а город — Киев. Все, кто занимался письмом после Голба, с этим согласились. (О двух исключениях — см. ниже.)

Учитывая вышеизложенное, исследователь предположил, что письмо относится ко времени, когда Киев платил дань хазарам, и отправлено хазарско-еврейской общиной города. Он поделился своим предположением с тюркологом, профессором Гарвардского университета Омеляном Прицаком (Omeljan Pritsak). Прицак проанализировал нееврейские имена рукописи и вскоре пришёл к выводу, что все они — тюркско-хазарские. Ещё через некоторое время тюрколог предложил интересную расшифровку рунического слова как разрешительной резолюции от хазарского чиновника (перевод: «Я читал»).

В марте 1967 г. Голб и Прицак выступили с совместным сообщением об открытии на собрании Американского восточного общества. Однако только в 1982 г. (через 20 лет после открытия) текст Киевского письма был опубликован с подробными и разносторонними комментариями в составе книги Norman Golb and Omeljan Pritsak. Khazarian Hebrew Documents of the Tenth Century. Ithaca and London и подвергся обсуждению мирового ученого сообщества. Русский перевод книги Голба и Прицака: Норман Голб, Омельян Прицак. Хазарско-еврейские документы Х века. Москва–Иерусалим вышел с комментариями московского историка Владимира Петрухина уже двумя изданиями (1997, 2003) [3] и широко читается — не только учёными. Настоящий обзор посвящён 35-летию английского издания.

ІІ. Истолкование письма Голбом и Прицаком

Книга «Хазарско‎-еврейские документы Х века» состоит из двух глав (статей): «Киевское письмо — подлинный документ хазарских евреев Киева» и «Текст Шехтера — анонимное хазарское послание Хасдаю ибн Шапруту». Обе статьи ‎новаторские и представляют значительный прогресс в нескольких областях исторической науки. Следуя теме, ограничимся первой из них.

Статья о Киевском письме состоит из двух разделов, каждый из которых подписан одним автором. Это даёт возможность разделить ответственность за отдельные утверждения. Тем не менее авторы согласовали общую концепцию, и можно говорить о едином понимании ими смысла текста Киевского письма, его истории и времени написания.

— Голб и Прицак полагают, что письмо написано в Х в., Прицак предлагает точную датировку ‎ — ‎ ок. 930 г. (с. 36, 96).

— Восьмая строка письма начинается словами: «Сообщаем мы вам, община Киева…». Поскольку ранее, в строке шестой, уже обозначен адресат письма — «святым общинам, рассеянным по всем уголкам [мира]», Голб определил, что «община Киева» ‎ — ‎ отправитель (с. 21).

— По Голбу, имя героя Киевского письма и имена подписавших письмо свидетельствуют о типологической близости даже их исконно еврейских имён набору имён хазарских царей и вельмож, ‎ — ‎ набору, известному нам по другим хазарско-еврейским документам: письму царя Иосифа и анонимному письму хазарского еврея, адресованным канцлеру Кордовы Хасдаю ибн Шапруту (с. 36—41). Шесть же нееврейских имён «подписантов», по Прицаку, являются тюркско-хазарскими, причём четыре из них представляют собой (либо включают в себя) названия хазарских племён (с. 53—68). Киевская еврейская община Х в., по убеждению Голба и Прицака, целиком состояла из хазар-прозелитов и (или) их потомков.

— Еврейская община города — раввинистические ортодоксы (не караимы, не сектанты) (с. 42). Однако неувязка между прозелитизмом и строгой ортодоксией проявляется в некоторых именах, например, Манар бен рабби Шмуэль коheн, Иеhуда бен рабби Ицхак левит и др. Прозелиты и их потомки в принципе не могут быть коheнами и левитами, ибо эти звания передаются у евреев по отцовской линии от времён Первого и Второго храмов. Голб предполагает, что такая неувязка сложилась в первый, «примитивный» период хазарского прозелитизма, когда камы — жрецы бога Тенгри ‎ — ‎ провозгласили, что одни из них отныне являются иудейскими священниками — коheнами, а другие помощниками священников ‎ — ‎ левитами. Эти звания сохранялись далее за их потомками по мужской линии также и после того, как в Хазарии утвердился раввинистический иудаизм (с. 42–45).

— Иудаизм, в который первоначально обратились только правители, «пустил корни по всей территории Хазарии, достигнув даже пограничного города Киева» (с. 48).

— Голб полагает, что денежная единица закук соответствует византийской золотой монете триенс (с.42).

— По выкладкам Голба и Прицака принятие хазарами иудаизма привело к появлению у них двуцарствия. Военачальник бег узурпировал власть, отобрав её у сакрального властителя кагана (с. 54).

— Руническая подпись прочитана Прицаком на гунно-болгарском языке hokurüm («Я читал») и истолкована как разрешение хазарского чиновника (с. 62—63).

Дальнейшие утверждения, касающиеся истории Киевской Руси, принадлежат Прицаку:

— «Полянами» автор «Повести временных лет» именует хазар (с. 70—71). Киев был основан (или завоёван) хазарами в VIII в. (с. 70). «В течение последнего десятилетия ІХ в. и в первом десятилетии Х в. должность главы вооружённых сил Хазарского государства занимал [человек по имени] Куйа» (с. 75). Этот хорезмиец иранского происхождения послужил прототипом зафиксированной в летописях легенды о Кие и был основателем (или строителем) Киевской крепости. Упоминаемое в «Повести временных лет» здание «Пасынча беседа» близ киевского района Козаре означает «резиденцию хазарского таможенного чиновника» (от хазарского bas-inč — «сборщик налогов») (с. 79–80) и, наряду с подписью к письму «Я читал», поставленной чиновником, свидетельствует о реальной хазарской власти в городе до прихода руси. Завоевание Киева русью во главе с князем Игорем произошло в начале 30-х гг. Х в. (с. 94). Незадолго до этого события было написано и отправлено Киевское письмо.


<…>


ІІІ. Первые отклики

Выдающееся открытие было с огромным интересом встречено учёным миром. Правда, и в самых благожелательных откликах обычно выражалось несогласие с тем или иным истолкованием текста «Письма» его публикаторами. Так, американский хазаровед Питер Голден приветствовал открытие[4], но и подверг авторов критике: «Голб мог бы быть осторожнее в своих утверждениях относительно времени иудаизации хазар [VIII — ‎ начало IX в., — А. Т.] и в той же мере о сакральной метаморфозе [преобразование камов в коhенов и левитов, — А. Т.]. Это резонансные спекуляции с недостаточными данными в руках. Они вполне могут быть представлены как гипотезы, а не как установленный факт… Хазарское двуцарствие (отмеченное и в других кочевнических тюркских сообществах) … ‎ — ‎ феномен, широко отмечавшийся в этнографической литературе»[5]. Голден подверг сомнению интерпретацию Прицаком хазарской приписки:

«Такое прочтение, вполне вероятное, не может быть принято безоговорочно… Сходным образом прочтение Прицаком хазарских имён и топонимов… должно быть исчерпывающе точным или же должны быть предложены другие интерпретации. Данные здесь неоднозначны и могут быть истолкованы другими способами»[6].

Pецензент Симон Шварцфукс высказал мнение, что письмо было послано не из Киева, а в Киев, ибо сочетание «община Киева» стоит после местоимения «вам», а не местоимения «мы»[7].

В работе Абрама Торпусмана[8] приводились аргументы, что одно из имён «подписантов», истолкованное Прицаком как тюркско-хазарское, является восточнославянским и, возможно, то же относится к некоторым другим. Владимир Орел, присоединившись к этому мнению, предположил, что имя <…> записано с ошибочной перестановкой двух букв, читать его следует <…> (сирота), и оно является славянским прозвищем. Остальные подписавшие письмо (кроме двух парнасов‎ (руководителей общины) указали не только свои имена, но и отчества, и лишь Йеhуда, приведший вместо отчества прозвище Сирота, по мнению Орла, являлся прозелитом, отрекшимся от отца-язычника[9]. Торпусман не согласился, что община Киева состояла из хазар-прозелитов; их иноязычные имена ‎ — ‎ результат внешнего культурного влияния на евреев, что характерно для любого исторического периода. Шварцфукс и Торпусман не признали также убедительной гипотезу Голба, будто хазарские камы были заявлены и признаны мнимыми коhенами и левитами.

Игорь Кызласов счёл «произвольным» прочтение Прицаком рунической надписи в тексте[10].

Наибольшие протесты вызвали исторические построения Прицака главным образом со стороны советских и ряда постсоветских учёных. Так, киевский историк Алексей Толочко решительно отверг всякую возможность реальной хазарской власти в Киеве Х века[11]. Не согласился с этим утверждением Прицака и директор Института российской истории в Москве, чл.-корр. Aкадемии наук CCCP Анатолий Новосельцев[12]. Некоторые из советских историков не только критиковали комментарии Голба и Прицака, но и выражали недоброжелательное отношение к самому Киевскому письму.

IV. Дальнейшие отклики и обсуждение памятника

Одной из важных причин замалчивания и неприятия памятника в Советском Союзе были антисемитские стереотипы, укоренившиеся в сочинениях по отечественной истории, ‎ — ‎ начиная с периода позднего сталинизма и вплоть до конца советской империи. Тогда, по замечанию Питера Голдена, у советских историков «хазарская тема стала почти табу»[13].

Cвоеобразному проклятию предал книгу «Хазарско-еврейские документы Х века» главный специалист советской Украины по истории Древней Руси, директор Института археологии акад. Петр Толочко. Приведу начало единственного абзаца монографии учёного, в котором упоминается «зловредное» сочинение: «В недавно вышедшей работе Н. Голба и О. Прицака, посвящённой публикации двух, касающихся истории славян, документов хазарского происхождения, была возрождена и доведена до абсурда теория о неславянском происхождении полян, а следовательно, и основанного ими Киева. Авторы посредством передержек в цитировании летописи и вольного толкования археологических фактов…»[14] и т. п. Брань занимает весь абзац.

Через немало лет, в независимой Украине, академик позволил себе посвятить абзац уже оценке «новооткрытого» документа. Начало этого абзаца: «Прежде всего о самом письме. Даже если согласиться с его подлинностью (в чём нет полной уверенности) и с тем, что написано оно в Киеве в первые десятилетия Х в., то максимум, на что уполномочивает оно добросовестного исследователя, это на утверждение о наличии в Киеве в это время иудейской хазарской общины, вероятно, торговой колонии. Ничего нового, а тем более сенсационного, в письме не содержится»[15].

Вместо того, чтобы радоваться появлению уникального материала по истории Киева, учёный явно стремится преуменьшить значение памятника. Так предвзято отнёсся к Киевскому письму наиболее квалифицированный украинский специалист по истории отечественного Средневековья; учёные меньшего ранга уже никак не стыдились своего «невежества», начисто игнорируя документ.

По счастью, cледование традициям советского государственного антисемитизма стало уже маргинальным явлением. Многие учёные России и Украины внимательно отнеслись к документу, анализируя его данные для осмысления отечественной истории. Наибольший вклад в это дело внёс московский профессор, историк и археолог Владимир Петрухин, тщательно и достойно прокомментировавший русский перевод книги[16]. Отмежевавшись от «советской официозной концепции», он заметил: «Любое известие о древнейшей истории Руси и Восточной Европы драгоценно, тем более когда оно касается жизни столицы одного из крупнейших средневековых государств»[17]. С большинством построений Прицака Петрухин не согласился; такой подход разделили последующие исследователи Киевского письма, и не только в России.

Лингвист акад. Владимир Топоров (Москва) увидел в письме знаменательное начало отражения вечной и важной темы славяно-еврейских отношений[18]. Украинский историк проф. Александр Тортика посвятил памятнику специальную работу, в которой, исходя из сюжета письма, легко и логично опроверг возможность того, что оно было написано при хазарской власти в Киеве[19]. По мнению Тортики, неспособность еврейской общины заплатить 100 монет (даже если имелись в виду не серебряные арабские дирхемы, наиболее распространённые тогда на Руси, а полновесные золотые византийские солиды) свидетельствовала о её нелёгком экономическом и правовом положении. Под властью хазарского наместника иноверцы не посмели бы держать год в кандалах уважаемого члена еврейской общины, даже и задолжавшего. В Х веке власть и экономическая сила в Киеве находились в руках не хазар и евреев, а варяжской дружины. Еврейские купцы испытывали затруднения в торговых поездках. Варяги (которые были не только воинами, но и торговцами) скорее всего и дали в долг деньги брату Яакова, они же, по всей видимости, и убили и ограбили брата в дороге, а затем предъявили счёт Яакову и предали своему суду. Известный нам маршрут Яакова за 40 денежными единицами (Киев — Каир, а не Киев — Итиль, по которому целесообразнее всего было бы отправиться должнику при хазарской власти) показывает, что дорога в Хазарию была тогда закрыта.

Письмо в качестве источника по правовым нормам Киевской Руси внимательно проанализировано в работах заведующего кафедрой Удмуртского государственного университета проф. Владимира Пузанова[20]. Пузанов рассматривает пребывание Яакова в оковах как пример долгового рабства, отмеченного в источниках Северной Европы. Профессор примкнул к тем исследователям, которые отожествляют закук с дирхемом, и, ссылаясь на источники, определил сумму в 100 дирхемов, которую заимодавцы потребовали с Яакова, как обычную в то время стоимость раба[21].

«Уникальность „письма“, ‎ — ‎ констатирует Пузанов, — ‎ даже не столько в его древности, сколько в содержащейся в нем информации, единственной такого рода для Древней Руси. В отличие от других… источников, в „письме“ дано не частичное, а практически полное описание юридического казуса, связанного с порукой и ответственностью поручителя. Более того — описан случай двойного поручительства (Яакова за брата и общины за Яакова) и выкупа поручителя поручителями со своеобразным залогом. Сомнения относительно подлинности рассматриваемого документа безосновательны [ср. приведенное выше мнение акад. П. Толочко, ‎ — ‎ А. Т.]. „Письмо“, в отличие от еврейско-хазарской переписки и Кембриджского документа, не несет в себе выраженного политико-идеологического заряда. В нем описывается заурядная частноправовая сделка, которая, в силу драматичного и, в то же время, достаточно типичного развития событий, потребовала вмешательства киевской иудейской общины… Это дошедшие до нас осколки простых житейских трагедий, которые теряются под пером летописца или законодателя. Тем они и ценны для историка»[22].

В докладе «Достижения и перспективы хазарских исследований» (Международный хазарский коллоквиум, Иерусалим, 1999) проф. Голден оценил монографию Голба и Прицака так: «Несмотря на критику, работа остаётся важнейшей в своей области»[23].

Израильско-германский тюрколог Марсель Эрдаль в докладе «Хазарский язык» на том же коллоквиуме посвятил значительную часть выступления критическому разбору этимологий Прицака, касающихся нееврейских имён в Киевском письме. Частично согласившись с этимологиями, предложенными Орлом и Торпусманом, он отверг все построения Прицака и сам представил интересное прочтение имени <…> как готское или древнескандинавское <…> («чёрный»). Далее, Эрдаль принял предположение Шварцфукса, что письмо направлено в Киев, а не из Киева, и признал возможным, хотя и несколько сомнительным, толкование рунической надписи «Я читал». Эрдаль высказал мнение, что письмо отправлено из Дунайской Болгарии и разрешительная надпись сделана на булгарском[24].

Торпусман в новой работе попытался оценить культурно-исторический аспект списка имён киевской еврейской общины, представленный в письме. Славянские имена, которые носят в Х в. некоторые киевские евреи, свидетельствуют об их славянской аккультурации. Предложена иная разбивка слов 26-й строки письма, чем у Голба: <…> (Гостята бен рабби Кый бен рабби коheн), которая предполагает в семье коheнов два поколения, носивших славянские имена. Сходный процесс языковой ассимиляции переживала тогда и варяжская дружина в Киеве, что отразилось в имени княжеской семьи: сын Игоря и Ольги впервые был назван именем, хотя и производным от имён родителей (значения — «прославленный» и «святая»), но звучащим уже по-славянски: Святослав[25].

К значимым работам, специально посвящённым памятнику, следует отнести также небольшую статью Владимира Напольских[26], опубликованную во втором издании русского перевода книги Голба и Прицака. Напольских показывает, что прочтение рунической подписи в письме, предложенное Прицаком, натянуто и неверно. Сохранившиеся знаки, по убеждению исследователя, пока не могут быть отнесены ни к одному из известных алфавитов.

V. Новое о «Киевском письме»

B 2010-е годы появились серьёзные работы о Киевском письме, предлагающие новые подходы к документу и заслуживающие специального рассмотрения: обширная статья историка Константина Цукермана (Париж)[27], небольшая, но ёмкая заметка палеографа Семёна Якерсона (Санкт-Петербург)[28] и исследования лингвиста Олега Мудрака (Москва), посвященные новому прочтению рунических памятников Евразии[29]; одна из глав первой из его статей, по-новому освещающей этимологию нееврейских собственных имён в еврейско-хазарских документах, анализирует Киевское письмо.

1) Общее замечание

Два исследователя, Цукерман и Якерсон, независимо друг от друга пришли к одному и тому же выводу относительно статуса памятника: перед нами не оригинал письма киевской общины единоверцам других городов и стран, а заверенная копия такого письма. Рассмотрим это их утверждение в начале нашего обзора, чтобы затем перейти к рассмотрению каждой из работ отдельно.

Цукерман следующим образом аргументирует своё утверждение о статусе письма:

«Письмо адресовано «святым общинам, разбросанным по всем уголкам [мира] ” (строка 6) … Послание теряет смысл и ценность, если в нем не обозначена исходная община — ‎ как это оказалось бы в том случае, если бы Киев оказался местом назначения Письма, а не местом его исхода. В той интерпретации, что община, членом которой является Мар Яаков, анонимна, весьма неуклюже выглядит вставка специального призыва к общине Киева в круговом письме, содержащем заявление: «мы послали его [Мар Яакова] по святым общинам, чтобы они могли оказать милость ему» (строки 16–17). Можно ли полагать, что Мар Яаков вёз отдельные письма для каждой отдельной общины, которую он собирался посетить, — с призывом о помощи, разжиженным всякий раз заявлением, что только одна эта община и её спонсоры могут рассчитывать на то, что их щедрость будет вознаграждена?

…Информативной частью текста Письма являются десять подписей тех, кто заверяет его содержание и доброе имя заявителя. Первый среди них, Авраhам, сопровождается титулом парнас, лидер общины (строка 25), и я хотел бы подчеркнуть, что такой краткий титул уместен и понятен, если лидерство Авраhама признано. Наиболее поразительно, что имя Авраhам, как и девять имён после него, выписаны одной и той же рукой ‎ — ‎ той, что написала большую часть Письма. Но Голб (с. 5—6), отметив эту палеографическую особенность, оставил её без комментариев, что выше моего понимания. У меня же есть этому только одно объяснение. Документ из генизы был не оригиналом, а копией рекомендательного письма, направленного еврейской общиной Киева в поддержку злосчастного Яакова. Парадоксальным образом это противоречит поставленной цели: только письмо, содержащее оригинальные подписи, может представлять потенциальным донорам свидетельство доброго имени Яакова.

Однако сохранившееся Письмо ни в коем случае не было чисто приватной копией. В последней строчке содержится имя другого парнаса, Ицхака, выписанное иным почерком и иными чернилами. В этой самой строке содержится ещё одна подпись, начертанная рунами особыми чернилами, много способствовавшая славе Письма… Как и Авраhам, парнас Ицхак не нуждался в дополнительном именовании в общине, где был лидером. Это может только означать, по моему мнению, что каждый парнас обозначил свою подпись в соответствии со своим положением в общине: Авраhам был первым, кто подписал оригинальный документ в Киеве, в то время как Ицхак исполнил заверение его копии в месте, значительно удалённом от Киева, где он возглавлял местную еврейскую общину… оно должно было находиться там, где Письмо было отмечено рунической подписью. Ведь слова, которые показывают юридический статус Письма как копии оригинальной hамлацы[30], исходящей из еврейской общины Киева, копии, заверенной руководителем другой еврейской общины, вероятно, для демонстрации его авторитета отмечены рунической подписью в левом нижнем углу»[31].

В дальнейшем Цукерман указывает города, где подпись парнаса Ицхака могла быть подтверждена: «Где-то в пути, возможно в Саркеле или в Итиле, в местной еврейской общине была сделана копия этой hамлацы, которая была заверена хазарским чиновником и использовалась как проездной документ»[32].

Обоснование того, что Киевское письмо — копия, а не оригинал, Якерсоном тоже изложено подробно:

«Все имена (кроме последнего, как бы визирующего текст) написаны не самими свидетелями, подтверждающими верность излагаемых событий, а тем же писцом, который написал/переписал (в значении — скопировал) и сам документ. Корпус подобных писем из Каирской генизы, подписанных свидетелями, наглядно показывает, что свидетели (даже малограмотные) подписывали документы собственноручно. Данный факт по крайней мере требует какого-либо объяснения»[33].

И далее:

«Документ не подписан самими свидетелями, а их имена написаны писцом, переписавшим основной текст. С моей точки зрения, это говорит о том, что перед нами не оригинал документа (который всегда подписывался самими свидетелями или, по крайней мере, большинством из них), а его копия. Копия подобного документа могла быть снята для архива той общины, в которую поступил запрос. В нашем случае — для архива общины… синагоги Бен Эзры в Фустате (по месту обнаружения). Однако это противоречит логике…: письмо написано „невосточным“ почерком и — главное в данном контексте — явно было тщательно сложено… для перевозки. Складывать документ, который был подготовлен как архивная копия, не было никакой необходимости. Другим объяснением данного явления может являться предположение, что помимо оригинала документа, отправляющемуся в долгий путь просителю вручили также одну или несколько копий. Возможно, для предъявления в различных местах на пути следования. Наша копия была заверена Ицхаком ха-Парнасом <…>, подписавшим документ лично. Если допустить, что перед нами копия (в чем я лично не сомневаюсь), то можно предположить, что было изготовлено несколько схожих документов с указанием различных городов по пути следования просителя»[34].

Правда, такие объяснения рождают новые вопросы. Основание для сомнений высказал Цукерман: только оригинальное письмо с подписями гарантов (а не его копия) может свидетельствовать о добром имени Яакова перед возможными донорами из отдалённых общин. Якерсон, чтобы снять сомнения, предлагает две гипотезы: 1) копия могла быть изготовлена для хранения в общине, куда поступил запрос (и сам же опровергает её, ибо письмо тщательно складывалось — явно для перевозки); 2) «помимо оригинала документа, отправляющемуся в долгий путь просителю вручили также одну или несколько копий». На мой взгляд, вторая гипотеза столь же неубедительна, как и первая. Киевская община явно небогата, а пергамент дорог. Сам же Якерсон ранее отметил:

«Пергамен, дорогой и прочный материал, использовался для переписки текстов „на века“ ‎ — ‎ библейских кодексов, галахических компендиумов, молитвенников и литургических сборников. В случае документов — для брачных контрактов и разводных писем. Использование пергамена для частного письма или его копии… встречалось достаточно редко»[35].

Для общины, не слишком состоятельной, изготовление и отсылка одного лишь пергаментного оригинала (без одной или нескольких [!] копий) были нагрузкой.

Кстати, Цукерман (см. выше) метко указал на стилистическое несоответствие письма ситуации, когда каждой общине, в которую прибывает проситель, вручается специальная копия:

«Можно ли полагать, что Мар Яаков вёз отдельные письма для каждой отдельной общины, которую он собирался посетить, — с призывом о помощи, разжиженным всякий раз заявлением, что только одна эта община и её спонсоры могут рассчитывать на то, что их щедрость будет вознаграждена?»

Цукерман предложил иное пояснение: подпись Ицхака ha-парнаса, заверяющего подлинность копии, дополнительно завизирована хазарским чиновником в Саркеле или Итиле, после чего копия могла использоваться как авторитетный «проездной документ». Почему вероятность появления Яакова с письмом в указанных городах более чем сомнительна, будет сказано ниже.

На мой взгляд, существует гораздо более простое объяснение феномена: Письмо написано образованным человеком, Авраhамом ha-парнасом; он подписал его первым. Девять членов киевской общины, чьи имена обозначены после него, были неграмотны, и Авраhам им помог, вписав их имена. Второй грамотный человек в группе, Ицхак ha-парнас, подписался сам.

Мне возразят: известно, что в средние века еврейские мальчики уже поголовно обучались грамоте — ‎ и подписаться мог каждый. Более конкретноe возражение отлично сформулировано (см. выше) Якерсоном:

«Корпус подобных писем из Каирской генизы, подписанных свидетелями, наглядно показывает, что свидетели (даже малограмотные) подписывали документы собственноручно.»

Но дело-то в том, что в домонгольский период община (эда) Киевской Руси отличалась от других эдот — отличалась именно низким уровнем грамотности. Это отмечено не только в Х в., но, как можно убедиться, и несколько позже.

Следующий документ из генизы относится к началу ХI в. и представляет собой тоже рекомендательное письмо на иврите, но не от общины, а личное. Тувия бен Элиэзер, раввин из города Салоники в Византии, просит своего корреспондента в Иерусалиме оказать помощь достойному еврею, прибывшему «ми-каhaл Русия», т.е. от одной из общин Киевской Руси. Этот человек хочет попасть из Салоник в Иерусалим, но у него есть проблема. Достойный еврей не разговаривает ни на иврите, ни на греческом, ни на арабском, единственный его язык ‎ — «кнаанит, язык его родины», т.е. славянский. Нужен волонтёр, который проводит человека «из города в город, с острова на остров»[36].

Другое свидетельство. Тосафист Элиэзер бен Ицхак из Праги путешествовал по Руси во второй половине ХII в. и сообщил в письме Иеhуде Хасиду (1140—1217) в Регенсбург, что в общинах Польши, Руси и Венгрии не хватает знатоков Торы, и там нанимают людей, которые одновременно исполняют обязанности раввина, учителя и кантора. Бывает, что платить не могут, ‎ — и остаются «без учения, без молитвы и без Торы»[37].

Опять-таки могут возразить: в конце ХІІ в. в Киеве известен учёный р. Моше, переписывавшийся с Элиэзером бен Натаном из Майнца, а также с Шмуэлем бен Али ha-Леви, главой багдадской иешивы. Да и само Киевское письмо составлено очень просвещённым человеком, в прекрасной культурной традиции. Всё так, только яркие исключения не меняют правила: многие евреи Руси жили без учения, без молитв, без Торы. Наблюдение Якерсона, что в других письмах генизы из Фустата рекомендатели почти сплошь подписались лично, хорошо объяснимо: основной поставщик документов генизы — восточные еврейские общины (Эрец-Исраэль, Египет, Халифат, Персия), в которых обязательное обучение мальчиков стало нормой.

Вывод: Киевское письмо — не копия, а оригинал, адекватно отразивший малую образованность местной общины.

Кстати, в общине (кеhила, каhал) вовсе не обязательно наличие одного-единственного парнаса. Полагаю, оба парнаса, подписавших письмо, — Авраhам и Ицхак — киевляне.

2) Константин Цукерман о Киевском письме

В начале своей работы профессор Цукерман заявил, что собирается ограничиться лишь двумя важными темами, неудовлетворительно решёнными или проигнорированными предшествующими исследователями: статус Киевского письма (см. выше) и содержание термина закук. На деле работа Цукермана охватывает и комментирует почти все темы, обсуждавшиеся предшественниками, и привлекает для решения новые подходы. Она демонстрирует прекрасное умение автора очень глубоко входить в тему и его широкую эрудицию. Это не значит, что он во всём прав.

Попытаюсь представить (иногда с комментариями) наиболее значимые, на мой взгляд, элементы подхода Цукермана к Киевскому письму и к тому, что вокруг письма.

«Я полагаю, ‎ — ‎ утверждает Цукерман, ‎ — ‎ так же, как и Прицак, что Киев появился на исходе девятого века в качестве торговой фактории на окраине Хазарского каганата и что он был завоёван Олегом спустя 30‎–40 лет позднее даты (882 г. н. э.), обозначенной в русской летописи»[38]. (Это, кажется, единственное место в работе, где Цукерман соглашается с Прицаком, но на деле не вполне согласен и здесь: Прицак пытался доказать, что завоевателем Киева был Игорь.)

...