Оглавление

Моё разноцветное детство

Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик.

«…Прими собранье пестрых глав,

Полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных,

Небрежный плод моих забав,

Бессонниц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.»

(«Евгений Онегин» А.С.Пушкин)

Глава 1. Армавир. Жёлтое- красное детство

…Помню деревянные голубенькие качельки, что дедушка подвесил в дверном проёме из коридора в кухню, помню бабушку, темноволосую и округлую, весело напевающую в такт размахов качелей:

— На берегу-у сидит красотка…

…Помню серо-зелёную гладкую кошку, требовательно мяукающую и угодливо трущуюся о бабушкины ноги.

Бабушка готовит обед из только что зарубленной курицы, попутно подталкивая качельки. Вот недрогнувшей рукой бабушка достаёт и бросает полосатой кошке потроха с кровью. Мне это неприятно, мутит от вида крови, порываюсь реветь. Солнышко то слепит мне глаза, то я ухожу в тень… качели качаются, качаются…

А теперь я уже во дворе, сижу с игрушками на грубом зеленовато-сером покрывале, сшитом из выданного деду отреза.

Жарко.

Двор кажется мне бесконечно огромным, небо — высоченным, оно синее-синее, солнце льётся счастьем прямо в меня! Я наполняюсь им и пузырюсь восторгом. Очень хочется уйти с надоевшего одеяла, посмотреть, что там за его дальним краем. Но поясок, которым я за талию привязана к столбику выбивалки для ковров, не пускает меня, известную путешественницу «в дебри огорода на четвереньках». Я терпеливо тереблю узелок на поясе, и, о чудо, он распадается! Не теряя ни мгновения, я шустро утекаю в помидоры!

Как там хорошо!

Жесткое армавирское солнце проходит через густую листву высоких кустов томатов и превращает мир в нечто желто-полосатое, как осы, что вьются вокруг меня, перемазанную карамелькой-подушечкой. Я ос ещё не знаю и не боюсь. Низко-низко, прямо надо мной висят твёрдые и зелёные, как выточенные из нефрита, гроздья плодов. Одуряющий запах зелёных помидоров кружит голову в отвращении, но и притягивает… Нет сил устоять… я поднимаюсь на коленки и вцепляюсь в один каменно-нефритовый шарик. Дёргаю, дёргаю, пока он не отрывается, мы вместе с ним летим вверх тормашками на землю! Удача! Да какая! Смело я подношу плод ко рту обеими руками и грызу…

Помню летний вечер, сумерки в комнате, мне плохо, меня тошнит. Расторопная бабушка бегает с тазами, жалеючи вскидывает на меня глаза, дедушка носит меня на руках, голова моя бессильно лежит у него на плече, а он ходит и декламирует в такт шагам стихи Аполлона Майкова,

…Я совершенно здорова, и уже ковыляю по садику на нетвёрдых ногах, так лучше, чем бегать на четверушках. Меня давно уже интересуют крупные цветы георгинов. Бабушка любит всякие георгины, но особенно эти, гигантские и яркие. Вот они и расцвели наконец, двор от них просто сияет! Я в восхищении.

Непослушными пальчиками приподнимаю подол широкого платьица и, срывая, складываю туда прохладные, остро пахнущие и пышные цветочные головки. Ну, вроде всё! Теперь скорее к бабушке, порадовать её!

— Баба! Цици! Мнёга-мнёга!

Немая сцена…

Я довольна произведённым эффектом, только… только отчего же у бабули слёзы?

…Осенний жаркий день, все взрослые, включая папу и маму, копают огород под зиму. Рядом с ними бродят куры, выглядывают червячков. Дедушка даёт мне толстого и розового червяка,

— На, кинь курочке.

Я кидаю и смотрю, как червяк исчезает в клювах сразу двух кур. Между ними происходит замешательство. А, вот и разобрались наконец. Дедушка даёт мне другого червячка… Отвлекшись от меня на секунду, он вдруг хмурится, быстро кидает взгляд на мои руки и на алчно ждущих кур.

— Внучечка, где червячок?

Я показываю на кур, которые в возмущении от явной лжи столь юной особы, всем видом своим выражают непричастность к данному вопросу…

— Внучечка, где червячок?

Желая угодить дедуле, я честно тяну,

— Съеляяя.

В ужасе от моего признания, дедушка, предвидя неминучие громы и молнии на свою голову от покрасневшей в эмоциях бабули, с каким-то надрывом в голосе опять вопрошает,

— Детка, так где же червячок?

Мне становится ясно, как день вокруг нас, что моя ложь раскрыта. Не имея сил долее сопротивляться надвигающемуся разоблачению, я еле шепчу постыдное признание в собственном головотяпстве,

— Тудя ушёл…

И показываю на вскопанную землю, изображая пальчиком, как именно и куда именно ушёл этот треклятый червяк. Опустив голову, жду порицания…

Но нет! Все облегчённо и весело хохочут, а подлетевшая мама хватает меня на ручки и осыпает поцелуями.

Жизнь прекрасна!

…Я подскакиваю и тону в пуховой бабулиной перине, раннее и такое ещё ласковое солнышко зайчиками дробится в древнем трюмо, пушинки щекочут нос, мне так приятно и хорошо. В комнату украдкой входит папа, он конфузливо подаёт мне крохотный, почти игрушечный молоточек. Молоточек такой серебряный, чудесный, на коричневой деревянной ножке, мне радостно взять папин подарок в руки, но тут появляются все, вваливаются в крохотную комнатку и ругают моего юного папу:

— Ну что ты придумал! Инструмент ребёнку давать! А пальчик отшибёт!?

Папа пятится, молоточек у меня изымают несмотря на мои вопли и протесты.

Я реву. Но не от горя потери молоточка, а от того, что затравленный папин взгляд на всю жизнь ранит моё сердце, нелегко папе в чужой семье, где хозяин — свёкор, подполковник в отставке, где с ребёнком и поиграть — почти нет времени…

…Помню тот самый август, когда обычный для Армавира празднично-солнечный день вдруг превратился в ночь. Тьма быстро наползала и пыхтела, пока не испугала всех. Птицы примолкли. Жирные чёрные тучи расселись над нами, подул ветер, пригибая деревья по улице, поднимая клубы пыли и песка. Просто ураган! Ого, как сверканула молния! Грохнуло так, что все поняли — это уже не шутки — ринулись со двора в дом, спеша закрыть окна, запереть на щеколду двери. И тут понеслось!

Я особенно-то и не боялась, мне странно было смотреть на взрослых, как они вздрагивают в такт раскатам грозы, как тревога потихоньку выводит морщинки озабоченности на их, любимых мною лицах… Вдруг по крыше ударило, затарабанило, да как! Это явно был не просто дождь.

— Град! — выдохнул дедушка, — что же теперь будет…?

В окно я видела, как всё, что до того было разнообразно зелёным и цветным покрывается белой простынёй, как-то выравнивается, утаптывается. Полутьма повисла в комнате, удушливая и нежданно холодная, просто ледяная.

Первый, за ним и второй заряд непогоды… Через некоторое время гроза стала уплывать дальше, видимо, желая похвалиться мощью и в других краях. Грохот градин по крыше всё реже… потом и вовсе перестал. Можно было выходить, но никто не спешил, странно, что никто не выражал желания узнать, что же именно натворила буря. Теперь я понимаю, что и дедушка, и бабушка оттягивали момент принятия неизбежного…

Но вот, дедуля хлопнул себя по коленям и как-то тоскливо и негромко произнёс:

— Пойти поглядеть, что ли?

Он встал и направился отпирать двери.

Бабушка, не желая бросать его одного, топающего навстречу беде, заторопилась за ним. Я — следом.

Вышли на крыльцо. Да… что сказать? Представьте, что в один миг вы перенеслись с пышных растительностью южных широт на Северный полюс…

Было студёно, валил пар. Всё было завалено белым градом, величиной с орех или с яйцо. Штакетник забора, и тот не выдержал жестокого лупцевания и шквального ветра, повалился. Что же сказать про великолепные помидоры, которые почти уже вызрели, и красными здоровенными шарами висели на кустах. Теперь — бывшие помидоры и на бывших кустах. Нет и высоких георгинов, нет огурцов, всё измолото и превратилось в жалкое месиво красного и зелёного, всё укрыто белым, уже тающим ледяным покрывалом…

Дедушка как-то обречённо присвистнул и, сказал, повесив голову,

— Ах ты ж, всё насмарку…

Бабуля начала ласково гладить его по плечу, а мне вдруг стало так обидно за наш прекрасный двор, поймав общее настроение, я заревела.

…У меня есть моя тёточка, она почти девочка, она красивая, кудрявая и весело играет со мной. Я просыпаюсь очень рано, и тут же вылезаю из кроватки, чтобы бежать, будить мою тёточку. Ни за что на свете я это не пропущу. Чуть забрезжит рассвет, с первыми розовыми облаками, с первыми свистами птиц мчусь я, топая босыми пяточками по дощатому полу, к ней, к ней.

— Тёта! Таяй!

Она выглядывает смеющимся глазом из-под натянутого на голову одеяла и вдруг подхватывает меня к себе на кровать!

Я обнимаю её за шею, и обе обмираем от счастья…

…И опять лето! Пора вишен, вишнёвого варенья, вишнёвой наливки…

Соседи вывалили в придорожную канаву отбродившие вишни. Нехорошо, конечно. Мы с девочками сидим в чужой подворотне. Девочки увели меня от моего дома и играют мной, как куклой, повязывая капор, делая из большого платка мне длинную, до полу, юбку. Мне весело, я хохочу и взвизгиваю от удовольствия доброго человеческого общения. Чужие куры во главе с петухом роются, клюют вываленные в канаву вялые мокрые вишни, угощение курам явно нравится.

Вдруг девочки замолкают, руки их, теребящие меня, подвязывающие ленточки капора, опускаются, как в испуге…

И есть от чего!

По пыльной земляной дороге с хворостиной в руке летит моя бабуля. В глазах её искорками тает былой ужас потери любимой внучки, зато всполохами загорается справедливый гнев на виновников её испуга… Держись теперь! Девчонки воробьиной стаей прыскают в чужой двор, а я бегу навстречу бабуле, широко улыбаясь от радости долгожданной встречи!

Бабуля отбрасывает ненужную теперь хворостину и подхватывает меня, прижимая к необъятной груди своей.

Мир восстановлен! Мы идём домой, но вдруг бабушка охает!

Куры, копошившиеся ранее в канаве с вишнями, теперь лежат на дороге мёртвые! Ветерок слегка топорщит их перья, глаза затянуты белой плёнкой. Для верности бабуля легонько поддаёт цветастого петуха носком сандалии, но тот вдруг раскрывает глаза, и явно желает сказать что-то умное! Но из клюва его выдавливается лишь сиплое и позорное:

— Киик- ко…

После чего петух с трудом поднимается на ноги и нетвёрдой походкой, выписывая кренделя, пытается пойти куда-то, скорее всего в разные стороны одновременно.

— Да он же пьяный, наверное хмельной вишни объелся — весело взвизгивает моя смешливая бабушка.

Мы идём домой, позабыв былые обиды и страхи, довольные, что чужие куры живы.

…А вот и Новый Год! Первый на моей памяти.

Папа принёс откуда-то настоящую ёлку, чудо-чудное, диво-дивное в нашем жарком Армавире! Она небольшая, но пушистая. Удивительные немецкие игрушки на ёлку бабушка хранит в крепкой коробке. Их она привезла ещё из Омска. Там и роскошные шары из тончайшего стекла, и бусы, и самое главное — из ваты и гофрированной бумаги искусные фигурки младенчиков, лапландца на олене, негритяночки в белом фартуке, да много ещё кого. Мне брать их не дают, смотреть можно только заложив руки за спину. А до того хочется сунуть пальчик прямо в радужные, уводящие прочь из этого мира глубины ёлочных волшебных прожекторов, поиграть с ватными куколками, примерить стеклянные бусики, но — нельзя! Зато можно подходить к ёлке и срывать с неё шоколадные конфеты, которые бабушка и мама подвесили туда на тоненьких ниточках: Мишка на Севере, Мишка Косолапый, мои любимые. Под ёлку я посадила двух больших, почти с меня ростом пластмассовых кукол-голышек и мишку. Пусть тоже празднуют. Соседи приходят полюбоваться на нашу ёлочку, прибегают соседские дети. В руках у моего папы фотоаппарат, он делает снимки, радуется, поёт новогодние песни и смотрит на нашу раскрасавицу маму так влюблённо, что и не рассказать…

…В доме разговоры. Мама и папа объявили о своём решении перебраться в Свердловск. Я не знаю причин, да и не пойму, если узнаю. Вещи собраны, отправлены контейнером, мы уезжаем далеко от Армавира, от жаркого солнышка, от помидоров и георгин, от любимых бабули и дедули, от младшей маминой сестры, моей юной тёточки, но так решено.

Прощай, моё жёлто-красное детство!

Вот тут из ярких воспоминаний о ленивом, залитом солнышком дворе, о смешливой бабушке и запахе зелёных помидоров, о жаре Армавира, из вольницы и баловства я переплываю воспоминаниями на зимний и суровый Урал.

Начинается моё коричневое детство.

Глава 2. Ирбит. Моё коричневое детство

Летим в Ирбит

…Как ни странно, но мне не страшно лететь. В маленьком круглом иллюминаторе внизу леса, леса. Да нет, не внизу, совсем рядом, можно рукой достать! Я протягиваю руку, чтобы погладить пушистые вершины сосен и берёз, пальцы утыкаются в холод стекла. Разговаривать невозможно, в кабине самолёта стоит страшный гул мотора, мне не перекричать его, так что я молчу и глазею вокруг. Мы с папой сидим в кабине «кукурузника», в хвосте которого свалены мешки с почой, и летим в таинственный Ирбит, на папину родину, к моим незнакомым бабушке и дедушке. Мне нравится думать, что у меня будут новые бабуля и дедуля! Это же здорово! Будут две кареглазые и ласковые бабули с тёмными косами, собранными в корзинку на затылке. Я всегда в упоении трогала пальчиками толстые бабулины косы и неистово мечтала.

— Вот бы и мне такие!

Да пока у меня на голове коротенькие льняные кудряшки, мягкие и бесполезные, никаких кос из них не сплетёшь. Но все ещё случится! Я в этом уверена так же, как и в том, что сказочный Ирбит из папиных рассказов полон чудес и превращений, ведь там живёт Марья–искусница, только зовут её — бабушка Настя, и Иван Царевич, соответственно — мой новый дядя — Вова. Я предвкушаю приключения и таинственные чудеса, папа же обещал!

Самолёт брюхом ползёт по вершинам сосен, как по траве луга. Вдруг папа орёт, перекрикивая гул в кабине,

— Смотри, медведь!

Папа тычет пальцем в стекло, а сам готов уже выскочить в иллюминатор и побежать к настоящему медведю. Я честно пытаюсь разглядеть топтыжку, такого, как у меня на коленях, улыбающегося, ходящего на двух ногах, да где там! Вижу только, что какая-то неопрятная тёмная куча метнулась через хорошо видимую сверху лесную полянку.

— Папа, где?

Голова кружится от запахов и гула, от толчков и воздушных рытвин, на полномасштабные «воздушные ямы» они не тянут. Мы начинаем приземляться. Мне весело, хоть и чуть-чуть щемит в животе. Мы ухнули вниз, уши заложило, мотор кровожадно взревел и… затих. Прыг –скок, и мы на поле. Сели!

На краю лётного поля я вижу… моего папу! Я даже оборачиваюсь, чтобы убедиться, что папа стоит позади меня. Но нет же, там нам машет рукой ещё один, как так? Мы быстро идём туда. Я понимаю, разглядев поближе, что ошиблась, но сходство и впрямь так велико, что никем, кроме дяди Вовы, папиного младшего брата, этот человек быть не может.

Мой папка хлопает его по плечу и говорит ему, смущённо улыбаясь,

— Вот, Вовка, привёз вам… Пусть поживёт пока, а мы в Свердловске наладимся, там сейчас не сахар.

Вот он, Иван-Царевич, мой родной дядька. Как и положено в сказке, он кудрявый и голубоглазый, высокий и сильный, он сразу мне нравится. Я чувствую, что он очень добрый, так что доверчиво беру его за ручку и бегу рядом, стараясь заглянуть ему в глаза. У ограды стоит мотоцикл с коляской.

Папа уважительно протягивает,

— Наш? ИМЗ?

— Урал-2, М-63, с конвейера, с пылу с жару, — гордо улыбаясь произносит Иван-Царевич волшебное заклинание. От него мой папа весь как-то искрится и начинает оглаживать этого Конька-Горбунка, чудо машину, по её торчащим в стороны ушам-ручкам, по кожаному сиденью, беспричинно трогает фары и зеркала — по всему видно, что и папке хотелось бы…

— Садитесь, наши уже ждут.

Папа уселся в коляску, умостив меня на коленях, а дядя Вова тщательно упаковывает нас, застёгивая кожаный полог люльки. Потом сам лихо, по молодецки, прыгает в седло мотоцикла и бьёт ногой по железной палке внизу.

Наш конь-огонь взревел и, затарахтев — чух-чух-чух, рванул с места по шоссе!

Вот это была езда! Никогда потом в жизни я так не ощущала полёт — всем своим существом! Никогда больше душа так не рвалась из тела, не струилась по ветру. А ветер весело и сильно свистал в ушах, абсолютно не обращая внимания на мою шапочку, да какая там шапочка, её просто сдувает с головы! Мы несёмся в плотном и холодном весеннем воздухе, как баба Яга на помеле, на нас наскакивают видения растрёпанных берёз, каких-то тёмных домов, грузовых машин с брёвнами и… уносятся прочь, назад-назад, отстают и долго ещё смотрят нам вслед. А мы несёмся победителями всего этого застывшего мира, вперёд, вперёд! Как хорошо! Так бы мне лететь, да лететь всю жизнь!

Устать или заскучать я не успела, подкатили к городу.

Вот и Ирбит…

Город был и похож на мой Армавир, и непохож. На меня вдруг повеяло чем-то старым-старым, таким, что даже оно само от себя устало. Мы тарахтели мимо пожилых, затейливой кладки каменных домов красного кирпича, тротуары на улицах были из досочек. Они очень похожи на мостик через речку, часто у них есть и перила. Улицы, где мы проезжаем, замощёны круглыми затёртыми камнями. Вверх-вниз, с камня на камень! Первый раз в жизни я понимаю, каково это трястись по мостовой из булыжников. Из нас напрочь выбило дух, поэтому я безмерно счастлива, когда дядя Вова повернул руль и мы покатили по широкой земляной улице. Тряска окончилась, я оглядываюсь. По сторонам улицу теснят бревенчатые большие и тёмные дома, еле видные из-за величественных тёмно-коричневых заборов. Везде мощные ворота с высокими крышами из тёса, подворотни с двумя рядами лавок, таких же тёмных и старых, как сами створки. Вон большое поле, утыканное прошлогодними сухими стеблями сорняка, а вокруг побитые непогодой деревянные скамейки.

Коричневое царство…

Я бесповоротно поняла, что это не мой Армавир, который потерян навсегда. Тут нет ни жаркого солнца, бушующего и зимой, и летом, ни низеньких палисадов, ни беленьких маленьких домиков, почти кукольных, но утопающих в половодье цветов даже и ранней весной. Одинокие чёрно-белые берёзы у ворот, вот и вся недолга. В носу у меня защипало, я понурилась, предчувствуя сложности жизни… Мотор заглох, мотоцикл дёрнул и стал как вкопанный. Приехали.

Мне стало боязно. Оробев, я вжалась в папины коленки.

Дядя Вова выхватил меня из люльки, папа тоже вылез и стоял, разминая ноги.

— Да что же ты, Николай, заходи, не родной что ли?

Мы вошли на двор. На высоком крыльце стояла бабушка. Она была стройная, худая и белоголовая, с короткими густыми и прямыми волосами, забранными на затылке большой костяной гребёнкой. Новая бабушка была очень похожа на моего папу, и я расслабилась. Она повторила,

— Приехали, ну так заходите.

Повинуясь приглашающему жесту, мы зашли в дом.

Первое, что встретило меня, был особенный запах дома: немножко грибной, немножко травяной. Прохладно пахло древесиной, тронутой временем, строгим житьём, чистотой и порядком…

Дом мне показался огромным, всё в нём было монументальное, совсем не такое милое и несерьёзное, как у дедули и бабули в Армавире. Здесь каждый тёмный стол, каждый тяжёлый комод заявлял, что с ними шутки плохи, что они не хиханьки и хаханьки, а настоящая мебель!

В необъятной горнице, переходящей в кухню, где вальяжно расположилась монументальная, подавляющая своим величием и белизной печь с палатями и длинной лежанкой, нас уже ждёт новый мой дед. Он неподвижно стоит у стола и испытующе глядит на нас с папой из-под седых нависших бровей необычайной густоты и длины. У него очень белая кожа, она прямо светится в полумраке горницы. Его полосатая рубашка застёгнута на все пуговички у горла и на запястьях так туго, что мне становится за него больно.

Как Дед Мороз, только бороды нет, и усов нет, не назовёшь же усами ту небольшую и жёсткую щёточку, что у него под крупным мясистым носом… Он смотрит на нас не шевелясь и не мигая.

— Кажется, я ему не нравлюсь, — с отчаянием думаю я, — отчего же он не хватает меня на ручки, не улыбается? Как же мне здесь…?

Несколько натянутая атмосфера давит на всех, но тут ситуацию спасает бабушка.

Она быстро захлопотала вокруг нас, погладила меня по голове, пожала руки с моим папой, заговорила высоким и возбуждённым голосом, обращаясь сразу ко всем. Все и оттаяли. Суровый дед тоже шагнул вперёд и протянув папе руку, сказал несколько слов. Потом насмешливо с высоты своего немалого роста глянул на меня и тоже коснулся моих волос. Знакомство состоялось.

Помню, что мне постелили тут же, в углу столовой. Я легла и ещё долго слышала разговоры старших. В основном говорил папа.

— … инженером-механиком на Уралмаше. Да, подъёмные выдали. Что? Да, пока комната в бараке, а контейнер задержался, мебели нет совсем, спим на голом полу. Это неприятная ситуация, совсем плохая, мы без денег остались. Почему… Да как сказать… Глупо получилось, я круглым дураком вышел. Мы, как приехали, сразу пошли с Веттой в универмаг, купить мне рабочую спецовку, а там толчея, вот… все деньги и украли. Как украли…? Да мастерски и украли деньги у мастера участка.

Сквозь сон я слышу, как дед горько хмыкнул, а папа помолчал, обдумывая слова.

— Один подошёл, попросил разменять ему крупную кредитку, почему не помочь человеку? Я достал наши деньги, дал ему, а его бумажка порвана. Я попросил вернуть мои деньги, он вернул, только свёрнутые трубочкой. Вернул — и пропал в толпе. Разворачиваю, а там «кукла». Только верхняя купюра настоящая, остальные — просто резанная бумага. А того жулика уже ищи-свищи. Пришлось вам её везти, пока мы не наладимся…

— Ладно, пусть поживёт, — это уже дед.

Я представляю себе большую куклу, завёрнутую в денежки, картинка в воображении не получается, кукла выскакивает и убегает по лесной дорожке туда, где ждёт её на полянке мой топтыжка, а денежки превращаются в птиц и они взлетают в серое небо и кружат, кружат, как голуби, а папа машет им шестом с тряпочкой на конце, гоняет и свистит…

Глава 3. Ирбит. Моё коричневое детство

Рождение любви

Хмурым ранним-преранним утром я просыпаюсь и выпрыгиваю из постели. Я хорошо помню, что мы в гостях, и хочу бежать к папе, обсудить ситуацию, но вместо папы в дверях меня перехватывает Иван-Царевич. Странно, но он пытается увернуться от ответа на такой простой и ясный вопрос:

— Где папа Коля?

Пряча глаза, он всё говорит и говорит со мной неестественно оживлённым тоном, потом, видя бесполезность, бессмысленность своих попыток, роняет, как на пол гирю:

— Вот что, папа Коля уехал к твоей маме, а ты с нами тут поживёшь.

От его слов во мне всё рухнуло, а сама я вдруг сжалась в маленькую чёрную точку нечеловеческого горя, которое не выразить словами, не выплакать слезами…

Папа уехал!

Оставил меня!

Я тут одна среди чужих!

Я застыла, сгорбившись, не смея даже зареветь, примеряясь к масштабам произошедшей трагедии.

Рядом заговорила бабушка. Как во сне, я позволила ей делать со мной, что она хочет. А хотела она меня назвать моим взрослым именем, а вовсе не ласкательно, как я привыкла, умыть и одеть, накормить завтраком (ешь сама, уже большая!) и выпустить во двор гулять. Она была старая и опытная учительница, воспитала и выучила столько поколений ирбитских детей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И сейчас она отстранённо рассудительно решила для себя, что словами делу не поможешь, только время растворит, рассеет тот ужас и отчаяние, что заграбастало ребёнка в свои когти, только оно, милостивое время, позволит осиротевшей крохотной душе распутать все узлы, завязавшиеся в одну минуту. И лучше будет всем оставить девочку в покое, дать возможность ей самой пережить и справиться. Будет жизненный опыт.

…Приобретать его я отправляюсь во двор. Одна-одинёшенька под чужим серым небом, среди чужого чёрного от весенней грязи хозяйства. Вроде бы весна, но какая робкая, как не похожа она на природное буйство Армавира. Кое-где ещё сохранились черные от грязи оплывшие валы былых сугробов, из-под них текут ручьи, земля раскисла. Солнышка сегодня нет, небо неласковое и клочковатое, воздух хотя и чистый, но мокрый и холодный, да и дышу я с каким-то трудом, со всхлипом, будто что-то застряло в груди и не даёт лёгким развернуться в полную силу.

Внезапно с улицы я слышу папин голос! Меня пронзает бешеная, раскалённая радость — папа здесь, он не уехал! Он — там, за этими высоченными и коричневыми воротами!

Я заметалась… Большая калитка в воротах закрыта накрепко, до щеколды не достать! Как же мне…

Я ринулась вдоль забора.

Ага! Ещё одна калиточка. Крохотная, низенькая, прорубленная в досках забора, мне в самый раз! Я потянула — она раскрылась!

Вот и улица… Где же папа?

По улице мимо меня идёт незнакомый дядя и рассказывает что-то своей тёте… Я обманулась…

Новый приступ горя скрутил меня так, что я согнулась пополам и увидела почти под ногами ледяной ручей грязной талой воды, бегущей в придорожной канавке, вырытой как раз, чтобы отводить с дороги снеговую воду или потоки дождя. Мысль пронзила меня, удивительная сегодня, но показавшаяся мне тогда правильной до гениальности,

— А вот я начну мыть волосы в этой канаве, все вокруг увидят, что я делаю немыслимое и дурное, и поймут, наконец, что я хочу к маме и папе! И отвезут меня к ним!

Сегодня это моё дикое решение и следующее за ним действо назвали бы чудным словом «перфоманс», а тогда это было моё личное изобретение и способ рассказать про страшную, душившую меня муку.

Я быстро развязала ленты шапочки и стала на коленки перед канавой. Вода текла высоко, медленно, в ней ныряли и крутились почти истаявшие кружевные льдинки и щепочки.

Я резко сунула голову в воду.

Сзади меня закричала женщина, потом я услышала топот бегущих ног… Добрые руки подняли меня, грязную и мокрую, вознесли, прижали к груди… Кто-то выпевал слова утешения испуганным прерывистым голосом… Меня понесли назад в дом. Это был, конечно, мой Иван-Царевич. Он вышел за мной и, не увидев племяшки во дворе, в тревоге выскочил наружу. Вовремя.

В доме поднялся переполох. Бабушка и дедушка заохали вокруг меня, нашлась и горячая вода, и чистая одежда, но, главное, нашлось доброе слово бедному, измученному сердечку.

…Через полчаса я, вымытая и закутанная в одеяло, уже восседала на венском стуле у кухонного стола, а рядом сидела, подперев голову рукой и пригорюнившись, моя новая бабушка. Было ясно, что она никак не думала встретить в моём лице столь ярко-артистичного, решительного человечка, умеющего так страшно страдать. И теперь она горько корила себя за ненужную сдержанность, за то, что не обняла меня утром, не поцеловала, не показала мне свою любовь и доброту.

Позади неё сконфуженно топтался мой новый и, как я теперь рассмотрела, на самом деле очень старый дед. Несправедливая жизнь обломала и ожесточила его, столько бед, лишений и испытаний выпало на его долю, что на пятерых хватило бы, вот он и научился виртуозно скрывать эмоции и чувства за крепостными стенами показного равнодушия и суровости, саркастически высмеивая «телячьи нежности» и всякую «фильтикультяпистость». Но в настоящий момент он испытывал приступы жаркого стыда, что не сумел пригреть внучку в самый тяжёлый для неё момент, толкнул в пучины одиночества… Он смотрел на меня жалкими глазами и всё совал и совал мне леденца на палочке.

— На, возьми петушка, хороший… на же, возьми…

Я глянула в его грустные, растерянные глаза и вдруг всё поняла про него — он живо напомнил мне моего сконфуженного папу, когда, давным-давно в солнечном Армавире домашние ругали его за молоточек! И тут мне стало так нестерпимо жаль деда, что я, наконец, разрыдалась, напугав их всех ещё больше.

— Ну что ты, не плачь, ну-ну, будет, всё же хорошо, ты поживёшь с нами чуть-чуть, и домой поедешь, хоть где он, дом-то твой? Ну, подожди, ну-ну, всё-всё…

И дед, и бабушка пытались накрыть, укутать меня своей жалостью и новенькой, только что народившейся у них любовью к маленькой дочке их среднего сына, так похожей лицом на них обоих. Внучка, хоть и от нежеланной невестки, да видно же, что от их корня… Их плоть и кровь. Я соскочила со стула и обхватила колени деда… Тут к нам добавилась и бабушка. Кучей обнявшись все втроём, мы, не стыдясь уже ничего, слезами выпустили чувства на волю.

Вот в этот самый миг и пробился на свет росток горячей и крепкой семейственности. Это оно, неистребимое дерево любви, поднялось, раскинуло вширь ветви, зазеленело надеждами, как листьями, расцвело душистыми цветами слов и дел, обещавшими добрые плоды судьбы.

После этого тяжёлого дня дед и бабушка уже не казались мне чужими, наоборот, я почувствовала, будто знала их всю мою коротенькую жизнь, ясно и сочувственно понимала. Я уже не стеснялась горячо обнимать их и весело щебетать с ними обо всём, что мне было интересно. А они, удивляясь себе, тоже открывались и с удовольствием принимали эти, забытые ими за долгие-долгие немыслимо-страшные годы, проявления открытых чувств. Что же поделаешь, у них было три сына, но никогда ещё не было маленькой и нежной девочки.

Их — была всёсжигающая война, голод, нечеловеческие усилия выжить, тяжёлая, убивающая дух и тело работа. Да вот не было у них отдушины, форточки, куда бы могла выглянуть душа, уставшая от забот, и подышать сладким воздухом детской непосредственности и наивности, привязанности и обожания. Они, как старые деревья, не верили, что их корявый ствол может дать молодую поросль новых веток, которые, как весенние тополя, зашумят маленькими радостями и каждодневным, странным для них, уютом домашнего счастья. Тем самым, что оба они раньше презирали, клеймя «мещанским» и «ненужным сильному человеку». И вот теперь они оба грелись у этого неожиданного для них крохотного костерка наивного обожания.

Постепенно и дед, и бабушка раскрывались передо мной и оказались весьма необычными людьми. На ходу возникали забавные ритуалы: как ложиться спать, что говорить при этом, как шутить друг с другом, как приветствовать друг друга по утрам, да много ещё чего.

Дедова сказка

Вечер. Бабушка умыла меня и приготовила ко сну. Я бегу к деду, который всегда спит в кухне на тёплой и низкой лежанке печи. Он притворяется, что не видит меня и внимательно читает роман-газету. Я танцую перед ним в нетерпении. Наконец, нарочито медленно он опускает свой толстый журнал и как будто только тут замечает меня.

— А, пришла. И что тебе?

— Деда, сказку!

— Ишь ты, сказку ей! А какую?

— Сума, дай ума!

— Не надоело? Вчера же рассказывал, третьего дня рассказал, и сегодня тоже сказать?

— Деда, скажи!

Довольный дед усаживается в постели, хлопает рукой возле себя, показывая, что и мне можно сесть рядом, и начинает,

— Жил был глупый мужик. Был он и работящий, и добрый, да вот беда — бедный. Сколько ни работал — всё мимо рук проходило, ничто в доме его не задерживалось. Была у него жена да табуретка, — деда смеётся, — портки, да топор. Так и жили. Жена ни в чём ему не перечила, всё терпела, работала в доме, да в поле. А из детей у них было три сына. Коли бы старше сыновья были, так помогли бы отцу. Ан, нет. Малы ещё были, неразумны, одна маята да обуза… Только большему рубаху справят — глядь, у среднего уже латка на латке, только среднему справят — у малого прорвалась совсем…

Я знаю эту сказку наизусть. Деда рассказывает мне её каждый вечер, но мне нравится слушать знакомые слова, смотреть, как дед артистично гримасничает, меняет голос, превращаясь то в мудрого медведя, то в глупого мужика, то в богатого соседа. И особенно жду я того момента, когда деда кроит глупое в ожидании лакомств или мирских благ лицо богатого мужика, притащившего домой суму, и показывает, как тот, дрожа от жадности, говорит: «Сума, дай ума!». И я просто умираю со смеху, когда вместо «конфект», или пирогов оттуда выскакивают две колотушки и учат, наконец, плохого мужика уму-разуму по бокам и по хребтине.

Всё.

Добрый мужик стал ещё и умным. Потеряв наивность и доверчивость, он зажил хорошо, а богатый мужик вернул всё, что покрал у бедного.

Сказка окончена. Но, я медлю, тяну время, может быть деда смилостивится ещё и на песню… Просить бесполезно, только хуже будет, вот я и мнусь, жду…

Сегодня мне удача! Дед решает спеть. Он поёт про крейсер «Варяг», и именно с тех самых пор в душу мне запал высокий и героический образ русского моряка и слова, переворачивающие душу, «Погибаю, но не сдаюсь».

Дед с удовольствием и чувством поёт,

А у меня уже глазки на мокром месте… Я понимаю песню через слово, но геройский тон её трогает меня, накрепко впечатываясь в…

Но тут приходит бабушка и разгоняет нас. Пора спать. Здесь ложатся рано, с курами. Бабушка не любит жечь электричество, она сумерничает до последнего светлого блика за окном, всё ближе и ближе придвигаясь со своей работой к окошку. Когда уже иголки в руках не