Оглавление

…Не всякая вершина доступна человеку.

Альпинист Захар Пазухин

Книга первая.
По эту сторону фронта

1

Вокруг непроглядная тьма, деревья черные недвижно выстроились, между ними местами звездочки мерцают. По всему — лес дремучий и ночь глубокая. Вдруг многочисленные черные крылья захлопали — знать, взвилась с места потревоженная кем-то стая ворон. У Алексея захолонуло сердце от необычного тревожного состояния. «Черт-те что творится», — промелькнула мысль у него в голове. Между стволами промелькнула тень, другая. Кто б это мог быть? «Черти, что ли?».

— Ага, вот он, здесь прячется, — прозвучали где-то сзади слова, произнесенные по-немецки хриплым, скрипучим голосом. Он их понял, потому как немецкий язык ему был хорошо знаком.

«Так это и не черти совсем, — обожгла его догадка, — это же фрицы проклятые».

Навалились на него грузные черные тени… Да и не тени совсем, а невероятная по своей мощи силища нечистая. Он попытался вывернуться, освободиться из цепких объятий, но усилия его были тщетными. Он слышал радостный, победный громогласный хохот и клич, провозглашаемый раскатистым, громким, хриплым голосом:

— Ломай его, калечь, бей его до смерти!

И сыпались на него удары со всех сторон. Он как мог защищался от них, то укрывал один бок, то ухитрялся подставить другой… Но боль была нестерпимая. Адская была боль…

Алексей и не понял, отчего он внезапно пробудился: то ли от непонятного шума и возни в палате, то ли от резанувшей вдруг боли в бедре. А может, от того и другого вместе. Минувшие вечер и ночь были беспокойными, и до раннего утра он никак не мог уснуть. А вот когда уснул, приснилась такая нелепица.

Он лечился после ранения две с лишним недели, но так и не смог пока приспособиться к здешнему режиму. Порядок фронтовых буден в разведке, казалось, был неистребим: ночи, как обычно, бессонные — выполнение боевых заданий, — а днями спать приходилось как, где и сколько придется.

Промучившись от бессонницы и боли до утра, сразу после завтрака и утренних необходимых процедур Алексей крепко уснул. И даже боль с приходом сна угомонилась.

Его тетрадка за это время не пополнилась ни единой новой строчкой, хотя кое-какие мысли и крутились на уме и «перо тянулось к бумаге». Но болезненное состояние и беспокойный шум в палате лишали его творческого настроя, выбивали из колеи.

Беспокоил и вызывал сочувствие молодой, раненный в голову лейтенант, метавшийся в бреду. Возгласы его были то просяще-умоляющими, то чрезвычайно возбужденными и злыми, а то он переходил почти на шепот и бормотал что-то совершенно неразборчивое.

— Товарищ майор, товарищ майор, не уберег… Виноват! — покаянно отчитывался он, видимо, перед командиром.

— Не доглядел, товарищ майор. Я, я во всем виноват, — казнил он себя, ворочаясь в постели.

После непродолжительного затишья лейтенант вдруг резко и зычно вскрикивал:

— Опарин! Рядовой Опарин, назад! Я сказал, назад! Отставить!..

А то вдруг начинал поднимать бойцов в атаку, выкрикивая на всю палату команды вперемешку с этажными ругательствами.

— То-то! — ликовал лейтенант, захлебываясь злорадным смехом. — А вы как думали?! Нет, нас так запросто не взять!..

Бывали минуты, когда он вдруг забывался и, кажется, даже засыпал. Но сон его были чрезвычайно непродолжительным. И лейтенант снова и снова принимался бредить.

Привлекал внимание Алексея и пожилой моряк с ампутированной почти по локоть рукой, сидевший, устало ссутулившись, на кровати. Он беспрестанно нянчился с раненным в живот совсем юным светловолосым бойцом, лежавшим по соседству.

Паренек беспрерывно просил пить. А моряк тихо приговаривал хриплым, басовитым голосом:

— Та ты погодь трошки, Мыхасик. Тильки трошечки погодь. Нэ можна тоби покы. Эх!.. — надсадно кряхтел моряк. И здоровой рукой прикладывал к губам паренька влажную тряпицу. Если бойцу удавалось поймать ее и зажать губами, он жадно обсасывал ее, долго не выпуская изо рта. Неутолимая жажда и, надо полагать, пЕкло в животе не позволяли ему хоть на какое-то время забыться сном.

А больше всего беспокоил Алексея его сосед, раненый в грудь и руку и располагавшийся на смежной койке, мужчина средних лет, называвшийся Иваном Старцевым. Иван хоть и укладывался на постель, но ни успокоиться, ни уснуть ему подолгу не удавалось. Он ворочался, стонал и в конце концов, ворча сквозь зубы матерную брань, подымался с постели и, приобняв, как малое дитя, здоровой рукой другую, перебинтованную от плеча до кончиков пальцев, расхаживал по палате, главным образом, от окна до двери и обратно. Но когда Ивану удавалось-таки прилечь и заснуть, он будоражил всю палату поистине богатырским храпом.

Всего в палате теснилось до полутора десятка коек. И все они были заняты.

Самым тихим и неназойливым из всех находившихся здесь на излечении Алексей считал татарина Мусу Файзулина. По виду Мусе можно было дать лет тридцать, а то и более. У него была отнята левая стопа. И потому он, вставая, не расставался с костылем и кривой сучковатой палкой. Подняться с постели у него было только две причины — сходить по нужде или помолиться. Движения приносили ему, по-видимому, нестерпимую боль, что было приметно по кривившемуся тонкогубому рту, обрамленному густой черной щетиной. Но он, тем не менее, заставлял себя подниматься. Молился Муса не менее пяти раз в день. Он опускался с койки на пол, подстилал под колени загодя припасенную чистую, еще не заношенную портянку, и с трудом, наконец- то устроившись на коленях, начинал что-то почти беззвучно нашептывать. Периодически Муса вздымал руки, сложа ладошки, и как бы омывал ими свое лицо. Труднее всего давались Мусе поклоны.

Едва разомкнув тяжелые ото сна веки, Алексей, окинув взглядом левое крыло палаты и увидел группу людей, занятых, как он догадался, скорбными делами.

Двое санитаров — пожилой мужчина с бравыми, густыми, с проседью усами и молодой беспалый (на левой руке у парня не было двух средних пальцев) с вечно наивным, растерянным взглядом — укладывали в каталку завернутое в простыню тело умершего солдата. За их действиями озабоченно наблюдал стоявший тут же главный врач госпиталя Борис Соломонович Марголин.

Пожилой моряк, ссутулившись еще больше, сокрушался и утирал слезы:

— Та як же так, Мыхасик! Такый гарный хлопчик… Житы та житы…

Он ухватил свесившуюся с каталки руку умершего и покаянно всхлипнул:

— А колы б мени знаты, шо така бида буде, я б тебе напоив…

Но вот уж пожилой санитар неторопливо, но умело маневрируя меж тесно расставленных кроватей, направил каталку к двери. Рассеянно глядя ему в спину, следом двинулся и беспалый. На месте остался только Борис Соломонович.

2

Борис Соломонович был невысокого роста, с лысоватой головой, с тяжелыми (с внушительной роговой оправой) очками на носу. За ними проглядывали светло-серые пятнышки зрачков под красными, воспаленными, припухшими веками.

Незнакомому человеку его фигура могла показаться неуклюжей и даже забавной. Но сойдясь с ним поближе, любой чувствовал сердечную доброту и интеллигентность. И убеждался, что на деле он довольно скор, расторопен, и даже несколько суетлив.

Характерной привычкой Бориса Соломоновича было откашливаться в кулак. Если он начинал нервничать, переживать или же, напротив, не мог удержаться от накатившего на него смешливого настроения, Борис Соломонович подносил ко рту сложенные трубочкой пальцы и кхыкал в них, будто скрывал от посторонних внешние признаки своего душевного состояния.

Борис Соломонович положил руку на плечо моряку:

— Жаль, конечно, жаль. Еще один не выбрался на берег.

О каком береге сказал сейчас хирург, в палате было понятно каждому.

Нередко у Бориса Соломоновича пробуждалось желание поговорить, порассуждать, а то и при случае пошутить с кем либо.

Однажды он, пребывая в расстроенно-сентиментальном настроении по причине такой же вот смерти одного из раненых солдат, высказался так, что, мол, фронт, передовая, — это разливанное море крови, боли и смертей. А в лазареты и госпитали из этого самого моря текут смердящие человеческим горем реки. И каждое мало-мальское медицинское учреждение представляет собой спасательную службу, которая призвана вытаскивать раненых из этих проклятых смертоносных рек на берег жизни. Кому-то из спасенных и на берег взойти непросто. Разные случаются берега. «Иногда смотришь на раненого, — вспоминал Борис Соломонович, — и думаешь: ведь ему, чтобы выжить, надо на такую скалу взобраться… И глядишь — взбирается же. А другому даже на невысокую гору и с нашей помощью выбраться не удается».

— Н-да, — качал головой главврач, — вот такие они, дела-то наши. Что значит — и люди разные, и берега различные.

Так записал однажды Алексей в свою заветную тетрадку химическим карандашом не бог весть какие строчки, но для него они казались значительными.

Вскоре санитары покинули палату, оставив дверь за собой открытой. Следом за ними направился и Борис Соломонович.

Время приблизилось к обеду.

Вставать не хотелось, но Алексей заставил себя это сделать. Навалившись на костыли, он решил спуститься вниз, на кухню. Всем, кто хоть как-то мог передвигаться, было предложено ходить туда вместо столовой. И размещаться с поданным обедом (или завтраком и ужином) в вестибюле, куда вынесены были из столовой столы и табуретки и расставлены по свободным углам, вплоть до выхода на улицу. Госпиталь был переполнен, а столовая превращена в больничную палату.

На обед молодая повариха плеснула Алексею черпак жидкого рыбного супа и подала кусок ржаного хлеба. К столу миску помогла донести пожилая работница кухни — посудомойка тетя Фрося.

Он живо расправился с едой. А когда в эту же миску повариха шлепнула пшенной каши, Алексей с трудом поковылял на улицу, чтобы не торопясь, обстоятельно посидеть на свежем воздухе и посмаковать немудреную, но горячую и, в общем-то, вкусную пищу. Там же, кстати, и цигарку скрутить не грех, после чая, конечно. Погода, к счастью, позволяла.

Обеденное время подходило к концу. Все, кто отобедал и перекурил, разошлись по палатам. Остались сидеть за столами совсем немногие.

Раздавив в консервной банке окурок цигарки, выкуренной на двоих с раненым из соседней палаты, Алексей, вслед за ушедшим напарником, тоже хотел уже было подняться из-за стола. Но… раздумал.

Проход перегородили два бойца, заносившие в госпиталь на носилках раненого. Его только что привезли и выгрузили из старенькой полуторки с наполовину покрытым брезентовым верхом. Эвакуацией раненого командовал ладный капитан-особист, рядом с которым, не вмешиваясь в его команды и распоряжения, неотлучно находился молодой лейтенант.

И только когда вся эта группа скрылась за хлопнувшей дверью, Алексей, наконец, поднялся, прихватил с собой порожнюю посуду и направился к двери. Войдя вовнутрь, он обошел стороной военнослужащих в форменной одежде, двое из которых держали носилки с раненым. Все они столпились перед приемной главврача.

Алексей мимолетом обратил внимание на недвижно лежавшего раненого с повязкой, скрывавшей почти половину лица.

Алексей поблагодарил повариху за отменный обед и двинулся в обратном направлении. Подходя к группе с раненым, он еще на расстоянии услышал голоса. Разговаривали двое. Один был ему незнаком, стало быть, принадлежал кому-то из вошедших, а вот другой… Другой голос принадлежал, несомненно, Борису Соломоновичу.

— Этому раненому требуется отдельное изолированное помещение… Я же звонил вам об этом, Борис Соломонович, — требовательно восклицал капитан.

— Но я вам тогда же по телефону объяснял, что на сегодня нет у нас отдельных помещений. Где же их взять? — терпеливо возражал капитану главврач. — Только завтра к вечеру, возможно, освободится местечко в небольшой палате. Готовится к выписке генерал. Правда там остается еще один раненый — подполковник. Но ему, я надеюсь, мы местечко подыщем. Но это завтра. Завтра. А сегодня… — Борис Соломонович развел руками. — Найдем место только где-нибудь в общей палате.

— Но это же невозможно! Как вы себе это представляете, Борис Соломонович? — раздраженно повысил голос капитан. — Это особый раненый. Особый! Его никак, ну никак нельзя вместе со всеми…

— Я готов бы вам уступить свой кабинет, — устало произнес Борис Соломонович, — но он, во-первых, не имеет никакого медицинского оборудования, и обслуживающего медперсонала при нем не значится, а во-вторых, куда мне девать валящихся с ног от усталости врачей и медсестер, работающих здесь круглосуточно. Этот кабинет почти постоянно занят отдыхающими специалистами. Это комната отдыха прежде всего, а уж потом мой кабинет.

Алексей, осторожно шаркая больной ногой и постукивая костылями по бетонному полу со светлыми пятнышками мраморной крошки, приближался к спорящим. Вдруг раненый шевельнулся на носилках. Напрягся, дернулся, сделав попытку подняться. И вот по всему пространству первого этажа раздался его пронзительный, неистовый крик: «А-ааа-а…». И следом — громкие, жалобные, но непонятные для окружающих слова.

— Что он говорит? — удивленно воскликнул Борис Соломонович. — Кто это? Кого вы сюда привезли?

А раненый, то хватаясь за голову, то стуча кулаками себе в грудь и по ногам чуть ниже живота, не унимаясь издавал режущие слух звуки. Он кричал:

— Ich kann nicht! Ich kann nicht mehr! Sie sollen irgendetwas tun. Geben Sie mir einen Schmerrmittel. Eine Spritze, bitte! Toetet mich! Um Himmels Willen, hoer auf mit meiner Qual![1]

— Он так громко кричит, а мы… Ну как врачам, медсестрам общаться с таким вот раненым? — сокрушался Борис Соломонович.

На шум прибежала старшая медсестра Зинаида Прокопьевна.

— Что случилось, Борис Соломонович? Что тут за шум такой? Кто кричит так, как будто его режут?

Подойдя к встревоженной криком раненого группе, Алексей произнес, обращаясь главным образом к Борису Соломоновичу:

— Он, — кивнув в сторону раненого, — терпеть не может. Просит обезболивающего или чтоб его убили.

— Вот как! — Борис Соломонович прокашлялся в кулак.

— Вы понимаете, что он говорит? — с интересом взглянула на Алексея Зинаида Прокопьевна.

— Да, понимаю, — коротко ответил Алексей.

— Это так удивительно, — произнесла она. — Ну а… — медсестра хотела еще что-то спросить у Алексея, но Бориса Соломонович прервал ее.

— Зинаида Прокопьевна, — сказал он, — будьте добры, организуйте побыстрее укол новокаина этому вот…

Он запнулся, не найдясь, как правильно назвать новоиспеченного пациента.

— Да, да, конечно, сейчас — воскликнула старшая медсестра и ринулась в бывший кабинет завуча школы, где сейчас располагался склад медицинских препаратов, инструментов и оборудования. Тут штабелями лежали бумажные мешки с гипсом, упаковки с ватой и бинтами, коробки с ампулами, таблетками и порошками, стояли на полках и стеллажах бутыли со спиртом, бутылки, бутылочки, скляночки и баночки с растворами и мазями. Покоились в упаковках тонометры и термометры, тепловые вентиляторы, грелки, утки и горшки…

Возвращаться в палату после обеда Алексей не спешил. На улицу он тоже возвращаться не пожелал. Там стало довольно свежо. Ему хотелось где-то уединиться, подумать… И может быть, даже что-то и добавить в свою тетрадку.

И он устроился у подоконника между лестничными маршами. Курильщиков на площадке почти не было. Сидел на ступеньке и курил, занятый своими мыслями, лишь один немолодой солдат.

Вернувшись в палату, у той же койки, где поутру умер юный Мыхасик, как его называл пожилой моряк, Алексей вновь увидел группу людей, но более многочисленную. Она состояла из тех же двух, знакомых по послеобеденной встрече офицеров из Особого отдела, главврача и двух санитаров. Недавно они увозили на каталке мертвого Мыхасика, а сейчас, наоборот, из каталки перекладывали на койку раненого немца. Тот был спокоен. Похоже, даже спал.

Борис Соломонович поправил на раненом одеяльце и, оценивающе глядя на нового пациента сквозь толстые стекла очков, с тяжелым вздохом многозначительно произнес: «М-да…».

Особисты в ладно пригнанном обмундировании, с чисто выбритыми подбородками и непроницаемыми взглядами, наблюдали за действиями главврача. Им пришлось смириться с его решением разместить раненого в общей палате на одни сутки.

Борис Соломонович наконец выпрямился и, глядя на представителей серьезного военного ведомства снизу вверх со своего незавидного ростика, произнес, кивнув в сторону раненого:

— О таких вот мой учитель, небезызвестный доктор Захар Данилович Бодренко говаривал — пограничник.

Он выдержал некоторую паузу, но не дождался от собеседников ни удивленных взглядов, ни вопросов, на которые, вероятно, рассчитывал.

— Да, пограничник. Поскольку человек находится на границе между жизнью и смертью.

— Вам ставится задача, товарищ Марголин, — произнес капитан, — во что бы то ни стало предотвратить смерть этого человека, — он боднул подбородком в сторону лежащего на койке. — Более того, надо, чтобы он как можно скорее пришел в сознание. И заговорил.

— На все, как говорится, воля божья. Жаль, что мы не боги, — сделал слабую попытку отшутиться Борис Соломонович.

Считая разговор оконченным, капитан и его спутник, направились к выходу.

Пожилой моряк лежал, безучастно уперев взгляд в потолок. А вскоре он и вовсе лег на бок, на здоровую руку, повернувшись спиной к койке, освобожденной Мыхасиком и теперь занятой другим, незнакомым человеком.

Два строгих сотрудника НКВД направились к Алексею. А следом за ними шел и Борис Соломонович. Тут что-то привлекло внимание капитана в противоположном крыле палаты.

— Не пойму, — капитан повел взглядом в сторону Мусы Файзулина, — что он делает?

Муса именно в это время молился, как всегда, почти беззвучно. Он разогнул спину из глубокого поклона и характерными движениями рук поводил у лица.

— У вас здесь все-таки что, товарищ Марголин, — сверху вниз обратился капитан к Борису Соломоновичу, — лазарет или минарет?

— Госпиталь… Военное медицинское учреждение, — сняв очки и начав их протирать вынутым из кармана халата лоскутом бинта, глядя вверх подслеповатыми глазами как бы в никуда, ответил Борис Соломонович.

— Устав учить надо раненым бойцам, а не заниматься религиозным мракобесием, — строго отчеканил капитан.

— Позволю себе заметить, товарищ Грачик, — с мягкой настойчивостью в голосе произнес Борис Соломонович, — почти трети госпитализированных ввиду тяжести их ранений воинский Устав для дальнейшей жизни окажется не нужен.

— Если я правильно понял, — не спускал холодного взгляда с главврача капитан, — вы руководите данным военным учреждением.

— Это так, — подтвердил Борис Соломонович. И уточнил:

— Медицинским.

— Так вот, — резко заключил капитан, — все до одного, находящиеся в военном учреждении, являются военнообязанными. И, следовательно, никто не освобождал их ни от воинской присяги, ни от соблюдения воинского Устава, знать который от буквы до буквы должен каждый, хоть выздоравливающий, хоть лежащий при смерти боец.

— А я бы не рекомендовал вам разговаривать со мной в таком тоне. Я все-таки старше вас по возрасту и выше вас по званию.

— Извините, — сбавил тон капитан.

— А на этот счет я скажу вам, товарищ Грачик, следующее, — тем не менее продолжил Борис Соломонович, — не дай бог, как говорится, однажды вам оказаться на месте любого из здесь находящихся. Но если б такое вдруг случилось, чего, поверьте, я искренне вам не желаю, то я ничуть не стал бы возражать, чтобы вы денно и нощно, как говорится, молились бы за сохранение своей жизни и еще молили бы бога, чтобы ваши мучения от ран скорее закончились.

Где-то на следующий день в тетрадке у Алексея появятся такие строчки. Вызвано ли их появление размолвкой капитана Грачика с Борисом Соломоновичем, неизвестно, но они появились:

как день и ночь, как все или ничто…

По жизни все объемно, звонко, зримо…

А при смерти … — не то.

По промежуточной пройти опасно грани.

Неизвестно, как бы далее продолжался разговор между капитаном и Борисом Соломоновичем, но вдруг на всю палату раздалась громкая команда:

— Молчать! Разговорчики!

Вряд ли капитан имел намерение и далее вести разговор в командно-наставительном тоне, но от столь громкого приказного возгласа он совершенно умолк, осекся. Слова будто застряли у него в горле.

Капитан растерянно глянул в ту сторону, откуда раздалась команда.

А оттуда неслось:

— Давно надо всем зарубить на носу, — распалялся раненый в голову лейтенант, вдруг встрепенувшийся и вошедший в бредовый раж, — приказы командования не обсуждаются, а выполняются!

— Взвод, смирно! — продолжал командовать лейтенант. Койка под ним ходила ходуном.

Борис Соломонович, не медля ни минуты, заспешил на помощь к раненому, радуясь, что нашелся подходящий повод для окончания неприятного разговора с капитаном. На ходу крикнул:

— Медсестру, Асю… Срочно!

Алексей, как сидящий близ двери, приподнялся, приоткрыл дверь и зычно прокричал в коридор:

— Медсестру, Асю, в шестую. Срочно!

По коридору дважды как эхо, но на разные голоса, — одним голосом прокуренным, хриплым, другим — высоким, моложавым, — пронеслось:

— Асю… в шестую… срочно!

Медсестра скоро появилась в палате и вместе с главврачом стала успокаивать разволновавшегося лейтенанта.

Тут же появилась и санитарка тетя Паша, пожилая грузная женщина. Она шумно поставила в угол подле двери пустое ведро и швабру и, отдышавшись, направилась между коек с ранеными: они лежали и в коридоре. Подойдя к шестой палате, тетя Паша рукавом халата отерла обильно выступившие на лице капельки пота и толкнула дверь. Едва не ушибив Алексея, она ввалилась в палату и торопливо, но твердо ступая, двинулась прямо к главврачу.

Офицеры НКВД вынуждены были безоговорочно расступиться.

Тетя Паша была глухонемой. Она плохо, но слышала, а говорить не могла совершенно. И как только Борис Соломонович, не увидев, а скорее, услышав ее приближение, повернул в ее сторону голову, тетя Паша тут же одной рукой начала быстро-быстро манить его к себе, а другую, со сжатым кулаком, приложила к уху.

Борис Соломонович сообразил — ему звонят. Он кивнул тете Паше и, что-то сказав медсестре, поспешил к выходу. Минуя капитана Грачика, Борис Соломонович наскоро извинился:

— Простите. К телефону. Важный звонок. Если желаете, ждите здесь. Я скоро.

То, что звонок был действительно важным, Борис Соломонович не сомневался. Редкий случай, когда за ним приходит посыльный. Обычно, если звонок не застает его на месте, ему сообщают: звонили-де оттуда-то. Просили перезвонить.

Алексей поймал себя на мысли, что им овладели двойственные чувства. Первое — обида за Бориса Соломоновича. Он никак не заслуживал неуважительного обращения. А другое — не то зависть, не то уважение к этим строгим и важным особистам. И сам капитан, и его немногословный спутник, к удивлению Алексея, не вызвали сильной антипатии. Чем пристальнее присматривался он к ним, тем более чувствовал себя по сравнению с ними слабым, не способным и не готовым к свершению чего-то главного, высокого, важного для своей страны в это трудное, тревожное для нее время.

Ему было как-то неловко, совестно и за себя, и за всех здесь давящих постели со своими болячками, полученными там, на фронте, по большому счету, из-за своих и неосторожности, оплошности, неумению грамотно сражаться с противником. А может даже, из-за глупости и трусости.

А вот если бы оказались сейчас там, на фронте, такие, как, например, этот бравый, строгий, подтянутый капитан, то, пожалуй, здесь многократно уменьшилось бы количество раненых…

Но эти мысли были прерваны тихими словами, высказанными танкистом Броней, как его называли в палате: Алексей пристроился в ногах на его постели.

— Этих тыловых крыс на месяцок, да чего там… на недельку бы на передовую. Сапожки их скоро б потускнели.

Слово «сапожки» он произнес особенно язвительно, с отчетливым ударением на «и».

— А я вот как раз думал… — перевел взгляд на Броню Алексей.

— Думать, оно не вредно, — заключил танкист. — На то и голова дана.

У Алексея пропало желание продолжать затеянный Броней разговор. Он сделал попытку подняться с постели. Но от неловкого движения острая, пронзительная боль обожгла раненую ногу от бедра и чуть ли не до пятки. Алексей, ойкнув, вновь присел на краешек постели переждать болевую атаку. Весь мир перед ним потемнел и провалился в тартарары. Ничто не занимало, не беспокоило его сейчас, кроме этой нахлынувшей боли. Надо самую малость перетерпеть, чуточку обождать. Алексей глубоко вздохнул и некоторое время сидел не шевелясь, пока боль не притупилась. Наконец он привстал, оперся на костыли и осторожно, стараясь не ступать раненой ногой на пол, двинулся к своей постели.

Подойдя к ней, он заметил, что глаза соседа Ивана Старцева прикрыты, но по неспокойному дыханию ясно было, что тот не спит. Алексей осторожно, чтобы не беспокоить Старцева, прислонил костыли к спинке кровати и прилег, удобно расположив раненую ногу.

— Обидно, понимаешь, — вдруг услышал он тихие слова Старцева. — Обидно… Не на передовой, не в бою, а в госпитале, на больничной койке…

Старцев говорил, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, лежа неподвижно с закрытыми глазами.

— А ведь пацан еще.

Он приоткрыл глаза и смотрел теперь не мигая в потолок.

— Обидно…

Алексей посчитал необходимым отозваться на душевную боль соседа.

— Жаль, очень жаль… — сказал он.

Иван Старцев, словно вдруг различив находящегося рядом слушателя, повернул голову и, устремив на Алексея немигающий взгляд, продолжил:

— Странное дело. С одной стороны, жизнь человека — это непрерывная цепь таких мудренейших и сложнейших явлений… Мы называем их судьбой… И вот она… Судьба!

Сосед шумно вобрал носом воздух.

— А с другой, — произнес он с присвистом, — просто… освободившаяся койка. И все… Понимаешь? И все…

Старцев уставился в потолок, не ожидая от Алексея какого-либо участия. И Алексею не хотелось нарушать ход мыслей соседа. Он только произнес короткое: «М-да…».

Сосед вдруг зло, но негромко произнес:

— Вот зараза.

Неловко, тихо матюкаясь, Старцев поднялся с постели и направился к окну, откуда начинался его обычный маршрут. Придерживая здоровой рукой больную, он покачивал ее как неспокойное, неугомонное дитя, которое никак не может уснуть.

3

Через неплотно притворенные двери кабинета и приемной слышался приглушенный шум: переговаривались санитары, вносившие на носилках и вводившие вновь прибывших раненых, раздавались стоны, слышались матерная брань, топот и шарканье ног.

То и дело раздавался спокойный голос старшей медсестры Зинаиды Прокопьевны.

— Это кто у нас? Григорьев? Так, Григорьева в реанимацию. Срочно! А это кто?

— Холмогоров, — ответил густой мужской голос, принадлежавший, видимо, самому раненому.

— Что у вас? А, понятно. Холмогорова в хирургический.

— Любаня, дверь попридержи, — попросил, похоже, санитар, которому дверь оказалась помехой при транспортировке раненого. — Во, так. Молодец. Спасибо.

День шел по накатанной колее со своими неизменными заботами, суетой, шумом.

Борис Соломонович положил телефонную трубку, постоял задумчиво подле стола и отошел к окну. Кабинет, где он сейчас находился, некогда, до войны, принадлежал директору школы. Рядом, в смежной комнате, располагался кабинет завуча. Двери из обоих кабинетов вели в приемную, а из приемной был выход в школьный вестибюль.

Классы превратились в палаты, в операционные, реанимационные и прочие необходимые процедурные кабинеты. Комната, где сейчас находился Борис Соломонович, как бы и была кабинетом главврача, и в то же время таковым ее было трудно назвать. Она служила дежуркой, комнатой отдыха, приема пищи для персонала… Тут располагались пара жестких кушеток, несколько стульев, стол с телефоном и с дежурным набором посуды, три-четыре комнатных цветка на подоконнике…

К счастью, в это время, когда зашел Борис Соломонович, кабинет был пуст. На кушетках никто не спал. А то, бывало, он сам настойчиво посылал сюда отдохнуть врача или медсестру, валившихся с ног от недосыпа и усталости.

Главврач стоял у окна, но весь был в мыслях, навеянных телефонным разговором.

Сообщение было чрезвычайно кратким, без подробностей и разъяснений. Сухой женский голос без эмоций доложил, что Серпухин Иван Александрович в указанные сроки в ваш-де госпиталь командирован быть не может ввиду невыясненных обстоятельств.

И главврача сейчас занимали два вопроса: во-первых, кто сможет заменить Серпухина, опытного нейрохирурга; и во-вторых, что за невыясненные обстоятельства, из-за которых не состоится ожидаемая командировка специалиста.

В свое время приезд Серпухина был обсужден и утвержден в Наркомздраве, согласован с самим Иваном Александровичем.

Борис Соломонович безвольным движением руки снял очки и присел на стул, стоявший тут же у окна. Невеселые мысли не отпускали его. Дело заключалось еще и в том, что Серпухин Иван Александрович был для него не просто специалистом, коллегой, обосновавшимся в столице, а другом. С детства они вместе шли к своей мечте — стать врачами. Сейчас трудно и вспомнить, с чего все началось. Что побудило юных Ваню Серпухина и его, Борьку Марголина, посвятить свои жизни этому призванию. Факт остается фактом — они оба не изменили своей мечте. Правда, Ваньке повезло больше. По окончанию гимназии он подался в Киев (возможности у Ванькиных родителей все-таки были не то что у Марголиных, да, к тому же какая-то у Ваньки тетка в Киеве жила). И вскоре он написал, что поступил на медицинский факультет университета.

А вот у него, у Борьки, врачебная карьера задалась не сразу, несмотря на то, что он постарше Ивана года на два-три. Он некоторое время набирался опыта под началом своего отца, служившего в ветеринарном управлении. Образование у отца было, как говорится, не Бог весть — курс варшавского ветеринарного училища, но практика и опыт позволяли ему быть среди поселян уважаемым человеком. Соломон Яковлевич свое дело знал основательно. А Бориска был у него первым помощником.

Да что вспоминать. Что было, то было…

Вдруг будто осенило главврача. Борис Соломонович оживленно поднялся со стула и мелко семеня подошел к столу. Торопливо сняв с рычага трубку, подул в нее, и произнес:

— Мне городской коммутатор, пожалуйста.

Переждав несколько секунд, главврач вновь заговорил:

— Девушка, мне бы с Москвой связаться. Срочно. И для убедительности, для весомости добавил:

— Это из госпиталя. Я главврач…

Он назвал московский номер, а вот относительно времени разговора замешкался.

— Три… Пять, нет — десять минут…

Из телефонной трубки глухо прозвучало:

— Ждите.

Сколько молчал телефон — одну, две, три минуты или целую вечность… И наконец звонок.

Он торопливо поднял трубку с рычага:

— Але, але…

— Москву заказывали? — раздался в трубке голос девушки-оператора. И тут же, не дожидаясь ответа, она бросила:

— Говорите.

На том конце провода трубку взяла жена Ивана Александровича.

— Вера Федоровна? Здравствуйте, дорогая Вера Федоровна! — зачастил Борис Соломонович. — Я давненько не видел вас и не слышал вашего голоса. Соскучился, ей-богу. Вот решил-таки брякнуть вам, побеспокоить, чтобы узнать, что у вас да как. А то с нашей нынешней работой и забудем друг о друге… Кстати, как он, друг-то мой закадычный? Жив-здоров?

Он ну никак не ожидал, какой окажется реакция на этот, вроде бы банальный, невинный вопрос.

— О-оо-й, Боренька, — истошно взвыла Вера Федоровна. — Беда ведь у нас. Пропал Ваня-то. Как в воду канул. На работе его нет, и дома вот уж более десяти дней не появляется. О-оо-й, беда-то какая!

— Да что вы такое говорите, Вера Федоровна? Куда ж, где ж он может быть? Наверное, вызвали его в какой-нибудь госпиталь срочно или еще куда по неотложным делам. Вот он же к нам, например, намеревался приехать в командировку, да, видать, дела поважнее задержали…

— Не мог он, Боренька, не сообщив мне, так взять и уехать. Не мог…

— И все-таки, Вера Федоровна, надо надеяться, что все образуется. Найдется наш Иван Александрович. Обязательно найдется. Иначе просто и быть не может.

— Эх, хорошо, Боренька, кабы так. Но ведь десять, десять дней…

И Вера Федоровна неудержимо завсхлипывала.

— Одна ведь я осталась, одна-одинёшенька. Сыночек Сенечка в армии, на фронте… А теперь вот и Иван Александрович… От него никаких следов. Нигде ни слуху, ни духу… Ой, господи! — между вздохами и всхлипываниями восклицала Вера Федоровна.

Борис Соломонович понял, что случилось действительно нечто такое, что требует решительных и неотложных действий. Но каких?

И еще он понял, что этот разговор с Верой Федоровной исчерпан. Нового он ничего больше не добьется. Утешить жену друга вряд ли удастся. А лишние слезы ни к чему.

И тут, как специально, вмешался голос девушки-диспетчера:

— Ваше время истекло.

Борис Соломонович на некоторое время оцепенел, продолжая держать телефонную трубку.

В кабинет вошла возбужденная Зинаида Прокопьевна.

— Может, я не ко времени, — извиняющимся тоном заговорила старшая медсестра, — но, Борис Соломонович… Там прибыли раненые. Без вашей помощи не обойтись. Есть очень тяжелые…

— Да, да, понимаю. Бегу, бегу в операционную. Я понимаю…

И Борис Соломонович скорым шагом, обогнав Зинаиду Прокопьевну, подался прочь из кабинета.

4

Через окна палаты сквозь ажурные кроны тополей проблескивали последние красно-розовые лучи закатного солнца. Вечерние сумерки неприметно сгущались. День подходил к концу.

Алексей был удивлен охватившей вдруг палату тишиной. Для него показалось странным, что никто не стонал, не разговаривал, не ходил.

Почти все лежали на своих местах, но спали лишь некоторые. Остальные в этот вечерний заняты были всякой безделицей, убивали время: кто читал замусоленные книжки или газеты, кто писал письмо, кто просто, упершись задумчивым взглядом в одну точку, будил воспоминания или лелеял заветные мечты.

Только три кровати пустовали. Их хозяева, видимо, вышли покурить.

В углу, где раньше мучился от ран Мыхасик, теперь молча и недвижно лежит раненый немец. У него в ногах на табурете, борясь с дремотой, сидит военный в накинутом белом халате. На коленях у него покоится автомат.

«Что же это за птицу такую к нам в палату поместили, что к ней пренепременно надо еще и охрану выставлять?» — озадачил себя непроизвольно возникшим вопросом Алексей. Но тут же успокоился: «Значит, так надо. Дело не мое». И тут же он оживился: «А не пройтись ли мне до лестницы, не перекурить ли?».

Выйдя из палаты, он столкнулся с медсестрой Асей, которая проходила мимо в привычном белом халате, лишь накинутом на цветастое платье, с повязанной на шею светлой косынкой.

— Ты что же, Асенька, — ласково обратился к ней Алексей, — уже и покидаешь нас? Смену сдала…

— А что делать, миленькие? У меня ведь двое малышек, да мать что-то прихворнула. Вот и отпросилась у Бориса Соломоновича проведать их. Надо к тому же что-то поесть приготовить, да и отдохнуть малость, если придется.

— У тебя детки есть? Ты ж такая молодая. С виду — подросток просто. Ну никак бы не подумал…

— Есть, Алешенька. Маша да Миша. Трех и пяти лет.

— Во как! — воскликнул Алексей. — И когда люди все успевают? Молодец! Ну, а муж, наверняка, на фронте. Не старик же он у тебя дряхлый.

— Угадал, Алеша, — веселые интонации в ее голосе исчезли. И с печальной нежностью она добавила:

— Ждем. Всей семьей ждем его скорого возвращения домой.

— Эх, везет же людям, — вздохнул Алексей. — Как бы я воевал, если б у меня жена была такая же красавица, детей полон дом. И так бы любили и ждали меня… Не дано! Ну да ладно. Ты мне про другое скажи…

Алексей наклонился к Асиному уху и тихо спросил:

— А это кто у нас такой важный в палате появился, что к нему аж охрану приставили?

— Да немец какой-то, — так же тихо ответила медсестра. — А охрану… чтоб свои, то есть, наши, его не прибили. Если дознаются, что немчура, прибьют как есть. Ну это я так рассуждаю. Может, какая немецкая важная персона.

Попрощавшись с медсестрой, Алексей двинулся дальше, к намеченной цели. Ему навстречу возвращались в палату двое — пожилой моряк и Броня.

— Пост сдан, — шутливо доложил Броня. На его голые плечи была накинута простынка, которая прикрывала раны от ожогов на спине.

— Пост принят, — в тон ему ответил Алексей.

На площадке для курения теснилось по углам человек шесть. Воздух был густо насыщенный табаком, несвежий. То тут, то там слышались разговоры, смех. Здесь забывалось о ранах, о болях. Один из бойцов в этот момент оживленно рассказывал:

— Роем траншеи, готовимся к бою. А я глядь, пичуга шустрая такая, как ее?… А, во, трясогузка, точно… трясогузка! Скок на край окопа и тычет клювиком. Червячков, стало быть, ковыряет. Земля-то свежая округ окопа накидана. И ничего ей. Война, не война. Справляет свою заботу, ищет себе червячков, и пропади все вокруг…

Рассказчик затянулся цигаркой и продолжил:

— Я аж замер. Лежу, не шевелюсь. Чтобы не вспугнуть птаху, стало быть. Шибко забавно за ней наблюдать было. Так бы глядел и глядел. Казалось, вот взял бы ее в руки, обогрел бы, накормил, приручил бы, чтобы уж навсегда рядышком со мной. Так с ней рядом мирно, уютно показалось… А впереди уж, похоже, танки немецкие недалече, пехота за ними катит. Пальба вот-вот начнется такая! А у меня птаха. Смелая, черт. Видать, привыкла к войне-то…

Рассказчик смолк, заново затянувшись табачным дымом. Закашлялся.

— Ядреный, черт, — прокашливаясь в кулак, уважительно произнес он. — Самосад!

— Ну а дальше-то, дальше чего было? — не вытерпел кто-то.

— Да чего, чего? — еще раз поперхнувшись, ответил рассказчик. — Улетела птаха.

Все, слушавшие эту немудрящую байку, оживились, оценив ее каждый по своему. Многие лица тронула улыбка.

Алексей с интересом слушал эти истории. Он и сам бы хотел оказаться здесь однажды центром внимания, тоже завернуть что-нибудь этакое… Но, к сожалению, ничего примечательного в его жизни не происходило. «А у других-то вот получается, — с долей зависти подумал он. — Про пичужку вон мужик вспомнил, можно сказать — ни о чем, а интересно».

В это время вниманием курильщиков завладел новый рассказчик. Это был молодой боец с перебинтованной головой, волосы сверху торчали пучком, топорщились в разные стороны.

— В разведке было. Первый снег выпал. Холодина. Промерзли все как черти. Уж обратно возвращались. Утро раннее, морозное выдалось. Так хотелось к своим вернуться, ан нет. Это только ночью, знакомым проходом… А до ночи еще оё-ё… Шли почти до обеда. Все прокляли. И вдруг деревенька. Немцев нет. Мы в один домишко. А в избухе такая благодать. Дед с бабкой. Такое тепло! Печь натоплена от души.

У рассказчика глаза посветлели от воспоминаний. Он глубоко, со вкусом затянулся, и все терпеливо ждали, когда он выдохнет табачный дым.

— Старшой напросился у стариков на короткий отдых. Те не возражали. Окромя того нас вареной картохой покормили. Ну и положили спать кого куда. Меня с дружком на печку поместили. Остальные кто на лавке, кто на полу. И так в тепле меня разморило. Уснул как убитый. И сны виделись…

Рассказчик выдержал еще одну паузу, затянувшись дымом.

— Ну, ну, — не выдержал кто-то. — Чего дальше-то было?

— А чего дальше. Как щас помню, снилась мне деваха одна. Ну такая симпапушечка. В пальтеце, в шапочке такой… Бровки, глазки, носик… А губки! И стою я с ней. А она такая доверчивая, нежная, ласковая… Я пуговочки у пальтеца расстегиваю, распахиваю его, руками за грудки хватаю, мну их, а она так ласково, стеснительно улыбается… И сама ко мне теснее жмется…

— Это во сне или на самом деле было? — не понял один из курильщиков.

— Так ты слушай, — разъяснил кто-то. — Во сне, конечно.

— А-а, — протянул непонятливый. И замолчал.

— Ну и вот. Шире-дале. Я уж к ней под подол решился. Руку запускаю. У самого аж сердчишко зашлось…

Рассказчик примолк, тая застенчивую улыбку.

— Ну и? — торопит его самый нетерпеливый и любопытный из слушателей

— Ну и все… — продолжил рассказчик. — Дружок проснулся и мне: «Ты че, совсем охренел. Я тебе баба, что ли?».

Раздался хохот. И пошли оживленные разговоры, воспоминания, анекдоты на волнительную тему.

5

Алексей Боровых родился на Волге, в Покровске, что насупротив Саратова. Этот городок до тридцатых годов так назывался — Покровском, а после того поимел название Энгельс. Поблизости от Энгельса, кстати, есть населенный пункт и с названием Маркс.

Энгельс — городок невелик, но приветлив и уютен. Здесь есть где жителям его поработать и где отдохнуть.

Малым пацаненком со старшим братом Славкой да с дружками Максом и Гехой (полное и настоящее имя Генрих) он облазил его весь. Частенько, конечно, бывали в «Ударнике» — покровском, то есть энгельсовском, кинотеатре, поднимались по деревянным постройкам хлебных амбаров до самых крыш, где обитало полно сизых голубей. Однажды им удалось даже подняться на пожарную каланчу и оглядеть свой городок с ее высоты.

Семья Боровых жила в старинном доме кирпичной замысловатой кладки на Линейной улице. Они там жили не одни. В этом просторном доме размещалось еще три семьи. Наиболее тесное соседство случилось с семьей Штоббе. Семья Штоббе состояла из шести человек: бабушки Марты, ее сына Ивана Карловича Штоббе, трудившегося в паровозоремонтных мастерских, Регины Александровны — его жены и троих детей — двух сыновей, Макса и Генриха, и младшенькой дочки Катрин.

Семья Штоббе была крепкая, дружная и приветливая. Дома вся семья разговаривала исключительно на своем родном немецком языке. Алексей проявлял к нему интерес. Немецкий осваивался им без напряга и школярского штудирования.

Позднее, на фронте, знание этого, теперь уже вражеского, языка не раз сослужило ему полезную службу. Он неоднократно привлекался командованием для допроса плененных немцев. И справлялся с этими обязанностями весьма успешно.

Ну, а как забыть свои юношеские годы в родном Энгельсе. Как забыть!

Как забыть Лизу Маркову, ту милую, славную, замечательную девушку, которая, можно сказать, изменила всю его суть, сделала его тем, кто он есть сейчас — Алексей Боровых, решительный, уверенный в себе, парень не робкого десятка.

А ведь был-то — рохля. Застенчивый, закомплексованный, всегда стеснительный, осторожный… Прямо мальчик-паинька.

А случилось всего-то… Однажды он встретился с Лизой. Совершенно случайно. И их знакомство затянулось. Стали встречаться чаще. И однажды она вдруг признается — как ты, мол, на Сергея Есенина похож.

А кто он такой, этот Сергей Есенин? О нем Алексей тогда ничего и не слышал. И Лиза рассказала о своем интересе к стихам, о некоторых современных поэтах… И даже прочитала как-то наизусть несколько стихов, о которых с улыбкой на лице сообщила — это есенинские.

Стихи ему понравились. Он подумал как просто, легко и как ясно они сложены:

Конечно же, о стихах он имел какое-то представление. Известные, даже великие русские поэты ему, как, впрочем, и всем русским людям, были известны, можно сказать, с детства: Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Их творчество казалось таким недосягаемым, что помышлять сочинять что-то свое и в голову не приходило.

Но после того как он неоднократно перелистал тетрадку со стихами Есенина, переписанными Лизой неведомо откуда, у него пробудилось робкое пока еще желание и самому попробовать что-нибудь сложить.

Он вчитывался в строчки, старательно выведенные девичьей рукой, украшенные рисунками цветочков, листочков, птичек, незатейливых пейзажей с березками, деревенскими домишками… И желание взяться за перо или за карандаш разгоралось все больше и больше.

Однажды она подарила ему курительную трубку.

— Ну-ка, присядь, — сказала она тогда, — и возьми трубку в рот.

Он выполнил ее просьбу.

— Ну точно, Есенин, — сказала она тогда. — Дарю.

Много позднее, но тогда еще, до войны, он познакомился ближе со стихами Сергея Есенина в книжках «Радуница», «Любовь хулигана», «Персидские мотивы»… Стал ощущать совсем другим человеком.

В ту пору он взял от Есенина не самое лучшее — хулиганство. Хотя по сути оставался тонким, чутким, душевным человеком.

А Лиза Маркова… Перед самой войной их пути разошлись. Хоть он и был похож на Сергея Есенина, но Есениным для нее не стал. И уже когда их пути разошлись окончательно, он в своей тетрадке записал:

Но ни в тетрадку, ни в душу к нему заглядывать, к сожалению, уже было некому. Лизу Маркову увлек совершенно далекий от поэзии человек, некто Грязнов Дмитрий, сын состоятельных и влиятельных в городе родителей.

Да, Есениным Алексей для нее не стал. А вот Чубарым он стал и останется им до конца. Незнамо когда, неведомо где, непамятно кто окрестил его Чубарым. И это прозвище прилепилось к нему накрепко. Будто он с ним и появился на свет. Чубарый…

И еще он осознал, благодаря знакомству со стихами Есенина, что он такой окончательно и безраздельно русский человек, каким и был сам Сергей Есенин. Он видел и всей душой принимал картины России, встающие из его стихов.

Алексей вывел для себя простую истину: рифмованные строчки могут считаться стихами, если в них есть хотя бы одна из трех важных частей: мысль, настроение или образ. И это умозаключение было главным руководством в его творчестве.

Но, одно дело — самому себе дать установку, а другое дело — пользоваться ей, стремиться к написанию стихов, таких, какими он сам себе их представлял…

В палате стало оживленнее, беспокойнее, шумнее, чем допреж. Немец — выхватил его взглядом Алексей — лежал недвижно. «Видать, в сознание еще не приходил. Шибко, знать-то, шандарахнуло. Ишь — вся башка умотана бинтами, — рассуждал он, — Только две щели для носа и рта оставлены. И когда он, бедняга, оклемается?».

6

Главврач и в эту ночь из госпиталя домой не пошел. Он даже и звонить своей супруге Клавдии Иосифовне не стал. Она к такому уже попривыкла.

Ежели что дома приключится, или же соскучится очень, так она его рабочий телефон, слава богу, знает. Номер его на листочке написан, а листочек всегда на столе лежит. Так что…

Но жена его сюда звонила очень редко.

Случившееся с его другом Иваном так обеспокоило Бориса Соломоновича, что он целый день себе места не находил. «Что с ним произошло? Что могло с ним такого случиться? — мучил он себя безответными вопросами. — И что, что можно сделать? Чем ему помочь, если вдруг произошло несчастье?».

От неведения, что же случилось с другом, и от своего бессилья помочь ему, Борис Соломонович чувствовал себя ослабленным и разбитым.

После очередной довольно сложной операции он вдруг вспомнил еще об одном хорошо знакомом человеке, тоже из их круга, хирурге Земцове Петре Афанасьевиче. «А не побеспокоить ли мне его? Не позвонить ли? — подумалось Борису Соломоновичу. — Во-первых, может, он что-то знает, а во-вторых, если у него и нет никакой информации по этому вопросу, попрошу его что-нибудь узнать».

И вот Борис Соломонович услыхал низкий, утробный голос Петра Афанасьевича. Сейчас, по его памяти и воображению, там, в Москве у телефона стоял грузный мужчина с крупной головой, одутловатыми щеками, выпяченной влажной нижней губой, взлохмаченными с проседью бровями…

— Петр Афанасьевич, здравствуйте. Извините, ради бога, что побеспокоил вас. Это я, Марголин Борис Соломонович, если помните.

— А-аа, — раскатисто громыхнул голос в телефоне, — ну как же. Помню, помню. Слушаю вас, Борис Соломонович. Чем могу быть вам полезен? Я всегда рад…

— Да у меня один вопрос, Петр Афанасьевич. Как себя чувствует наш общий друг Иван Александрович? Давно ли вы виделись или слышались с ним в последний раз? Вообще — как он?

— Честно сказать, встречаемся нечасто, и перезваниваемся тоже иногда, но друг друга из вида не теряем. Это определенно. А что, случилось что-то? Почему вы звоните и интересуетесь о нем?

— Да тут такое дело… — и Борис Соломонович рассказал о пропаже друга.

— Прошу вас, уважаемый Петр Афанасьевич, полюбопытствуйте там, в Наркомздраве или на службе у Ивана Александровича, что с ним? И что это за невыясненные обстоятельства? Все это меня очень беспокоит. Уж будьте так добры…

— Признаться, — громыхало в трубке, — вы меня не порадовали. То, что вы мне сообщили, уважаемый Борис Соломонович, довольно странно.

Голос в трубке на короткое время стих. После непродолжительного молчания Петр Афанасьевич заговорил:

— Конечно, озаботили вы меня, Борис Соломонович, чего уж тут. Но я обещаю подключиться к этому вопросу и что возможно выяснить. И если вдруг появятся хоть какие-то новости, я вам перезвоню.

— Ну, спасибо, как говорится, на добром слове. Уж будьте великодушны, простите за беспокойство…

— Да будет вам, — пророкотало в трубке.

— В таком случае, до свидания, Петр Афанасьевич!

— Всего самого доброго, — услышал Борис Соломонович в ответ.

7

Немец подал признаки жизни только поздно вечером. Наступило то время, когда многие раненые, утомившись за день от бесконечных перевязок, лечебных процедур и нестихающих болей, наконец-то смогли успокоиться и заснуть. Но были и такие, которые боролись за свой сон, а найти его не могли. Или раны были сильнее в этой борьбе, или сам организм не поддавался режимным установкам. Не хотелось спать — и все тут.

Вот и Алексею спать не хотелось. Большой свет в палате был погашен. Только у входа горела дежурная лампочка под грязно-молочным плафоном, своим слабым светом она чуть разрежала ночную темноту.

О чем думалось в то время Алексею, сейчас он и не вспомнит. Так, всякие мыслишки крутились в голове. Просто лежал, не сомкнув глаз. За окнами ветерок шевелил густую тополиную листву. Отдаленно доносились звуки отходящего ко сну города: вот глухо прогудел далекий паровоз, таща за собой тяжело груженные вагоны; а в другом конце залаяли собаки, побеспокоенные запоздалым прохожим; а вот почти под окнами, светя включенными фарами и надсадно урча, громыхнул на ухабе грузовик и пронесся дальше, унося беспокойный рокот мотора.

Алексей с правого бока перевалился на спину и заложил руки за голову на подушку. Он уже даже начал задремывать, как вдруг к нему приблизилась чья-то фигура в светлом. Алексей не то чтобы увидел ее, он почувствовал ее приближение по шелесту халата, по осторожным шагам.

Присмотревшись, он понял, что это была медсестра. Да, это была Ася. Она подошла и наклонилась к изголовью. Протянула руку и тронула его за плечо. Алексей тут же обернулся к ней.

— Я тебя разбудила, Алексей? — спросила она.

— Да я еще и не спал. Так, лежу… Думаю о своем, — признался он. — А что? Что-то случилось?

— Да этот, там в углу… — избегая произнести слово «немец» даже шепотом, произнесла Ася, — чего-то бормочет. Чего-то говорит, а мы не понимаем. А мне Зинаида Прокопьевна сказала, что ты по -ихнему…

— Понял, иду, — поднялся с постели Алексей. — А ты разве не пошла домой? — шепотом поинтересовался он.

— Уйду, как только мне на смену снизу Люба Савинова поднимется. Она в кабинете у Бориса Соломоновича отдыхает.

И они с медсестрой направились в угол, где лежал немец. У его постели стоял рядом со своей табуреткой растерянный часовой.

Как почувствовав, что его могут услышать и понять, немец опять чуть слышно произнес:

— Trinken… trinken…

— Он просит пить, — пояснил медсестре и дежурному охраннику Алексей.

— Ой, а вода-то у него есть ли? — засуетилась Ася. — Я сейчас сбегаю, живо…

— Да вон там графин с кипяченой водой, — указал Алексей на отдельно стоящую тумбочку под ночным светильником. — Там же и кружка.

Добыв воду, стоящие перед немцем столкнулись с новой проблемой — как напоить его из кружки? Алексей попросил Асю сходить еще до его постели, там под подушкой, завернутая в тряпочку, лежала ложка. Вскоре они вдвоем с медсестрой сумели напоить немца.

— Danke…[2] — прошептал немец.

Казалось, Алексею можно было бы со спокойной душой возвращаться на свое место. Но тут немец вновь едва различимо зашептал:

— Ich muss zur Toilette. Dringend![3]

— Ну, что будем делать? — поинтересовался Алексей у Аси и у охранника. — Мужик в туалет просится.

— Раз ему невтерпеж, давайте поможем мужику, — приняла решение медсестра. И обратилась к часовому:

— Давайте мы с вами поведем его в туалет, а вот он, — указала Ася на Алексея, — пойдет потихоньку с нами. Там мало ли что может случиться. А он объяснит.

Часовой не возражал.

Не без труда добрались они до туалета. Он представлял из себя вытянутую в длину комнату, где слева находились пара кранов над раковинами, а по правую сторону располагалось пять-шесть туалетных кабинок. Напротив входа днем большим светлым пятном мерцало окно. А ночью или поздним вечером, как сейчас, оно зияло черной дырой.

— Brauchst du unsere Hilfe? Oder schaffst du das alles alleine?[4] — спросил немца Алексей.

— Danke. Ich hoffe, ich komme damit zurecht.[5]

Когда вернулись в палату, Алексей уже решил было, что может быть свободен, как вдруг его остановил чуть слышный голос немца:

— Wo bin ich? Was ist los mit mir?[6]

Охранник непонимающе взглянул на Алексея. Тот замешкался, раздумывая: «И что же ему ответить? Сказать правду? А надо ли?».

— Bin ich in der Gefangenschaft?[7] — прямо спросил немец.

— Sie sind im russischen Hospital[8], — пришлось ответить Алексею.

— Тоll…[9] — прошептал немец. И умолк. Надолго.

Алексей вернулся к своей кровати. Лег. Спать не хотелось совсем. В голове роились путаные мысли: «Интересно, кто он, этот немец? Как он попал сюда? Чем он интересен или полезен нашему особому отделу? Если он расскажет, чего от него ждут, то какова будет его дальнейшая судьба? Похоже, что у него с глазами что-то». И незаметно для себя задремал.

Пробудился он вновь от легкого прикосновения. Открыв глаза, увидел склонившегося охранника.

— Извини, друг, — тихо произнес он. — Там немец опять… Чтоб ему пусто было. Ты понимаешь, я б его… Но я за него отвечаю. Не дай бог, что с ним — с меня голову снимут. Ты пойми меня правильно, друг…

Потянувшись, Алексей сбросил с себя дрему и пошел вслед за охранником.

— Es tut mir leid, — сказал немец. — Vielleicht stoere ich Ihnen. Aber, glauben Sie mir, außer Ihnen habe ich niemanden, mit dem ich reden kann.[10]

Голос немца значительно окреп. Говорить он стал более четко. Уже меньше приходилось угадывать некоторые слова.

— Sagen Sie bitte, ist jetzt Tag oder Nacht?[11] — спросил немец.

— Fast vier Uhr morgens[12], — ответил Алексей.

Немец помолчал. Потом продолжил:

— Entschuldigung noch einmal. Zu diesem Zeitpunkt sollte man längst schlafen. Und Ich hier… mit Ihnen…[13]

Снова помолчал. В тишине прошло более минуты. Наконец немец вновь заговорил:

— Wie heißen Sie? Ich heiße Willi. Willi Kaufmann.[14]

— Ich heiße Alexey. Alexey Borovych. Ich bin 22 Jahre alt[15], — представился, в свою очередь, Алексей.

— Sie sind so jung, Alex. Kann ich Sie so nennen? Ich würde Ihnen so gerne sehen, Ihr Gesicht. Aber so schade… Ich kann Ihnen gar nicht mal vorstellen, nur Ihre Stimme…[16] — с сожалением произнес Вилли.

— In meinem Gesicht gibt es nichts besonderes. In meiner Figur auch nichts. — пошутил Алексей. — Gott sei Dank, nicht so hässliches.[17]

— Sie sind ja lustig, wie ich merke, Alex. Das ist eine sehr gute Eigenschaft. Sie hilft sehr im Leben. Aber Ich bin anders. Leider, mir kann sie nicht helfen… Vielleicht, stören wir hier?[18] — спохватился немец.

— Wir sprechen doch leise[19], — успокоил его Алексей.

Охранник все это время сидел на своей табуретке и, казалось, дремал. А Алексей вел беседу, примостившись на краешек постели немца.

— Wissen Sie, — сменил тему разговора немец, — Ich moechte so stark frische Morgensluft atmen.[20]

— Ich verstehe, — согласился Алексей. — Hier ist wirklich eine sehr stickige Luft.[21]

— Gibt es hier irgendwo ein Fenster? Wir könnten dort am Fenster stehen und ein bisschen sprechen, ohne niemanden zu stören. Das wäre ja wirklich toll[22], — высказал осторожное предложение Вилли.

Алексей задумался. Но ненадолго.

— Warum denn nicht, — ответил он. — Es gibt so einen Ort.[23]

— Ja! — оживился немец. — Wissen Sie, ich waere bereit, Ihnen zu folgen, aber… Ich bin so hilflos…[24]

— Na dann, wir müssen Ihren Freund und Ihren Schutzengel bitten, Ihnen zu helfen, zu begleiten, wie beim letzten Mal. Hmm, aber wird er zustimmen? Ich bin ein schlechter Helfer fuer ihn.[25]

— Und wenn wir ihn sehr nett darum bitten?[26]

— Ich versuche ihn zu überzeugen.[27]

Алексей обернулся к часовому:

— Он хочет свежего воздуха. Душно ему тут.

Часовой округлил глаза:

— Ну вот. А я где ему возьму этого свежего воздуха? Ни хрена себе заявочки. Нет уж, положили — пусть лежит. А я буду его охранять как положено.

Алексею осталось только сообщить немцу о решении часового:

— Es klappt leider nicht, Willi, frische Luft zu atmen. Dein Schutzengel ist bereit, Ihnen nur bis zur Toilette zu begleiten.[28]

Немец тяжело вздохнул и удрученно произнес:

— Danke, Alex.[29]

Алексей поковылял к своей кровати. Сосед то всхрапывал, то беспокойно ворочался. Где-то раздавалось едва слышное шептание — это, наверняка, читал молитву Файзулин.

Вдруг Алексей отчетливо различил немецкую речь:

— Oh, Mein Gott! Warum hast du mich so hart bestrafft? Du hast mich in ein fremdes Land geworfen. Du hast mich von meiner Familie getrennt. Du hast meine Sehkraft genommen. Du hast alles gemacht, damit ich diese Welt verlasse. Wofür das alles, lieber Gott?[30]

И тут же Алексей услышал недовольные слова:

— Це хто тут бурмоче, чи нимець?

Немецкая речь тут же прекратилась.

— Тихо, дядя, — сделал попытку успокоить пробудившегося часовой.

— Чого тыхо. Я пытаю — чи це нимець?

Часовой замялся с ответом. Моряк, а это был он, наседал:

— Для чого цю вражину зи мною поруч поклали? Та я цю нимчуру ось циэю рукою зараз задушу.

Голос моряка становился более угрожающим и громким. Под ним скрипнула кровать. Дело принимало неприятный оборот. Но тут в палату вошла медсестра Ася и подлетела к моряку:

— А чего мы не спим, Максим Тарасович?

— Хиба тут поспишь! — взвился моряк. — Нади мною вырышылы познущатыся. Бач, Ася. Нимчуру пидлу, вражину прокляту поруч поклали. А мене нудить вид циэй близькости…

Пока Ася спорила с моряком, часовой отлучился от немца и подошел к Алексею.

— Товарищ, — наклонившись к его уху, прошептал часовой.

— Ну? — ответил Алексей.

— Ты говорил, что немец хотел свежим воздухом подышать…

— Говорил. И что?

— Так я согласен. Доведу его до места. Только куда вести-то?

— Тут, недалеко…

— Так пойдем. А то сам ведь, наверно, видишь, — заторопил Алексея часовой, — какая из-за него заваруха начинается.

8

Когда Алексей сообщил немцу, что предоставляется возможность подышать свежим воздухом, тот обрадовался. Все его тело под одеялом вздрогнуло, задвигались руки, пришли в движение и ноги. Он сделал попытку подняться самостоятельно. Но встать на ноги ему помог охранник. И как только немец с помощью своего «ангела-хранителя» сделал первый шаг в сторону двери, к ним тут же подоспела и медсестра Ася, закончившая разговор с моряком.

— Опять гулять? — поинтересовалась она. — Я вам помогу.

Как только они начали удаляться от палаты, там раздался голос пробудившегося лейтенанта.

— Взвод, становись! — бредил раненный в голову офицер. — Равняйсь!… Рядовой Опарин, встать в строй…

Они вчетвером благополучно добрались до лестничного марша и поднялись к окну. Воздух был насыщен табачным смрадом. Алексей поспешил открыть окно. Свежий воздух потянул сразу. Немец сопел, наслаждаясь утренними летними запахами.

Медсестра Ася оставила мужчин, сославшись на неотложные дела. Часовой, встав в сторонке, с наслаждением курил.

Немец, с помощью охранника, конечно, уселся на широкий подоконник. Алексей стоял напротив него, опираясь на костыли.

— Какой это этаж? — неожиданно поинтересовался Вилли.

— Третий, — ответил Алексей.

— А что находится под окнами, вы видите?

— Спортплощадка. Ближе к окнам — баскетбольные щиты с кольцами. А правее — футбольное поле…

Немец несколько задумался и продолжил разговор.

— А знаете, Алекс, какой у меня замечательный дед был? Дедушка Франц. О-о-о! Он со мной возился с утра до ночи. Мы с ним играли в разные игры, ездили в лес за грибами, рыбачили…

Вилли увлекся воспоминаниями. Он вспоминал, как с дедом играл в футбол.

— Знаете, у нас рядом с домом роскошная детская площадка была. На ней два старых тополя. Вот пространство между ними — это и были наши ворота. Но что примечательно, площадка эта была окружена зарослями кустарника и каких-то мелких, низкорослых деревьев. А в этих зарослях — вы не поверите: полно жило диких кроликов. И почти вся площадка была усыпана их пометом…

— Ах, вы извините, — спохватился Вилли. — Я, действительно, об этом могу бесконечно говорить. Но это сейчас неважно. Важно другое… Да, сейчас надо говорить о другом…

И немец снова замолчал, обдумывая, о чем же более важном, по его мнению, надо было говорить сейчас.

— Может это такой пустяк, Алекс, но я вам все-таки поведаю о нем. Не с кем мне больше сейчас даже о пустяках поболтать. Знаете, мне довольно трудно привыкнуть к моему теперешнему состоянию, когда я постоянно нахожусь в беспросветной темноте. Я даже не знаю, когда я бодрствую, а когда сплю. И это для меня так странно. Я вот сейчас разговариваю с вами, а сам думаю — а не снится ли мне это все? И это ощущение не изменится, если я даже попрошу потрогать вас, чтобы убедиться, что передо мной вы — живой человек, которого зовут Алекс. И этот человек реально существует.

Вилли, возможно, и улыбнулся, но улыбку на лице, упрятанном в бинты, разглядеть, конечно же, было нельзя.

— Ведь вы реально существуете и находитесь сейчас здесь, возле меня, да, Алекс? — спросил он.

— К счастью, да — пока существую. Пока живой, — усмехнулся Алексей. — И действительно нахожусь рядом с вами. Я надеюсь, что, к счастью, и я не сплю.

— А если бы я сейчас спал и видел такой сон, как мы с вами общаемся, знаете, Алекс, это было бы для